Текст книги "Право выбора"

Автор книги: Шломо Вульф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Вульф Шломо
Право выбора

ШЛОМО ВУЛЬФ

ПРАВО ВЫБОРА

"Говорит Москва. Доброе утро, товарищи. Сегодня среда, двадцать пятое августа 1974 года. Сегодня солнце взошло в Москве... заход солнца... продолжительность дня... Московское время шесть часов и две минуты. Передаём последние известия..."

1.

1.

Юрий выключил радио, надел так и не просохший со вчерашнего дня плащ и в первый раз вышел на улицу нового места своего обитания. Город был как-то удивительно безобразно залит водой. В своё время его героические первостроители как-то не позаботились о ливневой канализации. В буднях великих строек до такой мелочи просто руки не дошли. А потом, как водится, привыкли. Прохожие – и мужчины и женщины – просто шагали по лужам вброд в резиновых сапогах. Юрий пытался было их обходить, но после первой же коварной колдобины зашагал вброд в туфлях, довольствуясь "своей" тёплой водой до поступления очередной порции "чужой" – холодной. Cвирепо кативший за набережной жёлтые в клочьях бурой пены воды Амур вообще не был похож на реку. Скорее это был непостижимый и непредсказуемый океан Солярис, один вид которого вызывал дрожь. Памятник на берегу, как и чёрный мемориальный камень, свидетельствовали, что город построен, естественно, не зэками, а только комсомольцами-добровольцами. Больше в этом городе смотреть было нечего. Можно возвращаться домой... "Домой" для него означало сегодня койка в институтском общежитии. В конце августа здесь было пусто. Студентов ещё нет, а вчерашние абитуриенты уже в совхозах – на спасательных работах, называемых в иных краях уборкой урожая. Юрий постучал в единственно знакомую ему дверь с короткой надписью "Здесь Галкины". Там что-то радостно ахнуло, упало, простучали босые пятки. "Наташенька, папы нет?" "И мамы тоже, – звонко ответила девочка. Я уже три часа и семь минут одна." " И что же ты там делаешь?" – Юрий невольно присел на корточки и стал похож на сломанный манекен. "Играю... вздохнула она. – Вы тоже спешите? А то не уходите, а?" "Что же мы так и будем через дверь разговаривать?" "А что поделаешь? Ведь у меня и ключа-то нету..." Юрий вздохнул, дружески стукнул костяшками пальцев в дверь, прощаясь. Девочка невесело ответила тем же. В прокуренной своей комнате с двумя койками он прежде всего переодел мокрые носки на сухие, сунул ноги в домашние тапки, окинул брезгливым взглядом стол с неубранными консервными банками и ломтями хлеба и только потом увидел под замызганным кофейником письмо со знакомым почерком. Каждая буква в адресе означала для него потерянный привычный уют, родные запахи города и квартиры, родные лица дома и привычные голоса на работе. На штампе он увидел дату. 17 августа 1974 года Алла была жива, писала, склонив голову набок и покусывая нижнюю губу, его новый адрес. В письме не могло быть привычных "дорогой" или "целую", даже нелепой закорючки, которой она обычно подписывала оценки в бесчисленных школьных тетрадках. В отличие от родителей Юрия, насильно разлучённых по злой воле властей без права переписки в 1948 году, они с Аллой добровольно согласились на его ссылку на край света без надежды на письма. Они сами себе назначили разлуку. В письме, скорее всего, какой-то забытый документ, подумал Юрий, тайно надеясь, что это не так... Это была выписка из военкомата: Юрий Эфраимович Хадас снят с учёта в Ленинграде в связи с отбытием на постоянное место жительства в