Текст книги "Право выбора"

Автор книги: Шломо Вульф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

***

"Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь, Ури Эфраимович, – мягко начал полный мужчина с лицом детского врача. – К вам лично, как и к вашей новой семье, наш разговор не имеет никакого отношения." "Я понимаю, вас интересует Алла и её окружение, но я уже много месяцев не..." "Простите, что я вас перебиваю, – вступил в разговор второй, которого Юрий про себя сразу назвал "иезуитом". – Но и не это является предметом нашей беседы. Нас интересуете только вы, как честный советский человек, патриот нашего социалистического отечества. Мы знаем, что вы покинули Ленинград чисто по семейным обстоятельтсвам, не имели и не имеете никаких контактов с антисоветскими элементами и являетесь советским интернационалистом. В то же время, как учёный еврейской национальности, вы волей-неволей являетесь предметом пристального внимания израильской разведки и её пособников сионистских организаций." "Я понимаю... В связи с массовым выездом, евреи потеряли доверие государства..." "Напротив, – возразил "детский врач", доверие возросло. Никто, кроме лиц еврейской национальности, не имеет сегодня возможности легально покинуть нашу Родину. Но советские евреи, тем не менее, в массе не поддались сионистской пропаганде. Вызов из Израиля получили сотни тысяч людей, а заявление на выезд на ПМЖ, в плане "воссоединения семей", подали десятки, может быть сотни. Мы гордимся нашими гражданами вашей национальности и верим вам всем, может быть, даже больше, чем некоторым другим нацменьшинствам, особенно прибалтам." "Тем не менее, – добавил "иезуит", – израильские спецслужбы имеют на учёте всех вас. Особенно учёных, культурных и общественных деятелей." "Они нуждаются в наших учёных? – удивился Юрий. – Я читал об этом сбежавшем в Америку физике... забыл фамилию. Так он там работает не то портье, не то швейцаром." "Правильно, – криво улыбнулся "иезуит" и обратился к "врачу": – А ведь у него совершенно правильное политическое понимание ситуации! Так вот, активность израильтян, как авангарда мирового империализма, направлена не на созидание своего сионистского образования на арабской земле, а на разрушение нашей с вами Родины. Чтобы лучшие люди нашей науки, техники, медицины и культуры покинули свою страну и тем самым нанесли ей огромный материальный и моральный урон. Дальнейшая судьба этих людей сионистов совершенно не интересует. Я вам дам прочитать, под расписку, это для служебного пользования, вот эту "Белую книгу". Здесь письма бывших советских граждан, поддавшихся грязной и лживой пропаганде сионистов. Почитайте вместе с вашей прекрасной молодой женой, проведите в студенческой группе, куратором которой вы являетесь, политзанятие о сионизме. И сами для себя сделайте вывод." "Вывод о чём?" "Мы вам доверяем Ури..." "Я Юрий Ефремович, если угодно." "Но по паспорту..." "Так вывод о чём? О вашем доверии?" "Можно сказать и так. Нам нужна помощь лучших из наших советских граждан..." "То есть вы предлагаете мне..." "Да он прямо на лету хватает! – восхитился "иезуит". – Вот именно. Стать нашим помощником." "И как я у вас буду называться? Сексотом? Фискалом? Стукачём? Провокатором охранки?.." "Ну вот, – искренне огорчился "доктор". – От вас даже слышать такие слова нам оскорбительно. Вы будете разведчиком. Бойцом невидимого фронта. Защитником народа от его злейших врагов." "И, прежде всего, своего, еврейского народа." – добавил "иезуит". "Я могу подумать?" "Конечно, но чем дольше вы будете думать, тем хуже для вас." "То есть вы мне всё-таки угрожаете?" "Понимаете, мы далеко не каждому делаем подобные предложения. Но если оно уже сделано, вы являетесь носителем доверенной вам государственной тайны, ограничивающей, скажем, турпоездку за границу, продвижение по службе, поддержку партийных органов, которой вы неизменно пользовались в нашем городе. Вам это нужно? А взамен, в случае вашего согласия, вы становитесь нашим доверенным лицом со всеми возможными в вашем положении привелегиями. И ради чего вам отказываться? Неужели вам интересы нынешних сионистских друзей вашей бывшей жены дороже благополучия вашей юной русской супруги? Порасспросите сына об окружении Аллы Хадас и сделайте вывод о моральном облике этой публики..." "Вот что. Я прочитаю эту вашу "Белую книгу". Порасспрошу сына. И посоветуюсь с женой. Это можно?" "Даже нужно. Но потом Инга Игнатьевна не должна быть в курсе наших с вами операций, если вы будете с нами работать..." "Надеюсь, пока я свободен?" "Какой может быть разговор?" Весь дрожа, Юрий вышел из безликого гостиничного номера, куда он был накануне звонком на кафедру приглашён на беседу. Так вот как буднично и респектабельно, оказывается, ЭТО сегодня делается, думал он, проходя по пустынным в утренние часы коридорам и лестницам. Никаких тебе иголок под ногти и прочих шалостей. Но никакого возражения они не потерпят. Мягко стелят... Профессионалы. А Инга, скорее всего, уже беременна. "Лишат поддержки". То есть сделают всё, чтобы отравить жизнь, если я откажусь. Знают, что у меня вот-вот защита докторской, и мне как воздух нужна именно поддержка, а не тайное и умелое противодействие. Что же эта за книга, изданная политиздатом, но для служебного пользования? Какое отношение к этим играм имеют мои студенты, среди которых нет ни одного еврея? И кто это меня рекомендовал? Да уж не тот ли же Альтман? Разоткровенничался я тогда с ним, а зря. А этот Фридман... Ладно, пока что нам с Ингой предстоит пикантный ужин с Хвостовыми и Кешей...

