Текст книги "Простая история"

Автор книги: Шмуэль Йосеф Агнон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Шмуэль-Йосеф Агнон
Простая история

I

Вдова Мирл не вставала с постели много лет. На врачей ушли все ее средства, но это не принесло ей облегчения. Бог, который видел, как она страдает, решил взять ее к Себе.

Умирая, Мирл сказала своей дочери Блюме:

– Я знаю, что мне уже не подняться. Не сердись, что я не оставляю тебе ничего. После моей смерти обратись к Боруху-Меиру, нашему родственнику, уверена, что он тебя пожалеет и приютит.

Произнеся эти слова, Мирл повернулась к стене и вручила свою душу Господу.

Так Блюма стала круглой сиротой. Пришедшие утешить ее соседи увидели, что в доме пусто, и вспомнили:

– Ведь у них есть в Шибуше богатый родственник, владелец лавки Борух-Меир Гурвиц. Он должен взять Блюму к себе.

Блюма кивнула:

– Да, и мама говорила то же самое.

Как только кончились семь дней траура, соседи Блюмы в складчину наняли извозчика, дали ей кое-что из еды в дорогу и отправили ее в Шибуш.

– Этот твой родственник – очень богатый человек, его в городе все знают, – сказали они ей. – Ты просто спроси, когда приедешь, и тебе сразу покажут, где он живет.

Оказавшись в доме своего родственника, Блюма села на стул в прихожей и поставила рядом с собой свои пожитки.

Вечером из лавки пришла Цирл, жена Боруха-Меира, и увидела у себя в доме новое лицо. Она взяла Блюму за подбородок и спросила:

– Кто ты, дорогая? И что ты здесь делаешь?

Блюма встала.

– Я – дочь покойного Хаима Нахта, – ответила она. – Мама моя умерла. Вот я и приехала к вам, ведь вы мои родственники.

Цирл поджала губы и ничего не сказала. Блюма опустила голову и взялась за свои узелки, как если бы это было все, за что ей оставалось держаться в этом мире.

Цирл вздохнула:

– Нам грустно услышать о смерти твоей матери, да успокоит Всевышний ее душу. Я ее никогда не видела, но слышала, что жизнь у нее была нелегкая. Отец твой тоже ушел на тот свет раньше времени, и очень жаль, потому что лучшего еврея не сыскать было. Рассказывали, что он всю свою жизнь провел за книгами. Надо думать, часть своих знаний он передал тебе. Я сама в книжных премудростях не сильна. Надеюсь, однако, что ты обучена и кое-чему из того, что должна знать каждая женщина.

Изменив тон, она продолжала:

– Ну ладно, сегодня тебе обратно все равно не вернуться, а завтра поговорим, посмотрим, что тут можно сделать.

Она показала Блюме комнату, где та может устроиться на ночь. Блюма, уставшая за день, сразу же уснула, но среди ночи в испуге проснулась. Где она? И кровать, и комната не ее. Ей показалось, что в этом чужом для нее месте она не сомкнет глаз всю ночь. Никогда раньше она так не боялась, что ей не удастся заснуть. Второй раз она проснулась на рассвете. Попыталась понять, почему она так беспокойно спала, и вспомнила, что ей приснилось, будто она сидит в повозке на улице своего городка и ей стыдно, потому что все могут ее там видеть. Она слезла с повозки, и тут лошади понеслись, а она осталась посреди улицы с протянутыми руками в смутной надежде, что появится хозяин лошадей и остановит их, пока они кого-нибудь не задавили. Однако никто не шел, и, уверенная, что вот-вот произойдет несчастье, она закрыла лицо руками, чтобы не видеть того, что должно случиться.

В доме еще никто не вставал. Блюма лежала в постели, обдумывая свое положение. На улице под ее окном громыхали повозки. Железнодорожная ветка соединяла Шибуш со Станиславом, и два раза в сутки в городе останавливался поезд. Его встречали извозчики, которые одних пассажиров доставляли на вокзал, а других – с вокзала домой.

Блюма проснулась еще раньше, чем проехал первый извозчик. Она привыкла вставать рано: при больной матери, прикованной к постели, вся домашняя работа лежала на ней.

Блюма и здесь поднялась по своей привычке спозаранку, но все вокруг было для нее непривычно. И звуки, доносившиеся с улицы, и стены чужой комнаты. Потолок был гораздо выше, чем в доме ее родителей, из-за чего Блюме казалось, что комната парит в воздухе. Всю свою жизнь она прожила в одноэтажном домике и сейчас, лежа в постели на втором этаже, чувствовала себя так, как если бы она взобралась на какой-то ненадежный насест.

