Текст книги "Простая история"

Автор книги: Шмуэль Йосеф Агнон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

III

В семнадцать лет Гиршл стал работать в лавке родителей. Он не соображал так быстро, как его мать, не был так подвижен, как отец, хотя следует отметить его безусловную исполнительность. Пока сын посещал хедер при Малой синагоге, родители надеялись, что его ждет будущее раввина, однако им пришлось испытать разочарование: юноша потерял всякий интерес к такой карьере.

По правде говоря, изучение Торы уже перестало быть столь престижным, как в былые времена; многие молодые люди, отложив в сторону религиозные книги, переключались на более полезные, как им казалось, занятия. Одни поступали в университеты, чтобы приобрести хорошо оплачиваемую профессию, другие, менее способные, шли в торговлю или предпринимательство. Была и третья категория – тех, кто не изучал Священного Писания, не делал ничего полезного, а, оставаясь на содержании у своих родителей, тратил время на участие в таких несолидных вещах, как сионизм или социализм. Надо сказать, что в Шибуше не пользовались популярностью ни сионисты, ни социалисты: первые вызывали насмешки, ко вторым относились с опаской.

Сионизм имел сторонников среди людей старшего поколения, которые посещали все сионистские мероприятия, устраивали для заезжих сионистских ораторов приемы с кофе и пирожными, показывали им местные достопримечательности: Большую синагогу с изображением солнца, луны и 12 знаков зодиака на потолке, медной люстрой, на стеклянных панелях которой было выгравировано благословение Новолуния, а также старую школу, где хранилась иллюстрированная Библия на древнееврейском языке с латинским комментарием на полях, написанным каким-то кардиналом, и копия оригинального венецианского издания «Млехес Махашевес» с изображением на фронтисписе портрета его автора – раввина Моше Хефеца, не по-раввински длинноволосого и безбородого.

Таких людей можно было встретить в клубе сионистов даже в будни: они либо читали там газеты, либо, если возникала необходимость, проповедовали тем, кто еще не был обращен в их веру. Это были преимущественно достаточно обеспеченные евреи, уже успевшие «выстлать пухом свое гнездышко и снести яичко», люди, которым не приходилось ломать голову над тем, как свести концы с концами.

Гиршл, обладавший достаточно хорошими способностями, мог бы посещать и среднюю школу, и университет, мог бы даже получить докторскую степень. Однако страхи его матери исключали подобное направление его развития. Дело в том, что у Цирл был когда-то брат, которого учение довело до безумия. Все попытки родителей излечить сына не дали результата. Они рвали его книги, а он находил другие. В конце концов они выгнали его из дома. Он ушел в лес, где питался ягодами и кореньями, как дикий зверь, пока силы не оставили его и он не умер. Поэтому, как только Цирл поняла, что изучение Талмуда сыну наскучило, она поспешила запрячь его в работу, прежде чем у него появятся другие интересы. Сначала Гиршла привлекали к работе в лавке день-другой в неделю, но с течением времени он стал трудиться в ней полную неделю. По мнению Цирл, ничто так не помогает человеку сохранять здоровье и богатство, удерживая его от всякого вреда, как торговля. Не то чтобы она уважала религию и духовных лиц меньше, чем другие женщины. Однако карьера раввина, равно как и всякие иные занятия, практическая ценность которых была сомнительной, казалась ей не дотягивающей до идеала. Конечно, бывали раввины, чьи доходы обеспечивали им весьма приличное существование, но сколько их? Меньше одного на город, тогда как товары купца всегда пользуются спросом. И коль скоро Гиршл не стал больше изучать духовные книги, лучшего занятия для него, чем лавка, трудно было придумать.