***

Ужин был назначен в ресторане на первом этаже той же гостиницы, где днём Юрия, как весело выразилась Инга, "охмуряли ксендзы". Юрий уже пришёл в себя, особенно после того, как Инга однозначно посоветовала ему не строить из себя героя сопротивления режиму, с которым он всегда был в ладах, и не кочевряжиться. Оказалось, что в стукачах ходит чуть не четверть студентов, дело житейское, "гримасы нашего недоразвитого социализма с собачьей мордой..." Инга проскочила только потому, что её "не уступил" старшему брату горотдел милиции – она была незаменима в дружине по обезвреживанию хулиганок. "Менты и парни-дружинники к ним приёживаться стесняются, объяснила Инга, – а девчонки-дружинницы – просто боятся. А передо мной эти пьяные девки сразу тушуются и начинают подлизываться. Ты что! Я ни одну пальцем не тронула. Посмотрю вот так в глаза и..." "Ничего себе! Меня даже качнуло... Представляю! Ты и мне в глаза как-нибудь так посмотришь?" "Если изменишь... Знаешь, это меня папа научил: встретишь, говорит, в тайге зверя какого-нито, ну, рысь там, медведя, тигра, мужика незнакомого, не важно, посмотри вот так!..." "Действовало?" "Безотказно! Я тебе как-нибудь на кошке или собаке на улице продемонстрирую. Полная потеря ориентации минут на пять. А когда оклемается, я уже далеко." Так что драматическая ситуация с вербовкой Юрия растворилась тотчас в радостном ожидании Инги уникальной возможности блеснуть перед самим ректором, посмевшим было выгнать её "за хулиганство и разврат". "Ты уж прости меня, Юрик, – крутилась она перед зеркалом, так и сяк прилаживая на мраморных плечах срочно вырезанное, обрезанное и перешитое чуть ли не единственное её платье. – Я его сегодня надолго загоню в бутылку своим телом." "Но ты уж... слишком глубоко вот тут... Декольте должно волновать, оставлять простор воображению, а не..." "Вот так поднять?" "Ты что! Сразу слишком короткое получилось, чуть не трусики видны..." "Нужны они мне!" "Позволь, ты что, и без лифчика пойдёшь?" "Юрик, ну где же я возьму лифчик под декольте? Наши для такого наряда сроду не выпускались, а французский я у Натали попросила примерить, так и его видно. Он для висячей, а у меня стоячая... Ну, и потом не ты ли сам говорил, что обнажать тело приличнее, чем нижнее бельё? Значит так: тут повыше, тут пониже... Красиво?" "С ума сойти. Упасть – не встать!" "Ты что, серьёзно? Тогда... У нас ещё есть... несколько минут – упасть. И Сержик как раз с моими ребятами математикой занимается в общежитии. Пусть-ка платье чуть отлежится..." "Инга!.." "Скорее, а то и впрямь опоздаем... Ой, осторожнее, ты! Да если я перед твоим этим Петенькой ещё и c синяком на груди сяду, он к родной жене за столом вообще обращаться забудет... Ага... вот та-ак, нежно, по-джентльменски..." "Савельева, кто кого имеет, я вас или вы меня? Раскомандовалась тут... Ты что?.." "Да погоди ты... ха-ха-ха! Дай хоть отсмеяться!... Кто кого имеет... ха-ха-ха... А ещё микро-Штирлиц! Не думай о студентках свысока, наступит время, сам поймёшь, наверное..." "Не болтай... Никогда не слышал о таких болтливых партнёршах. Иная за год столько не наговорит, как ты за ночь." "Да другая просто боится, что ты не сохранишь тонус, глядя на неё, пока она болтает! А я не боюсь. Чем больше ты на меня смотришь, чем дольше меня слушаешь, тем больше меня хочешь, верно?" "Ещё бы..." "Вот я и люблю при этом болтать!.."

