Текст книги "Право выбора"

Автор книги: Шломо Вульф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

4.

На улице совсем раскисло. Плюс пятнадцать на солнце. Весь снег таял в одночасье. Юрий щурился на это весеннее безобразное великолепие с крыльца отделения милиции, а потом зашагал прямо через улицу по колено в мессиве, в своих полных талой воды суконных ботах, к ожидавшием в волнении Ольге и Марку Заманским. За ним на крыльце появились хохочущие студенты, все как один в резиновых сапожках. Они подхватили на руки Ингу и триумфально перенесли её к тротуару, где она с хохотом повисла на шее Юрия. Потом на крыльце милиции появились Хвостов и Бурятов. Последний был уже в пластырях, с раздутой синей физиономией. Он что-то горячо шепелявил ректору. Тот морщился от перегара и быстро ушёл, не заметив протянутую руку. "От-пус-ти-ли! – кричал Юрий. – Да здравствует свобода! Немедленно к вам и – водки! У вас есть водка? А то я куплю... Надо же, первый случай в милицейской практике – трезвые пьяного зашибли!" "А ректор? – тревожно спросила Ольга. – Неужели сдался?" "А куда ему деться? Студенты в один голос всё подтвердили. А Саша ещё пообещал коллективную кляузу в горком. Ректор тут же на попятную: дескать его неправильно информировали злые силы... Затравили, мол, талантливого учёного с прекрасной диссертацией. И всё, оказывается, с подачи пьяного скандалиста, которому не место в высшей школе..." "Юра, куда же вы прямо по лужам... Ноги мокрые," – заметила Оля. "Плевать! Я сегодня гуляю. Мне теперь море по колено. Решился! Нет, вы даже представить себе не можете, сколько лет я мечтал вот так – святым кулаком по окаянной роже!.. Не их излюбленным оружием, не интригой на интригу, не подлостью за подлость, а вот так, по-деревенски, без колебаний..."

5.

"Ты хоть что-нибудь понимаешь, Тоня? – расслабился после полного стакана водки непьющий спортсмен Хвостов. – Я кто – ректор или раб? И почему, чёрт меня побери, я могу поставить на место любого, кроме этих сраных евреев? До каких пор они будут неприкасаемы в моей стране? Дал этому жиду квартиру. Своим отказал – ему, одному, двухкомнатную! Дал полную свободу научной работы. Ни завкафедрой, ни проректор, ни я не контролируем. Никому такое не позволено – только ему! Подписываю, не глядя, любые финансовые документы по теме Хадаса. А мог бы всё зарубить на корню. Так ведь не только никакой благодарности, напротив, меня при студентах подонком называет. И этого ему мало – при мне же людей моей команды не просто поносит, как хочет, а уже при всех им морду бьёт, а ему хоть бы что! Почему, спрашивается? Горком неизменно на его стороне. Завелась у него жидовская лапа – герой этот липовый, скорее всего, Альтман из Биробиджана. Надо же, так нашего доцента вдруг возлюбил, что его однополчанин-партизан из бюро крайкома без конца звонит нашему Первому, как там Хадас? Не обижают ли прекрасного человека? И если бы Тоня, только жиды, Заманский с Хадасом, так ведь чуть не все сегодня вызверились на меня в милиции..." "И Вулканович?" "А-а-а! – зарычал Хвостов. – Вот уж где жидяра так жидяра, пархатая тварь!! Этот хуже всех! Этот в морду не даст... Ничего, говорит, не слышал, не видел. Савельеву, говорит, Бурятов с Хадасом друг к другу ревнуют. Не идиот ли?.." "Петь, а Петь, – замурлыкала вдруг дородная Тоня. – А почему эта... Савельева сказала, что ты импотент? Ты что... с ней тоже?.." "Да не с ней... То есть... Короче. Тебя мне только сегодня не хватало! Вечно напоит и выпотрошит! Пользуется тем, что я пить не умею... Ну что тебе ещё? Не знаешь что ли, что профессиональные спортсмены... ну, слабы часто по этому делу. Тебе надо это рассказывать? Я и решил было, что дело не во мне, а в тебе. Привёл студентку сюда, когда ты ездила к своей мамуле... Девица оказалась и сексапильная, и умелая! А я – ну хоть бы что пошевелилось... Она старалась, старалась, потом плюнула, представляешь, проститутка такая, прямо... вот сюда, прямо на него, оделась и ушла, хохоча во всё горло. Ты довольна? Чего ты молчишь? Хохочи тоже! Это же так смешно: грозный муж, ректор и профессор имеет между ног вместо бандита дохлую улитку без панциря..." "Петь, может тебе полечиться? Уколы там, гормоны, ну я не знаю... Мне же с тобой тоже тяжело... Я здоровая баба. И ещё вполне..." "То-то ты, Антонина, у мамашки твоей на лишние две недели задержалась? Колись уже тоже! Мне – изменяла? Откровенность за откровенность, ну?" "А драться не будешь?" "Ты же простила вроде?" "Тогда... Нет, я ничего не скажу. Вон у тебя какие глаза стали..." "Ладно. Мне сейчас не до этого... Скажи мне, Тоня, имею я право верить коллективу кафедры, Попову, Вулкановичу, Бурятову и некоторым другим, если они мне все как один говорят, что Заманский не талант, а авантюрист? Мы живём в энергичный век. Тут не до слюнявых анализов, кто есть кто. Если мне кажется, что этот еврейчик нихера не стоит, могу я его вышвырнуть из своего вуза? Да или нет?" "Конечно, Петенька, да. Ты у меня самый сильный и справедливый. А добрым ректору быть совсем не обязательно... Даже, я тебе скажу, и вредно и опасно. Для вуза. Для коллектива. Поэтому дави их всех, жидовню эту, где и как только сможешь... Пока не поздно!"

