Текст книги "Любовница. Война сердец"
Автор книги: Шерил Сойер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
Люди смотрели на них затаив дыхание; движения дуэлянтов были столь молниеносны, что только серебро оружий сверкало, как спица в колесе. Воюющие стороны невероятно точно согласовывали движения – свет, поворот ног, уверенный баланс. Податливая обувь ирландца скользила по неровной земле, в то время как француз твердо стоял в своих сапогах на подбитых гвоздями подошвами.
Крови пока не было, не считая царапины на горле Кула, но это мелочь. Оружие обоих имело разрушительную силу – и люди поняли, что эти два человека сражались уже не раз. Решили они так потому, что сами далеко не всегда предугадывали следующее движение своего противника, а эти двое сражались мастерски.
В следующее мгновение, пока Кул подымал саблю над головой противника, француз успел отступить на шаг, отразить удар, и пока соперник балансировал, ударил его точно в плечо.
Секундант тотчас же поднял вверх меч, а другой воскликнул: «Стоп!», и в тот же момент оба стояли на расстоянии трех шагов между ними с воздетым вверх оружием.
Тяжело дыша, француз молча глядел на своего противника. Стоящие поблизости от него слышали, как он пробормотал: «Проклятый трус». В последний момент француз развернулся, и острый край меча рассек плечо и грудь ирландца по диагонали.
Тут секундант объявил:
– Они оба ранены!
Кул, осмотрев рану в плече и побледнев от увиденной крови, поднял голову. Так оно и есть: по волосам француза на щеку струилась кровь.
Но Десерней коснувшись левой рукой головы, раздраженно щелкнул пальцами.
– Он не задел меня. Эту рану я получил в Лини.
– Должно быть, ударили рукоятью, – отметил один из сидящих на стене.
– Желаете продолжить? – спросил командир ирландца.
– Царица небесная, разумеется, – сквозь зубы, сдерживая стон, прорычал Кул.
В недоумении командир, немного помедлив, прокричал: «Идите!»
Последствия были невероятными. Француз начал атаковать, тогда-то свидетели происходящего оценили его настоящие силы. Его удары были сокрушительны. Меч плясал дугами и спиралями, тесня ирландца все дальше и дальше. Он не давал ему возможности оказывать сопротивление. Какими бы сильными ни были руки у ирландца, он оказался под стеной так быстро, что чуть не врезался в нее.
Тогда ирландец кое-как собрался с силами. У него был порван рукав, и кровь струилась с плеча на левую руку, но рана не остудила его пыл. Он умудрялся выполнять невообразимое количество прыжков, выпадов, приседал, пытаясь сбить француза с ног, но тот каждый раз перепрыгивал, порываясь снова ранить его в плечо.
Вдруг, ко всеобщему удивлению, великан улыбнулся. Это была мимолетная, неприятная усмешка, но означала она твердо принятое решение. Мгновение спустя все поняли, что это было за решение. Сверкнув мечом, француз ударил, ирландец покачнулся назад, секунданты в унисон завопили. Наблюдающие видели, как грудь ирландца пересекла линия, неровная кривая полоса рассекла его одежду, и на рубаху просочилось красное пятно.
Некоторое время ирландец скрючился, облокотившись на одно колено, тяжело дыша сквозь зубы. Француз тоже не мог отдышаться, он тоже был ранен, но не сводил широко открытых серых глаз с лица врага.
Ирландец с трудом поднялся и, в бешенстве, произнес искаженным от злости голосом:
– Игра окончена. Сейчас ты умрешь.
В растерянности командир пытался поймать его взгляд.
– Вы хотите сказать… вы желаете продолжить?
Зеленые глаза яростно сверкнули, и Кул бессвязно прошипел:
– Только попробуй остановить меня еще раз, и ты пожалеешь об этом.
С тех пор никто не слышал, чтобы командир проронил еще хоть слово. Бой был беспощадный и долгий, но противники сражались как львы, им уже нечего было продемонстрировать друг другу, но мастерство и желание победить, которое читалось на их искаженных лицах, преобладали.