***

Появление Хадаса с новой женой и импозантным столичным бородатым профессором произвело на публику должное впечатления. Бурятов громко икнул, блестя золотом свежевставленного зуба, Попов приподнялся за своим столиком и шикнул на засмеявшуюся было миловидную "поповну", как её называли заглаза. Галкины просияли, а Марина даже неслышно похлопала в ладоши. В рабочем городе даже гости не решались появляться в ресторане в таком миниплатье, да ещё с таким декольте, да ещё с таким бюстом, да ещё в свободном от лифчика полёте. Ректора передёрнуло, но он вспомнил бритый череп Якубовского и своего московского приятеля-проректора на скамье подсудимых... Пришлось галантно выйти навстречу "хулиганке и развратнице", чтобы в поклоне поцеловать её нежную теплую ручку. Поднимая голову, Пётр Николаевич натолкнулся взглядом на качнувшиеся белорозовые шары и впервые за годы почувствовал такой прилив сил и средств где надо, что чуть не обезумел от счастья. Он тотчас забыл о Негоде, Якубовском, Хадасе, действительно и не оглянулся за весь вечер на криво улыбающуюся эффектную дородную свою Тоню, рассыпаясь в комплиментах, поспевая перед мужем класть юной даме закуски и наливать вино. Он ухитрился рассказать не известный даже Юрию анекдот про Штирлица. Инга, закинув руки на затылок, отчего миниплатье стало гимнастическим трико над стройными белыми бёдрами, хохотала, подбрасывая шары: "Ой, не могу! Тебя бы так пронесло, подумал Штирлиц, ха-ха-ха! Ну, ты и шалун, Петька! Нет на тебя Василия Ивановича с Фурмановым. Кто бы мог подумать, такой вроде бы грозный ректор... Профессор к тому же, а?" Хвостов таял и касался ладонью белой обнаженной руки "хулиганки и развратницы." А тут ещё Кеша, к всеобщему смятению, вдруг выдал анекдот из неслыханный до сих пор в этих краях серии – про самого Брежнева, мастерски копируя косноязыкого лидера прогрессивного человечества, После слов "читал я труды мужа вашего – Крупского" Инга с криком: "Всё!.." умчалась через весь зал в туалет. Вернувшись, она вдруг сказала: "Кешь, больше про Леонида Ильича не надо, ладно? Я же тут чуть не усц... ой, что это я – при профессуре! Чуть не уписалась, короче, еле-еле добежала, а я даже без..." Юрий едва успел что-то начать громко говорить, как ректор и сам зашёлся в хохоте густым басом: "Представляю! Без... Ха-ха-ха! Нет, Тоня, этот вечер мне запомнится на всю жизнь!" "Мне тоже, сквозь зубы улыбалась верная подруга разгромленного и загнанного в бутылку чужими телесами атамана. – Совсем себя потерял... Словно и не ты это вовсе! Как не совестно, при мне-то?" "Так ведь какая девочка! И как только я её упустил, могла же быть моей..." – говорил Хвостов, спускаясь уже наедине с женой к гардеробу. "Очень ты ей нужен!" "Теперь был бы нужен! Ещё как!" "Правда? – просияла несчастная Тоня. – А... со мной?" "Только с тобой! Именно с тобой! Немедленно...Скорее! Такси!! Домой..."

***

"Такое чувство, что я всё-таки перепила сегодня, – возбуждённо говорила Инга, когда они поднимались в квартиру. – Тут помню, а тут ничего... Ректор хохотал, когда я вас рызыгрывала... А ты?" "Представляешь, точно то же самое... Ректора помню – дальше туман какой-то. Что-то опять из тех снов, что я тебе говорил. И по-моему это опять связано с тем Фридманом, помнишь я тебе говорил, встретил тут когда-то... Ну, того, что предсказывал исход в Израиль. Теперь вспомнила?" "Смутно... Знаешь, бедный твой грызун в результате и тут один. Вон спит в кресле, ждал нас... Так и думал, небось, никому-то я нигде не нужен..."

***

*** *** ***

"Говорит Москва. Доброе утро, товарищи. Сегодня воскресение, 30 июня 1991 года. Сегодня солнце взошло в Москве в четыре часа сорок три минуты, заход солнца... продолжительность дня... Московское время – шесть часов и две минуты. Передаём последние известия. Вчера вечером Президент Советского Союза Михаил Горбачёв провёл в Кремле..." Человек в реглане сделал "Маяк" погромче и стал слушать последние известия о нагнетании грозных событий в столице. С вершины циклопической мачты морской простор не ограничивался ровной ниткой горизонта, как с палубы, а переходил в зыбкую дымку на границе с полузабытым тёплым голубым небом комсомольских широт. Чайки упруго и стремительно летели над тёмно-синими волнами. У борта судна волны светились изнутри клубами голубой пены, отбрасываемой назад форштевнем. Склонившись над леером фор-брам-рея, человек смотрел сверху на белых с серым могучих морских птиц,. У самой же палубы суетливыми береговыми рывками неслись над водой вдоль чёрной стальной обшивки едва видимые отсюда две яркие пичужки. Эти крылатые морские зайцы почему-то оставили надёжную твердь портового города и поселились на зыбкой палубе, уносящей их далеко в море. Погибни судно захлебнутся и они в чуждой им горько-солёной воде пока чайки, лениво расправив крылья, снимутся с фока-реи и унесутся себе в родной свободный простор. Чайки в море – дома, им это судно вообще до фени, как сказала бы Инга, подумал Заманский, кутаясь в реглан и глядя на гладких клювастых птиц, уверенно несущихся по прямой линии со скоростью судна, едва шевеля крыльями. Так же легко и естественно, не перелопачивая винтом морскую воду и на чадя в небо выхлопными газами нёсся вперёд современный парусник-контейнеровоз. Картинно накренившись, судно бесшумно шло на север. Ветер был умело собран в серебристые огромные японские паруса. Вспыхивающие розовым восходным солнцем барашки своим пламенем высвечивали на округлом чёрном борту буквы: "Тихий океан". Зелёной торпедой нёсся под водой бульб. Вся мощь мировой науки и техники конца двадцатого века сконцентрировалась в этом шедевре японского судостроения. Но в начале было слово. Давно умерли Вулканович и