Текст книги "На чужом месте"
Автор книги: Шломо Вульф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
И за тебя – подарок мне на день рождения." "За тебя, – повторила она слово в слово.
– Подарок к моему дню рождения..."
Они подняли рюмки. Майя ощутила прикосновение его сильной руки с тонкими пальцами к своей обнаженной руке словно удар тока прямо в сердце. Боль, последовавшая за этим непривычно сильным пожатием, была как долгожданное освобождение каких-то загнанных внутрь чувств. Как всегда, от первой рюмки у нег онемели губы. Не отнимая руки и не ослабляя своей странной хватки, словно он боялся, что она вдруг исчезнет, он налил по второй. Волны, рождающиеся в одном из них, тотчас по этим рукам передавались другому. Она положила свою ладонь на его пальцы на своей руке и сильнее надавила на них. "Нет, – мотнул он головой. – Ты не знаешь моей силы..." "Да! – почти крикнула она, наклоняясь к нему через стол. – Это ты не знаешь МОЕЙ силы. Боюсь, что я и сама ег не знаю..." "Я могу сломать тебе руку," – прошептал он, усиливая хватку. "Не можешь..."
Позже она прочитала, что в подобном состоянии у человека наступает какое-то перераспределение кислот в тканях организма, творящее чудеса. Пока же она наслаждалась своей силой против его силы. Освобождгнными наконец-то сильными чувствами для сильного партнгра в вечном и всегда свогм для каждой пары спектакле двух актгров. "Откуда ты взялся? Я тебя раньше видела? Ты ведь здешний, а я всех здешних знаю." "Видела. Каждый Божий день..." "Кто же ты?" "Тебе это важно?" "Ты прав – неважно... Так тебе сорок пять?.." "Каждый раз, когда мне стукнет новая дата, я сам себе устраиваю юбилей. Вспоминаю разные вехи. Давай вместе.
Что это с тобой?" Она вдруг почти рывком высвободила руку: "Не обращай внимания. Говори. И – не бойся. Я – не продам," – вдруг добавила она, заметив что-то в его синих глазах. "Надеюсь... Итак, мне три года. Мы уже знаем о депортации, но еще дома, еще с папой и мамой справляем... наш день рождения. Уже был для нас голод. Ничего, кроме хлеба. Только зажели на... каждом ломте... да, по три свечи...
Входят! Мама успела нас вышвырнуть в окно. В доме какая-то вдруг стрельба, крики, а я затаился в лопухах... Солдаты за нами, да только, как мне потом сказали, из двух зайцев ни одного не поймали..." "Из двух?.." Он словно окаменел, вдруг вспомнив не ту давнюю историю, а конец своего сегодняшнего рабочего дня: "Сам не знаю, почему мне все время кажется, что нас двое..." "Слушай... – заторопилась она. – Ты только послушай! Ты ведь мусорщик, дядя Боря, так? Я тебя наконец узнала. А не могла припомнить сразу потому, что и мне всг время казалось, что вас... двое..." "Пить надо меньше, Маечка..." "Я уже точно вспомнила! Я его вчера у гляциологов видела, носила ему телеграммы из Ленинграда. Знаешь, у них своя кают-компания на Северном коробе?" "Ну?" "Там один командированный очень на тебя похожий. Драбин его фамилия. А твоя ведь Дробинский?" "Так ты... меня здесь приняла за... него?" – живой тгплый взгляд его вдруг подгрнулся тупым мрачным безразличием, которое всегда пугало Майю в этом биче, когда он приходил на почту. Тгплая и глубокая синева глаз исчезла, словно ег задгрнули полупрозрачной голубой плгнкой. Майю это внезапное превращение испугало до паники. Она протянула под столом наскоро разутую ногу и провела ег пальцами по его ноге вверх от колена. Глаза Бориса тотчас приобрели прежнее выражение. "Ну при чгм же здесь кто-то? – горячо сказала она, лаская под столом его ногу. – Ты что, не видишь, ЧТО мне важно?" "Ладно, – улыбнулся он, вернув свою руку на ег. – А как насчгт твоих наиболее важных юбилейных воспоминаний?" "Моих? – содрогнулась она. – Тоже не из приятных. В день моего двадцатилетия меня высекли..." "ПТН? Тебя?!" – помрачнел он. "Именно. Публичное и очень даже телесное наказание. Тогда еще разрешалось не только сечь без... ничего, но и поиздеваться перед этим." "И что же ты натворила в двадцать-то лет? Такое редко присуждали. Даже за воровство и обвес не давали." "Хулиганство с садистским уклоном... У нас была компания.
