Текст книги "Простая история"

Автор книги: Шмуэль Йосеф Агнон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

V

Блюма вошла в жизнь Гиршла, когда он был еще подростком. Они были ровесники, родились чуть ли не в один день. Блюма расцвела, как ландыш, выросший в укромном месте. Ею нельзя было налюбоваться. В Шибуш она приехала худышкой, но со временем округлилась, и каждое ее движение было полно грации. Работа сделала ее подвижной. Она двигалась стремительно, как вспугнутая птица: только что была здесь – и уже ее нет, разве что одна тень осталась.

Гиршл не сводил с Блюмы глаз. Он ощущал ее присутствие даже тогда, когда ее и поблизости не было. Казалось, искусный художник запечатлел в его мозгу портрет девушки со всей ее яркой красотой.

Тем временем Бог одной рукой день ото дня прибавлял Блюме красоту, а другой все шире открывал на нее глаза Гиршлу. Молодой человек придумывал множество предлогов, чтобы часто видеть девушку. Но стоило ему остаться с ней наедине, как ноги его делались ватными, и он не мог произнести пару слов, не заикаясь. Он не отдавал себе отчета в том, что говорит ей, да и Блюма мало понимала его речи. Однако сердце способно услышать то, что не сказано вслух.

Однажды Гиршл вошел в комнату Блюмы. Не успел он и слово вымолвить, как почувствовал, что земля под его ногами разверзлась, открыв перед ним спрятанное в ней сокровище; ему стоило только протянуть руку, чтобы взять его. Но он замер, его будто парализовало. Блюма тоже казалась ошеломленной. Появившаяся было на ее лице улыбка исчезла. Она быстро поправила прическу и показала Гиршлу на дверь. Но он не только не ушел, но и взял ее руку, которую не спешил отпускать. Оба покраснели, как если бы их застали за чем-то постыдным. Наконец Блюма вырвала свою руку и убежала из комнаты.

Сколько оставался Гиршл в комнатке Блюмы? Не очень долго. Но достаточно для того, чтобы успеть подумать о том, для чего в обычных условиях не хватило бы и многих часов.

О чем же он думал? О том, что фактически они ничего не совершили, но между ними что-то произошло. «Нельзя допустить, чтобы это повторилось, – внушал он себе. – Хотя, собственно говоря, ничего и не было…»

Возможно, и не было. Возможно, это и явилось причиной его волнения. Он не обнял ее, не погладил ее волос, хотя ему легко было это сделать, и, когда она в конце концов вырывала свою руку из его руки, он не сделал попытки удержать ее. Но сколько ни думай, он чувствовал, что чудесный свет в глазах Блюмы и блеск ее волос с каждой минутой становятся все притягательней. Благоразумие же подсказывало Гиршлу, что брать Блюму за руку не следовало. По сути дела, если бы она сама не поспешила выйти из комнаты, уйти пришлось бы ему.

Когда Гиршл понял, что в состоянии контролировать себя, что он не раб своей страсти, на душе его сделалось легче. Он ощущал то, что ощущает человек, очнувшийся от тяжелого сна, вызванного приемом снотворного. Пока снотворное еще действовало, члены его тела были скованны, но стоило сонливости развеяться, как он снова стал вполне нормальным человеком.

Итак, Гиршл вернулся к работе в лавке. Нельзя сказать, что это занятие ему очень нравилось. И тогда, когда он изучал Тору, карьера раввина по-настоящему не привлекала его, и теперь, когда он работал в лавке, профессия делать деньги также не привлекала его. Отцу когда-то хотелось, чтобы он стал раввином; мать предпочла бы видеть его коммерсантом. Однако ни то ни другое не вызывало у него интереса. И если, расставшись в тот день с Блюмой, он с жаром принялся за дела в лавке, то лишь потому, что понимал: если не загрузить себя работой, окажешься игрушкой своих капризов.