Бурятов, причём при сходных обстоятельствах: сначала где-то много водки, потом откуда-то по свирепому морозу в тепло душной квартиры за двойными слепыми рамами, потом горячий душ, отчаянный женский крик, треск ломаемой двери и могила в вечной мерзлоте – выкопай через годы, всё та же блаженная пьяная улыбка на синем лице... Ни новый завкафедрой Хадас, ни всемогущий Негода так и не сумели защитить Марка Семёновича от осторожного решения Учёного совета. Конечно, докторской степени подвижнику, не дали, но он вернулся в Комсомольск хотя бы кандидатом, а потому с правом на работу старшим преподавателем. Все его друзья и враги невольно и постепенно проникались страстной верой Заманского в торжество разума. Парусник стал набирать сторонников, и не подозревавших о самом существовании его автора. Чтобы быть поближе к осуществлению мечты, Марк Семёнович перешёл в ЦКБ, но там уже давно считали себя авторами его идеи совсем другие люди. Они понимали в своём деле много больше учёных и довели технический заказ до кондиции. Умные японцы блестяще сделали остальное. И вот не во сне, а наяву пел в снастях ветер, и первый современный парусник советского флота совершал свой первый коммерческий рейс. Его средняя скорость при равном ветре была почти на треть выше, чем у знаменитого чайного клипера "Кэтти Сарк" – за счёт использованием "эффекта Заманского", совершенно не известного никому, кроме проектантов парусов. Сам Марк Семёнович был так измучен двадцатилетней борьбой и унижениями, с таким скрипом был вообще снисходительно впущен хозяевами парусника в этот рейс, что не испытывал ничего, кроме усталости. Теперь он просто наслаждался солёным воздухом и от удовольствия морщил веснущатый нос, пряча в карманы такие же веснущатые озябшие руки. "С абсолютной викторией тебя, – писал ему Юрий, приславший их с Ингой цветные фотографии на февральском тёплом пляже на фоне пальм. – Я всегда верил, что ты победишь..." Конечно – виктория, думал он сейчас. Победа сам факт создания этого крылатого судна, с которого не сводят в бинокли сотни глаз со всех проходящих мимо теплоходов, особенно с тех, которые легко обгоняет парусник. И не столь важно, что все давно забыли, кто первым сказал СЛОВО, с которого начинается любое дело. Только сам Заманский, его семья, да немногочиленные друзья по обе стороны границы, разделившей еврейство, помнили ту предзащиту, то презрение коллег, ту драку в институтской аудитории. Само судно стало лебединой песней славной пионерной части советского торгового флота. Никто и никогда больше не закажет ничего подобного. Захиреют и без того нелепые институты, на глазах сгинут куда-то научные коллективы. Подвижники типа Заманского будут исчезать из них первыми. И что за важность на этом фоне всеобщей катастрофы, что фоне, что последние делатели по обе стороны Японского моря не знали и знать не желали о каком-то научном пирате Заманском. Тоже мне важность – в жертву идее принесена вся его единственная жизнь. А сколько подобных жертв были принесены вообще напрасно!.. Кому на всём белом свете интересны эти невидимые людям слёзы... В чреве паскудного Советского Союза вызревало ещё более непотребное посткоммунистическое чудовище. Марк Семёнович ещё не знал, что роды состоятся 19 августа, но вместе со всеми возлагал на новорожденного самые светлые надежды, как это принято издревле в проклятой Богом нашей родине... Пока что он потёр онемевшие от холода руки, нажал кнопку мачтового подъёмника и спустился на палубу. Вокруг загромоздились гигантские разноцветные кубики контейнеров. Он прошёл к рубке, поднялся в лифте в свою каюту и снова взял в руки конверт с чужой странной, словно нарисованной ребёнком маркой с таинственной иудаикой. Нечеловеческая сила, в одной давильне всех калеча... Нечеловеческая сила живое сдвинула с земли. Заманский сделал свой выбор. Всю жизнь ему говорили искренние и фальшивые доброжелатели, что вот, мол, будь ты в свободном мире, где умеют ценить... Прочитав и обсудив "Белую книгу" они с Олей дружно пришли к выводу, что все эти "письма еврейских иммигрантов семидесятых в Израиль" состряпаны в СССР одной и той же истеричной еврейкой на службе КГБ. И ждали появления возможности уехать. Но в 1990 из Израиля посыпались ещё более страшные письма от новой волны Эти люди были бесконечно далёки от сионизма и жаждали переселиться в свободный мир – неважно в какую страну, лишь бы из шатающегося Союза. Письма от них были вообще антисемитскими! Израиль и израильтяне превратили искателей свободы в юдофобов. Тогда Заманские стали с нетерпением ждать письма от собирающихся в Израиль Хадасов. И вот уже третье послание от рассудительного Юрия – спокойное, аналитическое, беззлобно-правдивое: мы им совершенно не были нужны, никому, кроме отдельных политиков. Это Израиль и израильтяне оказались нужны нам. Не они, а мы прозевали наш собственный дом, а потому вынуждены искать уюта в чужом... Надо приспосабливаться к данности, а не к мечте. Они, в выстраданной ими маленькой прекрасной стране, именно такие, какие они есть, не лучше и не хуже. Они ничего нам не должны, а потому ни в чём перед нами не виноваты! Нам тут трудно, но нам тут очень нравится. Мы дома... Всё верно, но и Заманские сделали свои выводы. Лучше жить в голодающем партизанском отряде, заявил Марк Семёнович на семейном совете, чем среди даже и благожелательных оккупантов. Лучше унизительная власть своих мерзавцев, чем чужих негодяев. Заманские смирились с полуголодным существованием и ожиданием любых потрясений и погромов. Лучше ад в аду, чем ад в раю, решил он, в десятый раз перечитывая очередное письмо из Израиля. Это не для меня, подумал он. Лучше быть свободным в голодной деревне, чем сытым рабом в Риме...