Студенты. И на танцах к мне пристал отвратительный тип, рыжий такой, его все Яшкой звали, из институтского комитета комсомола. Демагог и горлопан. Он меня пригласил, а я отказала. Он так мерзко улыбнулся и вроде бы нечаянно провгл пальцами вот тут... Я ему по морде. Милиция нас вывела, обоим по замечанию, но мои ребята всг видели. Да... я их и сама попросила Яше пояснить, как надо вести себя с их девушкой. Стали пояснять и перестарались. Да еще при свидетелях. Те на суде подтвердили и что это я их просила его наказать, и что смеялась и подзуживала, когда ему штаны снимали... Короче, получила в общем-то за дело. Просто уж очень обидно и противно было, что именно этот подонок меня и наказывал. Не очень-то и больно было – это же скорее спектакль: он должен был, когда сечгт, вторую руку в кармане держать... Да и мужик он не сильный, хотя норовил попасть побольнее, но зато как он меня ла-пал при всех... за что хотел!.. И ребят моих из-за меня тоже высекли. Один из них, гордый такой, отличник, вундеркинд, после этого с ума тронулся..." "Не мудрено... А ты?" "Я?.. Пожалуй... тоже немного с тех пор не нормальная. С мужем моим, таким тактичным и ласковым, жить просто не могла.
Хоть Яшку ищи... Впрочем, наши его всг-таки потом достали, он теперь..." "А вот этого ты мне не говорила, – испугался Борис. – И никогда никому не говори."
Розовое солнце внезапно вторглось в их разговор – кто-то шевельнул дальнюю штору. Оно ярко осветило лицо Майи, ег УлягушачийФ, как говорил Пацан, рот, тонкие ноздри длинноватого, сейчас как-то странно кривившегося вправо носа, напряженные зелгные удлингнные глаза, шапку густых светлых волос. В этом не очень красивом лице был сейчас для Бориса весь мир... Подошгл официант. Борис заплатил за коньяк и фрукты – остальное было бесплатно – и поднялся, подавая Майе руку. Она какое-то время не шевелилась, наклонившись над столом. Потом рывком поднялась, обула снятый туфель и под руку пошла с Борисом к гардеробу.
Было далеко заполночь. Небо очистилось, ветер стих. Прохожих не было. В полной тишине властвовал всепроникающий солнечный свет, казалось, со всех сторон. Сопки за бухтой казались чгрными, а за посглком всг так же пылали какимто синтетическим коричневым цветом. Дальние горы надели ярко-розовые шапки.
Они шли в своих плащах вдоль берега. Невидимая вода отделяла глянцевые голыши от матовых, над которыми резвились мальки. Борис смотрел на фигуру женщины с поникшими плечами, мешочком с туфлями у самой земли и вдруг представил ег на берегу не этого, а никогда не виданного им тгплого моря среди пальм и жаркого солнца вместо этого суррогата. И что сейчас воздух имеет не пять, а двадцать пять градусов и море не ледяное, а тгплое. И что на этом благословенном и недостижимом берегу она вся, а не рука только, принадлежит ему. И принадлежит так, как того хотят они оба...
Майя вдруг обернулась, впервые улыбнулась во весь рот, заглянув ему в глаза, отбросила мешочек на гальку и, действительно как на южном пляже, в этой мгртвой арктической тишине, расстегнула и сняла плащ. Они не замечали ни холода, ни вездесущего света. Она повторяла, закинув голову: "Ты! Ты! Наконец-то ты!!" Она, наконец, пила не во сне и всг равно не могла напиться его силой, его смелостью и своей ДОБРОВОЛЬНОЙ болью...Он еще лежал на плащах, когда она встала нагая и отошла к своей одежде, отворачиваясь от его восхищенного взгляда на это залитое розовым светом тгплое тело среди полярного холодного лета...
Свет нагло заливал и ег комнату, где они продолжали праздник своей свободы в тепле от электропечки почти до поры, когда в нормальных широтах наступает рассвет. Борис смотрел на разметавшую густые светлые волосы спящую на спине раскинув руки Майю и не уставал удивляться, одеваясь, что он, пожилой мусорщик, провгл ночь с такой красивой молодой женщиной.