Она не могла больше лежать в постели, потому что было уже светло, но и встать боялась, чтобы не разбудить кого-нибудь в доме. Так она пролежала некоторое время, думая о матери, которая всю жизнь болела и с трудом сводила концы с концами, однако никогда не обращалась за помощью к своим богатым родственникам. Когда соседи спрашивали, почему бы ей не напомнить им о себе, она с улыбкой отвечала: «Знаете, самое хорошее в богатых родственниках – это то, что им не надо помогать». Каждый год, перед праздником Рош а-Шона, от Гурвицев приходило новогоднее поздравление. Блюма хорошо помнила эти открытки из твердой белой бумаги с надписью золотыми буквами. Обычно их ставили на маленькие лесенки, которые мама плела из соломки, лежа в постели, и вешали эти лесенки на стену. Со временем золото с букв осыпалось, бумага желтела, и открытки в конце концов выбрасывали. Сейчас мать лежала в земле, а дочь – в чужой кровати.

Тут кровать показалась Блюме тесной, она встала, умылась и спустилась на кухню, чтобы приготовить завтрак. В той же посуде, которой пользовалась накануне Цирл, она подогрела молоко, сварила кофе, накрыла на стол, нарезала хлеб, от большого куска масла из маслобойки отрезала небольшую часть. Затем она развязала свой узел, достала оттуда маленькие пирожки и выложила их на блюдо.

Когда Цирл сошла вниз, чтобы приготовить завтрак, она обнаружила, что он уже ждет ее. Вскоре в столовую спустился и Борух-Меир. Потирая руки, он пожелал Блюме доброго утра, поднял фалды сюртука и сел за стол. Налив себе кофе, он с одобрением посмотрел на родственницу и на ее пирожки. Затем в столовой появился сын хозяев Гиршл, который тут же заметил:

– А эти пирожки выглядят очень аппетитно!

Он взял один из них, съел и добавил:

– Они заслуживают особой благодарности!

– Кто их пек? – спросила Цирл, отламывая маленький кусочек пирожка и пробуя его. – Не ты ли?

– Нет, – призналась Блюма и тоже попробовала пирожок. – Но я умею печь не хуже!

– Слава Богу, что мы не поклонники пирогов и пышек, – сказала Цирл изменившимся тоном. – Для нас хорош и простой хлеб.

Блюма опустила глаза. Все продолжали поедать пирожки.

– Мамочка, дорогая, – наклонился к матери Гиршл. – Должен тебе кое-что сообщить.

Цирл посмотрела на сына.

– Ну говори! – предложила она.

– Это секрет, – улыбнулся Гиршл.

Цирл склонилась в его сторону, подставив ухо. Сын прикрыл рот рукой, делая вид, что не хочет, чтобы его слышали, и громко произнес:

– Признайся, мама, что пирожки – объедение!

Цирл нахмурилась:

– Ладно, признаюсь.

Блюма убрала со стола посуду и прошла на кухню. Цирл последовала за ней и показала, где что расположено: раковина для молочных продуктов, стол для них, разделочный стол для мяса, тазы, полотенца.

– А вырезку ты сумеешь приготовить? – спросила Цирл.

– Да, – ответила Блюма.

– Пока вымой посуду, – распорядилась Цирл, – а там придет мальчик от мясника. Вот лапша, рис, другие крупы, здесь – все остальное.

Блюма кивнула, как будто она уже во всем сориентировалась и больше в указаниях не нуждается. Цирл, понаблюдав, как она действует на кухне, вышла, потом вернулась, снова вышла и больше уже не возвращалась до середины дня. Придя во втором часу домой, она обнаружила, что обед готов и стол уже накрыт.

Был месяц май, первый еврейский месяц ияр, когда принято возобновлять годичный контракт с прислугой. Незадолго до приезда Блюмы домашняя работница Гурвицев ушла от них, и предстояло найти новую. Когда агент по трудоустройству привел к Цирл претендентку на это место, хозяйка посетовала:

– Скажите на милость, куда мне ее поместить? У нас гостит родственница, которая спит в комнате для прислуги.

Так Блюма стала работать в доме своих родственников. Господь давал ей силы, и ее маленькие ручки справлялись с любым делом: она готовила еду, мыла, шила, штопала. В доме не было уголка, где не сказалось бы ее присутствие. Работа была ее природной стихией, ведь она выросла при больной матери, и навыки, приобретенные ею раньше, пригодились ей теперь. Цирл быстро поняла, что Блюма действительно обучена всему, что следует уметь женщине. К тому же, поскольку она была членом семьи, можно было не платить ей за работу.