По правде сказать, даже тогда, когда Цирл хотелось, чтобы ее сын стал раввином, это объяснялось не столько ее благочестием, сколько желанием искупить грех ее прапрадеда, который однажды обвинил раввина своего местечка в избытке религиозного рвения. То есть, когда однажды этот раввин сделал что-то такое, что было воспринято окружающими как указание на расстройство его умственных способностей, прапрадед сказал своим согражданам: «Боюсь, что наш раввин свихнется!» На что раввин возразил: «Если кто-то и свихнется, то это будет вот этот человек и его потомки». И хотя предок Цирл говорил совершенно беззлобно, но мстительное предсказание раввина сбылось, ибо даже в самом отвлеченном споре всегда присутствует элемент личной неприязни. С тех пор в семье Цирл не было ни одного поколения без своего сумасшедшего. Вот почему, когда родился Гиршл, родителям хотелось, чтобы он посвятил себя изучению Священного Писания и тем самым загладил проступок своего предка. Однако не все планы людей встречают одобрение Провидения, в особенности если их мотивы небескорыстны.

В первый раз Гиршл пришел поработать в лавке, когда его отец, отправившись на воды в Карлсбад, оставил лавку на Цирл и двух помощниц.

– Давай-ка приходи, помоги нам до возвращения отца, – сказала ему Цирл.

Уходя в лавку, Гиршл загнул уголок страницы Талмуда, как если бы он собирался вскоре вернуться к чтению. Ему и в голову не приходило, что это уже не случится. Аромат корицы, имбиря, изюма, вина и всяких других вкусных вещей оказался притягательней, чем Талмуд, а покупатели, которых он обслуживал, нравились ему больше его товарищей по хедеру. Кто в те дни еще продолжал ходить в хедер? Юнцы, которым до смерти надоело учение, прямая противоположность лавочникам и их клиентам, большинство которых производило впечатление людей знающих и деятельных. К тому времени, когда Борух-Меир вернулся из Карлсбада, его сын сделался заправским лавочником. Вместо того чтобы учить Тору в хедере, он торговался с покупателями в лавке. Скоро он вообще стал посещать Малую синагогу только по субботам, в праздники и дни Новолуния.

Подобно другим юношам из зажиточных семей, которые учились в ешиве, чтобы стать раввинами, а потом передумали, Гиршл вступил в Сионистское общество. Общество размещалось в большой комнате, куда его члены приходили почитать газеты и журналы, сыграть в шахматы – шахматная доска находилась тут же на угловом столике. Не все газеты и журналы пропагандировали сионизм, и не всякий, кто их читал, был сионистом. Были и такие, кто приходил в клуб просто пообщаться с людьми, – так или иначе, там никогда не бывало скучно. Порой, в зимние сумерки, когда в душе просыпалось неопределенное томление, кто-нибудь запевал печальную песню о своем стремлении к Сиону, и она трогала все сердца. В такие минуты молодежь, казалось, преображалась, подобно тому как прежде она преображалась, изучая Тору.

Гиршл принадлежал к посетителям клуба, не имевшим ничего общего с Сионом. Трудно сказать, почему он не был сионистом, – сыновья всех более или менее состоятельных евреев городка ими были. Возможно, что-то ему не нравилось в этом движении и его последователях, или он попросту не продумал еврейскую проблему до конца, а может быть, пришел к заключению, что сионизм не решит ее.

Родители Гиршла не возражали бы против того, чтобы он вступил в Сионистское общество. Это не мешало бы ему выполнять свою работу в лавке, так что пусть по вечерам заходил бы в клуб полистать газеты. Если молодой человек, который слывет завидным женихом, будет в курсе того, что творится в мире, это никак не повредит ему. А если он, упаси Бог, почувствует влечение к социалистам? Старшему поколению, уже не способному контролировать поведение своих детей, приходилось помалкивать. В сети этих радикалов попали уже не один хорошо воспитанный юноша, не одна девушка, и их родителям не оставалось ничего другого, как вздыхать и бить себя кулаком в грудь.

Один-два раза в неделю Гиршл заходил в Сионистский клуб, где можно было выкурить сигарету и поболтать с друзьями, просмотреть свежие газеты. По четвергам, когда библиотекарь открывал свой книжный шкаф, Гиршл брал у него три книжки: одну для серьезного и две для легкого чтения. Зимними вечерами по пятницам, после праздничного ужина, когда родители уходили спать, Гиршл читал одну из этих книг за столом, на котором еще горели три свечи, по одной на отца, мать и сына, пока его не начинало клонить ко сну. Еще одна свеча горела в комнате Блюмы, сама она тоже сидела за столом и читала книгу, взятую у Гиршла. Блюма любила читать, чтение открывало ей новые миры и напоминало о тех далеких днях, когда она и ее отец, да упокоится душа его в мире, читали друг другу вслух.

