Текст книги "Простая история"

Автор книги: Шмуэль Йосеф Агнон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

XXXIV

У Гиршла было много дел в лавке. Особой инициативностью он, прямо скажем, не отличался, хотя обязанности свои выполнял добросовестно. Правда, и до женитьбы он работал в лавке усердно, но тогда его голова была занята совсем другими предметами, теперь же работа целиком поглотила его. Он уже не сравнивал покупательниц одну с другой, не задумывался, какая из них более привлекательна. Цирл больше не советовала ему пойти погулять. У такого занятого человека, как Гиршл, не было времени для частых прогулок. Раз в неделю, субботним вечером, он выходил подышать свежим воздухом, но никогда не шел в направлении Синагогальной улицы. Человеку полезно разнообразие – всегда одно и то же может наскучить! То обстоятельство, что на Синагогальной улице жила Тирца Мазл, не могло служить причиной, чтобы менять свое решение, ибо Тирца жила на этой улице лишь из-за своего мужа, а Блюма Нахт работала там только из-за Тирцы.

Когда-то у Блюмы была работа в центре города…

Человеку, отягощенному своими мыслями, лучше оставаться одному. Как только его горести уходят в прошлое, он начинает сознавать, что является членом общества, тем более если он может совершить прогулку со своей женой. Не каждый день мужу удается уделить время жене.

После праздника Суккос особое удовольствие доставляли субботние прогулки. По чуть влажной земле было легко ходить. Небо висело так низко, что, казалось, его можно тронуть рукой; солнце испускало уже не жар, а тепло – пыль была прибита пролившимися дождями. Чувствовалось приближение зимы. Если милосердный Бог отдалял наступление холодов, то только ради того, чтобы люди успели выкопать в поле последнюю картошку и наколоть дров на зиму.

Когда-то Гиршлу нравилось гулять с Тойбером. Потом он гулял в одиночестве. А теперь стал прогуливаться с женой.

На Гиршле был костюм, специально сшитый для субботнего вечера, – не слишком парадный и не слишком простой. Как мудро поступила Цирл, заказав ему такой костюм, жаль только, что стал он ему узковат: за время, проведенное у д-ра Лангзама, Гиршл несколько раздобрел, и даже Борух-Меир не мог больше пожаловаться, что после женитьбы его сын нисколько не поправился. Мина тоже не была так аристократически худа, как прежде, талия ее увеличилась по меньшей мере на дюйм. Может быть, это явилось следствием того, что она родила ребенка, или она стала чаще подносить ложку ко рту? Так или иначе, лишь человеконенавистник мог без удовольствия глядеть на эту молодую пару.

Гиршл и Мина гуляли далеко не в одиночестве. Многие шибушские мужья по субботам выходили прогуляться со своими женами. Среди них были и деловые люди, и рабочие – первым не улыбалось провести целый день в синагоге, да и вторые тоже не стремились всю субботу выслушивать проповеди д-ра Кнабенгуга. Надо признаться, что те, кто принадлежал к среднему классу, больше заботились о телесных нуждах, чем о духовных. Это же относилось и к рабочему классу. Рабочий мог бы кое-что узнать от д-ра Кнабенгуга, но звук собственных речей был ему больше по вкусу, чем грандиозные идеи доктора.

Гиршл под руку с Миной совершал променад по улицам Шибуша, то и дело останавливаясь, чтобы перекинуться несколькими словами со знакомыми. Общительность Гиршла Гурвица, которого уже списали со счетов как отшельника, только доказывает, что общественному мнению свойственно ошибаться. Даже самый большой сноб в Шибуше, корреспондент местной газеты Вови Чертковер, в свое время обвинявший Гиршла в заносчивости, сейчас признал, что разговаривать с ним – одно удовольствие! Хотя далеко не все, что приходилось слушать Гиршлу, ему было интересно, он умел оставаться вежливым и внимательным собеседником.