8.

1.

Как оказалось, это была не весна в день драматической предзащиты, а редкая в нынешних краях оттепель. Уже на другой день завьюжило, посыпал сплошной пушистой стеной густой снег, мгновенно воссоздавая сугробы на замерзших за одну ночь лужах. Наутро ветер стих, а за оттаявшим окном ослепительно засияла первозданная зима с умеренным пятнадцатиградусным морозом, скакнув на тридцать градусов за каких-то полсуток... Юрий проснулся с ощущением какой-то бурной радости, которой совсем не сулила вчерашняя безобразная сцена. От секретаря кафедры принесли записку, что доцент Хадас приказом по институту на неделю "отстранён от работы за недостойное поведение." Потом пришёл Толя и добавил, что лучше Юрию в институте вообще не появляться. Оказывается, ректор оспорил рекомендацию горкома через министерство, те вышли на ЦК. Вопрос о пребывании какого-то провинциального доцента в прежней должности решается в недостижимых верхах, где сцепились амбиции крайкома и министерства. Пока его курс читает всепригодный Вулканович. В институте только и разговоров, что о вчерашней драке. Студентка Савельева, кстати, из института тоже отчислена приказом Хвостова "за хулиганство и разврат..." "Ничего себе формулировочка! – воскликнул потусторонний Толя, вдруг проснувшийся из-за истории с новым другом Юрием. – Это же волчий билет... Из комсомола уж точно попрут!" Услышав это, Юрий поспешно надел свой тулупчик и, отчаянно скользя и падая в своих всё ещё мокрых после ночи на батарее суконных ботиках, пошёл в студенческое общежитие. Там было пусто и тихо, все на занятиях. Он впервые постучал в дверь с табличкой "Mary-Inga-Nataly". Там точно так же как когда-то в комнате Галкиных этажом выше, что-то упало, ахнуло, простучали босые пятки, но на этот раз звякнул ключ в замке, дверь распахнулась, и Юрий задохнулся в душистом кружеве лёгкого домашнего халата, который только и был одет на Ингу. Он осторожно отстранил её, воровато вглядываясь в пустой коридор, неуверенно вошёл и сел на стул у чертёжного стола. В комнате был идеальный порядок и чистота, что значит девочки! "Новости знаешь? – спросил он, пока она усаживалась на койку, закинув руки за голову, как тогда у Заманских. Вместо ответа она протянула ему два железнодорожных билета. – Что это? Ты уезжаешь?" "Мы уезжаем, – сказала она, вернув руки на затылок. – Тебе ректор дал неделю отпуска. Так? И вот я вас, Юрий Ефремович, приглашаю к себе домой, раз вы так дурно воспитаны, что не удосужились пригласить меня к себе домой хоть раз за те полгода, что я хожу в ваших любовницах... И "занимаюсь развратом", кстати, тоже только с вами!" "А если я откажусь? Надо было хоть спросить..." "Вот я тебя и спрашиваю: Юра, ты хочешь со своей Ингой поехать познакомиться с её родителями?" "Вот я тебе и отвечаю: Инга, я согласен." "Тогда на сборы час. Поезд в одиннадцать." "А если бы я не пришёл?" "Я бы билеты выбросила... И попробовал бы ты ко мне ещё подойти..." "Излупила бы как Бурятова? – засмеялся Юрий. – Да тебя теперь все мужчины будут обходить за версту." "И ты?" "Так я же тоже хулиган! Отличная парочка, не так ли?.. Это далеко? Ну, твоя станция?" "Между Хабаровском и Уссурийском. Дебри Уссурийского края. И станцию называют Дерсу в честь сподвижника Арсеньева. Мы там будем в полночь." "А потом?" "Папа встретит с санями." "Серьёзно? С лошадкой?" "А ты думал – аэросани? Ты что, у нас там всё по-простому. Я ведь из простых. Ты поэтому меня избегаешь, да?" "Сцены, Инночка... или как тебя папа с мамой зовут?" "Как ни странно, именно так. Ингочка – язык сломаешь. Угораздило же дать норвежское имя! Папа служил в Печенге, на норвежской границе, и там у него была в молодости пассия с таким именем."