Разрезая воздух на части массивным мечом, француз успевал говорить:
– Она просила пристрелить тебя как шелудивого пса.
– Скажи ей, пусть убирается к… – последние слова застряли в горле ирландца, когда он получил жесткий удар по шее.
– Но я сказал: «Нет».
Тот, кому были адресованы эти слова, похоже, не расслышал их. Он двигался, словно танцор в восточном танце, изящной, но губительной поступью. В полдень, блистая в бою, он умер.
Никто не заметил ни времени, ни того момента, когда меч француза пронзил сердце ирландца. Темноволосая голова Кула откинулась назад, и какое-то время казалось, будто его налитые яростью зеленые глаза бросают вызов небесам. Француз стоял на месте, но в полной боевой готовности, не сводя глаз с точки, которую только что пронзил его меч. Потом оружие выпало из обессилевших рук жертвы, и мягкое тело упало на конец меча. Француз выпрямился, подхватил левой рукой грудь противника и с ревом, чтобы заглушить звук извлекаемого клинка из тела и кости, вытащил меч. Ирландец упал, подогнув под себя ноги, красная от крови левая рука откинулась назад, в грязь, а правой рукой он словно еще собирался схватить саблю, лежавшую неподалеку.
Некоторое время француз, стоя прямо, смотрел на мертвое тело. Затем склонил голову и стер кровь со лба левой рукой. Он зашагал к куче с обмундированием, наклонился, чтобы подобрать темно-красный пояс гусара, и аккуратно вытер лезвие своего меча. Бросив пояс, он направился к своей лошади.
Командир подозвал сержанта и двух часовых, чтобы те отнесли тело на задний двор, и испуганно уставился на француза.
Все было кончено; ему больше было нечего добавить или сделать. Но их всех поразило то, что пришедший к ним враг продемонстрировал свою силу и собирался повернуться к ним спиной и уйти невредимым. Секундант француза, не получив от командира никаких распоряжений на запрет действий, помогал ему собрать снаряжение кирасира.
Можно было предположить, о чем думал тогда незнакомец. На мужественных чертах его лица застыла ужасающая маска из размазанной крови и пота. Его грудь периодически вздымалась и опускалась, пока кирасир собирался и вкладывал меч в ножны на поясе. В тот момент, когда он взял шлем, так же как раньше, чтобы распрощаться с этим местом, его глаза, встретившие взгляд командира, были бездонными, как море в ночи.
Он устало произнес:
– Спасибо. Все кончено. Вы больше никогда не увидите меня.
Кирасир взобрался на лошадь, надел шлем с такой уверенностью, что наблюдавшие за происходящим просто не могли не восхититься силой его духа. Он приветственно помахал всем и приставив руку к шлему. Потом лошадь развернулась и аккуратно сделала шаг, изящно помахивая хвостом.
Черная лошадь с достоинством тронулась с места, их высокие фигуры теряли очертания, и меньше чем через минуту за ними восстановилась прежняя пелена тумана, в котором они утонули навсегда.
Глава 34
В Лине находились раненые, которые взывали ко мне. На этот раз – лошади. Когда начался штурм, его возглавил Ней. Он храбрейший из храбрых. Я направлялся к Ля Бель Альянс, надеясь на встречу с императором, но наткнулся на Мишеля Нея. Я видел, как он хватал своих воинов в невероятном бешенстве, казалось даже воздух загорался, когда он проходил мимо. Когда этот огромный кавалерийский отряд разразился словно гром между Хугумонтом и фермой Святой Гааги, позади образовалась пустота, и я последовал туда, словно повинуясь неимоверной силе притяжения, которой ранее я никогда не испытывал.