Проходя с Миной мимо строящегося дома, Гиршл пожелал войти внутрь, посмотреть на новые комнаты, стены, пороги, оконные рамы. Ему, родившемуся в доме, где все было уже на месте, все хорошо пригнано, было любопытно поглядеть на самый процесс строительства. Когда-то, размышлял он, когда мир был еще молод, люди возводили целые города, а теперь строительство одного дома считается событием! Вскоре появились еще какие-то люди, которых интересовало, как подвигается строительство. Дрейфус был уже оправдан и перестал быть единственной темой разговоров, так что шибушцы могли разговаривать и о других предметах, например: о местной и государственной политике; о здоровье кайзера Франца-Иосифа, большого друга евреев; о католических священниках, якобы заманивающих еврейских девушек в монастырь; об «Израильском Альянсе», отделение которого недавно открылось в Вене. Большинство шибушцев с энтузиазмом отзывалось об этой организации, созданной с целью содействовать прогрессу еврейского народа и возглавляемой еврейскими баронами и плутократами, чувствующими себя как дома при дворах королей европейских стран и тем не менее не стыдившимися своего происхождения. Среди противников «Альянса» в Шибуше был Хаим-Иеошуа Блайберг, утверждавший, что от него больше вреда, чем пользы.

– Посмотрите только на антисемитизм в Румынии, – заявлял Блайберг, – Если бы Ротшильд и компания не предоставили румынам финансовый заем, румынское правительство давным-давно бы пало, а сейчас оно воспрянуло духом и преследует евреев. Это только доказывает, что Ротшильды мира сего ставят свою выгоду выше блага своего народа.

Блайберг был чудаком и придерживался странных взглядов. Когда в отремонтированной Большой синагоге заново покрасили стены, все шибушцы были в восторге, и он один поднял скандал из-за того, что с потолка синагоги исчезли луна и двенадцать знаков зодиака – Шляйен закрасил их и нарисовал вместо этого нечто, напоминающее раскрытый зонтик. В конце концов, те фрески, за которые Блайберг был готов сражаться с оружием в руках, были созданы двести пятьдесят шесть лет назад, и с тех пор их не подновляли! Представители имперского управления, приезжавшие в Шибуш поздравить от имени кайзера жителей города с еврейским праздником, вполне справедливо могли бы обвинить шибушцев в том, что им не хватает благочестия, чтобы содержать в достойном виде собственный молитвенный дом! Какая удача, что удалось пригласить Шляйена, пусть даже он расписал внутренние стены синагоги в золотой и серебряный горох, как в пристанционном буфете. Но ведь в буфете стены были покрашены дешевыми водноэмульсионными красками, а в синагоге Шляйен использовал настоящие масляные краски, пожертвованные Борухом-Меиром и Цирл, и это гарантировало, что труд его сохранится для будущих поколений.

Осенью субботние вечера короче. Шибушцы все еще прогуливались и беседовали между собой, когда прибыла вечерняя почта.

Раздался отрывистый звук рожка, и во двор почтового ведомства въехала крытая повозка, из которой вскоре вышел почтальон с почтовым мешком на шее. У него были проницательные и холодные глаза, как у казначея благотворительного общества. Он обладал властью вручить или не вручить людям известия, от которых, возможно, зависела их судьба.

Жители городка молча стояли вокруг почтальона. Каждый прислушивался, не прозвучит ли его имя. Иногда почтальону приходило в голову пошутить, и он выкрикивал чье-то имя, а потом говорил: «Извините, но сегодня для вас ничего нет; может быть, завтра вам повезет». Когда человек разочарованно поворачивался, чтобы уйти, он вручал ему пачку писем! Но письма были запечатаны, и как было знать, что в них? Оставалось ждать появления на небе трех звезд, возвещающих о том, что Божья Суббота закончилась. Господь, однако, не спешил зажигать Свои звезды. Вероятно, последний час Субботы был Ему больше по душе, чем все шесть дней творения, или Он испытывал досаду из-за того, что Его дети с таким нетерпением ждут появления новой недели.

Так или иначе, запечатанные письма не вскрывали до исхода Субботы, а вот почтовые открытки и газеты можно было прочесть сразу.

В Шибуш приходило много разных газет – одни на немецком, другие на польском языке, некоторые на идише, часть из них шибушцам посылали родственники из Америки. Там, за тысячи миль от Шибуша, жили энциклопедически образованные люди, мечтавшие об одном – чтобы жители Шибуша могли узнать то, о чем их прадеды не имели представления. Пусть отец каждого из них прочел тридцать шесть томов Талмуда семь раз, а дед – семью семь раз. Что они знали в итоге? Множество волшебных сказок, только и всего, тогда как, посвятив всего час чтению газеты, человек сам становился источником знаний.