2.

Поезд выплюнул их в ночь на тщательно выметенный перрон, едва освещённый единственной лампочкой над дверью станционного домика. Вокруг в тишине грозно нависали какие-то неестественно огромные чёрные деревья. Когда стук колёс замер вдали, явственно фыркнула лошадь и появился высокий человек в тулупе и рысьей огромной шапке. Он приблизился, стянул рукавицы и подал Юрию большую тёмную ладонь: "Савельев я, Игнат Ильич, папа этой козы-дерезы." "Юрий Ефремович, её учитель и друг. Если официальнее, доцент Хадас." "Хадас. Хадас, этой какой же нации? – обернулся лесник к прижавшимся друг к другу седокам, когда сани тронулись,. – Латыш, литовец?" "Он еврей, папа, – вызывающе сказала Инга. – А тебя будто ничего в человеке не интересует, кроме его нации. С каких это пор?" "Еврей так еврей... – не сразу пришёл в себя Игнат Ильич. – Вы что, обижаетесь, когда вас спрашивают о нации, Юрий Ефремович?" "Да нет. У меня действительно непонятная фамилия. И не Иванов, и не Абрамович..." "Только я, – помолчав, продолжал лесник, – вроде должен поинтересоваться, раз единственная дочка впервые привезла к нам молодого человека. Инга не привезёт кого попало. Значит серьёзно. А раз серьёзно у неё, так и у нас. Я против евреев ничего не имею, но..." "Ну, что там за "но", папа! – напряглась Инга. – Уж ты-то с чего был бы антисемитом?" "Да не антисемит я! – отчаянно крикнул отец. А ну как увезёт он тебя навеки в этот свой Израиль, вон их сколько сейчас туда едет! И – всё! Навсегда! Была дочка и нет, как не было... Как умерла. Это хоть вы оба понимаете?" "Я в Израиль не собираюсь." "Сегодня не собираешься, а через год, пять лет, как раз когда мы к внукам привыкнем... Так что, вы мне быть счастливым от такого брака прикажете? А о матери и не говорю." "Папа, какие там внуки? Он мне ещё и предложения-то не делал." "Не делал? А чего тогда приехал?" "Чтобы сделать," – поцеловал Ингу Юрий. "Ой! Мама!!– радостно взвизгнула она и кинулась ему на шею. – Наконец-то! Спасибо, папуля. Это он тебя испугался, что с саней сбросишь волкам на съедение, вот и раскололся..." "А что до Израиля, – продолжал Юрий, мягко высвобождаясь, – то зачем же так мрачно? Во-первых, я никогда туда не хотел и сейчас не хочу, а, во-вторых, это очень не просто, даже если бы и захотел бы. И, наконец, если ей там будет хорошо..." Игнат Ильич только покрутил головой. Сани неслись по узкой лесной дороге почти в полной темноте под сплошными сводами циклопических еловых лап и кедровых ветвей, среди колоннообразных заснеженных стволов, как стоящих вертикально, так и наваленных в первозданном хаотическом беспорядке. В редких просветах между ветвями над головой высвечивалось переполненное звёздами невиданно ослепительное и чистое ночное небо. Лошадь бежала ровно, сани скрипели полозьями по глубокому снегу, иногда взрывающемуся от задетых еловых лап белым колючим облаком, покрываюшим седоков душистым покрывалом. У Юрия замёрзли ноги, хотя он, по совету Инги, надел две пары шерстяных носков. Под меховым покрывалом, однако, было тепло, Инга счастливо дышала у его щеки, припав к плечу и улыбалась без конца своим мыслям. Наконец, показались едва видные над сугробами светящиеся окна, послышался скрип открываемой двери, и сани подкатили к большому бревенчатому дому. На ярко освещённом электрической лампочкой крыльце стояла в накинутом на плечи тулупе высокая женщина в валенках. Негнушимися ногами Юрий прошагал к ней и приложился губами к протянутой руке. Она не отдёрнула руку, даже не смутилась, но была явно польщена таким невиданно тонким обращением в их таёжной глуши. "Я Полина Олеговна, важно сказала она, приглашая гостей в дом. – Милости прошу. Столько дочка о вас писала хорошего, Юрий Ефремович..." В просторной гостиной было тепло и чисто, совершенно городской уют, даже телевизор, стереорадиола. Юрия поразила целая стенка книг с дефицитными подписными изданиями. Откуда это в таком медвежьем углу столько книг и, главное, электричество, подумал Юрий. Игнат Ильич вдруг сказал: "Тут уже десяток лет охотится муж Примкниготорга. Дочке нашей столичную библиотеку обеспечил. Инга, представляете, всё это перечитала! Золотая у ней головка..." "А электричество? Что-то я столбов не приметил." "Нет, ток у нас свой." "Дизель-генератор? А почему его не слышно?" "А вот и нет! Неужели вам Марк Семёнович не похвастался? Это ведь он всё это нам наладил три года назад. Дал мне чертежи, а я всё по ним заказал у умельцев на авиазаводе в Арсеньеве. И вот с тех пор живём что в твоей столице. Ни керосиновой лампы, ни столбов-проводов в райцентр. Аккумулятор круглые сутки заряжается и от ветра, и от солнца. У нас тут солнце двести девяносто дней в году, а ветер все триста. Ветряк у меня на сопке стоит уникальный. Его мои друзья фрегатом прозвали. На каждой лопасти парус. А солнечный свет мне в специальный колодец трёхметровая линза собирает. Она заполнена водой или льдом – вон там, на поляне. Почистил раз-два в месяц линзу от снега, и она опять как новенькая. У нас даже электроутюг и стиральная машина работают. Не говоря о свете, телевизоре и холодильнике. Золотая голова у парня..." "Пап, – злопамятно сказала Инга, – так Заманский тоже еврей." "Ты чего вдруг? – удивилась мать. – Какая разница?" "А такая, что Юра у меня еврей, и он мне только что сделал предложение, а папа..." "Что папа? – засмеялась Полина Олеговна. – Он же у нас и не интересовался никогда. А у меня у самой, между прочим, бабушка по маме еврейка, Фаина Мордехаевна аж!" "Иди ты! – поразился лесник. – Ты серьёзно, мать? А чего молчала?" "Так ведь ты никогда и не спрашивал." "Ну, вы даёте, – хохотала Инга, не отлипая от Юрия. – Так я у тебя, оказывается, Хаечка, Юрик! Надо же, ехал чёрт-те куда, а попал к своим..." "Все мы тут свои, советские, примирительно сказал лесник. – Ладно, время позднее, пьём чай и спать. А завтра после баньки отметим событие. Куда? – рявкнул он на Ингу. Отдельно! Покажешь брачное свидетельство, тогда..."