Хаим Нахт, отец Блюмы, женился на Мирл, которая была помолвлена со своим двоюродным братом Борухом-Меиром. Последний, ослепленный богатством своего хозяина, лавочника Шимона-Гирша Клингера, женился на его дочери Цирл, нарушив слово, данное бедной девушке. После того как брат Цирл сошел с ума и умер, Шимону-Гиршу было трудно найти хорошую партию для единственной дочери. Какой семье было бы легко перенести подобный позор – сумасшествие ее члена? Из всех несчастий в нашей жизни этот недуг, вероятно, единственный, к которому нечувствителен сам больной. Для его же родственников беда является вдвойне тяжелой. Если всякую другую можно как-то одолеть и забыть, то эта передается из поколения в поколение. Хронических больных обычно помещают в специальные санатории, но никто не желает взять на себя заботу о тех, кто лишился ума. Люди либо убегают при виде сумасшедшего, либо издеваются над ним, пугают им своих детей.

Отец Цирл видел, что дочь не становится моложе, а сваты не спешат к его двери. В Борухе-Меире он усмотрел большие способности к торговле, трудолюбие и безупречную честность. К тому же молодой человек носил фамилию Гурвиц, и это тоже говорило в его пользу. Хотя он и не был прямым потомком знаменитого в XVI веке раввина Иешаи Гурвица, фамилия давала ему право на уважение.

Даже после того, как Борух-Меир женился на Цирл, родители Мирл продолжали поддерживать с ним отношения. Пожалуй, они даже стали больше его уважать за то, что он женился на деньгах. И он поддерживал с ними связь, регулярно посылая им поздравление с Новым годом. Ежегодные поздравления получали также Мирл и Хаим Нахт, когда они поженились. Как повелось в отношении отца и матери, так продолжалось и в отношении дочери и ее мужа.

Хаим Нахт не был так обеспечен, как Борух-Меир Гурвиц. И особым уважением людей он не пользовался, хотя и слыл начитанным, культурным человеком, способным к языкам. Но, увы, практические успехи мужа Мирл значительно уступали его образованности. Разумеется, Мирл вышла за него замуж с разрешения отца, тем не менее старик не упускал случая напомнить ей, что, не сумев удержать жениха – преуспевающего торговца, она вынуждена мириться с мужем-ученым, который не заработал ни копейки.

Что касается Мирл, то она никогда не попрекала своего мужа. Каким бы неудачником он ни был, это не роняло его в ее глазах. Она была благодарна судьбе за то, что та освободила ее от опеки чрезмерно строгого отца, дала ей семью и собственный очаг. Даже когда им особенно не везло и в доме не оставалось ни копейки, она не переставала любить мужа. Неужели, спрашивала она себя, я должна отравлять ему жизнь только за то, что у него неважно идут дела? Она жалела его и любила еще больше такой любовью, которая не ищет земной награды. Что бы он ни делал, ей все казалось хорошо и правильно. Если бы все остальные были такими же честными, как ее Хаим, и он преуспевал бы. Вся беда заключалась в том, что в этом мире людям приходилось выбирать: либо оставаться честными, либо преуспевать. Разве Хаим был виноват в том, что доверял людям, которые бессовестно обчистили его как липку и сбежали с его деньгами? А поскольку человек, потерявший деньги, лишался и кредита, Хаим Нахт утратил всякую возможность когда-либо возместить свои убытки. Из большой лавки ему пришлось перейти в маленькую лавочку, а просторную квартиру напротив рынка поменять на тесную квартирку, в окна которой никогда не заглядывало солнце. Какое-то время он не терял надежды поправить свои дела и хватался то за одно, то за другое, но в конце концов у него опустились руки. Он понял, что ему не суждено преуспеть в житейских делах, и уединился со своими книгами в надежде стать учителем в государственной школе для еврейских детей. Однако и здесь ему повезло только отчасти: он выдержал экзамены, но места так и не получил. Всякий раз, когда появлялась вакансия, она доставалась какому-нибудь недоучке, сумевшему дать взятку директору школы. Хаим Нахт был не такой человек, который мог обойти кого-то лестью, а тем более с помощью взятки, даже если от этого зависело благополучие его семьи.