Кроме немецких и польских газет, газет на идише, почтальон привозил и газеты на иврите. Когда-то в Шибуше было довольно много подписчиков на последние, теперь же в город доставлялось всего два экземпляра газеты на иврите – один для Сионистского общества, другой для молодого человека, писавшего стихи на священном языке. Одному Богу известно, что внушило шибушскому юноше любовь к ивриту. Неужели он считал, что это выигрышный билет, который обеспечит ему богатство и славу?

Времена изменились. Веками евреи любили язык предков и берегли его, как драгоценность в своей короне. Не один Йона Тойбер, но и Себастьян Монтаг, самый замечательный гражданин города, в молодости написал статью на иврите. Он до сих пор расплывается в улыбке, вспоминая эту статью в журнале «А-магид», название которой представляло собой цитату из пророка Ишайи: «На Его великодушии человек держится». Но кто из молодых знает сейчас иврит? Ведь нынче все, как сионисты, так и социалисты, изучают только то, что может принести практическую пользу.

Популярность сионизма возрастала. Тем не менее со стороны Себастьяна Монтага не было тактической ошибкой цепляться за свои универсалистские взгляды: даже если предположить, что лет через пятьдесят или сто появятся сионистские политические деятели, столь же значительные, как он сам (один из которых, несомненно, будет его вторым или третьим перевоплощением), – обеспечивает ли сионизм простор его талантам на данном этапе? Эти соображения не мешали ему вести дружбу с сионистами, пить с их лидерами кармельское вино, доставленное из Палестины, шутить с ними, рассказывать им анекдоты, с которыми не сравниться их собственным, поскольку анекдоты Монтага были пронизаны еврейской ученостью и произносились звонким голосом. Себастьян был так музыкален, что иногда выступал в роли кантора в Большой синагоге, и это, как поговаривали в Шибуше, тешило его тщеславие даже больше, чем все его «небахлах». Короче говоря, если Себастьяну и было кого бояться, то скорее социалистов, чем сионистов.

Маленький и живой, как эльф, гладко выбритый д-р Кнабенгут носился по городу, организуя рабочих. После того как его подержали под арестом за распространение нелегальной пропаганды, он преисполнился отчаянной дерзости. Однажды, наткнувшись на Себастьяна Монтага, он сказал ему:

– В Шибуше есть два человека, по которым тюрьма плачет, – я и вы. Единственная разница между нами в том, что меня следует посадить за стремление сделать мир лучше, вас же – за жульничество в картах.

Кнабенгут не щадил никого в Шибуше. Зажиточных он бил весьма ощутимо, а бедных – нежно и ласково. Заканчивая свои субботние лекции в клубе социалистов, он любил пройтись по городу в сопровождении своих последователей, которые не сводили с него глаз. Его собственные глаза тем временем все подмечали, потому что, глядя одним на свою свиту, он другим смотрел во все стороны. Порой, увидев интересную девушку, шедшую в одиночестве, он покидал своих учеников и присоединялся к ней. Кому-то могло показаться, что это его последовательница, поскольку она была горничной, а значит, пролетаркой. Однако, если бы кто-то действительно так подумал, он ошибся бы.

…Гиршл смотрел перед собой, прервав на полуслове оживленный разговор с Миной. Прошло шесть месяцев с тех пор, как он в последний раз видел Блюму, – и вот она перед ним! Мина тоже, хотя у нее не было привычки обращать внимание на незнакомых людей, остановилась, чтобы посмотреть на девушку, которая шла в сопровождении д-ра Кнабенгута. Ей хотелось спросить, кто эта девушка, но губы ее дрожали, и она не могла произнести ни слова.

Гиршл стоял как вкопанный, будто ангел махнул перед его глазами своей волшебной палочкой. Так мужчина, который долго не видел любимую женщину и мечтал о встрече с ней, увидев ее, воспринимает это как видение или сон.

Софья Гильденхорн, присоединившаяся к совершавшим прогулку Гиршлу и Мине, тоже обратила внимание на Блюму с Кнабенгутом. Находясь в своем обычном состоянии, Софья не преминула бы прокомментировать увиденное, но сегодня она чувствовала себя очень скверно. Что могло привести ее в такое подавленное состояние? В последнее время она не могла решить, что хуже – одиночество, когда мужа нет в Шибуше, или этот кавардак, возникавший с его появлением дома. У кого хватит сил переходить от одной крайности к другой? Мина делала все, что было в ее силах, для своей бывшей советчицы, которая теперь сама нуждалась в такой помощи. Софья проводила много времени в ее доме – она уже не боялась помешать новобрачным, ведь Гиршл и Мина были женаты больше года. Правда, она уже больше не сообщала подруге городские новости, от которых у той широко раскрывались глаза. Все, что ей было нужно, – это побыть с ребенком Мины. Хотя Отец Небесный не дал ей собственного ребенка, Он по крайней мере дал ребенка ее лучшей подруге, так что она могла играть с ним и отводить тем самым свою душу.