***
Грохоча по пустынным коробам, Борис ворвался в свою комнату, наскоро переоделся в рабочее и бросился на свою койку перевести дух. Это не помешало ему услышать привычный звон будильника, во-время встать и быть у конторы раньше Пацана. Тот пришгл зелгный с похмелья и сразу сел на заваленную окурками и пеплом скамейку – досыпать. Да и у самого Бориса плыли круги перед глазами, хотя выпил он в ресторане относительно мало.
Напарники обедали вместе. Пацан говорил Уза жизньФ, а Борис, как всегда, то кивал, то смотрел сурово, считаясь при такой манере в свогм кругу незаменимым собеседником. Но Пацана его молчание сбивало с толку. Он вообще УволкаФ– Бориса боялся, старался угодить. А потому перестраивался на ходу, тут же приводил аргументы против только что высказанных, грамотно расставляя совершенно неопределгнные артикли. "Дядь Борь, – вдруг сказал он – Почтарочка-то наша была вчера в "Арктике" с фраером – вылитый ты! Морда, фигура. Думал, ты переоделся.
Заглянул к тебе – нет, спишь пьяный, как обычно." Волна холода пробежала от затылка к ногам так, что он качнулся на табурете. Неужели снова ОН? И с Майкой ОН, а не я?.. С трудом переведя дух, Борис спросил каким-то не своим голосом:
УКак мог увидеть? Я ж запираюсь..." "Так я в щелочку. А что, не спал что ли?" "Чего не спать? Спал я..." "Ты чг, плачешь, что ли, дядь Борь? Да задерись она в пасть эта почтарочка! Нам-то что до них?" "И откуда у тебя кличка такая для человека под тридцать?" "Так Бацанов я по фамилии, Сергей Бацанов, бич-профессионал. Вот и сокращают всюда." "Слушай, это, Сергга, ты же пьян был, ночь к тому же. Как ты узнал, что с почтаркой был не я?.." "Во дагт! Да в этом тргпанном Певеке разве летом ночь? Только и Митюха сказал: не, не Боря это. Тот фраер, морда тонкая, материковая. А я ему говорю: могла (не определение, а артикль) быть и с дядей Борей. Мужик он тоже ладный. А Митюха говорит: (что-то на что-то) она пойдет с мусорщиком, когда вокруг нег столько приличного народу всегда. И сама тоже самая фигуристая на весь Певек. Одна жопка чего стоит, про прочее и слов нет!
Такую любой капитан, если надо, буфетчицей хоть на атомный ледокол оформит, чтобы каждую ночь иметь... Только на морду, она по-моему, не очень. Милкараздатчица лучше... Эй, Оленька, ты как, еще с погранцом или снова моя? – крикнул он в окно. – А то он у меня, как пионер, – всегда готов! И под салютом всех вождей."
УТы ко мне и правда стучал?" "Конечно, добавить с тобой хотел. Только ты спал же, прямо в сапогах и в стгганке, как всегда. Ну я и понял – готов уже, не добавит."
Неужели я как прилгг вечером, так и проспал до утра? И костюма из шкафа не брал, и в бойлерную-душ не спускался? Ведь вот и не брился... Услышал случайно, как летуны ег в ресторан звали, вот и привиделось чгрт-те что...
Работы было много. По приказу нового начальника свалку перенесли, пришлось ехать за маяк по берегу бухты. Борис по своему обыкновению нахохлился в кузове, пока Пацан развалился в кабине. Кто же это был с почтарочкой, без конца думал он, трясясь на брезентовом коврике. Не зря же этому дурному Сергге померещилось спьяну, что я?
Что-то блеснуло на берегу. Борис так ударил тяжглым кулаком по кабине, что слетел дворник со стекла. Машина тормознула юзом по слякоти и вышвырнула Бориса в обочину. Он тяжело помчался назад и нагнулся над береговой галькой. Это был пояс от майкиного плаща... Не отвечая на ругань водителя, он сунул поясок за пазуху и одним прыжком влетел в кузов. "Что там, неужто кошель?" – загорелся Пацан. "Да нет. Показалось..." Это было их место! Дневное солнце так же яростно и низко стелило лучи по тундре, но Борис видел розовое ночное его сияние и розовые тгплые плечи в своих руках. Белый пустой купол неба сиял над машиной, мчащейся по берегу с пожилым мусорщиком в кузове. За машиной всбухала белой пеной чгрная жижа, в которую с кузова летели какие-то совершенно лишние в этом мокром свирепом краю капельки...