Цирл доставляло глубокое удовлетворение то, что она наблюдала. Гиршл никогда раньше так усердно не занимался лавкой. Хотя именно мать привлекла его к работе в лавке, она никогда не обольщалась относительно того, что из него выйдет хороший коммерсант. Ее устраивало уже то, что лавка удерживает его от вредных и опасных занятий. А сейчас ей стало казаться, что у него появились задатки делового человека.

– А знаешь, – сказала она мужу, – из мальчика еще может что-то выйти!

– А как же! – откликнулся Борух-Меир.

Сам он никогда не тревожился насчет своего сына. Стоит ли заниматься предсказаниями? Господь Бог, который заботится обо всех Своих созданиях, позаботится и о Гиршле. Кто знает, что ждет его в будущем? И даже если бы мы знали, то как можно на него повлиять? Цирл, кстати, хотела изменить Гиршла, не понимая, что никого изменить нельзя. Сын в конце концов стал бы делать, что ему захочется, но за ее спиной! Борух-Меир догадывался, что делового человека из сына не получится, и поэтому тем более важно заботиться о его воспитании, не допустить, чтобы в его характере возникла предательская трещинка, которая могла бы повлечь за собой фатальные последствия. Гиршл был бы лучшим раввином, чем коммерсантом, и коль скоро ему суждено стать лавочником, пусть это будет хороший лавочник. Пусть даже рядовой, думал Борух-Меир, – не всем же быть такими, как я. В городе, где полным-полно лавочников, всегда найдется место еще для одного.

Цирл пребывала в отличном расположении духа. Нельзя сказать, что раньше у нее имелись какие-то основания быть недовольной сыном, теперь же она наконец-то разглядела у него коммерческую хватку. Правда, потребовалось несколько лет, чтобы он встал на ноги и можно было бы утверждать, что он твердо стоит на них. Это заметили даже оба приказчика, которые и воспринимали его уже более серьезно. Гецл Штайн, сын городского шойхета, отстраненного за какую-то провинность от должности, считавший до прихода в лавку Гиршла, что все держится на нем, и даже позднее не проявлявший к сыну хозяев особого уважения, изменил тон и стал то и дело советоваться с ним, как и подобает хорошему служащему. Или помощник Гецла – Файвл, который старше и образованней Гецла и постоянно с ним пререкался. Если раньше Файвл вел себя с Гиршлом точно так же, как с Гецлом, то теперь он прислушивался к каждому его слову и обращался к нему, добавляя к его имени слово «хозяин».

Сам Гиршл всего этого не замечал. А осознав перемену, воспринимал ее как нечто само собой разумеющееся. Голова его была занята совершенно другим, и не все, что может показаться странным приказчику, воспринимается как странное хозяином.

Гиршл не был склонен ломать голову над тем, что другие считают странным. Зато его озадачивали такие вещи, которые никому не представлялись странными. Так, однажды в лавку вошла покупательница и попросила что-то ей взвесить. Казалось бы, что тут особенного – продать что-то женщине? Но ведь вы – не Гиршл! «Подумать только, – отметил он для себя, когда та покинула лавку, – я взвесил товар, отдал его женщине, нисколько не интересуясь, красива ли она. А почему? Да потому, что я не допустил эту мысль в свою голову, как не впускаю в нее мысль о Блюме. То, о чем не думаешь, не может тебя привлечь: если не думать о девушке, она не будет для тебя существовать». И, полагая, что Блюмы нет у него и в мыслях, он тем самым вызывал ее образ.

Блюма же сделалась нервной и невеселой. Находясь в плохом настроении, люди обычно стараются уединиться. А куда скрыться горничной – ведь она каждую минуту может понадобиться хозяевам! И как бы ты ни скрывал свое настроение, люди его непременно заметят.