Наконец на небо высыпали звезды, и открылись лавки. Мина и Гиршл пошли домой, затем Гиршл отправился в лавку, чтобы передать отцу полученную почту. Это были деловые письма, счета, просьбы о пожертвованиях, официальные и личные письма, приглашения на свадьбу и, сверх всего прочего, еще два письма – одно из Шибуша, другое из-за границы. Одно письмо, адресованное Гиршлу, было написано на иврите. Его автор, прежний раввин Шибуша, который сейчас занимал эту должность где-то еще, написал книгу о еврейских законах и один экземпляр ее прислал Боруху-Меиру с просьбой сделать пожертвование, чтобы помочь покрыть расходы на ее издание. Увидев эту книгу у отца, Гиршл заказал еще один экземпляр, приложив пожертвование лично от себя, и сейчас автор благодарил его за уважение к науке и финансовую поддержку ученого. Нельзя сказать, чтобы Гиршлу требовалась еще одна книга, посвященная еврейским законам. Он не мог бы вспомнить содержание и тех книг, которые читал раньше. Просто ему хотелось помочь достойному делу, а появление нового юридического комментария было, безусловно, делом достойным.

Что касается письма из-за границы, то его автором был Арнольд Цимлих, кузен Гедальи. Сомневаясь в том, что Маликровик имеет почтовое отделение, и даже не зная, как правильно пишется слово «Маликровик», он просил Боруха-Меира сообщить отцу Мины о своем намерении приехать к нему на зимние праздники. В отличие от Цирл, Борух-Меир был уверен, что кузен выполнит свое намерение, ведь всякий немец всегда держит слово и, можете не сомневаться, сделает то, что сказал.

Оставалось одно последнее письмо, посланное из Шибуша в Шибуш же. Никогда в истории этого города ни один шибушец не писал другому, но, как продемонстрировал сумасшедший аптекарь, что-то всегда бывает впервые. Несколько месяцев назад он подал в суд на Гурвицев за то, что они продают нюхательные соли без лицензии, и вот он уведомляет их по почте, что решил взять назад свой иск. Возможно, Себастьян Монтаг мягко намекнул ему, что так будет приличней, а может быть, он не надеялся выиграть дело. Во всяком случае, одной тревогой меньше для Боруха-Меира, который был этим очень доволен.

Одна крупная неприятность с плеч долой – и одна мелкая! Сколько он пережил, боясь, что к Гиршлу никогда не вернется рассудок, и вот его сын снова поглощен делом, ведет себя как нельзя лучше: знает, когда быть в лавке и когда дома, когда заниматься делами, а когда отложить их в сторону ради дружеской беседы.

XXXV

Снова дом молодых Гурвицев был полон гостей. Но если раньше Гиршл приглашал их, чтобы проявить гостеприимство, сейчас он делал это ради того удовольствия, которое доставляло ему их общество.

Вернулась, однако, не вся компания.

Однажды, когда Гиршл спросил Мотши Шайнбарда, почему он перестал бывать в его доме, тот ответил, что старому костылю стало трудно подниматься по лестнице. Тогда это, конечно, была шутка, а сейчас Мотши подводит уже и оставшаяся нога. Он все еще частенько появлялся у Гильденхорнов, которые жили на первом этаже. Да и без Мотши Шайнбарда у Гурвицев было достаточно оживленно. В городке с численностью населения пятнадцать тысяч человек, более половины которых составляли евреи, ног хватало.

Перестал ходить к Гиршлу и Лейбуш Чертковер. Правда, место Лейбуша занял его сын Вови, газетный корреспондент, – это благодаря ему Шибуш попал на географическую карту. Что делал Шибуш на карте? Ведь он был такой же городишко, как и многие другие, по улицам которых шествовали гуси и бедняки. Но в Шибуше жил человек по имени Кнабенгут, чья деятельность давала прекрасный материал для печати: не проходило месяца без того, чтобы Вови не посылал о нем корреспонденцию в свою газету. Дружба Гиршла с Вови тревожила Цирл. Возможно, она боялась, что ее сын превратится в опасного радикала. Борух-Меир, наоборот, относился к Вови с уважением, и не потому, что боялся, как бы тот не написал о нем в газете, а потому, что придерживался правила ладить со всеми.