Они добрались до вершины. Кавалеристы захватили британские пушки. Они собирались сотнями, один за другим, изувеченные, но с выражением полного триумфа на лицах. Сияющие словно кометы среди чистого неба, которое только и могли видеть британские воины. Я уже знал, что молодые бойцы сформируют площадки сзади, а потом к ним присоединятся опытные стрелки с винтовками, чтобы сбить всадников. Именно тогда, глядя на эту общую победоносную свалку, я понял, что Ней даже не приказывал нашей пехоте следовать за ним. Кавалерию практически никто не поддерживал. Если они не смогут разбить площадки, им придется просто отвести войска назад, когда силы их уже иссякнут.
Так они и поступили, скатываясь вниз по холму. Лошади спотыкались и тоже падали, люди и животные – изможденные и окровавленные. Огромное количество коней без наездников превратилось в сплошное месиво, безумное и безнадежное. Люди бежали по направлению ко мне, кто-то падал, истекая кровью, крича и плача. Кто-то, умирая, умудрялся удерживаться в седлах, и лошади уносили их далеко вперед. Некоторые кони мчались грива к гриве как оголтелые, в нелепой надежде спастись от этого месива.
А над всем этим хаосом возвышался Ней, потеряв один свой полк и снарядив другой, еще больший, для того чтобы нанести удар мощнее и страшнее.
Когда это случилось, я знал, что большинство коней, оставшихся без всадников, развернутся и помчатся обратно; я уже наблюдал такие трагические картины во время других сражений. Я поскакал на Мезруре галопом и попытался поймать столько коней, сколько мог, направляя их к деревьям недалеко от линий молодых воинов, привязывая их там и возвращаясь за остальными.
Многие из них были ранены пулями, шпорами и истекали кровью – но если только они были способны передвигаться, я спасал их.
Я продолжал и продолжал свою миссию. Кавалерия в это время уже четыре раза наносила удары, без иной поддержки, пользуясь только ружьями. Бонапарт даже не мог представить себе такое. Возможно, и Ней не до конца осознавал, что он делает.
По приказу прусские войска надвигались с востока, готовые разгромить правый фланг французов. Бонапарт дал приказ выступать самым молодым – младенческим полкам, которые он, вероятно, создал для своего новорожденного сына забавы ради. Их моментально выпотрошили, и пруссаки надвигались, сметая села и деревни на своем пути, подбираясь все ближе и ближе к главнокомандующим Бонапарта. Кризис достиг своего пика. Ней отъехал обратно, чтобы просить императора о дополнительных кавалеристах. Тогда мне нужно было следовать за Бонапартом, находясь в тени Нея, продвигаясь за ним шаг за шагом. Но я все еще не мог уехать просто так; я находился в ловушке из задымления и трупов, между двумя мощнейшими армиями, охваченными яростным кровопролитным сражением.
Ней возвращался в одиночестве. Битва продолжалась. Наконец, Хугумонт пал. Тогда Бонапарт пустил в ход личную имперскую гвардию, величайший и последний резерв. Там-то все они и встретились, словно титаны, лучшие солдаты, самые доблестные, снисходительные и мужественные на кровавом поле сражения. И он, владевший всем генерал, полагавшийся на них в своей победе, когда-то следовавшей одна за другой по всей Европе, умышленно отправил их на эту гибель. Он выследил оставшиеся части прусской армии еще на дальнем расстоянии и одним своим словом призвал множественные подкрепления.
Все вокруг меня, все солдаты вздохнули с облегчением и обожанием, воскликнув: «Слава императору!»
Но нутром я чувствовал, что здесь что-то не так. Императорская гвардия была принесена в жертву ради ничего. Они отступили к горе Сен-Жан, готовые пойти даже к самому дьяволу, лишь бы обман казался правдоподобным.
Почему это имело для меня такое большое значение? Почему я был не в силах вынести это? Все, что я знаю, так это то, что когда императорская гвардия пала, то внутри меня тоже что-то сломалось. Когда израненные английские гусары шли в бой с теми лживыми героями императорской гвардии, обращающимися перед ними в бегство, часть меня умерла.