***

"Почему только Серёжа? Я тоже рада буду тебя видеть, – спокойно сказала Алла с сильным акцентом совершенно не изменившимся за семнадцать лет голосом. – Ты с Ингой здесь? Тогда приезжайте оба. Рэга. Я проверю расписание. Вы откуда можете сесть на поезд? Из Бат-Галима? Беседер. Есть поезд в восемь ноль пять. Я вас встречу с машиной на тахане ракевет в Акко и отвезу к нам. Познакомишься с моим мужем, а я, наконец, с твоей Ингой. Да, Ран... ну, Сергей твой, будет как раз у нас с женой и... тремя твоими внуками. Вот и познакомишься, наконец, с ними. Я буду ждать вас у билетной кассы. Как ты меня узнаешь? Я буду в жёлтой шляпке и жёлтом платье. Ты же помнишь, может быть, что это мой любимый цвет... Ну, тебя-то я узнаю... Тут ты можешь не беспокоиться. Проблемы у тебя будут не со мной, а с Раном. Он совсем не говорит по-русски. Что значит, почему? Мы живём не в России, а в еврейской стране. У нас говорят не по-русски, а на иврите." Юрий и Инга впервые ехали в израильском поезде. Он был полной противоположностью привычной вонючей, битком набитой советской электричке. Даже в общем туалете пахло духами. Поезд подкатил к станции с надписью "Акко". Хадасы соскочили на раскалённую низкую платформу и оглянулись в поисках касс, но им уже махала рукой женщина в жёлтом. "Может быть ты всё-таки поцелуешь бывшую жену? – спросила Алла, не сводящая глаз с Инги. Впрочем, в Израиле с неё все глаз не сводили, особенно толстомясые волосатые "мизрахим". – Как-никак мы почти полтора десятка лет..." Юрий поцеловал жёсткую коричневую щеку худенькой иностранки. Инга же неожиданно искренне расцеловала Аллу в обе щеки, причём обе моментально и дружно прослезились. "Мой муж, – как-то смущённо сказала Алла. – Его имя Арье." "Лев, – с неприятной скалящейся улыбкой представился субтильный человечек с редкой неопрятной седой бородкой. – Муж своей жены..." Ну и муж, подумала с жалостью Инга, глядя в играющую острыми лопатками спину энергично шагающего мужичонки в шортах и сандалях, – килограмм сорок, от силы пятьдесят. Они прошли под палящим солнцем к шоссе, на обочине которого стояла роскошная, по советским понятиям, "иномарка". Впрочем, других "марок" Хадасы в Израиле и не встречали. В салоне было прохладно и чисто. За рулём невесомый Лев преобразился. Он сразу лихо взял дикую скорость, с которой неслись по "американским" дорогам Израиля и все прочие водители. Алла сидела рядом с мужем, глядя только в зеркало на ещё более красивого, заматеревшего и могучего своего бывшего Юрия рядом с такой эффектной и молодой естественной блондинкой с пышным бюстом. Какие мы с моим Лёвой жалкие, невольно подумала она, по сравнению с такой парой... Спасибо хоть Ран... Серёжа пошёл ростом в отца. В другом зеркале она видела себя, модно одетую, как обычно элегантную, но непоправимо высохшую, морщинистую, безобразно старую на фоне цветущей молодой супруги её бывшего мужа. Да я просто безобразная черепаха, высунувшая из своего богатого платья, как из яркого панциря, свою улыбающуюся змеиную мордашку на морщинистой шее, подумала она. Как беспощадный контраст, маячила перед глазами весело глядящая по сторонам Инга. Она, напротив, казалась много моложе своих лет. Её гладкая шея словно сияла над полуобнажённым бюстом, на который время от времени косился в зеркало Лёва. Сердце Аллы помимо её воли стремительно переполнялось завистью, тотчас перерождающейся во всепоглощающую ненависть. А соперница привычно прижималась себе к бывшему мужу Аллы своим округлым плечом. А того явно интересовали в этот момент только экзотические арабские деревни за окнами. Цветущая самка, шипело внутри Аллы. Такие вообще ничего не стоят в постели. Настоящий мужчина не может ценить такую живую холодную куклу... Я уверена, что она больше болтает, чем отдаётся ему самозабвенно, от всей души, как умею это делать я даже с Лёвой, не говоря о том, как я себя вела бы с моим Юрой, случись нам чудом вернуться в наше прошлое... Но он никогда не будет больше со мной наедине. Ишь как сверкнул глазами, когда увидел, как я смотрю на его красотку. И сразу сжимает её гладкую ладонь. Алла невольно взглянула на свою морщинистую сухую коричневую руку, и бешенство охватило её с такой силой, что потемнело в глазах. Ах, никогда не переоценивайте свои силы и не приглашайте врагов, чтобы играть с ними в друзей. Вас всё равно выдадут жесты и взгляды... Как за последнюю спасительную соломинку она ухватилась за мужа, благодарно глядя на его напряжённое лицо в зеркале, но вид его оскаленной вроде бы улыбкой физиономии, сухих обтянутых неопрятной бородёнкой скул и глубоко запавших каких-то обезьяньих чёрных глаз на фоне свежего розового ясноглазого Юрия с его нежной улыбкой и прижавшейся к нему плечом и грудью роскошной Инги вызвало у Аллы новый сокрушающий приступ бешенства. Она закрыла глаза и не могла их открыть, как это бывает во сне. Желание унизить, уничтожить этих гостей завладело ею непреодолимо. Машина свернула на лесную извилистую дорогу и стала круто забирать в гору. Появились нарядные коттеджи, у одного из которых Лев лихо тормознул. "Вот мы и дома, – сказал он, выключая двигатель. – Прошу, как