3.

За окном комнаты, где ночевал Юрий, величественно качалась огромная лапа голубой ели в сияющем на солнце пушистом снежном колпаке. За ней золотились сугробы на огороде. За огородом туго бил в ослепительно синее небо белый дым над едва видимым отсюда срубом. Юрий открыл дверь на осторожный стук и сразу задохнулся от горячего душистого поцелуя невесты. Инга была в нарядном синем платье с розой у ворота и казалась похудевшей и усталой. "Ты себя плохо чувствуешь? – спросил Юрий, вглядываясь в измученные глаза девушки. – На тебе, как говорится, лица нет..." "Зато ты выглядишь у меня как огурчик, женишок... Отдохнул от невесты и доволен?.." "Я не понимаю..." "Не понимаешь? И очень плохо, что ты меня по-прежнему не понимаешь... Разные мы с тобой всё-таки, Юрик. Я вот без тебя жить не могу, всю ночь на часы смотрела, когда тебя увижу... А ты, я смотрю, и не вспомнил..." "Молодёжь! – крикнула из гостиной Полина Олеговна. – Кончайте любезничать. Умываться и завтракать. Мы с Савельевым уже заждались вас." "Где у вас умываются?" "Настоящие мужчины..." "Я понял!" Юрий набросил свой кожушок на спортивный костюм, сунул босые ноги в суконные боты и выбежал на улицу. Инга со смехом выскочила за ним, едва успев сменить туфли на белые валенки. Снег слепил со всех сторон. Юрий сбросил кожушок, снял "олимпийскую" рубашку и стал, вскрикивая, натираться снегом. "Жена, спинку потри, – сказал он и тотчас охнул и задохнулся от горы снега, обрушенного безжалостной Ингой на его голую спину с потревоженной еловой лапы. Тотчас нежные руки закутали его пушистым полотенцем, стали яростно растирать со всех сторон, надели на вытянутые руки "олимпийку", накинули на плечи кожушок и поволокли под руку к дому. "Какой приятный запах дыма, – затянулся вкусным воздухом, как любимой сигаретой, городской доцент. – Что это там дымит?" "А это вам, Юрий Ефремович, папа баньку топит... Надеюсь, не возражаете?.." "Мне?" "А вы эгоист. Чем это вы лучше других? Может и мне." "Вместе?.." "А вам бы как хотелось?" "Я и мечтать не смею... До печати из ЗАГСа." "Иногда сбываются и несбыточные мечты. Не я ли вам как-то обещала... Помните?" "Ты даже не представляешь, что ты со мной натворила своим дурацким замечанием!" "Потом расскажешь. А пока – завтракать. У моих тут такие чаи! Такой мёд!.. У нас тут всё настоящее и экологически чистейшее. Как и твоя невеста, кстати. Такие не только в столицах, ни в одном городе не растут..."