На свалке они подожгли мусор, стали во главе дымного хвоста и стали выбрасывать на горящую солярку содержимое кузова. Пацан филонил, едва шевелил лопатой. Борис сегодня этого не замечал, работал с каким-то остервенением, молчал на перекурах. Пацан вдруг уловил, какими незнакомыми глубокими и осмысленными глазами напарник смотрел на убегающую к посглку дорогу и впервые усомнился:
а не он ли был вчера тут где-то с почтаркой? Говорят же, что дядь Борь – бывший инженер из автономиков. А раз автономник – житель Еврейской автономной области, то еврей. Все знали, что суровая, но справедливая Советская власть выселила туда сорок лет назад евреев со всего Союза за массовое предательство и предвкушение американского нашествия. Теперь они и их потомки навеки не имеют права выезда оттуда. Разве что на Север, и то временно... А ведь как умеет придуриваться!
Не только никогда не скажешь, что жид, так ведь и на инженера не похож вовсе, бич вроде самого Сергги Бацанова. Говорили также, что будто бы плавал матросом на снабженцах, был за что-то бит товарищами и списан на берег. Что может запросто своими ручищами придушить кого угодно. Поймал же он как-то Пацана за попыткой закидать кучу снегом, после чего ег и ломом не возьмгшь, и молча так ткнул его носом в свог колено, что отпетый бич месяц работал как ударник. Говорит всегда гладко, если вообще пасть раскрывает. Но чаще молчит и смотрит... На горло ведь смотрит, волчило, чтоб у него на лбу хер вырос... Прав шоферюга – волк с нами ездит! Вот и сейчас работает с таким изменяющимся лицом, что словно репетирует оборотень...
***
Майя тоже забылась перед привычным звоном будильника тревожным сном.
Без конца казалось, что на нег кто-то в комнате смотрит. Но здесь было привычно пусто и тихо, стоял всг тот же мгртвенно ровный сухой жар от электропечки. Както, проснувшись на мгновение, она увидела свог отражение в полированном чайнике и не сразу поняла, почему она нагая. Как тогда...
Отогнав юбилейные воспоминания, она с удовольствием припомнила лучше вчерашний вечер и ночь со странным знакомым незнакомцем, которого все звали в посглке дядь Боря и который поразительным образом превратился в ег долгожданного любовника. Этот призрачный воздух на галечном берегу, это долгожданное насыщение добровольной на этот раз болью впридачу к страсти, это утоление жажды не во сне... Она придирчиво оглядела себя в зеркале ни синяка, ни пятнышка! Или он гипнотизгр, или я стала йогом, с моей-то кожей; бывало, в Москве в метро узлом заденут – синяк на неделю... Одеваться не хотелось. В жаркой сухости на фоне летящих вдоль окна августовских снежинок она любовалась собой и кривлялась у зеркала, принимая немыслимые позы с разными рожами. Очнулась, мельком взглянув на будильник, заметалась, вылетела, жуя на ходу что-то, и едва успела к первому посетителю.
Подняв на него глаза, она похолодела. Это был грузный человек в непривычном здесь модном плаще, при галстуке. На лице его сверкнули большие очки в тонкой оправе, в которых Майя увидела свог спаренное изображение. "До востребования, – произнгс он знакомым голосом и положил на стойку ленинградский паспорт. – Валерий Драбин. Что с вами?" "Нет... Спасибо. Вам нет ничего сегодня, товарищ Драбин." В дверях он удивлгнно оглянулся на ег напряжгнный взгляд. Майя бросилась к окну. Драбин шгл к гостинице, разлаписто ступая точно как Борис, но не раскачиваясь – не плавал... Тот же голос, те же пальцы. "Драбин Валерий Алексеевич, впомнила она каллиграфию из его паспорта. – Тысяча девятьсот пятидесятого рода рождения, русский, уроженец деревни Пески Щигровского района Курской области. Вот как называется сегодня сбежавший второй близнец, еврей, зайцем проехавший в запретное ему царство построенного коммунизма. За двумя зайцами погнаться... Теперь она ждала окончания рабочего дня еще с большим нетерпением.