Убедившись, что ему не устроиться на работу в государственную школу, отец Блюмы открыл собственную школу, т. е. нашел несколько учеников и стал обучать их у себя на дому. Однако скоро никого из учеников у него не осталось, времена были уже не те: стремление к чистому знанию исчезло, родители хотели лишь того, чтобы их дети преуспели в жизни. Если тратить деньги на обучение, то уж на обучение чему-то, что может принести практическую пользу, например бухгалтерии, а не литературе и философии, которыми Хаим Нахт забивал головы учеников. Правда, он, как никто другой в городе, умел написать письмо, но к чему его изысканный стиль, коль из его увесистых фраз нельзя понять ни словечка?

К тому времени Блюма была уже достаточно взрослой, чтобы понять происходящее. Она видела, как мать ставит заплату на заплате, прикрывая их бедность, а отец сидит у окна с непрочитанной книгой в руках, закусив зубами шелковистую бороду, и глаза его заволакивают слезы. Иногда он брал Блюму за руку и говорил:

– Я знаю, доченька, любимая, что такой человек, как я, который не может обеспечить жену и дочь, заслуживает ссылки в Сибирь.

Как он плакал, когда читал ей сказку про вора, которого привели к халифу!

– Зачем ты воровал? – спросил халиф.

– Потому что моей жене и детям нечего было есть! – отвечал вор.

– Обвинение в воровстве снимается с него, – объявил халиф, – а теперь повесьте его за то, что он допустил, чтобы его семья голодала.

Когда Блюме пришла пора учиться, отец стал сажать ее рядом с собой и вместе с ней читать книги.

– Я знаю, – говорил он, – что не оставляю тебе никакого богатства, но, по крайней мере, я научил тебя читать. И какой бы тяжелой ни была твоя жизнь, ты всегда найдешь лучший мир в книгах.

Блюма была очень способным ребенком. Однако ее отца, проливавшего столько слез над книгой, что от них, казалось, размокнут ее страницы, поражало отсутствие особой чувствительности к прочитанному у дочери. Злоключения героев, над которыми он плакал или вздыхал, их страдания и печали, по-видимому, нисколько не трогали девочку. Отец мог рыдать над какой-нибудь трагической историей, тогда как глаза дочери оставались совершенно сухими.

– Ах, папа, – говорила она, когда он пытался объяснить ей трагизм ситуации, в которую попал герой произведения, – но ведь это его собственная вина! Если бы он не сделал того, что сделал, с ним ничего не случилось бы.

– Блюма, Блюма, – повторял Хаим Нахт. – Я поверить не могу, что это говорит моя дочь! Человек поступает так, как вынуждают его обстоятельства. Все, что мы делаем или не делаем, заложено в нашей судьбе с самого рождения. И подумать только, что моя дочь…

– Лучше я пойду помогу маме, – прерывала его Блюма.

– Иди же, – говорил отец. – Пусть тебя направляет твое сердечко. Иди, помогай маме, пока я тут сижу и закрываю лицо руками от стыда, что обе вы надрываетесь, а я ничего не делаю и только дрожу при мысли о Судном Дне. Да, мне страшно при мысли, что придется за все ответить. Что я скажу, что предъявлю в свое оправдание, когда предстану перед Судом Всевышнего?

Нисколько не сомневаясь, что ему придется отвечать за свою беспомощность перед Господом, Хаим Нахт опускался на стул, закрывал лицо руками и плакал. Однажды он так вот сел и больше не встал: горе и унижения убили его до времени.