говорят у вас в России, к нашему шалашу." Шалаш был хорош. Предполагается, что в таком шалаше с любым милым рай, подумала Инга. Но я бы скорее сдохла, чем в любом жилище легла бы с этим иссохшим от злости тараканом... Впрочем, они словно созданы друг для друга, исподволь наблюдала она бывшую жену своего молодого мужа, скользнувшую по гостье последним испепеляющим нечеловеческим бешенством взглядом. Алла, чувствуя, что сейчас произойдёт нечто непоправимое, потому что взгляд её сам собой остановился на стоявшем у стены соседнего коттеджа ломе, поспешила внутрь и с грохотом закрыла за собой дверь. Оттуда вдруг раздался дикий металлический звук, какой бывает в аэропорту, когда портится трансляция, а динамик включён на полную мощность. "Что случилось?" – вздрогнул Юрий. "Где? – не понял Лев. – А, в доме? Дети играют..." Вокруг качались яркие огромные розы, покрытые капельками отключённого кем-то фонтанчика орошения. Участок, как назвали бы двор коттеджа на родине, был в основном отдан под газоны, декоративные деревья. Стояли в ниточку даже три нарядные ели. Господи, сколько тут можно вырастить картошки, если распахать эти дурацкие газоны, – думала Инга, следуя по упругой, словно искусственной траве вокруг дома за счастливым владельцем. Лев взахлёб рассказывал о деревьях и цветах, давал им попробовать какие-то незнакомые и полусъедобные, на их вкус, плоды. Алла, как исчезла в доме, так больше не появлялась. Оттуда слышался разговор на высоких тонах на иврите и истеричный плач детей. "Это у вас дача такая? – спросила Инга, срывая без спроса ягодку клубники. – Богатая..." "Дача? – фальшиво сморщил и без того перекрещенный вдоль и поперёк лоб Лев-Арье. – Что есть дача... я забыл." "Ну, дача, загородный дом. Квартира-то у вас в Хайфе, так?" "Квартира?.. Вот это и есть наша квартира. В цивилизованном мире люди не живут в городе. Там нет ауры." "А кто же, простите, населяет Хайфу, если не люди? – удивилась Инга. – А, я поняла, там живут недочеловеки, особи нецивилизованного мира. Юрик, так мы с тобой, оказывается, попали чёрт знает куда. Пора покупать такую вот виллу и приобщаться к цивилизации. Так, Лёва?" "А она у вас за словом в карман не залезает,"– поморщился Лев, уже со страхом поглядывая на такую соблазнительную с её золотистыми от первого загара плечами незванную гостью. Откровенная гойка, неприязненно подумал он, а как нагло себя ведёт с евреями! Ничего, – прошептал он почти вслух на иврите, – вот кончится корзина, пойдёт она к нам полы мыть, будет со смартутом ползать у нас в ногах, спеси-то гойской поубавится. И этот... Грегори Пек российский, тоже на чёрной работе быстро сбросит свой респектабельный вид. Мы столько вытерпели за эти десятилетия, что припомним вам, советским патриотам и гэбэшным стукачам, всё то дерьмо, каким накормили нас самих по приезде сюда израильтяне. Теперь, наконец, наша очередь других дерьмом кормить. Ишь ты, профессор, доктор наук! Мы тебе рога пообломаем. Ты будешь нам в научные рабы проситься, а мы и в рабы не возьмём. И в садовники я тебя не возьму, у меня араб работает. Будешь конкурировать, профессор, но не с нами, а с палестинцами на стройках. Приехали, когда сало кончилось и вообще жрать стало нечего в любимой советской стране, на выстраданное нами, на готовенькое. Ничего, теперь мы вам покажем, для кого мы этот рай строили и защищали... "Юра, Инга, прошу в дом, – раздался голос Аллы с балкона на втором этаже. – Прошу простить, что сразу не пригласила, но у нас тут дети и очень было неубранно..." Она вытирала полотенцем мокрую голову: расставшись с гостями, Алла просто ворвалась в ванную и стала под холодный душ, как была, в жёлтом своём нарядном платье, к изумлению сына, невестки и внуков. Лев гостеприимно открыл перед ними дверь в просторный холл – американскую кухню. Посредине холла Хадасы увидели высокого мужчину средних лет, в котором Юрий с трудом узнал своего Сержика. Длинные косматые чёрные волосы, небрежно собранные в косичку, какой-то баранний бессмысленный взгляд на знакомом и родном лице некогда ласкового и умного мальчика производили жуткое впечатление. Неопрятные полуспущенные шорты на белом округлом и чуть отвисшем брюшке, покрытом курчавыми волосами, и стоптанные сандали составляли весь его наряд. Бывший Сергей восхищённо, приоткрыв рот, разглядывал человека, который всегда казался ему образцом мужской красоты. Потом его взгляд упал на стоящую позади отца Ингу. Какая-то робкая улыбка появилось на толстых мокрых губах Рана. "Здра-стуй-те... произнёс он хрипло. – Слиха... Я совсем забывал русит..." "Но меня-то ты помнишь, грызун? – смеялась Инга, подавая ему руку. – Я же тебя кашей кормила. Неужели забыл?" Израильтянин смущённо приблизился к Юрию. "Шалом, аба, – искренне обнял он отца. – Шалом, Инга!.." И тотчас быстро заговорил на иврите, обращаясь к матери и отчиму и показывая на Хадасов. Но не успела Алла начать перевод, как лицо Рана исказилось, он как-то хищно выгнулся в сторону лестницы, по которой со второго этажа спускалась худенькая очень смуглая кудрявая женщина с голым младенцем-девочкой на руках. За ней испуганно прятались