В угаре ожидания она едва справлялась с привычной работой: чуть не выдала чужой перевод, перепутала адрес в телеграмме. Кто-то флиртовал с ней, назначал свидание, на которое она рассеянно соглашалась, счастливо и невпопад улыбаясь всем подряд. Видела только безобразно неподвижные стрелки часов и боялась, что ОН НЕ ПРИД?Т... Она без конца вспоминала не только такое неестественное сплетение двух тгплых человеческих тел на берегу холодного полярного моря, но и продолжение этого праздника уже в тепле, дома. Нигилизм вдруг исчез, ласки не вызывали неприятия. Она без конца представляла будущее свидание, ярко воображая его детали под гул голосов по ту сторону стойки и чужой собственный казгннометаллический голос откуда-то извне. Всегда эти ег гргзы оборачивались разочаровнием. Но сегодня и всегда С НИМ этого не будет!
А мусорщиков, как назло, вызвали в дальнюю воинскую часть. В офицерском городке прорвало канализацию, затопило то, что на Материке называлось бы подвалом – пространство между полами первого этажа и мерзлотой на сваях. Работать пришлось на карачках, в дерьме, проклиная пьяного мичмана, сунувшего в унитаз детский башмак, офицерш, торопивших рабочих и повторявших: "Жить же в доме нельзя, понюхайте сами!Ф. Пацан отгонял их из-под дома гулким матом. Борис таскал шланги, ковырял ломом прошлогодний лгд, делая канаву, так как насос солдаты то ли не смогли, то ли не захотели завести, чтобы потом не воняла машина.
Жижа, наконец, ушла естественным путгм с горки, на которой стояли барачные строения посглка. В дыру тотчас нагло ворвался прожекторный луч полярного светила, называемого в иных краях солнцем. Они торопливо сгребали жижу к канаве лопатами, опасаясь, что ночной мороз сведет на нет всю работу. Наконец, уже где-то с солнечной полуночи вытерли всг под домом насухо обгрнутыми в ветошь лопатами. Пьяный лейтенант-интендант, морщась от вони, выписал им наряд. Машина понеслась прямо по тундре к розовой чаше бухты, на краю которой дымил трубой котельной унылый посглок, а на глади отражались в воде мачты судов.
Пацан тотчас уснул в кабине, вывалив за окно грязную бессильную руку с чудовищными ногтями.
В кубовой было пусто. Пацан ушгл к себе спать, не переодеваясь, а Борис долго и тщательно мылся и стирал свою одежду, развешивал ег на раскалгнных трубах. От одежды с шипением валил пар, тускло светили грязные лампочки, стояла какая-то металлическая тишина. На улицах спящего посглка тоже было тихо. Снежинки летели попергк прожекторного света . Он зачем-то пошгл к почте, не помня Майного адреса, и остановился, отражаясь в окне на фоне почтовых весов за стеклом.
Отражение, однако, было достаточно странным – почему-то в очках. Борис мотнул головой, пытаясь проснуться, но отражение, хотя точно так же мотнуло головой, не только не исчезло, но и обрело совершенно знакомый голос: У Драбин Валерий Алексеевич, – и протянуло знакомую ладонь. Институт прикладной морфологии фауны. Ленинград." "Валерий? – глухо спросил Борис. – Велвеле?.." – добавил он почти одними губами. "Борух? так же одним дыханием произнгс второй заяц. – Как тебя звать сегодня?" "Дядя Боря... Прости, Борис Абрамович Дробинский." "Всгтаки Абрамович?" "Я автономник. Когда меня отловили, то сунули в вагон для малотеток. Там я приглянулся комсомолке-инспекторше. Она знала, что наш папа – полный кавалер Славы... Сжалилась и включила в список десятой доли депортированных, которых высаживали тогда из эшелонов в Биробиджане. Воспитанник специнтерната для депортированных детей врагов народа. Естественно, я поражгн в правах пожизненно. С любым потомством. А ты у нас русский, раз живгшь в Лениграде?" "Русский. Я прятался в одной