Блюма и ее мать остались одни, без всяких средств к существованию. Сначала они продавали книги покойного, его одежду, затем настала очередь стола и постели. Из своей маленькой квартирки им пришлось переселиться в еще более крошечную. Денег, оставшихся после смерти отца Мирл, едва хватало на жизнь впроголодь. А затем, то ли оттого, что она была хрупкого телосложения, то ли от горя, то ли от сырости в каморке, где они ютились, а может быть, от всего этого вместе, заболела и Мирл. Несколько лет она не вставала с постели. Врачи и прописываемые ими лекарства съели все их сбережения, но не вылечили ее. Бог увидел, как она страдает, и взял ее к Себе.

Соседи отправили сироту к ее родственникам в Шибуш, и те приютили ее – отчасти потому, что она приходилась им родственницей, отчасти потому, что ей можно было поручить работу по дому. Если бы человеку не было свойственно всегда оставаться недовольным своим положением, могло бы показаться, что Блюме не на что жаловаться: Всевышний наделил ее силой, красотой и умом в количестве, достаточном, чтобы утешить даже самого несчастного человека.

IV

Итак, Блюма сидела одна в своей комнате и читала. На столе, покрытом белой скатертью, горела свеча. Накануне Гиршл принес из библиотеки три книги, две оставил себе, а третью дал ей. Ум, которым обладала Блюма, позволял ей радоваться, когда выдавалась минутка посидеть за книгой.

По сути, вся жизнь родителей Блюмы была сплошным умиранием. Она много плакала, пока они были живы, а теперь в ее глазах, осененных длинными ресницами, можно было уловить лишь следы былой печали.

Книга, с которой она сидела в доме своих родственников, открывала перед ней другую жизнь. Она научилась ограничивать свой мир четырьмя стенами, когда ухаживала за больной матерью. Привыкла она и читать, потому что с детства книги стали частью ее существования. Пророческими оказались слова отца:

– По крайней мере, я научил тебя читать. Как бы тяжело ни пришлось тебе в будущем, в книгах ты всегда найдешь другую, лучшую жизнь.

У Блюмы не было ничего своего. Собственными она могла назвать разве что две свои руки, да и те она отдавала внаем. И только ум ее был свободен и мог уноситься куда заблагорассудится. Субботняя свеча скрашивала комнатку целомудренной девушки, и при свете ее она отдыхала от повседневных трудов. Кто из вас усомнился бы в том, что ей повезло? Бог осенил ее Своею благодатью, но никто ей не завидовал, все были о ней хорошего мнения. Никогда ее ни за что не ругали. Борух-Меир был добродушным человеком, и глаза его всегда ласково смотрели на Блюму, когда он наблюдал за ее работой. По правде говоря, он умел быть обходительным со всеми, не говоря уж о тех, кому выпало служить ему. Порой ему приходило в голову, что дочь Мирл заслуживала лучшей доли. А если уж ей суждено быть служанкой, то Бог нашел ей такого хозяина, который никогда не давал ей почувствовать зависимость ее положения, не задевал ее самолюбия.

Цирл была довольна Блюмой. Ей долго не везло с прислугой. После свадьбы дочери мать отдала ей свою кухарку, и старая женщина взяла на себя все хозяйство. Цирл охотно держала бы ее до самой смерти, но та вскоре получила письмо из далекого города. Муж, бросивший ее сорок лет назад, извещал бывшую жену, что умирает и хочет до этого увидеться с ней. Связав свои вещички, накопленные за долгую службу в чужих домах, она отправилась в путь. Неизвестно, застала ли она в живых своего бывшего мужа и долго ли прожила еще сама. Раввин того города, куда уехала женщина, которому написал сам Борух-Меир, никогда ничего не слыхал о ней. С тех пор Цирл не знала покоя. Никакая прислуга не могла ей угодить. Одна была недостаточно бережливой, у другой обнаружился сварливый характер, третья не умела вкусно готовить. Сама же Цирл была не особенно хорошей хозяйкой и только портила дело своими указаниями. Прислуга, удостоверившись в некомпетентности хозяйки, делала все по-своему.

– Если вам не нравится, – дерзко заявляла она, когда Цирл выражала свое недовольство, – делайте, пожалуйста, сами!