– Ведь Блюма – одна из нас, не так ли? – спросила она мужа. – Тот, кто награждает нас, наградит и ее.

Могло показаться, что Гурвицы пользуются безвыходным положением родственницы. Однако если вдуматься, придется признать, что это не так. Можно ли допустить, что, когда Блюме придет пора выходить замуж, Цирл обратится к какой-нибудь местной благотворительной организации с просьбой выделить сироте приданое? Безусловно, она вознаградит девушку за каждый год, что та проработала в ее доме, а если жених заслужит одобрение Цирл, то она даже удвоит причитающуюся Блюме сумму. Кроме того, на какое жалованье могла рассчитывать Блюма? Она никогда не работала ни прислугой, ни горничной, всему училась у Цирл, и, значит, ее можно было рассматривать как подмастерья, который первые три года работает на хозяина, не получая вознаграждения.

Так и жила Блюма у своих родственников, отрезанная от остального мира. Девушки из бедных семей, служившие у соседей Гурвицев, не искали ее общества – нечего и говорить, что и она не испытывала желания сблизиться с ними. Агенты по трудоустройству, с которыми стремилась водить компанию прислуга, были не настолько бесстыдны, чтобы привлечь к себе ее внимание. Они ее, естественно, не интересовали. Таким образом, круг знакомых Блюмы составляла семья Гурвиц, а развлечения в этом кругу практически отсутствовали. Члены семьи весь день хлопотали в своей лавке, откуда они приходили только поесть или лечь спать. В субботу или в праздник, отправляясь на прогулку или в гости, они никогда не брали ее с собой. На кого же оставить дом, как не на нее? Блюма была предоставлена сама себе, лишена тех развлечений, которые обычно имеет прислуга, и тех, что скрашивают досуг девушек из более состоятельных семей.

Блюма жила у своих родственников довольно долго. Цирл не баловала ее, но и не придиралась. По правде говоря, эта женщина умела ладить с людьми. Она отлично управлялась в лавке, где у нее был полный порядок, знала привычки каждого покупателя и даже на самых бедных из них никогда не смотрела сверху вниз.

– Сегодня он купил на копейку, – говаривала она, – а завтра может выиграть в лотерею и потратит рубль.

Даже с каким-нибудь малышом, который приходил в лавку за сущей ерундой, она обращалась ласково, гладила его но головке и всегда давала ему леденец или что-то другое.

– Сейчас он маленький, и нужды у него маленькие, а с возрастом и потребности у него возрастут, – рассуждала она. – Если я с ним сегодня ласкова, он и потом будет приходить сюда. Много богачей в этом городе мальчишками раз в год делали небольшие покупки на Ту би-шват, у моего отца. А сейчас те же люди бывают у нас каждый день и покупают миндаль или изюм целыми пакетами.

Лавка Гурвицев была не единственной в Шибуше. Целый ряд лавок, тесно прижавшихся друг к другу, выстроился на Большом рынке. Было их достаточно и на Малом рынке, и на разных улицах городка. Каждая из них знала свой пиковый и свой мертвый сезон, хорошие и плохие дни. К Гурвицам же это не относилось: в их лавке от покупателей не было отбою никогда. Наверное, люди затруднились бы объяснить, почему они предпочитают эту лавку.

К Гурвицам шли даже за нюхательной солью, прописанной врачом, хотя такая соль продавалась в любой аптеке. Шли, потому что обходительная речь Цирл сама по себе была хороша при любой болезни.

Обходительная со всеми, Цирл была обходительна и с Блюмой. К примеру, если ей случалось, разбирая вещи, найти старое платье или туфли, видавшие лучшие дни, она отдавала их девушке. Выбрасывались лишь те вещи, которые носить уже было невозможно.

– Я сама бережливо отношусь к вещам, – любила говорить Цирл, – не то что наша Блюма: она выбрасывает все, что ей не по вкусу.

Кому-то может показаться, что Цирл придиралась к родственнице, но тот, кто ее знал, понял бы, что она просто констатирует факт.

Борух-Меир был не менее обходителен с Блюмой, чем его жена. По правде сказать, он рассыпался в благодарностях за малейшую услугу, оказываемую девушкой. Он не только не забывал сказать «до свидания» или «здравствуйте!», когда уезжал по делам или возвращался домой. Был случай, когда он, вернувшись из Карлсбада, вместе с подарками тестю и супруге привез какую-то безделицу Блюме.