Раз в неделю друзья Гиршла собирались в его доме. Зажигалась большая лампа, на стол стелили чистую вышитую скатерть. Кормилица и Мина подавали кофе с большим количеством сливок, печенье в виде сердечек и полумесяцев. В кругу друзей, с чашечкой кофе в руке, каждый чувствовал себя весьма уютно. На головах у мужчин были шляпы или ермолки, и следовало ожидать, что они будут говорить о Божественном, но они предпочитали такие темы, как открытие новой лавки местным католическим священником, стремившимся подорвать еврейскую торговлю, назначение нового судьи, г-на Шмулевича, караима, который брал взятки, как христианин, но раз в неделю посещал синагогу.

Кофе, приготовленный кормилицей, был менее крепким, чем тот, который пил Гиршл до своего пребывания в Лемберге. Этот кофе оказывал успокаивающее действие, человек как бы впадал в приятное дремотное состояние. Хочешь – разговаривай, хочешь – слушай, хочешь – съешь печенье в виде полумесяца или сердечка. Изумительное печенье пекла когда-то Блюма, но и это было очень недурное!

Если Гильденхорн бывал в городе, он приходил повидаться с Гиршлом. В его честь Гиршл откупоривал две-три бутылки своего лучшего вина, и муж Софьи потягивал из рюмочки то одно, то другое, ничего не выпивая до дна. Говорят, требуется семь лет, чтобы вкусы мужчины сформировались. Но с тех пор как Гильденхорн начал прикладываться к бутылке, семи лет еще не прошло. Скорее всего, делать это он стал совсем не потому, что считал наливку такой уж вкусной.

Гиршлу Гильденхорн больше не казался очень высоким. Может быть, он выглядел высоким только рядом с Курцем, а когда тот покинул Шибуш, Гильденхорн укоротился на несколько дюймов. Недаром существует поговорка: «Чтобы сделать великана, требуется карлик».

Что же произошло с Курцем? Он влюбился в последнюю прислугу Гурвицев, творившую чудеса на кухне, и женился на ней. Однажды барон де герш послал комиссию проинспектировать школу его имени в Шибуше, и члены этой комиссии пришли к выводу, что Курца следует немедленно уволить. Тогда его молодая жена пригласила главу комиссии на обед и своим кулинарным искусством произвела на него такое сильное впечатление, что он тут же назначил Курца директором школы имени того же барона в своем собственном городе. Не все в Шибуше верили в чудеса, но скептикам было бы трудно объяснить, каким образом Курц, самый плохой учитель, какого только можно себе представить, вдруг был назначен директором школы исключительно благодаря способностям его жены вкусно готовить.

Закрыв лавку, Борух-Меир и Цирл порой заходили к Гиршлу и Мине посмотреть, как поживает маленький Мешулам, и услышать, что нового в мире. Борух-Меир сидел в плетеном кресле, держась за свою цепочку от часов. То ли от постоянного умственного напряжения, то ли от судороги, которая появлялась у него в руке, он теперь всегда держался за цепочку. И уже не потирал руки от удовольствия. Может быть, мир не воздавал ему по заслугам или Борух-Меир со временем изменился.

Да, время сказалось на нем! Он отяжелел, округлился, и, хотя он не был уроженцем Шибуша, слово «Шибуш» было прямо-таки написано на нем. Из-за того что он целыми днями сидел в лавке со своими гроссбухами, ему некогда было «совершать моцион». Надо сказать, что ни он, ни Цирл не любили гулять. Когда служащие и Гиршл расходились по домам, супруги оставались, чтобы подсчитать содержимое своей кассы. Это было занятие поинтересней прогулок!

Они сидели молча, понимая друг друга без слов. И Отец Небесный не беспокоил их, не требовал благодарности за то, что Он вернул им сына здоровым. Лавка – не синагога, в ней не надо молиться или читать псалмы. Достаточно того, что они пожертвовали краску на обновление святого дома. Бог дал знак, что их приношение угодно Ему, вернув здоровье Гиршлу. Ведь даже д-р Лангзам сказал, что опасности рецидива нет. Доказательством этого была реакция сына на сообщение в газете о том, что разыскивается сбежавший из больницы душевнобольной Файвиш Винклер. Гиршл прочел это сообщение совершенно равнодушно, хотя родители боялись, что оно пробудит у него неприятные воспоминания. Гиршл был полностью озабочен делами в лавке, рассыльные привыкли к его поведению, и оно удивляло их не больше, чем поведение Боруха-Меира или Цирл.