4.

Вы ни о чём больше и думать не сумеете, кроме как об Инге Савельевой под вашим веником... – вспомнил Юрий тот комаринный флирт в сентябре, когда направлялся по глубокому снегу, щурясь от ослепительного голубого сияния сугробов, к извергающей дым бревенчатой бане в конце двора. Она стояла среди гигантских разлапистых сине-зелёных елей у самого берега узкой реки. Юрий вошёл в предбанник и растерялся среди чистых деревянных скамеек и вешалок на стенах. В приоткрытую дверь виднелись уходящие под чёрный потолок полки, на нижней стояли два алюминиевых тазика. В обоих лежали берёзовые веники. Такие же душистые сооружения висели по стенам предбанника. Наконец-то он увидел наяву, как они не похожи на мучавшую его в снах метлу и домашний веник... Что ему следует тут делать – просто вымыться над тазиком или сразу идти в парилку? В любом случае, человеку тут следует раздеться догола, иначе, что это за баня?.. Но как можно себе это позволить, если изнутри дверь не имеет ни крючка, ни засова? Он выглянул на скрип снега и увидел, что Инга не спеша, танцующей походкой идёт к нему. Она была в малахае, отцовском тулупе и валенках. Войдя, она прикрыла за собой дверь, по-волчьи светя в наступившем полумраке широко расставленными удивительного цвета глазами. Увидев смущённого Юрия, она удивлённо подняла брови: "Вы сюда греться что ли пришли, Юрий Ефремович? Раздевайтесь, вы в бане!" "Так ведь тут даже запора нет, – растерянно показал он пальцем на дверь. – Как же я могу раздеваться?.." "А нам никто не помешает, – небрежно сказала она, набирая воду в ковшик и добавляя в неё что-то ароматное из бутылки. – Я своих предупредила, что мы здесь. А больше тут на десятки километров вокруг ни души. Кто же может придти? Так что не стесняйтесь. Приобщайтесь к нашей русской культуре, вы, инстраннец в родной стране..." "А... ты?" "Я? Ну я-то тут дома. Мне стесняться не пристало..." Она не спеша сняла малахай, тряхнула гривой светлых волос, сбросила ногу за ногу валенки, а потом небрежно раскрыла кожух, ослепив его белизной и совершенством юного тела. "Нравлюсь?" – победно-взволнованно спросила она, поворачиваясь перед ним. "Очень, – выдохнул он, не отрывая от неё взгляда. – Я просто...не верю своим глазам!..." "Вот как! Ну, это поправимо, если кто не верит глазам. Разрешается пощупать, – она поймала его руку и положила на свою левую грудь. – Держите крепче, а то выскользет! – звонко хохотала Инга. – Придётся опять ловить... веру в происходящее!" "Так вам же больно..." "Мне гораздо больнее, когда ты вот так робеешь, – жарко выдохнула она, пристроив его вторую руку на правую грудь и поднимая по своему обыкновению руки на затылок, прогибаясь в талии. – Вот так! Смелее! Ого!! А ну ещё раз!.. Ай!.. Нет-нет... Ещё чуток... Ой!! Ну.. ты даёшь, доцент! – она поспешно вцепилась в его руки. – Я же не резиновая кукла... Интересную моду себе завёл – живым студенткам сиськи отрывать!.." "Простите, Инга, но вы ведь сами..." "Заживёт, – смеялась она, поспешно раздевая его и потирая грудь. – Вот я вам сейчас за это так отомщу! Прошу раздеться, лечь и смиренно принимать справедливое возмездие за всё!" Ой... это у него что?.. – мысленно воскликнула Инга. – А... Я уже догадалась... Еврейские штучки?.. Нет, я ему мстить не буду! Такого красавчика я ещё не видывала... Кто же такую прелесть обидит? Я его даже вот так ладошкой прикрою, чтобы веником не задеть... Зато по всему остальному... "Ага, не нравится? А сиськи любимой девушке откручивать? Шучу, шучу... Получите-ка за это – по ногам, Юрий Ефремович! Теперь по торсу, по впалому животу... Ладно, повернитесь, а то я ненароком руку уберу, а мне вашего прелестника надо беречь, я добрая женщина. Н-ну, Юрка, а вот теперь держись! Это тебе за полотенце по беззащитной голой девушке с завязанной головой в еврейской республике!.. А вот так за невнимание ко мне после кубовой!... После бассейна!.. Когда сам полез целоваться и сам охладел на месяцы!... Вот так вас за это! По вашей тощей, простите, заднице, Юрий Ефремович. А теперь по вашей изумительной треугольной спине...