– Большинство мужчин, – заметила Цирл, – понятия не имеет, что по вкусу женщине. Мой Борух-Меир не такой! Он привез Блюме именно то, что ей нужно. Возможно, родственные чувства ему подсказали.

Даже Гиршл относился к Блюме по-дружески, никогда не забывал, что у них общие корни. Он не жаловался, если воротничок его сорочки оказывался не так тщательно отглажен, и, уж конечно, никогда не просил Блюму почистить ему обувь. Гиршл не обладал талантом даже критические замечания превращать в комплимент, как это умела делать его мать, не умел он и доброжелательно подмигнуть, как его отец. Он был еще молод и не понимал, что доброе слово и ласковый взгляд способны обернуться выгодой. Однако в свои шестнадцать лет он был достаточно взрослым, чтобы понимать, что жизнь – не идиллия. Кое-кто утверждал, что все беды в мире связаны с его разделением на богатых и бедных. Гиршл не мог бы объяснить, почему он испытывает такую боль. С момента появления на свет он не знал нужды ни в чем: ни в еде, ни в одежде, ни в отношении к нему людей – все охотно выполняли любое его желание. Возможно, он замечал, что те самые люди, которые так добры к нему, не всегда добры к другим, и это огорчало его.

II

Гиршл был у Гурвицев единственным ребенком, и появился он на свет, когда его родители были уже немолоды и совсем отчаялись иметь детей. Но Бог даровал им мальчика, которого в честь деда но матери назвали Шимон-Гирш. Первое из этих двух имен опустили, когда ребенок еще находился в колыбельке, a второе приобрело ласкательно-уменьшительное окончание.

Как только стало возможным отнять ребенка от груди, Цирл вернулась и лавку. Она не рассчитывала иметь еще детей. Не то чтобы она была решительно против их появления, но и не испытывала большого желания обзаводиться ими. Тем более что никогда не знаешь заранее, кому повезет на этом свете, а кому лучше бы и не родиться. Боясь испортить единственного сына, она старалась не проявлять особой любви к нему. Зато Борух-Меир компенсировал сухость матери даже чрезмерной любовью к сыну, балуя его сверх меры.

Борух-Меир сам был баловнем судьбы. За что бы он ни брался, все складывалось у него удачно. Все, что попадало в его руки, приумножалось. Он никогда не задумывался над тем, заслуживает ли он такого успеха, и фортуна, всегда благосклонная к нему, казалось, тоже не задумывалась над этим. Бессознательно он был уверен, что всякий, кто усердно трудится, в конце концов должен быть вознагражден. Сам Борух-Меир начинал в лавке рассыльным, а женившись на дочери хозяина, стал богатым предпринимателем.

Улыбка фортуны так и сияла в его бороде, искрилась в глазах, неизменно веселых, даже когда он оставался один. Жизнь была ласкова с ним, и это передавалось также его внутреннему миру. Если обычно совесть не позволяла ему поддаваться соблазнам, то из самоуважения он не упрекал себя чрезмерно, когда случалось ему соблазниться. По субботам, праздникам и в дни новолуния Борух-Меир регулярно ходил в синагогу. Скажи ему кто-нибудь: «Такому человеку, как вы, следует почаще молиться на людях», – он стал бы ходить в синагогу ежедневно, потому что охотно прислушивался к советам и не возводил свое мнение в принцип. Особой щедростью он не отличался, но, если его просили пожертвовать на благотворительные цели, давал более или менее крупные суммы на нищих. Цирл попросту отругала бы их, посоветовав заняться каким-нибудь полезным делом и не приставать к честным людям.

– Ничего в мире не изменится, если какой-то бездельник что-нибудь и сделает, – говорил Борух-Меир жене, – а я не разорюсь, если дам ему гривенник.

Он ладил с миром, предоставляя тому идти своим путем, лишь бы ему не мешали сосредоточиться на своем деле. Ладил он и со своими работниками, которым никогда не давал почувствовать, кто здесь хозяин. В то же время он запрещал им отщипывать кусочки от продуктов, выставленных на продажу, потому что это делало товар непривлекательным для покупателей.