Ничего более страшного я в жизни не видел и не чувствовал, даже когда был в России. Пала целая армия. Артиллеристы отбрасывали с дороги убитых лошадей, чтобы протащить пушки. Солдаты напарывали на свои пики и штыки всех, кто попадался им на пути, – врагов, друзей, без разбору. Каждый, кто пытался восстать, подвергался мгновенной смерти, потому что пруссаки присоединились к преследователям, верша свой страшный суд, свою месть. Той ночью слово «милосердие» перестало существовать.
Лошади, которых я пытался отыскать, мчались вперед, одержимые и обезумевшие, несшие испуганных людей вперед. Я предложил одного коня Нею, он опирался на плечо капрала, чуть подавшись вперед. Я притворился, будто не узнаю его; он рыдал. Когда он отъедет, я возьму другой курс, направлюсь к западу от Ла Бель, на ферму, которую я заприметил еще давно… На прошлой неделе. Я должен продвинуться по дороге вперед на юг, там будет Бонапарт, его извозчик неистово гнал лошадей, отличная карета неслась по неровной поверхности дороги.
Винтовка капрала висела у меня через плечо. Бонапарта будут защищать остатки императорской гвардии, но я даже волоска на их голове не трону. Это касается только меня и его; все, на чем мне сейчас нужно сконцентрироваться, – на его досягаемости.
Мезрур, рассекая ветер, летит, он всегда ужасно страдает, когда я еду по дороге. Он взорвет легкие, чтобы доставить меня туда, но обратно он меня уже не довезет. В этом не будет необходимости, все окончится раньше.
Генапп – передо мной. Ровные ряды построек, пруссаки больше не ударяют с флангов – завоеватели сюда еще не добрались. Но что-то уже просматривается сквозь деревню, я вижу целящихся в меня французских стрелков, слышу призывы охотничьего рога, крики, топот ног и копыт.
Они едут по истоптанным полям, окружая окраины, я рядом. Потом я доезжаю до свода деревьев, там, где дорога уже оставляет деревню позади. Теперь я уверен в том, что увижу, по крикам, доносящимся откуда-то из-за здания, по другую сторону этой стены. Я спешиваюсь. Оставляю Мезрура, голова его свисает так, словно он уже никогда ее не поднимет. Я взвожу курок. Прохожу вперед. София умоляла меня оставить его. Мир и справедливость значат для нее намного больше, чем та клятва, которую я дал в Париже давным-давно.
Наполеон уже там. Дверь его кареты открыта, он выходит. Он идет по ступенькам, поспешно оглядываясь по сторонам. Он, как всегда, в окружении; есть и помощники верхом на прекрасных конях, и плотное кольцо охраны, вооруженной до зубов, а в центре стоит офицер, держа за гриву серую лошадь. Глаза ее вращаются, все ее тело охвачено нервным нетерпением.
Никто меня так и не заметил. Я упираю винтовку о противоположную стену, щекой прижимаясь к стволу. Даже когда он будет сходить вниз, я не потеряю его из виду. Они подталкивают лошадь навстречу к нему, он седлает ее, но в каждом их жесте прослеживается паника. Но он непреклонен. Совершенно спокойно смотрит в мою сторону.
Как будто он знает, что я там. Он знает, что суд свершится, приговор уже вынесен. Он чувствует, как тяжесть его повисла в воздухе, а устремленные на него глаза отпечатываются в его сознании. Он стоит передо мной, осужденный человек.
Бонапарт трогается, берется за гриву лошади. Я не спускаю курок.
Я смотрю на него во все глаза – один последний взгляд на генерала, который загнал целую армию в ад, а теперь исчезает, даже не оглянувшись.
Теперь он поднялся, невысокая напряженная фигура с глазами животного, на которое ведется охота.
Рене умирал не за этого человека. Рене погиб за Францию, которая уже больше не та Франция и никогда не станет той, что была прежде. Если я убью этого зверя, я потеряю все: доблесть и честь, достойное имя…
Со всеми представлениями Софии о том, на что похожа война, она никогда не могла бы подумать, что Ватерлоо будет настолько переполнено женщинами. Она покинула Брюссель с четкой картиной в сознании, которая осталась у нее еще с детства, и обнаружила, что картина эта разрушается по мере ее продвижения с Румбольдом. Когда она позволяла себе задумываться о военных акциях, фигурки в ее действиях всегда выстраивались, как игрушечные солдатики Эндрю вокруг деревянного замка. Женщин в этих действиях никогда не было. Но в реальности женщины были повсюду, и чем ближе София приближалась к грохоту пушек и треску выстрелов, тем больше женщин ее окружало.
