Текст книги "Любовница. Война сердец"
Автор книги: Шерил Сойер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
Глава 23
Себастьян был вполне удовлетворен, а Делия – так просто счастлива; Румбольды, казалось, тоже получили удовольствие. Себастьян мог убедиться: подполковник наконец пришел к выводу, что у него нет никаких шансов с Делией, и его жена была гораздо лучше расположена. После того как церемонии и поздравления были окончены, они все сопровождали Меткалфов по направлению к конюшням, где кобыла-победительница была передана конюху, и ее положительные качества обсуждались снова и снова. Триумф собрал всю компанию вместе, и Себастьян поймал себя на том, что обменивается мнениями с конюхом, хотя это не было для него обычным явлением. Волнение передалось лошадям в здании, и одна или две подняли шум, особенно массивный жеребец, который выиграл предыдущий забег.
– Исправное животное, – заметил конюх. – Его вознаграждение как жеребца-производителя теперь вырастет, но я не завидую его владельцам, с ним еще нужно уметь обращаться.
Делия, сияющая от своего выигрыша, который она получила от Симмонса наличными, настаивала на том, чтобы сразу же вернуть Себастьяну его шестьдесят фунтов. Она была прелестна в столь многих вещах. Себастьян наблюдал, как она разговаривает с юным Гарри, и пожалел, что сам не присоединился к ним. Она являла собой такое очаровательное зрелище, когда стояла, склонившись к мальчику, обе ее руки, затянутые в перчатки, покоились на ручке сложенного зонтика, острие которого уткнулось в солому.
Все вернулись обратно в шатер на окончательное чествование, после чего были поданы кареты. Гарри остался снаружи, потому что хотел присоединиться к дедушке, который разговаривал с лордом Горли на другом конце конюшен.
София Гамильтон выглядела усталой, крайне взволнованной, чего Себастьян никак не мог понять. Он задавался вопросом, было ли это из-за предосудительности, с которой к ней отнеслись: раньше – Себастьян знал это наверняка – в шатре не хватило бы места для всех друзей и доброжелателей, пришедших поздравить, разделить с нею радость, но сегодня посетителей было мало. Однако их было достаточно, чтобы занять Делию, а тем временем он поговорил с глазу на глаз с хозяйкой чемпионки за другим концом стола.
– И что ты решила делать с кобылой, снова выводить ее на скачки?
– О нет, – ответила София. – У нее будут замечательные жеребята; я думаю, сегодняшний день всех в этом убедил.
– Знаешь, что поразило меня сегодня? Количество джентльменов из армии и флота, люди, подобные твоему отцу, приехали посмотреть на скачки английских лошадей на английской земле в… Я хотел сказать – в последний раз. Как отвратительно с моей стороны! Я имею в виду, пока долг не позвал их. Это был необычайный день. Будем надеяться, что мы доживем до его повторения.
София посмотрела на него с тревогой, которую он предвидел.
– Кузен, – сказала она, – что ты хочешь мне сказать?
Себастьян улыбнулся.
– Прости, что я завел этот разговор в такой момент. Я не смог сдержаться. – Голос его звучал сбивчиво, когда он продолжил: – Вскоре я отправляюсь в Лондон, и не надеюсь вернуться обратно в течение некоторого времени. Я попросил назначение в Бельгию.
– Нет, – сказала она.
– Прости меня, – повторил он. – Ты слышишь это первая. Больше никто не знает.
Рядом возникло движение, и прежде чем он мог действительно оценить ее реакцию на эту новость, она повернула голову. Выражение ее лица полностью изменилось – она выглядела пойманной в ловушку и обрадованной одновременно.
Человеком на другом конце стола был Десерней.
Для Себастьяна это был очень насыщенный момент. Он только что сказал женщине своей мечты, что собирается сражаться за короля и отечество. На расстоянии двух шагов от них находился изгой, который прокладывал себе путь в избранное общество друзей и членов семьи этой женщины.
Себастьян вложил в свой взгляд всю холодную сталь, которую скопил с той самой первой их встречи в брайтонском лагере, француз же вздернул подбородок.