двое похожих на цыганят мальчиков лет шести-семи. Ран пронзительно заорал что-то неестественно высоким голосом, делая быстрые и непонятные движения пальцами прямо в лицо маленькой женщине. Та совершенно не смутились и не испугались, но тотчас открыла свой красный рот и выдала пронзительный речитатив одновременно с речитативом мужа, а Юрина внучка вертела кудрявой головкой и радостно улыбалась, таращась в основном на невиданную светловолосую тётю. Но стоило Инге сделать естественное движение, чтобы погладить девочку по голове, как та вдруг закричала, заплакала и забилась так, что Юрий и Инга невольно схватились друг за друга. Мальчики тотчас брызнули вверх по лестнице и больше не появлялись. "Не обращайте внимания, – махнула рукой Алла. – Они у нас все нервные. Мы их лечим... После того, как их всех как-то взорвали..." "Что? – ахнула Инга. – Что их?.." "Взорвали, – спокойно пояснила Алла. – Чему тут удивляться? Вы в Израиле уже сколько? Два месяца? И не читали о террактах ООП? Мы все тут всю жизнь живём в ожидании взрыва. И вокруг нашей мицпэ... это на иврите дословно значит "наблюдение"... так вот вокруг нашего посёлка штук двадцать арабских деревень. От них в любой момент можно ожидать всего..." "Но за что?" "За что? За то, что мы живём на своей земле. Просто живём тут. Растим наших детей. С точки зрения ООП, это само по себе является преступлением, за которое наказывают смертью. Вы этого не знали?" "Знали, – решил, наконец, взять реванш Лев. – Всё они прекрасно знали, когда обучали и вооружали арафатовцев. Они ходили на первомайские демонстрации. А им кричали с трибуны: "Братский привет палестинскому народу, борющемуся с сионистской оккупацией," – козлиным плаксивым голосом скопировал он голос вождя с трибуна. – А они в ответ кричали "Ур-р-ра!" – чуть не сорвал голос мужичонка, со всей доступной ему страстью изображая, как Юрий и Инга, никогда, кстати не ходившие на первомайские демонстрации из-за занятости на даче, кричали свою поддержку врагам благородных и великодушных ватиков, которым они же, когда в России для них кончилось сало, нагло навязались в сожители... "Ладно, – сказал Юрий, темнея лицом. – Алла, переведи нам, что сказал Серёжа... Дожили, отец не понимает ни слова из речи родного сына." "Учи иврит, – резонно заметила Алла. – Ран говорит на нашем родном языке в своей стране, а вы говорите на никому в мире не интересном иностранном наречии. Чем раньше вы в вашей семье забудете язык матершинников-антисемитов и перейдёте на родной иврит, тем вам же будет лучше. И тогда ты со своим сыном пообщаешься нормально. Впрочем, я сомневаюсь, что вам, Инга, будет легко перейти на иврит." "Почему? Я в ульпане из лучших, – улыбнулась Инга и вдруг сказала почти без акцента на иврите, обращаясь к Рану: – А вот вести себя так по отношению к женщине, матери своих детей, по-моему, нехорошо. Это не украшает мужчину." Лев и Алла вылупили глаза, а Ран разулыбался, притянул к себе жену, взасос громко обцеловал крохотное лицо супруги и всю девочку с головы до ног. А потом что-то горячо заговорил Инге на иврите. Та серьёзно кивала и отвечала, как оказалось, впопад. "Я учила язык ещё до отъезда, – пояснила она на иврите же растерявшимся хозяевам. – И вообще я с детства круглая отличница. И у вас в ногах с тряпкой я ползать не буду в своём Израиле, добавила она совершенно ошеломлённому Льву. – И Юра уже прошёл в Технионе два интервью. И ему уже дали место под стипендию Шапиро. Не дождётесь, зло добавила она по-русски и обратилась к растерянному мужу: – Юра. Мне тут не нравится. Поцелуй свою семейку, и мы уходим. Унижения тоже должны быть дозированными. Серёжа, – добавила она на иврите, – с папой пообщаешься, когда вспомнишь русский. Вот тебе наш телефон. Шалом у леhитраот, хаверим..." "Подождите... – засуетился Лев. – Отсюда нет никакого общественного транспорта..." "Не ваша забота, – сверкнула на него Инга волчьим взглядом, от которого несчастный Лев немедленно оцепенел. Пешком дойдём. Не старые." "Перестаньте, – пыталась преодолеть вновь охватившее её бешенство и овладеть собой Алла. – Вы не представляете... Двадцать километров до станции..." "Да я всю жизнь по тайге ходила столько к станции. А по вашему-то куцему лесу..." "Так ведь через арабские деревни, вы с ума сошли... Лёва, отвези их, пожалуйста." "Да нет уж, Лёвушка, вози кого другого." "Юра! – крикнула Алла. – Ты-то чего молчишь?" "Кошмарный сон... – сказал глухо Юрий. – Мне это уже как-то снилось... Я проснусь и всё..." "Идиот, – начала было Алла, но осеклась, натолкнувшись на "таёжные глаза". – Каким ты был, таким и остался... – сникла она. – Что делать? Мы вас пригласили от всей души, а вы..." "Если это душа, – вдруг жёстко сказал Юрий, – то что же такое грязь?.. А от любых нечистот надо держаться по-возможности подальше. Жаль только, что сына ты мне угробила, Алла. Боюсь, что навсегда. Надо было у тебя его всё-таки отнять, когда он от тебя сбежал ко мне. Так Инга тебя пожалела..." "Инга?.. – взорвалась, наконец, Алла. – Вот эта? Пожалела? Меня?.. Да я плевала на жалость всяких..." Она вдруг замерла, не понимая, почему и родной дом, и сад