Ничто в мире не остается неизменным. Если раньше Гиршл стоял, углубившись в свои мысли, тогда как приказчики трудились, то теперь он делал свою работу, а они вокруг него размышляли. Размышлял по крайней мере один из них, помощник приказчика Файвл. Разве мало того, думал он, что в этом мире богатые угнетают бедных, так еще некоторые бедняки угнетают себе подобных! Гецл, например, ведет себя так, будто он стоит выше его, а работают они в одной лавке. К тому же он основал собственный клуб и добился того, чтобы его избрали председателем. Сын хозяина, Гиршл, относился к Файвлу лучше, чем к Гецлу, но это не могло служить для него полной компенсацией.

Гецл, поглощенный совсем другими мыслями, не обращал на Файвла никакого внимания. Разве не был Борух-Меир приказчиком, как он, Гецл, и разве не женился он в конце концов на дочери хозяина? Конечно, Гецл знал, что история не повторяется, так ведь и он желал жениться не на дочери хозяина, а всего лишь на его родственнице. Он даже не был уверен, что уступает ей по своему социальному происхождению. Его, например, пригласили на свадьбу Гиршла, а Блюму либо не пригласили вообще, либо усадили вместе с прислугой на кухне. В жизни так много загадок!

Гецл зарабатывал больше, чем Блюма, у него были сбережения, хранившиеся в банке, и сам он был председателем шибушского отделения Сионистского общества трудящихся. Несмотря на все это. Блюма даже не хотела смотреть в его сторону. Ну не странный ли она человек? Чем больше кто-то интересовался ею, тем меньше она интересовалась им! Гецл не мог добиться от нее ни одного доброго слова.

Наступила осень, и ученики вернулись в школу. Руководство Сионистским обществом целиком легло на Гецла. Клуб не мог существовать без присмотра: стоило ему, Гецлу, отсутствовать даже один вечер, как наутро все стулья оказывались вышвырнутыми из помещения, а газеты валялись смятыми на полу. Гецл был очень занят, но у него находилось время навестить сестру-горбунью. Черт, который когда-то портил его взаимоотношения с сестрой, исчез, и между ними воцарился мир.

К сестре он приходил с карманами, набитыми сладостями.

– Вы, сладкоежки, – обращался он к своим «племянникам» и «племянницам». – Кто из вас отгадает, что здесь у дяди Гецла, получит вдвое больше, чем остальные!

Дети напрягали свой умишко, но отгадать загадку дяди Гецла было не так-то легко, потому что Борух-Меир постоянно обновлял свой ассортимент. Однако Гецл был щедр, и в конце концов все сладкоежки получали вдвое больше, чем ожидали, даже если никто из них не отгадывал, что находится в его карманах. Сам он не очень любил сладкое, научившись у Боруха-Меира ограничивать себя, и не смог бы сказать детям, какие конфеты надо жевать, а какие сосать.

Йона Тойбер подсаживался к своим сыновьям и дочерям, рассматривал какую-нибудь конфетку, а жена его стояла рядом, сияя от удовольствия. Йона доказал, что он отнюдь не простак, женившись на сестре человека, работающего в таком серьезном деле. Каждую конфету, прежде чем ее съесть, он внимательно осматривал – не шоколадная ли она. Шоколад он остерегался употреблять, прослышав, будто брежанский раввин подозревает, что его готовят с животным жиром. Проявляя терпимость к другим, в отношении собственной религиозности Тойбер был весьма строг.

Типичным сватом Йона Тойбер не был. Картотеки потенциальных женихов и невест он не вел. Возможно, будь у него подобная картотека, он понял бы, что его новому родственнику пора жениться. Гецл, как всякий молодой человек его времени, в жилах которого течет красная кровь, не полагался на свата. Лишь скромность мешала ему признаться, что он мечтает о вполне определенной девушке.