Они были совершенно разными, с разными видами деятельности по жизни. Она видела крестьянок и фермерш, которые постоянно были готовы предложить воду или продать еду людям, шедшим в обоих направлениях. Она замечала служанок, проходивших по улице с поручением посмотреть, как идут раненые, или позвать курьера, который спешил на фронт. Все с нетерпением ждали новостей, но были абсолютно обескуражены услышанным: якобы Бонапарт разгромил Веллингтона в пух и прах; пруссаки были загнаны в огненное кольцо; принц Оранский потерял ногу; Веллингтон готов бежать обратно в Брюссель; были сотни дезертиров с обеих сторон, спасающихся в лесах Суани. Когда София и Румбольд остановились неподалеку от постоялого двора и послали за питьем, в тусклом помещении она видела девушек, которые днями напролет служили датчанам, бельгийцам, шотландцам, англичанам; на их лицах она могла прочесть и то, что к концу дня они согласились бы обслуживать и французов.
На дороге София встречала женщин с лошадьми; как и она, некоторые были с кучерами, многие в одиночестве. Она видела их напряженные лица и ни о чем не спрашивала, пока они проезжали. Они искали мужей, любовников и братьев, некоторые, возможно, сыновей. Нет, пожалуйста, только не сыновей. Однажды София видела красивую женщину в прекрасной струящейся накидке, с шерстяным одеялом, перевешенным через плечо, стоявшую на перекрестке и напряженно всматривающуюся вдаль. Туфли ее были совершенно разбиты, скорее всего, она пришла в Ватерлоо из Брюсселя в ночь после бала у герцогини Ричмондской. София наклонилась, чтобы сказать ей что-то, но встретилась с совершенно отсутствующим взглядом; на лице женщины блуждала полуулыбка, такая, какой мы обычно одариваем на званых обедах при знакомстве тех, с кем не собираемся заговаривать. София поехала дальше.
В самом Ватерлоо было еще больше людей – семей, которые путешествовали прямо с багажом в поездах, перевозивших военнослужащих, они всегда знали всю последнюю информацию. По большей части это были немцы, которые следовали за союзниками в предместья Брюсселя и двигались также за ними, когда те были отправлены в Катр Бра ночью с четверга на пятницу.
Эти женщины стали частью деревни, и не было ни одного аспекта, касающегося оккупации, в котором они не принимали бы непосредственного участия, включая даже вопросы проезда по загруженным улицам. Если было необходимо что-либо сделать, причем сделать быстро, одна из них обязательно оказывалась поблизости, готовая отыскать мясо для ужина или организовать ночлег на полу для еще одного раненого.
Румбольд покинул Софию в большой таверне на углу основной дороги, там где он знал владельцев. Когда он ушел, она прошлась по деревне, спрашивая о Жаке Десернее, высоком бельгийце со светлыми волосами, который мог проезжать днем ранее. Никто не слышал это имя, но одна женщина, стоявшая на обочине дороги, сказала, что мужчина, совпадающий с описанием, спешился, оставив лошадь у нее в конюшне на ночь, а утром уехал с багажом, притороченным к седлу, направляясь к английским линиям.
София переспросила:
– У него глубокие серые глаза, такие, которые властвуют над вами с той самой минуты, как вы заговариваете с ним, да?
Женщина рассмеялась:
– Мадам, вам явно не больше тридцати, раз вы думаете, что я могу отмечать подобные детали у мужчин…
Потом она посмотрела на выражение лица Софии и смягчилась:
– Я бы сказала, что он обладал недюжим нахальством, но оно, вероятно, оставило его ненадолго. Мы накормили его. Дай Бог, чтобы вы отыскали его – думаю, вам это удастся.