теперь снова по жопе, чтоб больше не задавался, доцент, перед влюблённой студенткой!!" "А тебе самой уже не больно?.." "Сос-ку-чился... Давно не лапал? Ещё хочешь потискать? Потискаешь, не бойся, я терпеливая. Успокойся, мне-то уже не больно. А вот ты у меня уже стал совсем красным. Ты просто терпеливый, или осознал, что тебя давно пора выпороть за все твои садистские фокусы? Больно?" "Больно, но удивительно приятно, что именно ты меня стегаешь... Нет, действительно, всё горит. Ты у меня не слабенькая... И – не добренькая, а?" "Я не добрая?!" "А Бурятова кто чуть насмерть не пришиб? Если бы не я, тебе бы вышку дали... за убийство с особой жестокостью..." "А прелестника твоего кто... веником не тронул? Не я? Ладно, живите, Юрий Ефремович. Будем вас лечить. Встать и быстро за мной, ну же, а то я снова тонуть буду!" "Так я же голый..." "А я, по-твоему, какая? Не бойся, у нас не принято подглядывать. Да за ёлками из дома и не видно нихера." "Инга!.." "Не буду, не буду... Стану культурненькой, не узнаешь. А пока – за мной!.." Юрий увидел, как Инга бежит по заснеженным ступеням на лёд, к свежей проруби с вставленной лесенкой. От розового тела шёл пар. Ахнув, взвизгнув она бултыхнулась в ледяную воду и звонко закричала на весь лес: "Ай!! Тону! Юра, сюда скорее! Тону же!.." Скользя по снегу босыми ногами, он побежал туда же, скособочившись и нелепо прикрываясь, съехал по оледенелым ступеням в прорубь, задохнулся и охватил скользкое ещё горячее упругое тело, утонув в крепком объятии. "Скорее наверх, – прошептали яркие губы ему в глаза.– А то простудишься у меня, Боже упаси, лукошко своё отморозишь..." Он вскарабкался по короткой лесенке, пробежал уже немеющими ногами по глубокому снегу к пышущей паром двери и ввалился в свирепый душистый жар, плюхнулся на полку, видя в приоткрытые двери, как мечется грудь у бегущей по снегу от реки Инги. Она влетела, звонко хлопая себя крест-накрест руками, плюхнулась ему на колени, охватила его шею и едва не задущила поцелуем. "Я все эти месяцы мечтала об этом моменте... – горячо шептала она. – Ты в нашей бане... Ты! Со мной... голой... и сам голый... с твоим оригинальным хулиганчиком... А чего это он заскучал?.. Замёрз, маленький... Ого, мы уже растем на глазах... Мы, оказывается, умеем быть совсем большими... Мы чувствительны к горячим губам...Ничего себе! Сейчас мы станем огромными и будем пугать наивных русских девушек, не подозревавших о такой первозданной мужской красоте... Вы ни о чём больше и думать не сумеете, кроме как об Инге Савельевой под вашим веником... Помните?" "Ещё бы! Все эти месяцы меня промучили сладкие кошмары на эту тему." "Тогда, вот она я наяву! Сначала лягу вот так. Отлично! Обмакните веник и мстите той, что вас так беспощадно стегала! Да не так, сильнее! А по жопке? Неужели вам моя попочка не нравится? А я ею всегда так гордилась..." "Больше я на ваши провокации, Савельева..." "Да нет же! Это же веник, им нельзя поранить. Вот так! По плечам! Вы же в кубовой так любовались на мои плечи. Помните? По моей спинке с такой тонкой талией... Теперь по моим стройным бёдрам... Хорошо! Стой-ка... Ого, какие глаза!... Испугался-то как! А это всего лишь та же ваша Инга, тоже я, только спереди..." "Спереди не бьют..." "Так я вам и позволила бы меня бить! Я сама побью кого угодно. Только это же парилка! Я вас стегаю, вы меня!" "Хорошо, только на этот