В мрачном состоянии духа, с опустошенными карманами, Гецл покинул дом Тойбера. Он снова разыграл доброго дядю с конфетками, а что получил взамен? Абсолютно ничего! Может быть, вместо этого ему следовало принести еду и лекарства двум другим своим сестрам? Его очень смущало то, что Йоселе, сын плотника, буфетчик из Сионистского клуба, сам недоедал, чтобы покормить Салчи и Бейлчи.

Ни Гецл, ни Йоселе не принадлежали к тем, кого считают центром мироздания. Оба существовали для того, чтобы служить Гиршлу – один в лавке, другой в клубе. Пусть сам Гиршл тоже не был центром мироздания, но он происходил из богатой семьи, владел собственным домом и был женат на дочери состоятельных родителей. Правда, Гиршл любил Блюму, но Бог на небе и Цирл с Йоной Тойбером на земле решили, что его женой должна быть Мина.

– А Блюма не спешила выходить замуж. С того дня, как она рассталась с Гурвицами, Гиршл видел ее всего два раза – один раз тогда, у дома Мазлов, и второй – на улице, с Кнабенгутом. О ней практически ничего не было известно.

– Не странно ли, – заметила как-то Цирл, – что мы никогда не видим Блюму.

Действительно, со стороны Блюмы было черной неблагодарностью совершенно не интересоваться своими родственниками. Как это обычно бывает, когда все обстоит благополучно, в собственном поведении Гиршл не видел ничего дурного. Если кто-то вел себя неправильно, так это Блюма, которая даже не пришла посмотреть на родившегося у него ребенка! Гиршл остепенился. Даже мысли о Блюме больше не расстраивали его. Может быть, он наконец стал взрослым? Но все же, думал он иногда, если бы Мина умерла, согласилась бы Блюма выйти за него замуж? Боже упаси, он не желал смерти своей жене. И все-таки, овдовей он когда-нибудь, ему придется снова жениться, и на ком, если не на Блюме? Она не вышла за него замуж по любви, должна же она будет согласиться стать его женой из жалости? Он представил себе, как он и его сынишка остаются одни в целом мире, и сердце его преисполнилось жалости к самому себе и к нему.

…Мешулам развивался довольно медленно. Слабенький от рождения, ребенок становился все более болезненным в результате добрых намерений тех, кто ухаживал за ним, пеленал его так туго, во столько пеленок и одеялец, что он всегда потел и легко простуживался. Кормилица, демонстрируя свою преданность, давала ему грудь всякий раз, когда Мина, Берта или Софья входили в комнату, даже если для этого приходилось будить его. В присутствии Гиршла, Боруха-Меира или Гедальи она ставила малыша на ножки, чтобы показать, какой он сильный, но тельце его еще не было готово к такой нагрузке, и от этого у него изгибался позвоночник. Сама она питалась грубой пищей и любила попивать водочку, что также вредно отражалось на ребенке. Над изголовьем колыбельки она развешивала сонные травы, чтобы он не плакал, поскорее засыпал и она могла бы поскорее отправиться на свидание со своим возлюбленным.

Скоро пришлось приглашать врачей. Они прописывали Мешуламу лекарства, мало помогавшие ему, и здоровье ребенка продолжало ухудшаться. Берта и Цирл приводили своих подруг, специалисток в области воспитания детей, но советы их были противоречивы, и воспользоваться ими не представлялось возможным.

Гиршлу, который наблюдал, сколько людей безрезультатно суетится вокруг его сына, время от времени приходила в голову мысль: если бы о ребенке заботилась одна Блюма, он не болел бы. По одну сторону колыбели он мысленно видел Блюму, по другую – себя, а между ними – выздоравливающего сына. Богу известно, что он думал только о благе Мешулама, отношения его с Миной были вполне нормальными. Но, очнувшись от фантазий, он понимал, что думал только о себе. Это его пугало, он кусал губы, чтобы не дразнить Судьбу.

В конце концов было решено отвести Мешулама в Маликровик. Это делалось не столько ради ребенка, сколько ради Мины, которая была слишком истощена, чтобы заботиться о нем. Официальной причиной было объявлено, что Мешуламу требуется парное молоко, прямо из-под коровы.

Берта приехала за ребенком в коляске. Она уселась в ней с ребенком на коленях рядом с кормилицей. Стах взмахнул кнутом, коляска покатила, и Мина, стоящая на пороге, заплакала. Гиршлу хотелось обнять ее, но беспокойство за сына так подействовало на него, что у него не было сил протянуть руки к жене.