деревне, а там у слепого вдовца-танкиста как раз сын моего примерно возраста накануне попал в колодец. Меня ему тайком подменили вместо утонувше-го. Он, конечно, подозревал, бил меня, чтобы признался, но потом смирился, стал даже неплохим папашей, Но он был обгорелый и контуженный, скоро умер. Я вырос в детдоме, получил золотую медаль, окончил институт, женился на ленинградке. Вот и всг." "Нет, не всг... Ты был вчера в ресторане? замирая в ожидании ответа, спросил Борис. – С девушкой с почты?" "Был... Ты что? А... Понятно. У меня тоже это бывает. Так вот я был с гляциолагами за их столом, а в углу с этой милой пышкой, был ты. Я сначала думал, что мне померещилось. Привычный бред: я же всегда подспудно знал, что ты где-то есть, раз я сам еще жив. У нас не только внешность одинаковая, но и привычки, пристрастия, даже жгны, должно быть, схожие. Вот и я к почтовой девушке очень не равнодушен, прости... Ты женат?" "Был, там в Автономии. Сцены, нужда, обиды. У меня, видите ли, избыток совести откуда-то. А она завела моду за мелкие провинности наказывать меня холодной постелью. Не твоя, мол, пока ты не такой, как все, не делаешь карьеру. Самый верный путь к разводу. Сына с малолетства своей мамаше на воспитание отдала врагом вырос. Зачем такая семья? Ну и работа – высокообразованные бесплодные интриганы. Зачем такая работа?" "Точно как у меня... Изобретал?.." "И это ты вычислил?.. Здесь мне диплом удалось скрыть, благо на Север нам дорога была открыта. Бич и бич. Сначала я плавал матросом-грузчиком. Пять лет на снабженцах, пока не появился в коллективе антисемит Ус ПодолаФ. И где, на каком человеческом материале потомка полицаев могли так воспитать, в стерильном-то от евреев славном городе Киеве?.. Я, говорит, не успокоюсь, пока последний жид не поселится в Певеке до первых морозов. Недобили, говорит, вас Гитлер и советская власть. Он и подложил мне чужой кошелгк. Чиф, старпом, у нас был – гнусная тварь, иезуит, несостоявшийся следователь – с юридического поПерли, ушгл в мореходку. Все свои мысли мне присобачил. Ты, говорит, Абрамыч, не человек для меня, даже не потому, что еврей. Я, говорит, как коммунист интернационалист. Ты мне, говорит, отвратителен, как антиобщественное явление. Вчера ты родную жену из дома выгнал, сегодня у товарища по полярным будням украл его тудовые сбережения. Что от тебя ждать завтра? Или убьгшь кого, или, того хуже, Родину нашу советскую твоим любезным американцам продашь... Хорошо, говорю я ему, а вот если вы ошиблись? Как вы, коммунист-то, спать будете? Спокойно, говорит, буду спать. В человеке ошибиться можно, а явление всг равно остагтся. Так и вышло.
Мне попалась очень милая женщина-следователь тут в Певеке. Романтик. Меня оправдали, судимость сняли, но матросом два года не брали. Так и кантовался мусорщиком, пока с месяц назад не зашгл сюда другой снабженец. А тамошний мастер с тем самым моим чифом как раз вместе кончал мореходку, как выяслилось в случайном разговоре в ресторане. Я, говорит, тебя, Борис, к себе возьму хотя бы назло этой сволочи. Путь у нас на Шпицберген. И... странно так на меня смотрит.
Всг бы хорошо, да..." "Эта девушка с почты? Так ег любой капитан буфетчицей возьмгт. Вы не расписаны, вдвогм за кордон не убежите..." "Я об этом же подумал и даже обо всгм договорился. Она получит сегодня анкету и предложение идти с нами в рейс. Послезавтра судно снимается с якоря, зайдет в несколько пунктов, а потом бергт курс на нашу угольную концессию на Шпицбергене. Казалось бы, всг складывалось удачно, пока я не подумал о Е? судьбе. По-моему, ей не следует...
связывать жизнь с евреем. Зачем ИМ наша судьба? Ведь еврейство хуже судимости.
Судимость со временем снимают, а еврейство – приговор от рождения к вечной ссылке с поражением в правах пожизненно, верно?" "Это только в социалистическом лагере, Боря. Особенно в нашей стране. В свободном же мире еврей – человек." "В Израеле?" " Ну, что ты! Естественно, я не имею в виду Народнодемократическую республику Израель. Я там как-то был – жалкое зрелище, почище твоего Биробиджана. В 1953 там так горячо одобрили "Обращение известных деятелей советской литературы и культуры еврейской национальности в поддержку интернационального протеста советских народов против предательства отдельных советских евреевФ, что передавили массу Уревизионистов" и пошли в русле советской политики. Не удивительно, что свободный мир отвернулся от Израеля, а СССР его включил в свог содружество. Естественно, в границах ООН по резолюции 1947 года. Теперь там сосуществуют Израель и чуть ли не профашистское Арабское государство без названия." "Да, я читал как-то об этих параллельных показательных процессах над Уподжигателями войны 1948 годаФ, что провели победившие с помощью МГБ местные социалисты и коммунисты.. И сколько там сегодня, в 1995, евреев?" "Поскольку их расистский "Закон о возвращении" был народнодемократическим правительством немедленно отменгн, а позорный сионизм ушгл в подполье, то в Израеле осталось, как и в нашей Автономии, около полумиллиона евреев. В основном фанатики коммунизма и те, кто не смог сбежать после социалистической революции 1953 года. С арабами у них полное понимание. И евреи, и арабы сегодня под защитой нашего Особого Ближневосточного военного округа."
УА, это те советские войска, что периодически отхватывают у Запада нефть и расшатывают Египет для своего контроля над Каналом?" "Те самые. В Хайфе, кстати, главная база Чгрноморского флота, поважнее Севастополя." "И что же, евреи отличились в этих боях в пустыне?" "Нет, конечно. Они и там освобождены от воинской повинности, как Унедостойные служить в Советской Армии". Они в стороне... В любом случае, там вам с Майей делать нечего. Попытайтесь на Шпицбергене сбежать с норвегами в свободный мир. Я дам денег на подкуп рабаков. Да знаю я, что там всг под контролем наших погранвойск, но одному из сотни всг-таки удагтся скрыться. Я бы на твогм месте рискнул..." "На... могм месте? Ты хочешь на мог место, Велвеле? С Майкой?.." "Ты даже не представляешь, как ты сейчас рискуешь ег потерять, Боря, -глухо сказал Валерий. – А ведь я видел, как вы вчера смотрели друг на друга в ресторане. Уверен, что и в постели оба не разочаровались. Я не прав?" "В том-то и дело, что прав. Но в этой скорополительной любви есть что-то...
причгм, с обеих сторон. Майя не совсем психически нормальная. Ег как-то подвергли публичному телесному наказанию. С тех пор у нег мазохистский сдвиг. А я...
Знаешь, что такое зверь в человеке? Не в преступнике, не в садисте – в мужчине рядом с женщиной? Что-то древнее, свободное..." "Знаю.." "Неужели и это у нас общее?" "Естественно, ведь мы близнецы... одно существо! Только я этого не стесняюсь. Нам не дано укрощать пороки, зачем-то заложенные в нас Природой.
Всг равно ничего не получится, только загонишь порок внутрь, а оттуда, распирая тебя, он рано или поздно проявится не в постели, а самым что ни на есть преступным образом. Короче, я бы на твогм месте дал себе – и ей волю." "А я не смогу!..
Вот мечтал о ней весь день, а как представлю, как она потребует, чтобы я ег не ласкал, а мучил, и как мне это самому понравится, как я войду во вкус и потеряю над собой контроль..." "Я – не потеряю!" "То есть ты хочешь..." У...попытаться заменить тебя. И с девушкой. И, главное, со Шпицбергеном. И – после него! О таком шансе я и мечтать не смел: такую страну покинуть навсегда!.." "А я?.."
УЕстественно, ты идгшь на мог место. Будешь русским. Будешь ленинградцем.
Доктором технических наук, профессором Драбиным. Крупным научным начальником в солидном институте, к тому же. Чем не альтернатива карьере матроса и мусорщика? Согласен?" Борис обессиленно кивнул. Он всегда чувствовал, что уступит самое серьгзное кому-то. И уступит почему-то добровольно... "Она тебя сразу разгадает. У тебя ничего не получится." "Ты лучше думай, как у тебя получится на могм месте. У меня всегда и всг получится. Потому, что я – не кисну. Короче говоря, времени мало. Билет у меня на сегодня вечером. А мне надо тебе дать массу инструкций." "Ты считаешь, что если у нас с тобой одна специальность, то..."
УСпециальность-то одна, да специфика разная. Я начальник, а ты делатель, пахарь.
Так что скорее ты справишься на могм рабочем месте в Ленинграде, чем я бы на твогм в Биробиджане." "Но ведь и я тебе должен дать массу инструкций. Я, пожалуй, всг напишу. И ты мне."
***
Валерий вошгл к Майе без стука, хозяйски, как домой, к своей семье. Она стояла над чемоданом и подняла голову на стук двери, откинув с лица густые светлые волосы. Вспыхнувшая в ег зелгных глазах радость вдруг сменилась тревогой. Она напряженно вглядывалась в человека в костюме Бориса, с его лицом и фигурой, делая обнаженными до локтя полноватыми белыми руками движения, словно стирала что-то с их поверхности. "Я уже решила, что ты вообще не придгшь, – неуверенно начала она. – Помашешь с пирса платочком. Сплавишь твою однодневную психопатку, с глаз долой – из сердца вон..." Он шагнул к ней и обнял за тотчас прогнувшуюся к нему талию, приникая губами к запрокинутому лицу. Внезапно тело девушки в его руках напряглось, она высвободилась из его объятий и молча отошла к чемодану, снова наклонившись над ним, словно намеренно качая перед Валерием белыми шарами в вырезе блузки. "Что?" – едва слышно сказал он. "Я знала, что он не придет больше... А ты... Ты целуешься совершенно иначе, Валерий Алексеевич... Драбин. Что же он тебе вместе с костюмом и переходящей полярной блядью свои привычки не передал?.." "Он боится не тебя, а себя, Майечка, – глухо сказал Валерий. – Брат мне всг рассказал, прости его... Он боится, что потеряет контроль над собой и причинит тебе..." "А вы... ты, стало быть не боишься меня искалечить... Есть же храбрые мужчины за полярным кругом. Особенно геройствуют ленинградские учгные, так? – уже кричала она. – Ты решил порезвиться с Майечкой, позавидовал братцу, что тот – без приговора и на халяву..." Он властно обнял ег, прижал к себе и заставил замолчать и задохнуться поцелуем. Майя не вырывалась, даже ответила на поцелуй, но по лицу ег бежали слгзы. "Он вообще не умел целоваться, – тихо сказала она. И отошла к табурету у заставленного остывшим ужином столика. – Итак, ты зачем-то поменялся с Борисом документами, костюмом , биографией и намерен вместо него идти матросом-грузчиком на снабженец, так?"
УВот именно. Ты против? Тогда ты просто можешь остаться. Или на судне вообще не иметь со мной ничего общего. Скажешь мастеру, что поссорились, мол, с Борисом." "Я в любом случае не должна была афишировать нашу близость. Иначе первый помощник-замполит или стукачи из команды тотчас сообщат куда надо, что на судне семья. А мы идгм на Шпицберген, а там почти заграница. А евреи все предатели Родины. Ты ведь теперь у нас, хоть и автономник, но еврей, бедолага... Только что уж бегать друг от друга раньше времени. Хочешь попробовать то, что мне надо, верно? Я же сама вижу, как ты вот сюда мне смотришь..."
***
Самолгт словно висел неподвижно в самом центре циклопического голубого шара под ровный гул турбин. Сверкающие диски за иллюминатором наматывали на него невидимые километры над океаном, отбрасывая их назад, в леденящий простор. Изредка на дне сферы появлялись неровные белые осколки-льдины, как единственное свидетельство движения Бориса в мировом пространстве. Чужие ботинки жали так, что словно остались на ногах даже после освобождения от их тесных объятий. Точно так же жала оставленная на земле биография и попытка от нег освободиться. Кроме того, ногам в носках было холодно. Салон спал вопреки вепроникающему солнечному свету из всех окон. Справа сочно посапывал седой якут, впереди без остановки вертелась детская голова. Стюардесса подала Борису похожий на игрушку из чистого льда пузатый стаканчик с водой. К тргм часам ночи сфера вдруг оборвалась внизу жглтыми языками плоского пустынного берега с извивами рек, робкими зелгными мазками многоцветья тундры с уже белыми снежными проплешинами приближающихся хозяев этого края – вечной зимы и вечной ночи... Двигатель настойчиво скрипел в ушах мотивом полузабытой блатной песенки, в глазах плясали какие-то человечки, как преддверье сна.