София медленно побрела обратно в хижину. Если бы дело не шло о практичном, напористом отношении обслуживавших армию женщин, она бы никогда не смирилась с этим налетом повседневности, она бы не смогла помогать им. Солдаты, которых она встречала в Брюсселе после первых поражений, по крайней мере были способны самостоятельно дойти до города, хотя многие и умерли от потери крови, истощения, жара или неумело проведенной операции. Огромное количество мужчин в Ватерлоо, однако, были так искалечены, что было понятно – они больше никогда не оправятся и не начнут ходить. Ранения были ужасающими, а истории – леденящими душу. Она слышала о том, как один за другим погибали молодые офицеры, которых постоянно подставляли под удар; как истреблялись один за другим отряды кавалерии, как англичане были пригвождены к своим лошадям пиками, как пушечные стрелки от взрыва сами разлетались в клочья, а французские пехотинцы были настолько изувечены гусарскими саблями, что они сами кончали жизнь самоубийством.
София работала в основной части помещения сбоку от главной дороги, частично под присмотром изможденного хирурга, частично руководимая тремя энергичными немками, которые хмуро принимали ее помощь и в основном жестами отдавали свои распоряжения. А она и не была против такого обращения; она хотела полностью сконцентрироваться на раненых и дать им все, в чем они нуждались, – ласковое прикосновение, дружелюбную улыбку.
Внутри же у нее все кипело. В Брюсселе она молила, чтобы огонь прекратился. Теперь она понимала, что значило бы еще одно такое нападение, еще один удар, когда мужчины умирали лицом к лицу со своими врагами. А шум ружей и пушек навевал особенный ужас, когда тела молодых ребят разлетались на куски. Однажды один солдат сказал ей, что среди выстрелов винтовок ему слышался какой-то странный гул, словно много пчел кружатся и жужжат над твоей головой.
Солнце показалось на небе всего только раз за весь этот страшный день, но она даже не заметила его. Один из мужчин обратился к ней:
– Глазами я следил за приближающимися пиками. Вот что я вам скажу: когда первая из них стала приближаться ко мне, я остолбенел, и солнце светило ярко мне прямо в глаза. А я все стоял. А до пик оставалось не более десяти футов. А казалось, около двадцати, вот что я вам скажу.
Когда совсем стемнело, хозяин таверны зажег несколько тусклых свечей. Выстрелы слышались то тут, то там, но уже гораздо реже, и кто-то сказал, что только самые ближайшие к Ватерлоо пушки стреляли, но уже не французские. Хотя, казалось, никто не осмеливался в это верить.
Полчаса спустя после того как грохот орудий прекратился, на улицах слышались только крики. Оживленное движение и крики не смолкали весь вечер, но теперь все это звучало иначе.
– Они разбиты! – раздавались первые возгласы из толпы. Топот копыт и бегущих ног становился все громче и быстрее:
– Они слетели вниз, словно птицы!
Солдат, за которым она ухаживала в тот момент, закрыл глаза и произнес:
– Спасибо Тебе, Иисус!
Внезапно София почувствовала себя нехорошо и присела. Когда она снова открыла глаза и повернула голову, солдат произнес:
– Вы совсем загоняли себя, мадам. Сделайте передышку, слышите!? – он выждал паузу и снова заговорил: – Есть кто-то, кого вы очень ждете, я полагаю?
Она молча кивнула.
– Тогда вы должны продолжать верить, что он вернется. Соберитесь с духом, мадам, выйдите на улицу и узнайте. Я чувствую звуки победы, я теперь четко их слышу! Мы выжили, да благословит нас Господь!
София поднялась, хотя голова у нее кружилась.
– Думаю, вы правы, я выйду немного подышать!
На прощание он одарил ее искренней улыбкой.
Снаружи было очень темно, но свет просачивался из-за дверных проемов, люди устанавливали на окнах светильники, чтобы всадники видели, куда им ехать. Первыми следовали кавалеристы, пробиваясь в деревню группами или парами. Один всадник выступал впереди с видом молодого орла, гордившегося своим оперением. Он улыбался.