Блюма была прислугой в доме Гурвицев, Гиршл – их сыном. Все, что требовалось от девушки, она выполняла безукоризненно – просто потому, что не умела сидеть сложа руки. Однако если ее две руки принадлежали хозяевам, предоставлявшим ей кров, стол и одежду, то лицо и сердце принадлежали только ей, нравилось это кому или нет! Возможно, что принадлежали они даже и не ей, а Тому, Кто был более велик, чем ее хозяева. Как бы то ни было, Блюма не могла заставить себя казаться счастливой, не будучи ею. Она входила безмолвно, подавала Гиршлу еду, не поднимая на него глаз. Выходила так же безмолвно. Такта у девушки было достаточно.

Гиршл завтракал. Белая скатерть прикрывала половину стола, но он не замечал ни этой половины, ни другой. Перед его глазами была Блюма, которая только что молча вышла из столовой.

«Вижу, что у тебя ко мне счет, – подумал Гиршл. – Если ты затеяла игру в молчание, поверь мне, в нее можно играть вдвоем. Я тоже стану молчать». На самом деле счет вел именно он, сын и внук лавочников, людей, привыкших взвешивать и отмеривать всякий товар. И напрасно он надеялся, что может играть в ту же игру, которую придумала Блюма, – при первой же возможности слова хлынули сами собой. У Блюмы был такой страдальческий вид, что он просто обязан был что-то сказать, и он последовал за ней в ее комнату.

– В чем дело, Блюма? – спросил он.

Блюма сидела на стуле, продолжая молчать.

Стул этот был единственным в комнате, поскольку не предполагалось, что в ней будут принимать гостей. Гиршлу ничего не оставалось, как стоять посреди комнаты. Губы его дрожали, будто он хотел что-то добавить, но одному Богу известно, что именно. Ему казалось, что стены комнаты сдвигаются и давят на него. Как близок он был к ней, и как далека от него она. Однако не так уж и далека! Стоило только протянуть руки, и она станет ближе, чем когда-либо.

В конце концов он подчинился своему сердцу, протянул руку и попытался примирительно взять ее за руку. Но прежде чем он успел это сделать, девушка выскользнула из комнаты.

Сам он еще некоторое время стоял в замешательстве. Блюмы здесь не было, но тем явственней он ощущал ее присутствие. В комнате сохранялся ее запах, запах яблока, только что упавшего с дерева.

Мир перестал существовать: возможно, прошла тысяча лет. Он не двигался, всем своим существом впитывая сладость меда. Трудно сказать, сколько это продолжалось. Вдруг чья-то рука коснулась его головы, погладила волосы. Кто из вас не догадался, что это была Блюма? Гиршл пришел в себя и поспешил выйти из комнаты.

Он стал молчаливым. Оставаясь один в лавке, смотрел пустым взглядом в пространство и не видел ничего вокруг себя. Лавка, набитая товаром, принадлежавшим его родителям, со временем будет принадлежать ему, их единственному наследнику, но это не вызывало в нем ни гордости, ни радости. В голове его теснились другие, более тревожные мысли.

Гиршл не разговаривал и с Блюмой. Оказываясь с ней наедине, он терялся. Бывало, они не сталкивались друг с другом по нескольку дней. Золотой лучик надежды, сверкнувший из-под ее ресниц, когда она смотрела на него, не давал ему покоя.

Блюма, как обычно, выполняла свои обязанности по хозяйству: пекла, жарила, мыла, штопала. Она делала все в доме, разве что не скребла полы – нельзя же требовать этого от родственницы! Одним словом, она была членом семьи. Многие девушки с радостью поменялись бы с ней местами, она же, казалось, не понимала, как ей повезло в жизни. Улыбка исчезла с ее лица, губы были полуоткрыты, будто она что-то говорила и ее внезапно прервали или она вот-вот вскрикнет.

Отец Небесный, наблюдая горе Блюмы, подсказал Гиршлу, что ему следует приблизиться к девушке. Господь сотворил его честным человеком. В натуре Блюмы тоже не было лукавства. Наконец они оба сбросили с себя обет молчания. Гиршлу надо было много сказать Блюме, а она охотно его слушала. Он говорил о самых тривиальных, ничего не значащих вещах, и ей доставляло удовольствие слушать его. Пусть соловей поет что угодно, подруга никогда не устанет слушать его. И хотя Гиршл по-прежнему начинал всякий тет-а-тет со вздоха, этот вздох означал лишь одно: Отец Небесный милостив и не станет чинить нам препятствий, тем не менее мы должны соблюдать осторожность, чтобы не огорчить родителей.