Комсомольск-на-Амуре." В этом была вся Алла... "Всё правильно, – вспомнил он прощальный ужин с братом в аэропорту, – Всё логично и неизбежно, кроме одного: ты не на тот восток едешь, Юрик. Нашему брату место на на Дальнем Востоке... Эх, не будь я так засекречен, только бы меня и видели на этой, так называемой, родине..." "И что бы ты сказал... там в оправдание твоего энтузиазма в деле создания арабам танков против родного народа и их испытаний на полях сражений против с евреев?" "Что я мог бы сказать? Всё равно они всю нашу продукцию сожгли в прошлом году на Голанах и на Синае." "Но и сами горели! Не стога жгли." "Да уж, египтяне тоже неплохие вояки. И очень приятные ребята. К нам относились с такой теплотой, какой я сроду не знал. Прямо собачья какая-то преданность. Правда, меня они принимали по моей фамилии за прибалта, хотя отчество моё, даже и Ефремович, их иногда смущало..." "Линчевали бы небось, если бы узнали, как бы старательно ты им танки твоего Кировского завода ни настраивал?" "Не линчевали бы, конечно, но за скобки бы точно вынесли... Ненависть прямо всеобщая. И не только против израильских солдат, что на войне естественно, а именно против евреев, как таковых. Полковник Беленко как-то стал расспрашивать одного танкиста союзной армии, откуда, мол, такой антисемитизм, вы же не гитлеровцы всё-таки, хоть ваш кумир и воевал против наших бывших союзников за Гитлера и Роммеля. Не за Гитлера, говорит, а за Египет. И вовсе мы не антисемиты, а, напротив, и сами семитской расы. И евреев у нас в Каире было до провозглашения Израиля больше, чем в Тель-Авиве. И никто их тут веками не обижал, в отличие от вашей России. Просто они выступили против наших братьев в Палестине, а потом и против нас. Ни один народ не потерпел бы рядом с собой вооруженных евреев! Тем более агрессивных. А теперь уж мы не успокоимся, пока не сбросим в море всех агрессоров от мала до велика. Если это и не удастся нам, то наши дети или внуки рано или поздно покончат с Израилем!" "А ты при этом монологе присутствовал?.." "Вот-вот, и ты о том же. Когда я промолчал и продолжал любезничать с этим арабским офицером, тот же Беленко мне по пьянке сказал: говнистая вы нация, Эфраимович." "А ты?" "Что я? Когда мы с ним пешком и без сапог в египетской форме припёрлись к Каналу, а с нами и выковырянные евреями из моих танков "арабцы" с салом в рюкзаках, я ему напомнил, как, мол, такая говнистая нация нас и наших друзей не только раздолбала и обезоружила, но и отпустила, побрезговав даже и в плен взять?" "А он небось, что есть евреи и есть жиды? Или, что израильтяне это уже не евреи, а нечто гораздо лучше?" "Отнюдь. Он мне говорит, что мы оба одной крови – советской, а бендеровцы и разные там сионисты – ублюдки, в равной мере достойны беспощадного уничтожения. Знаешь, я тогда дал себе слово, что умру в Израиле, но что там моё слово против моей же формы секретности!.. Другое дело ты, Юрик. Тебе ещё не поздно. Нафиг тебе этот холодный и голодный Комсомольск, где и евреев-то нет? Этот город был построен зэками для поселения новых зэков в краю, словно созданном сатаной назло Богу – для наказания лучших из людей. Там жить нельзя. Сдай билет и шевелись. Я знаю, что уехать очень трудно, но некоторым это удаётся. Я даже согласен ради твоего отъезда на любые свои неизбежные неприятности. Знаешь, когда я бродил по роскошному тёплому Каиру, по этим нашим ленинградским мостам над Нилом, по заваленному невиданными плодами африканской земли рынку, я всё время думал: надо же, прямо тут – рядом такие же пальмы, вечное лето и экзотические фрукты субтропиков, такое же, как в Александрии море, вся эта благодать, но не для арабов, не для короткой престижной командировки полезного еврея от антисемиской армии, а для настоящих евреев у себя дома! Какое же это счастье, Юрик, вообрази только, жить евреем у себя дома... И защищать этот дом не жалобами в антисемиские органы квазиродины, а с оружием в руках!" "А если всё это слова, как и тут? Мы с тобой как-то читали, как там евреи встречают евреев... Я согласен, что евреи нашей ленинградской тусовки выгодно отличаются от прочих наших же знакомых, но кто тебе сказал, что население Израиля состоит из ленинградцев и москвичей? Вспомни все эти страшные письма от вчерашних отказников своим родным, что печатаются в газетах... " "Стряпня гебистов. У них просто нет иных аргументов." Сидеть здесь одному было невыносимо. С отвращением надев мокрые плащ и туфли, Юрий снова вышел под непрерывный холодный дождь. И вздрогнул от полоски чистого неба невиданной голубизны. Такого тёплого голубого цвета, подумал он, вообще не бывает в природе, подумал он. Если я и видел нечто подобное, то в виде японской синтетики. Полоска прямо на глазах расширялось, словно огромное небо его нового убежища всё охотнее улыбалось гостю этого странно унылого, при всей его помпезности, города. В отсветах всепроникающей сияющей голубизны иначе выглядели и коридоры неприятно казённого, похожего на огромную школу, института. Праздничность подчёркивал типичный, родной любому с детства августовский запах свежей краски – начала нового этапа жизни, нового учебного года. За дверью с табличкой "Зав-кафедрой" суетливо перебирал бумаги за столом неопрятный старик. В городе, где евреи были редкостью, где население путало подозрительных корейцев с какими-то вечно воюющими где-то далеко еврейцами, удивительным образом уже второй встреченный Юрию в стенах института человек тоже оказался евреем, причём оба не из тех, кем он привык гордиться. Напротив, бывая в провинции, он старался с подобными субъектами вообще не иметь дела. Но беда в том, что именно такие вот типы, а не вышколенная ленинградская интеллигенция, искали немедленного близкого его расположения и, встретив брезгливое отчуждение, мгновенно становились такими врагами, что лучше иметь дело с откровенным юдофобом. Этот же был почему-то априори настроен агрессивно. Его вялое рукопожатие, убегающий взгляд, квакающий голос и ставшая натурой привычка кривляться "под Райкина" сопровождались странным замечанием, что Юрий отнюдь не первый, кому предстоит отбыть здесь срок. "Это относится и к вам, Ефим Яковлевич?" – осторожно осведомился Юрий после взаимных представлений. "О, нет, я-то тут всю жизнь. Я был главным конструктором нашего завода, когда вот таких умников приводили утром ко мне на работу под конвоем и вечером уводили от кульманов обратно на нары. Теперь времена изменились. Теперь каждый... считает своим долгом сразу показать нам здесь своё я. Вот и вы не замедлите проявить ваш норов." "Простите, но вы же... зав.