София без сил прислонилась к грубой стене таверны. Теперь она поверила. Победа! Французы пали! Бонапарт разгромлен! Но на сердце у нее стало вдвойне тяжело.
Был только один вопрос, который не давал ей покоя, ей хотелось выкрикнуть его прямо в темноту улиц. Но никто не смог бы ответить на него.
Начали проходить пехотинцы. Пара молоденьких солдат остановилась возле таверны, заглядывая внутрь. Она обратилась к одному из них:
– Простите, вы не знаете Жака Десернея?
– Увы, мадам, это имя мне не знакомо. – Он увидел реакцию на ее лице и добавил: – Простите, мадам.
Потом она спросила:
– А Веллингтон жив?
– Конечно, мадам, даю вам слово, он жив. Если бы вы видели его, когда он отдавал приказы подняться и снова атаковать! Он казался бессмертным!
– А где он теперь?
– Уехал, чтобы встретится с Блюхером, в направление Бель Альянс!
– А Бонапарт?
Второй солдат произнес:
– Если Блюхер доберется до него, он погибнет. Генералу теперь, однако, самому судить.
– Так Бонапарта не схватили?
– Нет, мадам.
Она искала Румбольда или других знакомых среди вновь и вновь проходящих офицеров. Но никого не могла узнать.
На мгновение процессия замедлила шаг, и София разглядела лицо одного гусара в форме, которая ей была до боли знакома. Когда она подошла ближе, сердце ее неистово заколотилось, она с трудом могла вымолвить хоть слово.
– Простите. Вы слышали что-нибудь о Жаке Десернее?
Молодой человек с волосами песочного цвета и густыми рыжими усами взглянул внимательно на нее. На его лице было написано изумление. Голос его звучал отрывисто, но воспитание обязывало его ответить:
– Боюсь, что нет. Один из наших гусаров Десятого полка?
София покачала головой и проговорила:
– Возможно, у вас есть новости о полковнике Себастьяне Куле? Он принял командование эскадроном десятого числа, во вторник.
Юноша покачал головой:
– Сожалею. Я ничего о нем не слышал.
– Но хотя бы когда-нибудь слышали?.. Как вы расстались?
– Мы оставались в запасе весь день, на левом фланге. В итоге генерал забросил нас в центр, и мы степенно стояли и ждали нападения от личной императорской гвардии в течение часа, пока нам не отдали новый приказ. Тогда мы удостоились чести находиться на передовых позициях, и, слава Всемогущему, мы все вынесли и победили. У нас было шестнадцать пушек и множество пленных в распоряжении, но потом мы были вынуждены прекратить бой, так как стемнело.
Лошади впереди занервничали. София спросила:
– Так Бонапарт отступил?
– Нет. Если бы только пруссаки не помогли. Они будут гнать его до ворот Парижа.
София поблагодарила его, развернулась и медленно побрела навстречу потоку людей. Из-за постоянного топота сотен копыт и ног она даже не слышала собственных шагов. Офицеры привставали в своих седлах, глядя на то, как она шла; солдаты были удивлены, видя среди них такую леди, но никто не посмел помешать ей идти вперед. Она молча, не говоря ни слова, смотрела в их лица, перемещаясь сквозь их ряды, словно призрак.
Так она дошла до края деревни. Далеко-далеко на открытой местности то тут, то там виднелись костры разбитых посреди полей солдатских лагерей. Теперь уже гораздо меньше людей шли в деревню, и не было видно огней в домах. Ей было очень сложно идти в полной темноте по этой каменистой и неровной дороге, но еще тяжелее было бы вернуться в освещенную, переполненную народом деревню и вести себя, как всякий другой нормальный человек, в то время как внутри у нее простиралась ужасающая и пронизывающая пустота.
У нее больше не осталось надежды. А звук ружей еще больше убеждал ее в том, что шансы отыскать Жака равны нулю. Но она продолжала идти. Луна выглянула из-за облаков, и только тогда она остановилась, чтобы осмотреться.