Но произошло нечто, заставившее прервать их этот молчаливый поединок.
В шатер вбежал Митчелл, он остановился, когда увидел леди Гамильтон и выпалил:
– Прошу прощения, миледи, но ради всего святого, пойдемте скорее! Мистер Гарри… Он проскользнул в стойло к этому огромному жеребцу, и мы никак не можем вытащить его оттуда.
София вскрикнула и, обежав вокруг стола, направилась к выходу. Себастьян последовал за ней. Митчелл перевел взгляд с полковника на Десернея.
– Мальчик такой бесстрашный. Он думает, что любая лошадь ему друг.
София уже преодолела половину шатра, когда Себастьян повернулся и заявил Десернею в лицо четким убийственным голосом:
– Это ваших рук дело, месье. Вы вложили понятия в голову этого ребенка, что…
Он так и не закончил. У него была доля секунды, чтобы увидеть яростную вспышку, похожую на молнию, в серых глазах француза и услышать вопль Делии, а в следующее мгновение кулак сильно ударил в его лицо, отбросив его голову назад и сбив с ног прямо на стол. Затем последовал острый удар в затылок, и свет померк.
Никогда больше не было такого дня, как этот. Никогда лошадь женщины не выигрывала скачки лошадей-трехлеток в Эпсоме, насколько нам известно. Правда, кобыла была зарегистрирована как принадлежащая адмиралу Меткалфу, но любой главный конюх или мальчик в конюшне, кто знал меня, Митчелла, знал руку, которая обучала ее. Возможно, это было то, из-за чего все пошло наперекосяк, то, как леди София Гамильтон прошла через весь публичный шум и веселье рядом с адмиралом, как королева, которой она была, спокойно все воспринимая. Толпа гудела и рычала, как никто никогда не слышал прежде, и, казалось, не хотела расходиться. Вокруг нее и кобылы возникла волна любопытства, которая заставляла всех беспокоиться; невозможно было скрыться от праздношатающихся болтунов, и в конюшнях было ужасное столпотворение, большинство из незваных гостей были из высшего общества, и благородные дамы среди них тоже были. Парням, которые вывели десять своих лошадей и увели после первых забегов, повезло, остальным из нас досталась дьявольская работа успокаивать наших собственных; и мы все бормотали проклятья и молились, чтобы толпе надоело трепаться и все отправились бы по домам.
Несколько лошадей уже доставили настоящие неприятности: большой гнедой мерин, принадлежащий одному из распорядителей, который уже вполне привык к такому беспокойству, и неистовствовал, когда его вели в стойло, ударил по перегородке и разбил несколько широких и толстых досок своими копытами.
Жеребца лорда Горли, Юпитера, нужно было оставить на скаковой дорожке с самого начала, если вы хотите знать мое откровенное мнение, где бы он никому не причинил никакого вреда, если бы его привязали к столбу. Они не имели права держать его в стойле, но что можно сделать, когда его милость – приближенный сэра Чарльза Банбери, а его объездчик расхаживает с важным видом, как паша со свитой из трех человек.
Никто не видел, как мистер Гарри завязал свое добродушное подшучивание с Юпитером, говорят, так это началось. Он очень хотел с ним подружиться. Жокея поблизости нигде не было, он уже давно украдкой отдалился, чтобы присоединиться к служению Вакху. Мистер Гарри, должно быть, проскользнул под оградой в стойло, и я готов держать пари, что то, что произошло потом, напугало бы его до смерти, если бы он не был из Меткалфов. Сначала Юпитер пронзительно заржал. Я повернул голову в ту сторону и увидел, как кто-то проклинал чертова жокея, бросая осторожные взгляды в стойло, и вот тогда-то я и заметил мистера Гарри. Он был там, в стойле Юпитера, загнанный в дальний угол, в то время как жеребец резко мотал головой из стороны в сторону, уставившись на него. Мальчик еще, можно сказать, пешком под стол ходит, а жеребец взвинчен, как если бы у него под носом оказалась крыса.