кафедрой?" "Бывший! Нашлись поумнее, поопытнее, пограмотнее! – накалялся с каждым словом старик. – Но когда вас студенты ставят в тупик, к кому вы бежите, умники? Правильно, к Вулкановичу! Ефим Яковлевич, скорее скажите, почему эта кривая уходит вверх, а не вниз после пересечения оси икс? Кстати, а вот вы-то, как вас там, Юрий Ефремович, знаете, – он стал лихорадочно рисовать график и чиркать на нём формулы: – Ну-ка, скажите вы, вот почему эта кривая загибается вот тут вверх, а не вниз, а? А?" Действительно, почему? – пришибленно думал Юрий. – Должна бы вниз... Но этот тип явно знает объяснение, иначе не брызгал бы так слюной на свой листик бумаги... Ну-ну... "Не знаете... – счастливо хохотал старик. – И таких "специалистов" наш ректор выписывает из столиц только потому, что они из "престижных" вузов! А я вам вот что скажу, дорогой. С хорошим специалистом престижный вуз и сам ни за что не расстанется! Сюда может из Ленинграда приехать только всякая..." – он внезапно осекся и отвернулся к своим бумагам. Юрий вышел весь в поту. Ну и приёмчик. Как и у проректора Замогильского. Тот, правда повежливей, но выразил ту же мысль... И с теми же сварливыми интонациями. И с той же непонятной неприязнью, причем именно только после того, как ознакомился с пятым пунктом. "Вы мною недовльны потому, что я, как и вы, еврей?" – неожиданно и для себя и, тем более, для Вулкановича вернулся на кафедру Юрий. "Да! – после короткой паузы горько закричал Ефим Яковлевич, наливаясь кровью. – Здесь было так хорошо, пока сюда не понаехали вдруг евреи со всего Союза. Проректор – еврей, я, теперь вы. Не считая этого психа Заманского! Знаете, к чему это приведёт? Нет? К ожесточению изначально нормальных русских людей против такого засилия и..." "Я вас понял, Ефим Яковлевич. Но вы по-моему путаете два понятия, хоть и знаете, куда и почему загибается эта злополучная кривая, а мне предстоит с этим ещё разобраться..." "Интересно, что же я путаю, какие понятия?" "Еврей и жлоб, Ефим Яковлевич. Еврей может быть жлобом, как вы, например, тогда ему мешают другие евреи. А может и радоваться, что живёт среди своих." "А я и так живу среди своих! истерически заорал старик, рискуя сорвать голос и лопнуть от гордости. Я-то именно среди своих! Представьте себе, для меня свои – русские, дальневосточники, комсомольчане, эти простые и открытые люди. А тот, кто хочет жить среди жидов, пусть убирается в свой вонючий Израиль!.." Последние слова Юрий услышал уже из-за с грохотом захлопнутой двери. Он опёрся на подоконник и лихорадочно закурил. А к нему, широко улыбаясь, уже шёл молодой человек, похожий на популярного киногероя Пал Палыча. "Если не ошибаюсь, вы доцент Юрий Ефремович Хадас? А я – новый закафедрой Валентин Антонович Попов, прошу любить и жаловать, как говорится. В мае принял дела у уважаемого Ефима Яковлевича, после двух десятилетий его бессменного руководства кафедрой и моего десятилетнего незабываемого удовольствия работать под его чутким научным руководством. По вашему состоянию я вижу, что... вы меня уже понимаете. Естественно, я принял кафедру с его кадрами... Так что вам я особенно рад." "Вы где так загорели, Валентин Антонович? В Крыму?" "Что вы, у нас хоть и Север, но северные льготы не для преподавателей, и денег на поездку на Запад не хватает. Обычно мы с семьёй проводим лето на островах под Владивостоком, но этот отпуск я провёл в... тридцати метрах от Комсомольска!.." "Это как же?" "Вошёл в бригаду верхолазов по покраске опор линий электропередач. За страх неплохо платят. Коплю на "запорожец". Так что у вас произошло с бывшим завом? Небось и вас он не преминул проверить на своей параболе? Я так и знал! Это его единственная за всю жизнь теоретическая работа, он прямо не знает, кому бы её продемонстрировать. Дескать, как Эйнштейну достаточно было бы для его всемирной славы придумать хоть одну свою формулу, так и Вулкановичу – эту параболу."

2.

Большинство людей пуще огня боятся оказаться в центре всеобщего внимания. Юрий же начал свою первую в этих стенах лекцию привычно профессионально. Традиционно на ней присутствовала вся кафедра, чтобы оценить и поддержать нового коллегу. Впрочем, в особой поддержке доцент Хадас явно не нуждался, мгновенно завоевав власть над десятками людей необычными оборотами прекрасно поставленной столичной речи, неизвестными аудитории фактами, игрой интонаций, скупыми жестами. Сотня глаз следила за каждым его движением, десятки рук одновременно тянулись к конспектам, когда он небрежно ронял "и отметьте, пожалуйста, что..." Власть лектора-аса, интеллекта над интеллектами была так высока, что не было ни одного скучающего взгляда или зевка, ни одной автоматической записи без предварительного глубокого понимания. Ничего подобного пятикурсники и преподаватели в этом институте ещё не видели. Даже Вулканович, явившийся со своей скептически-презрительной миной и начавший было брезгливые кривляния, пожимания плечами и демонстративную фиксацию отдельных мыслей, все эти знакомые Юрию по докладам перед научными противниками маленькие мерзости, в конце концов подчинился магии лекции, сидел взъерошенный, пришибленный и укрощённый. Молодёжь же с кафедры, как и студенты, слушали Юрия уже не с уважением, а с обожанием. Студентки просто пожирали глазами настоящего мужчину, в которого автоматически влюбились, как в киногероя. В свою очередь, Юрий тотчас выделил из женского состава аудитории статную даже за партой светловолосую девушку со странным, словно потусторонним взглядом бездонных серых глаз, смотревшую на него, как и все, приоткрыв рот. Но она слушала его не как учителя, а именно как любимого, словно гордясь им перед другими, словно сразу определила для себя будущий уровень их отношений раз и навсегда. Но этот странный взгляд не мешал Юрию одарять своей профессиональной "американской" улыбкой всех прочих девушек, каждая из которых тотчас сияла в ответ, а также обращаться с оживляющими лекцию вопросами к наиболее одарённым на первый взгляд юношам. И кто бы мог подумать при таком фейерверке эрудиции, артистизма и остроумия, что молодой доцент мысленно сейчас бесконечно далеко от этой аудитории, этого института, города, впечатления, которое он производит на студентов, коллег и начальство. Все его мысли занимало другое. Ведь он дня не мог прожить в своих частых комндировках, не беспокоясь о жене и сыне. Заболей они или попади в аварию, уйди он на фронт, погибни кто-нибудь из них, какая это была бы семейная драма или трагедия! И вот в одночасье он исчез для них, они – для него и – ничего! Развод – дело житейское. Чего стоят на этом фоне все экранные и литературные драмы-разлуки? Какова вообще цена основной клетки общества – семьи, если её может походя разрушить жена и мать без малейшего на то согласия мужа-отца и общего сына? Серёжка всю свою короткую жизнь считал часы до папиного возвращения, готовил к обсуждению с отцом все свои нехитрые проблемы двора и школы, беспокоился и не спал ночами, если папин самолёт задерживался где-то по метеоусловиям. И вот любимая и любящая мама убивает любимого и любящего папу на законном основании и под защитой общества. Все обеспокоены только одним – как внушить сыну, что отец его вовсе не первый друг, а злобный оборотень. Иначе сын теряет и мать... Общество не только освобождает Юрия от всех обязательств перед сыном, но и запрещает ему иметь такие обязательства, ибо Алла категорически отказалась от алиментов при условии полного разрыва бывшего мужа с её сыном. Ему предоставлено право начать жизнь с чистого листа в свои тридцать четыре, начать ну хоть вон с той красоткой, что так победно, как на уже завоёванного, смотрит ему прямо в душу бездонным взглядом широко поставленных глаз. "И холостой? – услышал он после лекции в коридоре, вытирая платком руки от мела на пути к кафедре. – Разведённый. Иди ты, это же ещё лучше..." Чего лучше, в самом деле, сменить отнюдь не красавицу и в студенческие времена Аллу на любую из его нынешних студенток, что минимум на десять лет младше. В отличие от первого брака, у него, доцента-кандидата, без пяти минут доктора наук, теперь практически нет конкурентов при завоевании внимания лучшей из лучших. И нет никаких моральных препятствий для осуществления тщательно подавляемых все эти десять лет романтических грёз о молодом и незнакомом женском теле. Не барьер сейчас даже мечтательный паинька-отличник, доверчивый очкарик Серёжа, которого в классе бьют даже девочки за то, что он принципиально не учится драться, генетически не может ударить человека по лицу...

3.

"Даже не знаю, с чего начать, Юрий Ефремович, – Замогильский приклеил к своему лысому черепу неприятную улыбку при входе нового доцента и старательно сохранял её, просматривая экзаменационную ведомость. Так-таки никто ничего не знает?" "Иначе не было бы двоек, Максим Борисович." "Двойки – явление в вузе нежелательное, но неизбежное. Одна-две на группу. Но не одни двойки на обе группы потока, включая ленинского степендиата, у которого за четыре года, до вас, и четвёрки-то не было! Что вы по этому поводу мне скажете?" "Только то, что я вам только что сказал – никто и ничего по предмету уволившегося в мае доцента Гусакова не знает. Словно курс им не вычитан." Проректор торопливо достал кафедральный журнал и чуть ли не ткнул им Юрию в лицо: "Видите подписи Гусакова?" "Подписи вижу. Знаний не обнаружил. Этот Гусаков инженер или?.." "Много на себя берёте, Юрий Ефремович! У нас не принято поносить коллег, не тот коллектив! Не вам называть дворником опытного преподавателя, который, между прочим, пошёл на повышение... Да, он не узкий специалист в вашей области..." "Я не верю, что все эти студенты кретины." "Спасибо вам большое, что вы хоть студентов кретинами не считаете! Я убеждён также, что что-то они знают." "Что-то знают. В рамках введения в специальность." "Так на тройку они знают?" "Для четвёртого курса нет. За то, что они смогли произнести, у них стоит оценка трёхлетней давности." "Не дотягивают до столичных требований? – ехидно осведомился проректор, меняя улыбку на оскал. – По-вашему, и мы все тут мозгами не вышли с вами на равных общаться?" "Я согласен сверх моей нагрузки прочесть им сокращённый курс. И при плотной работе..." "Сверх вашей нагрузки? Это не вам решать, что сверх, а что нет! Это мне решать, а не вам решать! А студентам кто позволит заниматься лишние часы – без обеда? Вместо текущей программы? Тоже вы сами? При плотной работе! А вы-то умеете это самое плотно работать?" "У вас есть основания в этом сомневаться?" "Я не сомневаюсь только в одном: если эта тёмная история дойдёт до ректора, то нам всем придётся туго. А хуже всех вам, Юрий Ефремович. Так что я бы на вашем месте поставил всем тройки, раз вы сами сказали, что они кое-что знают. Для этого и предусмотрена в вузе посредственная оценка. Одну-две четвёрки сильным студентам и пятёрку – степендиату. И вопрос закрыт, идёт?" "А за что пятёрку-то? Или в назидание, чтобы сам впредь занимался подлогом?" "Я вас более... не смею задерживать, – проректор быстро пробежал на коротких ногах, тряся низким задом, от стола к двери и распахнул её, словно беззвучно выкрикнул: – Вон..." Подходя к дверям кафедры, Юрий услышал то, что уже успел про себя назвать извержениями Вулкановича: "Так заносчиво ведут себя те, кто сам ничерта не знает. Я его проверил! Он не знает даже, почему моя парабола загибается вниз, представляете! И такой неуч и бездарь уверяет, что Гусаков только расписывался в кафедральном журнале вместо нормального вычитывания курса! А это уже кле-ве-та на нас всех, в первую очередь на нас с вами, как на бывшего и нынешнего заведующих кафедрой... Да вот и он сам, – осёкся старик, увидев входящего Юрия. – Собственной персоной." Валентин Антонович уже не улыбался. "Так что там произошло с пятым курсом, Юрий Ефремович? – спросил он с металлом в голосе, свойственным его экранному двойнику Пал Палычу после раскрытия преступления и перед передачей дела в суд.– Вы хоть понимаете, в какое положение ставите пригласивший вас коллектив в первые же дни работы?" "Что вы предлагаете?" "Работать! извергался пришибленный было внезапным появлением Юрия и гаденько улыбавшийся Вулканович. – Работать, как все. Как работали тут до вас и будут работать и после того, как вы осчастливите нас прощальным ужином. Да! – входил он во всё больший пафос. – Значит, мы тут все жулики, занимаемся подлогами, готовим советскому производству брак! Да меня в этом двадцать лет ни разу никто не обвинял, никто на шестнадцати заводах, где работают мои выпускники! Заводы, кстати, предпочитают наших специалистов, а не ваших, как вас там... Ну-ка, ну-ка, я ведь тоже ваш предмет читал, ответьте-ка мне на такой простой вопрос..." "Ефим Яковлевич!" – поморщился зав. "Нет, мне просто интересно, – старик стал что-то лихорадочно рисовать. – Скажите-ка мне, почему вот здесь плюс, а не минус?" Юрий взял бумажку и не глядя бросил её в урну. "Вот видите! – засверкал старик во все стороны глазами, – сам ни-чер-та не знает, а к беззащитным студентам придирается! А они, – он театральным ленинским жестом ладони показал на затихших ассистентов, – знают! Потому, что учились у меня, а не в столичном вузе, я сказал!" И сел, чрезвычайно довольный собой. "Так что там всё-таки произошло?" – стараясь сохранить спокойствие повторил Попов. "Студенты не готовы к перенесённому на осень экзамену." "Отдельные студенты?" "Ни один не знает даже на три." "Давайте спокойно. Вы не преувеличиваете? Ведь, если я не ошибаюсь, в вашем вузе лекции читают доктора-профессора, а вы, как доцент-кандидат, вели практику, так?" "Мне тоже приходилось читать этот курс." "Так... Приходилось, если заболел специалист..." "Вы так торопитесь меня оскорбить, что сами не понимаете, что говорите." "Я говорю спокойно, и вам очень СОВЕТУЮ говорить со мной спокойно. Мы знаем Гусакова, как честного, понимаете, честного преподавателя. А вы сознательно создали вокруг не знакомого вам человека конфликтную ситуацию. Кафедра верит Гусакову, а не вам." "А я не верю никому, кроме отвечающего на билет студента. Если он знает, я расписываюсь в его зачётке. Если нет – он уходит с чистой строкой. И мне всё равно, кто и где его учил." "Вы не возражаете, если мы попросим Ефима Яковлевича проверить знания тех же студентов?" "Возражаю." "Во-от как! И почему же? Вы и в его квалификации сомневаетесь?" "Не имел счастья проверить его знания, но..." "Кто это здесь не имел счастья проверить НАШИ знания? – прогремел от дверей новый голос. В помещение кафедры стремительно как чемпион на ринг вошёл едва знакомый Юрию ректор, молодой, излучающий энергию атлет с бычьей шеей. – Вы собираетесь выставлять нам оценки? Нам? Вы?" "Прежде всего, здравствуйте, Пётр Николаевич," – протянул ректору руку Юрий, вставая. Ректор бегло пожал её и, подойдя к старику, тепло обнял его за поечи. Тот схватил его руку двумя руками и, казалось, сейчас припадёт к ней губами, трясясь от рыданий. "Так я вас слушаю, – ректор сел за стол, положив на него огромные кулаки и сдвинув могучие плечи. Всем своим видом он показывал, что едва сдерживается, чтобы не прибить Юрия на глазах у публики, как отправлял в нокаут противников много лет. – Повторите при мне всё, что вы посмели сказать беззащитным студентам и нашему уважаемому партиарху кафедры. Посмейте повторить всё это при МНЕ!" Юрий почувствовал противный озноб, словно видел перед собой неестественно большое насекомое. "Вы забыли со мной поздороваться, – глухо сказал он. Вот и всё, что я намерен вам повторить." "А! Это вы намерены поучить НАС теперь вежливости? Кому же ещё нас обучать, как не вам? Так?" "ВАС. Вас лично неплохо было бы отучить от хамства. С остальными у меня вполне корректные отношения." "Вопрос мне ясен, – ректор шумно повернулся к заву. – Доцента Хадаса я от экзамена отстраняю. За срыв программы объявляю выговор с занесением в личное дело. Лично прошу Ефима Яковлевича принять экзамен объективно. Вам понятно? – так же мощно повернулся он к Юрию. – Тогда идите и работайте. Впрочем... поскольку вы не справляетесь с работой преподавателя, я вас направляю в Ленинград на ФПК, пусть вас подучат. На четыре месяца. За счёт института. И... скажите спасибо, что мы в стенах моего института, а не на речном берегу. Вам бы долго пришлось лечить челюсть. А это в нашей с вами профессии не лишний орган, – он подмигнул перепуганным ассистентам и захохотал басом. – Согласны? Тогда идите оформлять командировку. Я подпишу. Мне тут неучи не нужны. Я бы вас немедленно вообще выгнал к чертям, да вы прошли по конкурсу через Учёный совет, а потому..." "Вот что, Пётр Николаевич, – тихо начал Юрий под насмешливым взглядом круглых холодных стальных глаз ректора. – И попрошу меня не перебивать! он так стукнул кулаком по столу перед самым расплюснутым боксёрским носом, что ректор невольно поймал в воздухе подскочившую трубку телефона и растерянно мигнул. – На ФПК лекции всяким недоучкам читал Я, а не мне. Хотите поучить меня хамству? Увы, я отслужил на флоте, меня и этому учить не надо. Если понадобится, я вас самого доучу. И упаси вас Бог встретиться со мной на берегу – так врежу пяткой между рог, что вы забудете навеки пугать вашей битой физиономией незнакомых мужчин..." "Неужто и впрямь каратист? – миролюбиво захохотал ректор, откинувшись на спинку стула. Вот это по-нашему, по-русски, по-сибирски. Хвалю. Только экзамен всё-таки примите вы, Ефим Яковлевич. Пусть Юрий Эфраимович отдохнёт. А то как начнёт нас всех тут пяткой между рог..."

4.

"Я всю жизнь терпел любой тон вышестоящего лица. На этом построен весь мировой порядок, отличающий его от анархии. Почему же в своём, наконец-то, институте я не могу повысить голос? – ректор, отдуваясь, тяжело ходил по квартире, сопровождаемый понимающим взглядом снизу вверх эффектной молодой жены. Она подсолнухом поворачивала голову вслед мечущейся могучей фигуре и понимающе поспешно кивала. Уж она-то понимала необходимость порядка, после десяти лет верной срочной и сверхсрочной службы своему домашнему сержанту. – Самое интересное, Тоня, что они все без конца сами твердят о необходимости порядка и дисциплины всюду – на улице, в семье, на производстве. Но коснись порядок их самих, куда девается весь их абстрактный пафос?" "Может быть, ты просто взял с ними неудачный тон? Интеллигенты всё-таки..." "А я кто? Я – пролетарий? Я доктор технических наук, я из того же теста. Но я терпел и – терплю любое хамство в горкоме, министерстве потому, что я – ниже по рангу. На меня имеют законное право орать. На меня! Там! А здесь я имею право. На них! Разве это не справедливо? На Руси издавна боялись только барского окрика. На этом стояла и стоит наша Родина. И будет стоять, если не допустит этой разлагающей демократии, о которой твердят всякие диссиденты, враги нашего общества." "Сколько ещё в людях фальши, зависти, злобы, – вздохнула Тоня, поднимаясь во весь свой неженский рост и привлекая к обширному бюсту голову мужа. Ты же всегда гордился, Петя, что ты выше толпы. Так не сдавайся. Дай ему развалиться в кресле, попытаться создать панибратское отношение, сыграть личность из ничтожества и – раз! Дай понять, кто есть ты и что есть он... Пойми, что в этом мире просто опасно кого-то жалеть, пытаться защищать слабого. Сядь потом он на твоё место, тебе же этой твоей доброты и слабости не простит. Человек просто не способен простить чужое благородство, ибо осознаёт свою мерзость и свою неспособность к добрым поступкам на месте сильного. Из зависти, внутреннего осознания своей низости он же тебя и раздавит. Так не допускай этого! Дави их пока ты в седле, а они в пыли. Даже если тебя сбросят в пыль, это тебе как раз простят, как внутренне своему. Среди них слабых нет. Есть ничтожества. А чем ничтожнее человек, тем наглее лезет в дамки – у него просто нет иного способа самовыражения." "У меня он далеко не пролезет!.. У меня он сходу ослабеет..."

5.

В душном кубике общежития Юрия ждал сосед по комнате Толя. Впрочем, Толя никогда и никого нигде не ждал. Он весь был в своих научных фантазиях гения на начальном этапе его исторической биографии, на стадии непризнания перед блеском и нищетой славы. Неохотно оторвавшись от листков и логарифмической линейки, он вежливо выслушал нового друга и торопливо, чтобы отвязаться сказал: "А ты не комплексуй и не анализируй. Сейчас все начнут развлекаться вашим конфликтом! И вовсе это не дальневосточное хамство. Тут вообще коренных дальневосточников практически нет. Просто действует комплекс интуитивной защиты от чужака. Вот я у вас в Ленинграде три года в аспирантуре снимал комнаты – сплошная сволота! Ни одного человеческого лица. Многие так прямо и говорили: коренные ленинградцы особая чванная нация. Они никому не простят посягательство на их уникальное право покупать сыр без очереди и свободно рассуждать о Ленинграде и его музеях. Дескать, как ты смеешь с суконным рылом в калашный ряд. Так и уехал, как из чужой страны. Тот же путь в Москве и Ленинграде прошли почти все здешние преподаватели. Вот тебе и внутреннее отчуждение в сочетании с комплексом неполноценности и желанием поэтому унизить человека. Мы же все здесь – отчуждённые, не принятые сообществом столичных учёных. А что до конкретного конфликта, то иди прямо к ребятам в общежитие. Они только с виду такие инфантильные. Вот увидишь. Ты им очень понравился на первой лекции. Они тебя в обиду не дадут." "Они? Зависимые от наших капризов студенты?" "Вот увидишь."