С прислугой была еще одна беда: она стала претендовать на полную свободу в вечернее, нерабочее время. Работницу, которая ни о чем не помышляла бы, кроме заботы о своих хозяевах, и готовую трудиться круглосуточно, теперь было не найти. В Шибуше народилась новая порода прислуги, ни в грош не ставившей своих хозяев. Уже не слышно было пения за работой – вместо этого воцарился дух враждебности, как если бы дом оккупировали вражеские солдаты.

Кто был в этом виноват? Не кто иной, как здешний обитатель д-р Кнабенгут, провозгласивший, что все люди равны и никто не вправе считать себя лучше других. Это он проповедовал во всеуслышание на общественных собраниях, в результате чего во многих головах завелись глупые идеи. Попробуй обругать служанку – она тут же отправится к Кнабенгуту, и тот подаст на тебя в суд за «диффамацию». Горничная перестала быть неотъемлемой частью дома. Она находила развлечения на стороне, а заработок относила в банк. Некоторые не стыдились называть себя социалистками или вели себя так, будто не они должны был служить хозяевам, а те им. Если бы Цирл не была занята целый день в лавке, она наняла бы какую-нибудь украинскую девушку, и только отсутствие возможности следить за тем, чтобы в кухне все было абсолютно кошерно, вынуждало ее нанимать заносчивых евреек.

Однако с того дня, как в дом вошла Блюма, все изменилось к лучшему. Не было такой работы, за которую не бралась бы девушка. Она делала все, что ее просили, и еще многое сверх того. Она готовила еду, варила варенье, стирала белье, чинила одежду, поддерживала чистоту в доме, и все это без шума и суеты. Если верить пословице «самая хорошая хозяйка не лучше того, кто ей помогает», то Цирл могла снова считать себя самой лучшей из хозяек. Как бы хорошо ей ни жилось за широкой спиной старой кухарки ее матери, с появлением в доме Блюмы стало еще лучше. Семь пар рук за семь дней в неделю не смогли бы переделать все то, что она успевала за день.

…Цирл уже вступила в возраст, когда женщину больше всего волнует, что ей приходится есть и пить. Она не была похожа на некоторых своих подруг, которые целый день грызли то миндаль, то изюм, а если натыкались на маринованную селедку, то с удовольствием обгладывали ее до самого хвоста. Нет, Цирл любила настоящую еду: хорошее жаркое, тушеное мясо, предпочтительно говяжью вырезку, печеночку, фаршированные гусиные шейки, яичные фарфелах, запеченные в духовке и политые соусом, которые так и таяли во рту, фаршированного кашей цыпленка… Еще до наступления обеденного времени она усаживалась за стол, с трудом помещаясь на стуле, и прикидывала, что должно быть подано на стол.

Огорчало Цирл, что не все блюда были такими, как она требовала. Еда могла быть хорошо приготовлена, но не так, как она любила. Или так, как ей нравилось вчера, но не так, как ей хотелось бы сегодня. Или же так, как она хотела сегодня, но без соответствующего сезону гарнира. Пока в доме была старая кухарка, все всегда было хорошо: кисло-сладкая подлива к мясу в горшочке, горячий соус с хреном к жаркому. Сегодня жареное мясо, завтра мясо в горшочке, сладкие тушеные сливы к первому и кисленькие тушеные – ко второму. Казалось бы, кухарка могла это сделать, по крайней мере такая кухарка, которой небезразлично, кого она будет кормить. Но сколько бы трудов ни тратила Цирл, чтобы научить прислугу тому, как угодить хозяйке, всегда что-то было не так. Нельзя было понять, что на дворе – лето или зима, весна или осень. Круглый год, и в жару, и в холод, и по субботам, и в будни, на столе было одно и то же: каша с соусом или соус с кашей.

Однако с того дня, как в доме появилась Блюма, времена года пошли своим чередом, как будто календарь висел прямо над плитой. Каждому сезону соответствовало свое блюдо, а каждое блюдо имело свой вкус. Одному Богу было известно, где Блюма всему этому научилась.