Собственно, скрывать им нечего было. Но Гиршл был приличным юношей, и чем честнее он относился к порядочной еврейской девушке, тем больше он считал себя обязанным не обнаруживать своих чувств к ней.

(Это замечание требует, по-видимому, разъяснения и даже иллюстрации на конкретном примере. Беда в том, что любая иллюстрация опять вернет нас к Гиршлу и Блюме.)

И все-таки Цирл стала что-то замечать. Если бы Гиршл не пытался скрыть свою влюбленность, она никогда не придала бы ей значения. Но Тот, Кто вселил в сердце Гиршла любовь к кузине, не снабдил его сообразительностью, отличавшей его мать.

VI

Цирл видела, что происходит с сыном, и молчала. Тот же здравый смысл, который внушал ей: «Мальчик не сумасшедший, чтобы серьезно влюбиться в сироту-бесприданницу», заставлял ее хранить молчание. Пусть себе пока флиртует с Блюмой, думала она, вырастет – подыщем ему подходящую пару. Поэтому она делала вид, что ни о чем не догадывается, не обсуждала этот вопрос с Гиршлом и не пыталась держать его подальше от Блюмы. Напротив, она была даже благодарна Блюме за то, что та удерживает ее сына вдали от других девушек, ибо даже в Шибуше, как ей было известно, нравственность молодежи уже не та, что прежде. Пока Гиршл не нашел себе спутницу жизни, пусть будет Блюма, по крайней мере, не попадет в плохие руки!

Когда же прошел слух, что в Шибуш очень скоро прибудет призывная комиссия, Цирл решила: если попадется представляющая интерес девушка, она не станет откладывать свадьбу до отъезда комиссии из города. Прощаясь с побывавшим в ее лавке Йоной Тойбером, она ему сказала:

– Между прочим, у Гедальи Цимлиха есть дочка Мина. Вы не считаете, герр Тойбер, что над этим стоит подумать?

Йона Тойбер вынул бумагу и табак, свернул себе папиросу, разломал ее пополам, одну половину спрятал во внутренний карман своего пальто, другую воткнул в маленький мундштук, вышел из лавки, вновь показал свою голову в ней, зажег папиросу и ушел окончательно.

Цирл потерла руки, как это делал ее муж, когда у него появлялась причина быть довольным собой.

…Йона Тойбер был посредником по брачным делам. Непосвященному могло показаться, что он никого никогда не сватал, в действительности же никто в Шибуше не женился и не выходил замуж без его помощи. Правда, если кто-либо в его присутствии упомянет, что у него сын достиг брачного возраста и что он подумывает о дочери такого-то и такой-то, Тойбер не снисходил до ответа, как будто такие занятия были ниже его достоинства. На следующий день он как бы случайно обязательно попадется навстречу тому молодому человеку, о котором шла речь, и, прежде чем они расстанутся, между ними установятся такие приятельские отношения, что сердце юноши станет мягким воском в руках Йоны. Не то чтобы Йона когда-либо кому-то что-либо предписывал – достаточно было проронить словечко-другое, а уж остальное складывалось само собой. И не имело значения, если молодой человек считал, что влюблен в другую девушку. Йона умел внушить ему любовь к той, которую, по мнению родителей, следовало любить. В конечном итоге юноша как бы сам определял свой выбор, а Йона попросту одобрял его.

В Шибуше некоторые образованные люди высмеивали обычай устраивать браки, при этом они не подозревали, что их собственные семьи являлись творениями рук Йоны.