за окном стали вдруг странно неподвижными, словно отлитыми из разноцветного металла. Одновременно исчезли абсолютно все мысли и эмоции. В мире больше не существовало ни гостей, ни её семьи. Она видела, как странными рывками, словно на испорченной киноплёнке двигались к открытым дверям какой-то знакомый вроде бы высокий парень в приспущенных трусах и какие-то неизвестные ей люди, как парень пытался затащить их в машину, как какой-то человек обнял Рана за плечи и стал рывками уменьшаться в размерах рядом с какой-то женщиной по дороге... Через несколько минут Алла судорожно рыдала в кресле, а Лев метался с лекарствами, не зная, давать ли их жене или сначала принять самому. В памяти этих людей не было и следа Хадасов, которые в это время бодро шагали по каменистой обочине горячей асфальтовой ленты, проложенной через весёлый искусственный ельник вниз, к трассе, отважно идущей через арабские деревни. Первая же машина, которая догнала их на лесной дороге, доставила обиженных олим не на станцию, как они просили, а прямо домой, в Хайфу. Седой обаятельный ватик внимательно слушал горячую исповедь плачущей от обиды Инги и только разводил руками. Он взял с Хадасов обещание, что они проведут в его семье следующий шабат. "Мы с женой заедем за вами утром, сказал он. – Сначала посетим очень интересный пляж, а потом к нам, идёт?" "В эту их мицпэ? – взорвалась Инга. – Да ни за что!" "В нашу мицпэ, мягко поправил ватик. – Вы будете не их, а моими гостями." "А у вас в семье говорят по-русски?" "Естественно!" "Даже взрослые дети?" "Конечно, рассмеялся он. – Мы все свободно говорим по-русски, по-английски и на иврите. Кроме того, я говорю и пишу по-французски, а жена по-испански. Сейчас мы учим немецкий. Лет через десять так же будет и в вашей семье. А ваши, простите, родственники... как бы вам это повежливее сказать... Это у них как бы осложенение после отказа. Патологические патриоты, muckrackers, сделавшие сионизм, естественный израильский патриотизм своей как бы профессией. В результате, они в сущености ни одного языка толком не знают. Вот, скажем, ваш, Ури, сын уже много лет держит пиццерию у рынка. Клиентура у него необразованная. С кем ему учить языки, кроме базарного иврита?" "А Лев кто? – спросила Инга. – Ведёт себя, как профессор Техниона." "Как вам сказать... Он какое-то время преподавал у нас свою квантовую механику, но не справился с плотной нагрузкой. Он, по-моему, немножко лентяй. Последние четырнадцать лет он работает в Технионе вахтёром. И как все люди его профессии привык вслух выражать свои мысли, как бы шёпотом разговаривасть самим с собой. Так что его высказывания насчёт вас – вовсе не наглый вызов на скандал, а просто выражение его тайных мыслей. Он очень обиженный на всех господин. Самовыражение он находит в политической деятельности, периодически меняя свои пристрастия. Сейчас он крупный активист, как эти ни покажется вам странным, движения новых репатриантов по созданию собственной партии. Я не разделяю его убеждений, кроме его мнения об иврите. Вам, по-моему, все силы надо бросить на его изучение, пока есть такая возможность, потом не будет. Не потому, что с ивритом жить проще, это не совсем так. Со мной довольно успешно работают американцы, не знающие на иврите ни слова. Просто высокий иврит – красивейший в мире язык, язык Книги. Его добровольно изучали лучшие люди России. Вы безусловно оцените благородство и красоту иврита. Но это неевропейский, а потому непривычный для вас язык. Его освоение -титанический труд, но когда придёт прозрение, когда вы окунётесь в его сверкающие пучины, вы поймёте, что игра стоила свеч!" "А Алла? – осторожно спросил Юрий. – Я даже не успел ничего расспросить... Она тоже работает в Технионе?" "Нет, она все пятнадцать лет служит кассиром в банке. Она неплохо получает и тянет семью. Так в шабат, друзья, в шесть утра мы с женой у вас! Не очень рано? Тогда, коль тув, хаверим... Да, вот что я хотел бы вам сразу сказать. Мы, израильтяне, очень гетерогенная масса. Вы встретите самых разных людей. Не обобщайте, Бога ради! Нет деления на харедим и атеистов, левых и правых, восточных и западных. Есть, как было и у нас в СССР деление на порядочных и непорядочных людей. И точно так же хороших много больше. Будьте здоровы..." "Ну, не ждал я вас так рано, – поднялся им навстречу Миша Хадас, в первый и в последний раз появляющийся на страницах нашего правдивого повествования. – Ты, как всегда неотразима, мама. Но... ты что, плакала? Неужели вас плохо приняли?" "Прекрасно. Всё было просто замечательно, Мишенька." Все трое стали готовить обед в своём скудном жилище на земле обетованной, привычно и весело обмениваясь старыми, доперестроечными ещё шутками. О визите к бывшей жене, сыну и внукам Юрий рассказывал сводному брату Сергея весело, как о забавном эпизоде. "Мама, я тоже хочу научиться делать "таёжные глаза", – загорелся Миша. – Странно, что ни дед, ни ты меня не научили." "Это очень опасное оружие, Мишенька, – нахмурилась Инга. – Тут чуть передозируешь – и под суд. Но не исключено, что как-нибудь и научу. Во всяком случае, к моменту призыва в армию точно научишься..."