Мое сердце остановилось, когда я увидел все это. Я окликнул его: «Мистер Гарри, не двигайтесь! Оставайтесь там, где вы стоите сейчас. Мы вытащим вас оттуда».
Легко сказать, да сделать трудно. Юпитер выкатил на меня глаз и дал понять, что он думает о всяком, кто приблизится, ударяя своими задними копытами по ограждению с треском, который отдавался эхом по всему зданию. Я никогда не видел, чтобы толпа, присутствующая на скачках, так быстро расступилась, каждый отошел на довольно большое расстояние. Тем временем я был в ступоре, я не отрицаю. Это была адская переделка. Маленький мистер Гарри застыл на месте, и это был лишь вопрос времени, когда он начнет паниковать и сделает движение. Если он пошевелится, жеребец может взбрыкнуть и резко опуститься вниз, потом взвиться и ударить своими передними копытами или обернуться вокруг и раздробить ребенку кости железными задними копытами. Стойло большое, и у него было достаточно места, чтобы сделать это.
Лорд Горли и адмирал Меткалф подошли так близко, насколько было возможно, чтобы не привести Юпитера в бешенство, а адмирал выглядел так, будто у него отняли полжизни. Все, включая меня, думали, что мальчик находится с ним, – обычная ошибка в такой толпе. Адмирал пытался вселить в мальчика мужество и дал ему строгий приказ не дрожать, но было видно, как дрожали его собственные губы, когда он говорил это.
Пройдет немного времени, прежде чем юный Гарри запаникует. А тем временем Юпитер сердито фыркал, бил копытом об пол и задирал голову кверху. Было просто страшно смотреть, потому что у него был адский укус, достаточный для того, чтобы отхватить человеку голову.
Я прокричал мистеру Гарри, чтобы он не двигался, а затем побежал искать леди Гамильтон, вместо того чтобы найти объездчика жеребца. Жокей был храбрый малый и мог укротить животное.
Неважно, что случилось в шатре леди Гамильтон, я всегда буду рад, что, когда вернулся обратно к конюшням, со мной был высокий француз, локтями прокладывающий себе путь в толпе людей, а миледи следовала сразу за ним. Десерней был в конюшнях и снаружи весь день, разговаривая с маленьким мальчиком и со мной, и с остальными. Бесцеремонный парень, и я сделал вывод, что на уме у него нечто другое, чем скачки, но будь я проклят, если в Сассексе есть еще кто-нибудь, кто знает лошадей так же хорошо, как он.
Он приказал всем отступить как можно дальше, и они повиновались. Не удивительно, что молва облетела здание быстро. Это было неслыханное дело для ипподрома – кулачный бой между ним и полковником Кулом. Полковник так и лежал, растянувшись на земле. Каково, а, для Эпсома со всем этим высшим обществом? Люди смотрели на меня, а я просто пожимал плечами.
Десерней не терял ни минуты. Он сказал низким твердым голосом: «Не двигайся, Аристид». Аристид – это прозвище он дал мистеру Гарри, не спрашивайте меня, почему.
Следующее, что он сделал, это переместился в поле зрения Юпитера и стоял там, неотрывно глядя на жеребца, не двигая ни одной мышцей. Уши Юпитера шевельнулись назад, затем навострились, конь мотнул головой, чтобы хорошенько рассмотреть того, кто это уставился на него. Затем Десерней начал разговаривать, все на своем собственном дьявольском иностранном языке. Успех был медленным, но верным. Жеребцу стало любопытно, затем он замер на месте, как будто мужчина говорил что-то, что животное действительно хотело услышать. Могу поклясться, что он тоже отвечал, сигнализируя о чем-то глазами и своим неровным дыханием. Он даже не топтался на месте, когда француз спустился вниз под ограду и стал не больше чем в двух футах от длинного носа жеребца и вздрагивающих ноздрей.