раз уж я не уступлю вам в благородстве, Савельева. С какой грудью я перестарался? Я её ладонью прикрою от веника..." "С этой. Ой, нет! Вот с этой! Ха-ха!" "С обеими что ли?.. Как же тогда я?.." "Точно, с обеими недостарался, Юрик! Тебе ещё исправлять и исправлять свои грубые научные ошибки. А пока – смелее!.. Хорошо! По... Ну, ты понял..." "Не больно?" "Ещё чего! Да убирай ты свою ладошку, не бойся!" "На вот этой синяк..." "Мой синяк, мне и решать... Да не так! Нечего меня веником гладить... Хорошо! Ещё сильнее! Ой! Ой!! Ты чего!! Снова озверел? Ничего себе, а ещё доцент!.." "Простите, Савельева... Я..." "Да у вас просто сердца нет, товарищ доцент. Как вам вообще можно доверять голых студенток, а? Я лично вам больше ни одну не доверила бы, стегает наотмашь – и по чём! Неужели не жалко? Ха-ха-ха, как смутился!.. А вам не идёт смущаться, вы теряете тонус и привлекательность. Да шучу же я, совсем не больно. Сейчас я только добавлю пара и в прорубь. Согласен?" "Ну нет! Сначала..." "Правда? А я уж думала ты только избивать умеешь бедную белую девочку... А!.. Ой, как хорошо! Ю-ррр-очка! Родненький! Теперь я сверху. Ох и помучаю... голого доцента! Не нравится? А меня мучить?.. Хорошо... Мсти, мсти мне... Ничего, не бойся... Я терпеливая. Что ты только один сосок целуешь?" "Так около второго же... синяк... Боже... действительно полоски от веника, не зря ты... Что я наделал..." "Вот ты их теперь и лечи... Ой! Где там моё счастье? Ого, мы не падаем в глазах любимой женщины, мы не из слабых и мягкотелых, мы как пружинка, верно? И мы тоже не против, чтобы нас целовали... Слушай, он мне как будто ротик открывает, ей-ей, как младенчик... Надо же! И кто же это посмел нас так обидеть, когда мы были совсем крошкой, прямо ножиком... шкурку срезать, как у картошечки. Ладно, уж я-то обижать не собираюсь, я, напротив – утешу..." "Инга, вам больно... Ведь вспухли полоски... Какой я идиот! Ведь такая нежная кожа..." "А мы сейчас эту кожу снова в прорубь сунем, всё и заживёт, как на собаке, вот увидите!.." "И с чего это ты взял, что я недобрая? – вспомнила вдруг Инга, когда было переговорено почти всё и она уже набросила на себя полотенце, сидя у Юрия на коленях в остывающей бане. – Я тебя очень больно парила?" "Да нет. Просто, когда ты упоминула эпизод в кубовой, я подумал, что добрые красивые женщины не поступают так жестоко с некрасивыми, как ты с Нюрой." "Это ты Корягу-то пожалел? – Инга даже сняла руки от его шеи и отодвинулась. – Да ведь это она меня возненавидела за мою красоту, а не я её за её уродство. Возненавидела ещё на первом курсе и стала без конца делать разные пакости, распространять слухи, следить, доносить! Когда я это поняла, я решила, что нельзя жалеть людей только за то, что кто-то хуже, слабее или беднее тебя. Нельзя, так как эта жалость не только не уменьшает их зависть и злобу, но ослабляет именно тебя! В интернате я всегда опекала слабых и некрасивых девочек, а они меня первыми предавали из зависти! В институте я попыталась подружиться с Нюркой, но та приняла это за мою глупость и слабость, стала беспричинно преследовать. И я стала беспощадной к жалким моим врагам не менее, чем к благополучным. Мы с Наташей и Машей и собрались-то в одной комнате и дружили именно потому, что нам незачем было друг другу завидовать. Вы же знаете, что мы, каждая по-своему, и так были лучше всех. Как, впрочем, и ты сам!.." "Холодновато стало, – поёжился Юрий. – Как ни жаль, пора одеваться." "Так это же ненадолго, – поцеловала его Инга. – Только до нашей постели. Теперь никто не будет возникать, раз мы с тобой провели столько времени в бане наедине. А в комнате у меня знаешь как тепло!" "С тобой везде тепло..." "Правда? Тогда – на посошок!.."