С первого дня своей работы в лавке Борух-Меир почувствовал симпатию к своему хозяину, Шимону-Гиршу. Его прежде всего покорила привычка старика купаться в реке чуть ли не до самых заморозков и то, как он отказывался от посторонней помощи, утверждая, что в состоянии сам о себе позаботиться. Борух-Меир затруднился бы сказать, что его больше поразило в отце Цирл – отсутствие заботы о том, как относятся к нему окружающие, что они скажут о нем, или же то, что Шимон-Гирш знал все обо всем, не проявляя ни к чему видимого интереса. Стоило ему зайти в лавку, как он, даже не поднимая глаз, точно знал, сколько чего продано, и это касалось даже таких товаров, которые не имели упаковки, продавались насыпью или в розлив. Ходили слухи, будто старик каждую ночь пересчитывает свои запасы, перевешивает все товары, проверяет каждую коробку или корзину, каждый ящик. Борух-Меир не верил этим слухам, но дать рациональное объяснение всеведению Шимона-Гирша не мог, и это только усиливало его изумление. Что касается самого Шимона-Гирша, то он не давал себе труда пускаться в объяснения. Надо сказать, что его служащие практически не слышали от него и слова, но время от времени он издавал звук «хммм», причем протяжное «хммммм» означало, что он доволен ими, а короткое выражало недовольство. И все же среди них не было лодырей: всякий, кто получал место у Шимона-Гирша, быстро постигал науку выполнять распоряжения хозяина.

Борух-Меир прослужил в лавке Шимона-Гирша Клингера шесть с половиной лет, при этом хозяин разговаривал с ним не чаще, чем с другими приказчиками. Но как-то обоим случилось заночевать в придорожной гостинице. Борух-Меир в приподнятом настроении возвращался из своего родного городка, где он получил освобождение от воинской повинности и решил жениться на весьма привлекательной двоюродной сестре. В одной комнате с ними находился постоялец, который складывал цифры в своей записной книжке и произносил результаты вслух настолько громко, что не давал никому заснуть. Наконец, почувствовав на себе взгляд Боруха-Меира, этот человек поинтересовался:

– Я вас беспокою?

– Нисколько! – вежливо ответил Борух-Меир, подошел к столу и задул лампу.

Среди тех, кто расположился на ночлег в этой же комнате, был и Шимон-Гирш Клингер.

– Мне это понравилось, – признался он чуть позже Боруху-Меиру. – Раньше я считал вас ягненком, а теперь вижу, что вы человек с характером.

Они дружески поболтали еще кое о чем, а перед тем, как каждому отправиться своей дорогой, договорились о свадьбе Боруха-Меира с дочерью хозяина.

На первых порах Борух-Меир не был уверен, что молодая жена видит в нем нечто большее, чем законного мужа. Он ухаживал за ней так, будто они только что встретились, однако какая-то часть ее всегда оставалась не принадлежащей ему. Глядя на нее, он часто задумывался: что же она прячет от меня? И даже то, что в ней открывалось, казалось ему таинственным. Каждое движение ее тела, каждое платье, которое она надевала, превращали ее в другого человека. Он чувствовал, что его любовь к ней растет с каждым днем, но чем больше он ее любил, тем больше она ставила его в тупик. А это, в свою очередь, озадачивало и ее, заставляло спрашивать себя: чего же он еще хочет от меня такого, чего еще не получил?

Только с рождением сына Борух-Меир наконец почувствовал, что ему дано все, что самое дорогое из сокровищ Цирл теперь принадлежит ему. Разве он не держал мальчика на руках, не прижимал его к сердцу, не играл с ним даже в ее отсутствие? С тех пор он стал любить Цирл еще больше за сына, а мальчика – за мать. И хотя Борух-Меир никогда не чурался работы, теперь он стал трудиться вдвое усердней. Не проходило дня, чтобы он не внес какое-то усовершенствование в лавке. Не было дня, чтобы там не появился какой-то новый товар. Нюхательные соли и дубильные кислоты, масляные краски и краски, которыми рисуют вывески, – Шибуш шел в ногу с веком. Раньше, если человек заболевал, ему пускали кровь, а теперь он принимал ванны с разными солями. Раньше стены домов принято было белить известкой, а теперь раскрашивали узорами по трафарету. Раньше вывеску над магазином никогда не меняли, а теперь магазины то и дело терпели банкротство и то и дело открывались новые, для которых требовались новые вывески; иногда на них красовалось имя первой жены владельца, иногда второй. Но каждый, кто хотел купить хороший товар по самой низкой в городе цене, по-прежнему отправлялся к Боруху-Меиру. Дошло до того, что владельцы других магазинов стали заказывать товары у него, потому что Борух-Меир закупал весь товар прямо у производителей, без посредников: ему делали скидку, и он делал скидку своим покупателям.