Юпитер мотнул своей головой вверх и опустил глаза, чтобы держать француза в поле зрения, и вы могли бы увидеть, как дрожит его шея и загривок, а это значит, что он собирается встать на дыбы. Но Десерней стоял на своем, по-прежнему разговаривая и не подходя ближе. Он вытянул руку. Юпитер снова мотнул головой, его челка подпрыгнула, а потом конь сразу же вытянулся и коснулся пальцев мужчины своими губами. Они стояли там вот так, на минимальном расстоянии друг от друга, и затем Десерней сделал шаг вперед и начал гладить рукой шею лошади.
Все это время мистер Гарри стоял, прижавшись спиной к стене, как маленькая фигурка, вырезанная из дерева. В его глазах были слезы – не от страха, но от жестокого разочарования, как будто жеребец ранил его. Когда Десерней сделал шаг вперед и положил одну руку за ушами жеребца, другой рукой он сделал знак у себя за спиной. Мальчик, скрытый от лошади телом Десернея, сделал шаг в сторону. Затем он проскользнул под оградой и побежал к своей матери.
Толпа издала вздох облегчения, похожий на порыв ветра. Все были рады, что все обошлось и никто не пострадал. Француз стоял рядом с лошадью, продолжая успокаивать ее нежной чепухой. Леди Гамильтон опустилась на колени, в белом платье, прямо на грязь и мусор, покрывающие пол, и взяла Гарри на руки.
Можно было слышать слова, которые он произносил, всхлипывая. «Мама! Юпитер меня не любит!» Он заплакал: «Я хотел с ним подружиться. Но Юпитер не позволил мне это сделать».
Она подняла глаза над головой сына, когда Десерней последний раз похлопал жеребца по спине и вышел из стойла. Он выпрямился и пристально посмотрел на нее. А позади и вокруг нас все снова возвращалось к жизни: толпа сразу же оживилась, и по конюшням пронесся гул голосов.
Шум и движение вернулись в полном смысле слова. Неподвижными оставались лишь два человека: леди Гамильтон и француз.
Я никогда не забуду их лиц. Она была мертвенно-бледной, из-за пережитого ужаса и страдания ее темные глаза расширились так, будто были вырезаны из мрамора, как у живой статуи. А его брови опустились так низко, что отбрасывали тень ему на глаза. У него был такой ужасный взгляд, и выглядел он так же устрашающе, как и тогда, когда сбил с ног полковника Кула, и неудивительно, что ни один джентльмен не захотел оказаться на его пути.
Я видел, как он сделал короткий глубокий вдох, так человек делает, когда окончательно теряет терпение или собирается разразиться проклятиями или рыданиями, и разрази меня гром, если я знаю, что это было в его случае. Потом он развернулся и ушел.
Он исчез в толпе так же быстро, как и появился, и когда шел широкими шагами по направлению к ним, люди расступались, как трава перед косой. И это был последний раз, когда мы его видели…
Это было за полчаса до того, как Себастьян Кул вообще смог предпринять какие-либо действия. Как бы он ни старался стоять прямо, он чувствовал тошноту и головокружение; у него не было никакого шанса поставить одну ногу рядом с другой, не говоря о том, чтобы покинуть место, где его достоинство было втоптано в грязь.
Наконец, Делия и Румбольды усадили его в карету и, несмотря на его протесты, нашли доктора, который осмотрел его. У него было сотрясение мозга, но не такое сильное, чтобы он осознавал его. Его сознание периодически затуманивалось, но больше его тревожило стыд. И поэтому всё, чего он хотел, – это вернуться обратно в Бирлингдин, о чем он сказал возничему в совершенно ясных выражениях.
Путешествие было кошмарным. Румбольды, еще не отошедшие от потрясения, говорили очень мало. Подполковник посмотрел на Себастьяна, давая ясно понять, что он точно знает, что от него требуется, прежде чем он со своей женой вернется в Брайтон.
Делия была напугана и взволнована. Она сидела рядом, и каждый раз, когда Себастьян терял сознание, что случалось довольно часто, он приходил в себя, лежа своей больной головой у нее на коленях.