5.

"Мне у тебя очень нравится, – Инга как кошка в новом жилище обследовала и обнюхивала все углы в квартире разведённого доцента. – Всё новое. Я люблю всё новое. И я у тебя новая. Ты ведь старую сюда не ждёшь? Не приедет вдруг качать права?" "Старую... Она совсем не старая, если ты имеешь в виду мою бывшую жену..." "Повтори." "Что?" "Такое прекрасное словосочетание – бывшая жена! Она бывшая, а я – нынешняя и будущая! И вообще, как говорили древние: на войне, как на войне, но в постели, как в постели!.." Новая сладко посапывала, хозяйски бросив горячую белую руку ему на грудь. Она и во сне продолжала доказывать свою неотразимость, то и дело гибко поворачиваясь с закрытыми глазами то на живот, то на спину, играя своей белизной и округлостями, но замирала неизменно с рукой на его теле, словно утверждала долгожданную собственность. На потолке дрожала белая рама свет от уличного фонаря, искажённый теплым потоком воздуха из открытой форточки этажом ниже. Точно как у них в Ленинграде... Юное тело, прильнувшее к нему, вдруг показалось Юрию бесконечно чужим. Тот самый странный предмет вдруг вернулся в рот – ни прожевать, ни проглотить, ни выплюнуть... Мы выбираем себе любовниц, – вспомнил Юрий где-то прочитанное, а жён нам дарит судьба. Невидимый перст указал когда-то Юрию на Аллу, а ей на него, сделав их незаменимыми друг для друга. Рядом счастливо дышало совершенство. Но это было чужое совершенство. В свои двадцать Инга, несомненно, имела немалый теоретический и практический опыт подобного общения, а Алла и Юрий в первую ночь вообще толком не знали что можно и нужно делать друг с другом. Они едва научились целоваться, но тут позволялось многое другое, а что именно? И что не позволяется? Весь его опыт последующих тринадцати лет был их общим опытом ошеломляющих своей смелостью и новизной открытий, которые они вслух никогда не обсуждали даже между собой и которых, не сговариваясь, стеснялись. Применяя всё это с новой, Юрий невольно переживал заново знакомые приёмы со старой, когда они случились впервые и испытывал жгучий стыд предательства. Это немедленно отражалось на нём, Инга терялась, применяла вычитанные в печатных и рукописных руководствах позы и движения, восстанавливала своего партнёра, но только до очередного знакомого по прошлой жизни положения или просто взгляда на её новые прелести и сравнения со старыми... Алла была лучше, думал он в эти моменты. Во всяком случае для него. Инга была грамотным сексуальным партнёром. Отличницей по этому предмету. Алла была живой родной и единственной многие годы женщиной. К чужому запаху его нового жилья добавился чужой великолепный запах бившихся прибоем о подушку густых пышных волос, дорогих, с чёрного рынка, духов и шампуней, юного здорового женского пота. Новая пахла великолепно! Старая пахла лучше. От неё, и свежевымытой и устало потной, всегда исходил родной и дорогой для него запах Аллы для Юрия... После первого приступа их молодости Инга встала, зажгла свет, посмеиваясь над поспешно укрывшимся Юрием, нагая прошла в кухню, приготовила кофе, расставила на подносе рюмки и мгновенно приготовленные из ничего закуски, походя навела на кухне недостижимый до того женский порядок, присела на постель, примостив поднос на голые колени, поила Юрия кофе, словно случайно касаясь его лица грудью. Она знала и умела всё. Алла умела больше, упрямо не уходила мысль, – быть неповторимой. Немного усилий, и на месте Инги, думал он, могла бы то же самое выделывать другая его студентка. Не вернуть только Аллу... Инга чувствовала что-то и старалась из всех сил быть соблазнительной и неповторимой, но она была для него пока только копией – оригинал хранился в Ленинграде. Белая рама всё так же дрожала на потолке. Точно так же что-то непреодолимо дрожало внутри Юрия. Обычная мужская опустошённость долгожданного насыщения после длительного воздержания, успокаивал он себя. Да ещё осложнённого этими многомесячными психозами с веником и Сандунами, а потом этими нелепыми сравнениями с далёкой и давно чужой ему женой. Он попытался восстановить в памяти видения с Сандунами, бассейном, вспомнить недавнюю реальную таёжную баню, чтобы восстановить душевное равновесие. Инга, словно в ответ на его мысленное прикосновение наконец-то к ней лично, пошевелила рукой, недоуменно вытаращила на него спросонья бездонные зрачки с подушки сквозь завесу тонких волос. Потом рассиялась счастливой улыбкой, поднялась на руках, зависнув над ним упруго качающимися шарами, и со сладким вздохом шлёпко упала ему на грудь, охватив голову горячили ладонями и едва не задушив поцелуями со счастливым мычанием... И упало куда-то последнее сомнение в правильности второго выбора, второго перста судьбы – Инги для Юрия и наоборот... Исчезло, теперь уже навсегда, инородное тело во рту. Небывалая нежность, какой он никогда не знал и с Аллой, поднялась в нём вдруг с незнакомой молодой звериной силой, он опрокинул новую на спину. Инга тотчас прогнулась, закинув руки за голову, истово подставляя своё тело. До позднего утра он изумлял её, тоже ненасытную, своей застоявшейся и вдруг освобождённой страстью, так и не изведанной с Аллой свободой и верой в себя. "Я и не мечтала о таком! – звонко кричала Инга, не менее его удивляясь его силе и неутомимости. – Нет. Нет, ещё!! Ещё-ооо!! Ю-уура! Я не хочу больше жить!.. Лучше уже не будет... Лучше не бывает!!"