Когда-то Йона Тойбер был одним из тех способных молодых людей Шибуша, обучавшихся на раввина в старой ешиве. Однако, направляясь в Лемберг для сдачи экзамена, чтобы получить ученую степень, он остановился в гостинице, где увидел человека, читавшего книгу по географии. Йона заглянул в книгу и был потрясен: сколько же в мире городов и стран, названий которых он даже не слыхал! Пока он читал этот труд по географии, у него кончились все деньги, и ему пришлось вернуться домой, так и не повидав Лемберга.

Приобретенные знания не подорвали в нем благочестия, а благодаря им сумела проявиться новая сторона его натуры. Проснувшись ночью, он взял перо, чернильницу, бумагу и стал писать, писал он до самого утра. В тот день в Шибуш прибыл какой-то человек, которому Йона показал написанное. Проезжий прочел материал и отправил его в Лемберг Йосефу Коен-Цедеку, и тот напечатал его в еврейском обозрении «Орел».

Статья Тойбера была в некотором смысле загадкой. Если имелась в виду география, то к чему была вся эта доморощенная философия? А если она задумывалась как философская, зачем было приводить факты из области географии? Однако в те дни, когда Йона Тойбер был молод, а редактором «Орла» был Йосеф Коен-Цедек, философия пробивалась в самых неожиданных местах. Если бы Йона жил среди хасидов, они, вне всякого сомнения, сожгли бы его писанину.

Однако в старой шибушской ешиве, где традиционно интересовались теми временами, когда в благочестивых евреях, даже если они и занимались мирскими делами, благочестие преобладало над практицизмом, когда, молясь, старались произносить каждую букву святого языка правильно, а не глотать отдельные буквы, а то и целые слоги, как это делает большинство евреев, и сами ангелы не разберут что к чему, – в статье Йоны Тойбера не было замечено ничего предосудительного. Напротив, экземпляры статьи раскладывались на партах в ешиве, и ученики разбирали в ней фразу за фразой. Когда было установлено, что со стороны грамматики придраться не к чему, Йоне стали публично воздавать хвалу.

Хотя с тех пор Йона Тойбер ничего больше не опубликовал, прочная слава его сохранилась. Со временем поникли и сложились крылья «Орла», репутация же Йоны не поколебалась. И до него в Шибуше жили известные ученые, чьи труды создали имя им самим и городу, однако никто из них так не прославился, как Йона. Особенно уважала его молодежь, ибо в этом городе старшее поколение считало для себя унизительным якшаться с молодыми неженатыми людьми и любой женатый человек, уделив внимание юнцу, мог легко завоевать его сердце. Что касается Йоны Тойбера, то ему доставляло искреннее удовольствие пройтись с юношами по рыночной площади и дружески беседовать с ними.

Женившись, Йона Тойбер некоторое время существовал на средства тестя. Когда тот перестал поддерживать его, он оказался в затруднительном положении. Первое приданое, полученное им за женой, промотали его зятья, занявшие у него деньги, чтобы пустить их н оборот от его имени, а второе, выданное ему для компенсации этой потери, он спустил сам. Правда, если бы не тот труд по географии, он мог бы легко найти место раввина и прекрасно жить на общественные средства. Наконец то, на чем споткнулся, и спасло его. Случилось так, что ученость Тойбера произвела сильное впечатление на одного из шибушских богачей, который хотел выдать свою дочь за человека из другого местечка. Он попросил Иону написать несколько писем с запросами относительно перспективного жениха и заплатил ему за это гонорар, обычно выплачиваемый посредникам по брачным делам. Коль скоро ему заплатили деньги за подобную услугу, Йону стали считать сватом, и, став им на самом деле, он устроил немало браков. Вот почему Цирл, заметив нежные чувства, возникшие между Гиршлом и Блюмой, сказала Йоне:

– Если бы нашлась хорошая пара для моего Гиршла, я тут же его женила бы.

При этом она намекнула на дочь Гедальи Цимлиха, которая, как ей казалось, заслуживала внимания в этом плане.

Гиршлу шел девятнадцатый год. Пусть по физической силе его нельзя было сравнить с Самсоном, а по храбрости – с Давидом, он, безусловно, был достаточно хорош, чтобы служить кайзеру. Юноши помоложе его и более слабого телосложения уже носили мундиры и хлебали солдатские щи. Но Гиршлу нечего было бояться, потому что Тот, Кто послал в Шибуш офицеров призывной комиссии, наделил их пороком жадности, так что всякий, кто мог им вручить сумму, достойную внимания, получал освобождение по состоянию здоровья. Одно время комиссию возглавлял д-р Кнабенгут-старший (его сын д-р Кнабенгут-младший, социалист, все еще жил с ним). Когда Кнабенгут состарился, его место заняли другие, но и этих можно было подкупить, надо было только знать, во что они себя ценят. Почему же, если Цирл не волновал предстоящий приезд призывной комиссии, она решила женить Гиршла еще до ее прибытия? Только потому, что это было расхожее мнение: прибытие в Шибуш комиссии стало той вехой, от которой жители города привыкли отсчитывать события…

Гедалья Цимлих приезжал в Шибуш раз в неделю. Деревня Маликровик, где он жил, находилась недалеко от города, и здесь жители деревни сбывали выращенную ими пшеницу, выплачивали налоги и покупали нужные им товары. Семья Гедальи состояла всего из трех человек – его самого, жены Берты и дочери Мины, так что ему не нужно было делать большие закупки. Тем не менее в Шибуше у него всегда находились важные дела: приходилось умасливать уездных начальников, которых было не так легко подкупить, как их подчиненных. Подкупить начальника департамента совсем не то, что подкупить письмоводителя: мелкий чиновник никогда не возражал против того, чтобы ему подмазали руку, тогда как высокопоставленный чиновник, каким бы корыстолюбивым он ни был, мог внезапно разволноваться, и тогда за все твои труды ты мог угодить в тюрьму. Поэтому существовал обычай, по которому перед Новым годом жены таких лиц выделяли в своем доме комнату, куда можно было принести скромное подношение. Гедалья Цимлих обычно подносил начальникам корзины всякой вкусной еды и на этой почве подружился с Гурвицами. Если он делал у них в лавке покупки на крупную сумму, они брали на себя упаковку и доставку его даров. Со временем оба, Борух-Меир и Гедалья, сошлись довольно близко, и всякий раз, когда Гедалья приезжал в Шибуш, он обязательно заходил в лавку Гурвицев. И не только в лавку! Не все, что им хотелось сказать друг другу, можно было сказать публично или на голодный желудок. Поэтому они иногда поднимались наверх, в комнаты Гурвицев, чтобы выпить чашечку кофе. Когда-то к кофе подавались ломтики поджаренного хлеба – с появлением Блюмы кофе стали пить с пирожным. Порой Гедалья оставался у Гурвицев на обед. А поскольку, за исключением свадеб и других празднеств, в Шибуше не было принято приглашать к обеду, это считалось торжественным событием.

В тот год, когда Цирл намекнула Йоне Тойберу, чтобы он подыскал Гиршлу подходящую невесту, Мина Цимлих стала появляться в Шибуше самостоятельно и тоже заезжала к Гурвицам. Если Борух-Меир и Гедалья были так дружны, как могла дочь последнего по приезде в город не получить приглашения побывать у Гурвицев? Она прибывала в коляске, запряженной парой лошадей и доверху нагруженной разными свертками и коробками; в одних были ее платья, шляпы и туфли, в других – масло, сыр и фрукты для Гурвицев. Цирл приветствовала ее в дверях лавки и справлялась о здоровье родителей, после чего кучер Стах сгружал вещи и Мина входила в дом. В квартире Гурвицев имелась пустая комната, окна которой никогда не открывались: летом – чтобы от солнца не выцвели обои, зимой – чтобы не выстудить помещение. Там сильно пахло нафталином, и на мебели были белые чехлы, предохраняющие обивку от пыли. Туда и шла Мина, чтобы освежиться одеколоном перед тем, как отправиться с визитом к своей подруге Софье Гильденхорн.