Когда они приехали в Бирлингдин, Себастьян приказал зажечь лампы в библиотеке и неимоверным усилием воли заставил себя написать вызов на дуэль, который Румбольд должен был отвезти в Джолифф-корт на рассвете.
Он все еще чувствовал привкус крови во рту. И ему хотелось сохранить этот привкус до следующего утра.
Тюильри
Кабинет – прекрасное место для дела, когда вы его обдумываете. Там Бонапарт сидит, склонившись над своим огромным столом, работая час за часом, окруженный великолепными полированными панелями, тяжелой мебелью, скрепленной и украшенной медью. Когда я поднимаюсь по ступеням, я могу видеть глазом моего холодного разума великолепный паркет, шикарные портьеры, которые обеспечивают подходящий фон для убийства, равного убийству Цезаря. Когда я тихо иду наверх со своими бумагами, знающий свое дело секретарь, расторопный и жаждущий выполнять свои полуночные обязанности, я возвеличиваюсь и расту, изменяясь, чтобы соответствовать монументальной сцене. Я собираюсь подняться на крыльях и попасть в историю.
Он станет известным. Он должен быть благодарен.
Дверь. Массивная, блестящая, она должна открыться для события, которое потрясет Европу. С каждой стороны – знакомые охранники. Мы даже не обмениваемся взглядами: они знают меня, и благодаря Фуше они также знают и о моей цели.
Два легких стука. Дверь открывается. Внутри еще один охранник отступает назад, чтобы впустить меня, почтительно и молчаливо дверь закрывается у меня за спиной.
Он на этой стороне своего стола, облокотился на него, изучая карту. Я смотрю на затылок его склоненной головы. Атмосфера в комнате напряженная от концентрации; я едва могу дышать; я могу чувствовать пот, выступающий у меня на лбу, над верхней губой. Чувство нависшей ответственности такое сильное, что на мгновение я думаю, что я должен подождать, как покорный слуга, которым я являюсь, пока Бонапарт не заметит меня и не даст мне задания.
Но у меня уже есть мое задание.
Я делаю шаг вперед.
Сейчас. Охрана близко позади меня, наготове. И как раз, когда я собираюсь сделать последний шаг, человек поворачивается и смотрит на меня.
Он улыбается. Его глаза сияют молчаливым насмешливым смехом.
Он ждал меня, этот хитрый шакал.
Фуше.
Глава 24
Софии уже не терпелось покончить с этой затянувшейся дискуссией со своим отцом по дороге домой из Эпсома. К своему удивлению, она всеми силами старалась ее избежать. Он дождался, пока Гарри уснул, и только тогда завел с ней этот разговор. Меткалф попытался высказать ей все, что он об этом думал, и задать ей несколько вопросов, но дочь резко прервала его:
– Я не хочу об этом говорить.
Адмирал побледнел и откинулся назад. Внезапно София почувствовала себя очень виноватой: прежде в разговорах с ним она никогда не позволяла себе подобный тон, она понимала, что все эти допросы он проводил ради ее же благополучия. Через два дня отец снова уедет от нее, и как надолго – он не мог сказать.
После напряженной тишины София заговорила о скачках, и только о скачках, но потом пришло время поговорить о неприятном инциденте, когда Жак размазал Себастьяна, и это воспоминание так и забилось у нее в сознании. Они интересовались Себастьяном, прежде чем уехать из Эпсома. София желала разобраться во всем самостоятельно, но ее отец постоянно вмешивался. Вопрос сейчас заключался в соперничестве двух мужчин, упорстве, которое и породило ледяное поле вокруг ее сердца, и София должна была как-то растопить его.
Она видела, насколько вся эта поездка стала невыносимой для ее отца, не столько потому, что он не в силах был диктовать ей, а потому что она не давала ему права голоса.
Они подъехали к большому клифтонскому особняку, сиявшему огнями в темноте, и Меткалф произнес задумчиво и грустно:
– Я хотел поинтересоваться, не присоединишься ли ты ко мне в моем путешествии? Я собираюсь в Брюссель, и ты будешь удивлена, когда узнаешь, сколько твоих друзей из Лондона уже сейчас находятся там.
Все было очевидно: он просто хотел разлучить ее с Жаком, он хотел, чтобы она не присутствовала при дуэли между Десернеем и Кулом.
Брови ее поползли вверх:
– А там безопасно?
– Господи, конечно! Иначе к чему мне упоминать его? Там расположены главнокомандующие Веллингтона, в конце концов. Они полностью охраняются союзниками.
Было уже за полночь, и они немедленно отправились спать. Сквозь сон Гарри произнес, что утром он побежит и расскажет Принцу о Шехерезаде. Меткалф с любовью поцеловал дочь и улыбнулся какой-то потерянной, обеспокоенной улыбкой, а София крепко обняла отца, полная угрызений совести.
Зная, что не уснет, она уселась в постели и решительно принялась читать всю пришедшую ей корреспонденцию, пытаясь во что бы то ни стало отогнать от себя дурные мысли.
В письме из Нью-Хейвена сообщалось, что починка клифтонской кареты была завершена и будет отправлена ей следующим же утром.
Еще было письмо от Мэри Эллвуд, первое за все это время. Оно начиналось с общих обсуждений последних лондонских сплетен, по большей части политических, а потом переходило к личному.
…Помнишь, когда мы были очень молоды, ты периодически безуспешно пыталась сдерживать меня в моих безрассудных порывах? Если да, то ты простишь меня за то, что последует ниже. Поздняя расплата за оказанные мне услуги. Однако странные нам выпали роли.
Не волнуйся, но прими дружеское предостережение: если ты задумывалась о том, чтобы приехать в Лондон еще до лета, не делай этого. Тебе не понравится атмосфера здесь, ты будешь ненавидеть всех за их тупость. Твое имя постоянно связывают с именем принца-регента. Никто не может в это поверить, но, по крайней мере, половина общества настаивает на обсуждении этого. По пять раз на дню кто-нибудь обязательно спрашивает меня о том, что же именно произошло в Павильоне, и я с абсолютным откровением отвечаю, что давно не слышала от тебя ни слова. Потом я получаю полное и детальное описание, преображенное различными слухами. Особенно забавляет меня то, что эта история никоим образом не приукрашивается, пока она ходит круг за кругом, да этого, видимо, и не нужно. Принц загадочно улыбается, как только упоминается твое имя, или по крайней мере, так я слышу. О Десернее, бедняге, тоже ходят суды-пересуды. У кого-то может сложиться впечатление, что принц счел необходимым выдворить иностранца вон с почестями и фейерверком. Прости меня за то, что приходится писать, но кое-кто еще вчера интересовался, как скоро принц снова поедет в Брайтон, чтобы снова развлечься подобным образом.
Можешь себе представить, как я отношусь к людям, которые без зазрения совести распускают все эти сплетни. Не так давно, до того как твоя подруга леди Горли отправилась в Эпсом, у меня с ней состоялся разговор. Она категорически настаивает, что ты должна дать отпор.
«Фронтальное нападение» – вот ее единственный совет. Помнишь, как кинули горящую деревяшку в повозку Горли во время мартовских набегов? Ей следовало поступить так же, как и мне, – подобрать и швырнуть ее в обидчика. Мне это стоило лишь пары испорченных детских перчаток!
Так что, дорогая моя София, я бы посоветовала тебе пока оставаться дома, и дать Лондону время все переварить. Потом все отправятся куда-то на лето, а вернутся они уже с головами, забитыми другими мыслями и сплетнями.
Лучше присоединяйся к нам в Брюсселе на месяц-другой. Эллвуд едет туда по заданию, а я должна ехать вместе с ним и малышами. На самом деле, и ты первая, кто узнает об этом, на подходе еще один малыш. Знаю, ты разделишь со мной эту радость! Эллвуд хочет, чтобы я была рядом с ним, и мое физическое состояние говорит, что в Брюсселе намного здоровее и воздух намного чище лондонского.
Ну, я сказала достаточно, чтобы вовлечь тебя в нашу компанию: озабоченный работой министр и беременная жена? Рекомендую тебе Брюссель, хотя бы как общеукрепляющее средство. Наша дорогая подруга Шарлотта Леннокс – знаток всех модных направлений в Англии. Тебя примут со всеми подобающими почестями.
Приезжай. Мы сто лет не виделись, а у меня сейчас нет возможности приехать к тебе в Клифтон, как ты милостиво предлагала мне – завтра мы уже отплываем. По крайней мере, напиши скорее, наш адрес – ниже.
С любовью от твоей благоразумной,
но все же впечатлительной подруги.
Следующим утром Себастьяну пришел ответ из Джолифф-корта: виконт де Серней встретится с полковником Кулом, как только последний пожелает, поскольку он сам всегда готов принять вызов. Своим секундантом Десерней назвал Эдмунда Пейна, лейтенанта гусар. Себастьяну пришло в голову, что, несмотря на все его старания, у Десернея все-таки еще были друзья среди оставшейся части армии в Брайтоне. Но все равно они скоро будут отправлены в Бельгию. А Десерней – в ад.
София продолжала заниматься своими обычными делами в Клифтоне, правда, в состоянии все нарастающего напряжения, а тем временем жизнь вокруг постепенно налаживалась. Ее отец отправился в Бирлингдин, чтобы справиться о кузене Себастьяне, и обнаружил, что тот прощается с подполковником, миссис Румбольд и миссис Гоулдинг, которые все вместе возвращались в Брайтон. Адмирал задержался совсем ненадолго, так как не хотел стеснять полковника Кула; тот выглядел нездоровым и слабым, хотя был очень благодарен за визит. Она не спросила отца, о чем они разговаривали – вопрос, терзавший ее столь сильно, больше не упоминался.
Гарри вел себя вполне привычно. Снова был одержим пони и с нетерпением ждал прибытия Шехерезады и лошадей из Эпсома, которые должны были приехать со дня на день. Он попросился в Нью-Хейвен, чтобы проститься с дедушкой, и София ответила, что подумает над этим.
Все, о чем она могла думать и что постоянно приводило ее в состояние, близкое к истерике, – так это то, что двое мужчин были готовы убить друг друга. После вчерашнего события не оставалось и тени сомнения, что вызов будет сделан, и не было никакой возможности избежать дуэли. Она станет смертельной: их обоих обучали убивать. А мужество и их решительность довести начатое до конца также не вызывали в ней никаких сомнений.
Оглядываясь назад, она с точностью могла сказать, что все было подстроено, но она все еще не понимала – кем. Женщина, более сведущая в интрижках двора, точно бы поняла, что оба мужчины преследовали ее, и узнала бы в учтивом, полном светских манер поведении Себастьяна те же глубокие мотивы и импульсы, которые влекли и Жака. Еще более умная женщина знала бы, как управлять столь пикантной ситуацией. Но она же слепо шла вперед, нарушая каждое правило. Ее интимные отношения с Жаком сделали его совершенно уязвимым, ранили Себастьяна и заставляли их обоих вступить на тропу войны.
Она не смела обратиться к Себастьяну: ничего, кроме унижения ему и ей, это не принесло бы.
Она не могла обсудить это и с Жаком; то, что он натворил днем раньше, убеждало ее в этой мысли.
Она не могла попросить отца как-то повлиять на ситуацию, потому что понимала, на чьей он стороне, а также и то, что он бы не в силах предотвратить эту дуэль.
Честь джентльмена была под угрозой, и другому джентльмену незачем было вмешиваться в сложившуюся ситуацию.
София не переносила конфликты и умудрилась сама же принести их в свой дом. Она ненавидела военные игры, которые мужчины разыгрывали между собой. И все же именно она стала причиной этой «Троянской войны».
Она предала все, во что так свято верила. Кроме любви.
В ее чувстве вины присутствовала и обида. Она не могла простить им, что они использовали Гарри в оправдание своим препирательствам. И здесь снова она обрекла себя на кошмар, поддерживая дружбу Жака с собственным сыном. Но со стороны Гарри это было обыкновенным делом: будучи ребенком, он вполне мог находиться на обеих сторонах.
Время от времени ее начинал волновать вопрос: можно ли было каким-то образом убедить Жака извиниться перед Себастьяном? Мог ли он преуспеть в дуэли, основанной на спорах из-за невинного ребенка? София была в полном отчаянии. Но на самом деле мотив был еще глубже, слишком серьезным для нее, чтобы суметь что-либо изменить. А по правилам дуэли извиняться уже было поздно.
В тот день она рано приказала подать обед, просто для того, чтобы хоть как-то отвлечься, но, сев за стол, поняла, что совершенно не может есть. Гарри и адмирал тоже сидели за столом – настоящая семья; жаль только, что отец уже должен был уехать.
В конце концов починенная карета прибыла из Нью-Хейвена, и они все вышли, чтобы осмотреть ее после тщательной реконструкции. София прокатилась в экипаже по двору, и Гарри везде старался не отстать от нее, наблюдая за лошадьми и извозчиками, а потом нанятый извозчик впряг лошадей, и все было готово к отбытию адмирала.
Прежде чем каретник уехал на выполнение новых заказов, он перекинулся с Софией парой слов на ступенях дома:
– Ваше превосходительство, могу ли я упомянуть вам одну важную, на мой взгляд, деталь?
Она обернулась, на ее лице явно читалось огорчение. Ему хорошо платили за работу, и она терпеть не могла вымогательства. Но нужно было взять себя в руки и выслушать все, что он хотел ей сказать.
Он перехватил ее недоброжелательный взгляд:
– Я вполне доволен, миледи. Я уверен в том, что мы отлично поработали для вас. Но я не мог уехать, не упомянув вам нечто важное.
Мастер был солидным, невысокого роста человеком, немного походил на ее собственного кучера, Комба.
– Речь пойдет об оси, той самой, которая треснула и привела к тому, что карета перевернулась. Еще тогда я говорил Комбу, что это происшествие очень странное, такая поломка, вы меня понимаете? – Он поднял свои густые брови и пристально взглянул на нее.
Она машинально кивнула.
– Ну я полагаю, в ходе ремонта вы устранили все поломки? До вчерашнего вечера у меня не было возможности ее осмотреть.
Он сделал паузу, брови его опустились: |
– Собственно говоря, ваше превосходительство, я хотел сказать совсем не это. – Он сделал еще одну паузу.
Каретник допускал, что она может начать критиковать его работу. Она выглядела нетерпеливой. Надо поскорее покончить с этим разговором.
– Я уверен, что поломка была вызвана умышленно, ваше превосходительство. Я тщательно изучил ее, ось была на четверть сдвинута в сторону от правого переднего колеса.
Он обратил внимание на то, как расширились ее глаза.
– Я могу показать вам – я оставил ось в мастерской. Теперь вы все знаете. Я предполагаю, что во время вашей последней остановки, прежде чем вы отправились в Чут, это и произошло. Это могло быть…
Софии стало плохо, она вздрогнула, пытаясь вспомнить:
– Алфристон.
Он кивнул:
– На такой гладкой дороге, которая тянулась от того места, где даже несколько повозок могли спокойно разъехаться, ось непременно выдержала бы. Но дорога с рытвинами, такая как в Чуте, – он покачал головой, – вполне могла искрошить металл, как простую морковку, и перевернуть вас.
– Это невозможно! – резко произнесла она. – Вы говорили о своих догадках Комбу?
– Да, миледи. Мы немного потолковали об этом за чаем. Если вы хотите, я могу прямо сейчас позвать его.
– Пожалуйста.
Это было безумием. Она возвращалась домой из Лондона, и не было ни души на земле, которая могла бы остановить ее. Что за мотив мог быть? Заговор против нее кого-то из соседей? Но ведь она отсутствовала дома два года! Что за ненависть может выжить столь долгое время и вынудить кого-то на такие четко спланированные действия? Кроме того, для этого было необходимо достоверно знать, куда и когда она собирается ехать.