Луна была почти полная. София находилась среди серо-черного пейзажа, охраняемого мягким бархатным покровом ночи и кострами. Вдалеке она различала контуры деревьев, отбрасывающих мягкие тени. Она также увидела низкие стены какого-то сооружения. Позади красовались поля с ровно собранными стогами. А потом просторы за просторами, словно на руке великана.
Легкое облачко полуприкрыло луну, и когда свет ее совсем перестал освещать ее путь, она увидела очертания двух фигур далеко на дороге. Человек вел лошадь под уздцы. София замерла и прислушалась.
Она вдыхала все запахи ночи: влажные ароматы ночного тумана, летние тонкие ароматы трав, цветущих у дороги, запахи герани, растущей около стены.
Она ждала, не смея даже задуматься. Кровь пульсировала в мозгу, в ушах. Она ничего не слушала – только прерывисто дышала. И ждала.
Облака снова раздвинулись, открыли луну, свет ее лился вниз, окрашивая дорогу серебром, придавая серебристый отлив волосам мужчины, отделяя его высокий статный силуэт от черного как смоль жеребца.
И она побежала. Остановилась, приподняла полы юбки и снова бросилась бежать. Пара впереди распалась: лошадь, протестуя, повернула голову и заржала. Человек побежал вперед, темно-синяя фигура мчалась к ней огромными скачками, шпоры на его тяжелых сапогах звенели от быстрого бега.
София первой добежала до него, что, конечно, было неправильно, нелогично, но ведь именно так она чувствовала. Когда они встретились, она бросилась к нему и крепко-крепко прижалась всем телом к его груди. Руки ее вцепились в него так крепко, что уже невозможно было разорвать эти объятия.
Они целовались, и шептали имена друг друга снова и снова, а свет луны мягко окутывал их слившиеся воедино силуэты. Они стояли и светились в темноте, словно головы их были полны звездами.
София произнесла наконец:
– Скажи мне, что ты не ранен.
– Нет, на сей раз нет.
– Где ты был?
– Везде. А что ты здесь делаешь? Где Аристид?
– С ним все в порядке, он в Брюсселе. С нами со всеми теперь все будет в порядке. – Она зарылась пальцами в его волосы и прижала его голову к своему плечу: – Я не могу в это поверить!
Он прижался к ней, а потом поднял голову и произнес:
– Я убил его.
В тусклом лунном свете она внимательно изучала его профиль, напряженный и испуганный, и у нее перехватило дыхание. София поняла, что он имел в виду Себастьяна.
– Это произошло быстро?
– Да. Когда-нибудь я расскажу тебе, не сейчас.
София не позволяла ему заглянуть в свое лицо, она спрятала его у него на груди. От него остро пахло дымом. Тут она мысленно вернулась к другому мужчине, тому, которого она умоляла оставить в живых. София почувствовала руки Жака у себя на спине, а ей так не терпелось спросить, что еще эти руки сделали за сегодняшний день.
Лошадь подошла и дотронулась до нее своим влажным носом.
Она подняла голову:
– Мезрур!
– Он ревнует меня к тебе. И всегда будет ревновать. Но ему очень нравится Аристид.
Она обхватила обеими руками его лицо и впервые увидела грязь и спекшуюся кровь:
– Где ты был? Что ты делал?
– Я доехал до самого Генаппа. На мне была кирасирская форма моего брата – если бы кто-то остановил меня, она бы сошла за прусскую. Я нашел Бонапарта. У меня была винтовка, но я отшвырнул ее и дал ему уйти. На обратном пути я оставил меч Рене на поле боя. Там ему и быть.
Он отнял ее руки от своего лица, наклонился и стал целовать ее пальцы, пряча в них свое лицо.
София увидела на его волосах спекшуюся кровь и содрогнулась, но когда их глаза снова встретились, проговорила:
– Любовь моя, теперь мы можем жить!
Жак взглянул на нее и произнес:
