Текст книги "Украденное лицо, Моя юность прошла в Кабуле"

Автор книги: Шекеба Хашеми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Единственное, на что мы способны, – это без конца обсуждать новости Би-би-си о продвижении талибов к стенам города, о зверствах, учиненных талибами в Герате в 1995 году. По телевизору мы видели несчастных вдов, на которых силой надели чадру, заставили просить милостыню на улице, которых за малейшую провинность избивали ударами хлыста. Сегодня все эти ужасы стали реальностью нашей жизни. Возможно, вчерашний вечер был последним свободным мгновением моей жизни. Студенческой жизни...

Я объясняю Сорайе, почему мне было так необходимо отправиться на площадь Арианы.

– Я хотела увидеть Наджибуллу, хотела все понять, убедиться, что это реальность, пусть бы даже меня за это избили, понимаешь, Сорайя?! Я должна была убедиться...

– Эти повешенные, – подхватывает сестра, – они не идут у меня из памяти как ужасное доказательство того, что все кончено, что талибы еще страшнее, чем я могла вообразить. Виселица – символ, они хотели продемонстрировать, что отныне любой из нас может умереть от их руки. Для нас все кончено, Латифа, и моя карьера кончена, я больше никогда не буду летать. Ты видела здание нашей компании? Они закрыли и его, и телецентр. Ни одна женщина не сможет работать.

– Папа говорит, что через несколько дней, в крайнем случае – недель с талибами покончат, что силы сопротивления просто отошли на север. Моджахеды вернутся, и, знаешь, по мне, лучше ракетные обстрелы, чем талибы.

– Папа всегда старается вселить в нас надежду, но я перестала верить. Даже в разгар самых жестоких боев мы не видели ничего подобного. Тебе нужны доказательства? В тысяча девятьсот девяносто втором году никто не собирался вешать Наджибуллу! Или его брата. А ведь он жалкий тип...

Когда Шакила еще жила в Кабуле, она как-то рассказала нам одну отвратительную историю о Шапуре, брате Наджибуллы, у которого был роман с девушкой из Микрорайона по имени Вида. Она познакомилась с Шапуром случайно, когда гуляла с подругами на площади, и с тех пор он стал встречать ее у лицея, а однажды проводил до квартиры. К несчастью, в тот день родители Виды отсутствовали, и все кончилось очень плохо: девушка забеременела, и по нашим обычаям любовник должен был немедленно на ней жениться. Вида умоляла его поступить по совести, он отказывался, тогда она позвала его к себе домой для последнего решающего разговора. Шапур заявил, что никогда на ней не женится, Вида схватила его револьвер и застрелилась. Сначала люди молчали, потом пошли слухи, что в смерти девушки виноват именно Шапур. Родители Виды очень скоро покинули Афганистан, потому что в те времена Шапур был неприкосновенным...

– Что бы он ни совершил, – замечает Сорайя, – его смерть ужасна. Талибы – не афганцы, они не могут быть нашими соплеменниками! Помнишь, в среду, вернувшись из Дубая, я рассказала тебе, что следующим рейсом тоже летели афганцы? Самолет приземлился следом за нашим, и бортпроводница рассказала мне, что этих людей выслали из Эмиратов – якобы за то, что у них то ли истекла виза, то ли вообще не было паспортов. Моя коллега точно этого не знала, но была поражена презрительно-высокомерным отношением пассажиров к женскому персоналу... Теперь я думаю, что они летели на помощь к талибам...

Сегодня все в Кабуле спрашивают себя, кто есть кто в новом политическом раскладе. Главное – соблюдать осторожность и обсуждать ситуацию только с членами своей семьи. Большинство людей предпочитают сохранять нейтралитет. Единственное, что объединяет всех афганцев независимо от этнической принадлежности, – это полное неприятие иностранного вмешательства, кем бы ни были захватчики – англичанами, пакистанцами, арабами или русскими.

Афганцы восстали против советских интервентов, моджахеды десять лет вели против них кровавую войну, одно марионеточное правительство сменяло другое.

После ухода русских, в 1992 году, Кабул заняли люди командующего Массуда. Много лет он, этнический таджик, воевал за власть в стране с другими военными вождями, в основном – с главным своим врагом Гульбеддином Хекматияром, пуштуном по национальности. Этот страшный человек был лидером самой влиятельной фундаменталистской партии "Хезбе-Ислами Афганистан", бывшей на содержании у Пакистана. Теперь нас силой, ударами кнута, загнали в новую эру, под власть талибов. Это самый страшный день за всю мою короткую жизнь.

Сорайя все плачет и плачет, она впервые оказалась в Кабуле в самый разгар боев. Когда Хекматияр в последний раз, 1 января 1994 года, обстреливал столицу из реактивных установок, сестра летела в Дубай. Аэропорт Кабула был разрушен, и самолеты компании "Ариана" базировались в Баграме, в 40 километрах от города. Не могло быть и речи о том, чтобы садиться в Баграме в разгар боя, поэтому пилот полетел в Нью-Дели, и Сорайя шесть месяцев просидела в гостиничном номере перед телевизором, жадно слушая новости. Два года назад, в день свадьбы Шакилы, на Кабул упало триста ракет. В нашей семье всегда любили пословицу: "Радость и печаль родные сестры".

Вскоре после свадьбы сестры наш старший брат Вахид уехал в Индию, а оттуда перебрался в Москву. Когда мы жили вместе, я испытывала к Вахиду смешанные чувства – огромную сестринскую любовь и необъяснимый страх. Брат был сторонником строгого соблюдения мусульманских законов, он первым купил каждой из нас чадру.

– Сорайя, ты помнишь тот день, когда Вахид принес нам чадру, ту самую, которая оказалась велика и тебе, и мне?

– А я сказала, что мы сделаем из нее две...

Папа придерживался другого мнения о нашей одежде, он не хотел, чтобы мы хоть чем-то отличались от соучениц. В нашей семье чадру надевают на молитву, а это дело глубоко личное, почти интимное. Ни мама, ни мы с сестрами никогда не надевали чадру, выходя на улицу, но из любви к брату я готова была подчиниться его воле. Вахид часто ругал нас за длину юбок или за вполне целомудренный вырез летней майки. Шакила и Сорайя, как правило, пропускали его слова мимо ушей, но иногда и "огрызались": "Мы уже большие девочки и сами знаем, как нам одеваться!" или "Не твое дело!".

Мои родители переживали за Вахида, опасались за его душевное здоровье после стольких лет, проведенных в армии и на войне, и посоветовали ему уехать туда, где царит мир. Я спрашиваю себя, что сейчас делает наш брат, женится ли он когда-нибудь? Его много раз пытались сосватать, но он отвергал всех девушек, считая, что армейская жизнь несовместима с семейной. Мама предпочитает, чтобы ее старший сын жил вдалеке от войны: страдания ожесточили его.

Дауд кружит по комнате, не справляясь с нервами. Он избежал службы в армии – его оберегала вся семья, в том числе Вахид, считавший, что "хватит ей и одного брата". Неужели Дауду по-прежнему придется прятаться, чтобы продолжать работать? Закончив экономический факультет университета, он пошел работать в компанию "Ариана" – продавать билеты...

Говорят, что талибы в занятых ими провинциях отлавливают молодых людей и отправляют их на передовую – разрушать деревни, сжигать дома.

Во второй половине дня Дауд отправляется вместо папы в магазин, чтобы сделать запас батарей – на тот случай, если городу придется жить в осаде. Вернувшись, он рассказывает, что многие кабульцы тоже занимаются закупками впрок, опасаясь наступления худших времен. Мама сердится на Дауда за то, что он так рискует:

– А если тебя заберут? Посадят в тюрьму, как когда-то коммунисты твоего брата? Заставят тебя убивать людей?

Весь груз домашних забот ложится на плечи моего бедного отца. Он опасается за здоровье мамы, боится, что талибы схватят его сына, что дочери будут обречены жить взаперти, без надежды на будущее. Он не знает, что сталось со складами, где хранятся его ткани, – они оказались на пути у талибов, прорывавшихся в город. Впервые папа все потерял в 1991 году, во время неудавшегося государственного переворота генерала Таная: ракеты полностью уничтожили магазин на проспекте Джада Майванда. Дела в магазине шли хорошо, папа прилично зарабатывал – он заказывал ткани в Японии и в СССР. Семья не роскошествовала, но и не бедствовала. В тот страшный день папа потерял большую часть нажитого.

С огромным трудом, ценой невероятных усилий, отец восстановил свое дело, но в 1993 году, во время штурма Кабула Хекматияром, разразилась новая катастрофа.

Папа не мог попасть на свои склады – ходить по улицам в том районе было опасно из-за противопехотных мин. В телевизионных репортажах мы видели убитых людей, дымящиеся обломки разрушенных домов. Когда через три месяца папа наконец увидел то, что осталось от его имущества, он пришел в ужас. Выживший сторож, которого он навестил в больнице, рассказал, что фундаменталисты намеренно сожгли склад из огнемета, чуть не убили его самого, стреляли даже по собакам! Сторож притворился мертвым, и на закате его подобрали танкисты из правительственных частей. Вот такими варварскими методами Хекматияр пытался отобрать Кабул у своего заклятого врага Массуда. Папе снова пришлось начинать с нуля с помощью кредита, выделенного правительством пострадавшим коммерсантам, он восстановил свое дело и даже сумел вернуть большую часть ссуды. Жизнь как будто наладилась, но, если с приходом талибов все снова рухнет, я не знаю, как папа справится с финансовой ситуацией.

Вечером, прижав ухо к приемнику, чтобы не услышали соседи, мы ловим передачу Би-би-си, хотим узнать новости. Журналист говорит о боях на окраине Кабула между правительственными войсками, силами Массуда и талибами. А мы уже знаем, что бои идут в центре столицы, что война вошла в жизнь каждой семьи.

Сегодня ночью мы попробуем заснуть с этим ужасом в душе...

Глава 2

КАНАРЕЙКА В КЛЕТКЕ

Сорайя прикрепила к стене в нашей комнате открытку: роскошная пурпурная роза на голубом фоне. Пока сестра готовит завтрак, я не отрываясь смотрю на цветок.

Раннее утро субботы 28 сентября 1996 года несет на себе отпечаток небытия. Вчера наши соседи суетились, взволнованно обсуждая, починили ли телефон, есть ли новости от родных, а сегодня меня окружает глухая тишина. Папа не пойдет бегать – талибы наверняка не одобряют джоггинг, впрочем, как и любые другие развлечения. Накануне, как обычно по пятницам, банки закрылись, но сегодня папе придется отправиться за деньгами на ближайшие дни.

Мама еще спит, оглушенная снотворными, из комнаты Дауда не слышно музыки. Чтобы не беспокоить маму, брат разговаривает в кухне с Сорайей шепотом. Они не пойдут на работу, а я не отправлюсь в лицей.

Я чувствую невыносимую усталость во всем теле, но глаза остаются сухими. Нет сил встать, и я обвожу взглядом коллекцию открыток, развешанную Сорайей по стенам. Красный тюльпан, белый цветок из Нью-Дели... Летая по миру, сестра все время пополняет коллекцию. А в Кабуле давно не продают живые цветы, разве что искусственные букеты, сделанные на Тайване.

Чем заняться? Я уже помолилась на коврике, который папа привез мне из Мекки. Можно почитать статью Сабира для последнего номера нашей самодеятельной газеты. Мы с друзьями издаем ее уже два года – один экземпляр каждого номера. Ее передают из рук в руки в нашем квартале, ко мне газета возвращается смятой и потрепанной. Последний номер я бережно храню в своем шкафу, очередной находится в работе. Но зачем теперь готовить статьи, фотографии Мадонны, стихи, заметки о моде или о новом индийском фильме? Раз вся пресса контролируется отныне талибами, говорить больше не о чем, газетам заткнут рот или вовсе закроют!

В четверг утром я сдала экзамен на факультет журналистики, а вечером Сабир и его сестра Фарида спрашивают, достаточно ли я работаю, чтобы в начале зимы сдать заключительный тур. В ответ я пожала плечами:

– Все это очень легко!

– А какая тебе досталась тема?

– Нужно было по собственному выбору написать эссе о печатной прессе, радио или телевидении

– И что ты выбрала?

– "Господин Бен Ладен, саудовский друг талибов, решил профинансировать строительство мечетей в стране".

Я услышала эту новость по радио – не помню когда, но она меня поразила. Я ничего не знала о жизни Бен Ла-дена, разве что тот факт, что он очень богат, но оценили мою работу высоко.

Уходя, Сабир вернул мне книгу, которую брал почитать: "Красный цветок для моей боли" иранского писателя Парведа Гази Сайда. Грустная история любви, вызвавшая восторг у молодых читателей, мне она тоже очень понравилась.

– Ну и что ты думаешь об этом романе?

В ответ Сабир изобразил на лице снисходительно-презрительное выражение, но я-то знаю, что он влюблен в одну девушку из нашего квартала! Мой друг ничего от меня не скрывает, а я все пересказываю его сестре... Родители считают, что Сабиру еще рано жениться, и не спешат со сватовством.

Я заставляю себя думать об обычных, простых, повседневных вещах, например о платье, которое ждет примерки у портнихи, – папа пообещал забрать его. Мама недовольна, что он потакает всем моим капризам. Я обожаю отца и действительно могу добиться от него чего угодно. Даже Дауд, когда был студентом, прибегал к моей помощи, чтобы попросить о чем-нибудь папу! Всякий раз, когда я прошу денег на новую кассету или лак для ногтей, мама ворчит:

– Не забывай о семейном бюджете, Латифа! Не злоупотребляй нашей добротой.

Вчера мама по-настоящему рассердилась на меня за то, что в такое тяжелое время я думаю о свадьбе. Но я ведь еще не видела моего платья готовым...

Наверное, я и правда легкомысленна, но мне просто необходимо зацепиться за "нормальную" жизнь, которую обычно ведут юные девушки.

Это способ отбросить от себя, отвергнуть грозящее заточение, которое неминуемо подстерегает всех нас – девушек и женщин.

Я могу вечно созерцать картонную розу на стене – это как навязчивая идея, как камень, давящий на душу: на факультет дорога закрыта... Все впустую – конкурс, экзамены... Я останусь сидеть в четырех стенах, без цели в жизни, без планов на будущее! Надолго ли? Пройдут недели, может быть, месяцы, прежде чем сопротивление выкинет из страны этих белых ворон. Или годы... Никто не знает, где скрываются командующий Массуд и его люди. "Их прогнали" – объявило шариатское радио, и мы еще очень долго ничего о них не узнаем.

Мы завтракаем. Атмосфера унылая – вместо передач радио Кабула афганцы вынуждены теперь слушать шариатские новости. Никакой информации – вещание возобновится в 11 утра религиозной музыкой и призывами священников.

Ненавижу это пустое бессмысленное утро. Как чудесно было раньше лакомиться свежим хлебом и горячим сладким чаем, слушая по радио новости, персидские стихи и музыку! В 8 утра Дауд и Сорайя уходили на работу, я шла в лицей, а мама с Бинго оставались дома. Иногда она бесплатно осматривала женщин из нашего квартала, которым строгие мужья запрещали обращаться за помощью в больницу к врачам-мужчинам. Именно по этой причине большинство кабульских врачей – особенно гинекологи – женщины.

С 8 до 9 утра мы слушаем только молитвы или чтение сур Корана – в ожидании, пока шариатское радио снизойдет до нас и сообщит о новых указах правительства талибов. В определенное время Дауд снова включит радио – в надежде услышать хоть какие-нибудь новости.

Я возвращаюсь к себе и снова ложусь на постель, а Сорайя остается мыть посуду. Папа собирается выйти за покупками и послушать, что говорят соседи. Мама дремлет на диване в гостиной, она даже не сделала мне замечания за то, что убирается после завтрака Сорайя, а не я. Ее как будто ничто не волнует этим утром...

Вернувшийся папа сообщает дурные новости. Многие магазины закрыты, зато работают Министерства – внутренних дел и обороны! Он видел на улицах разбитые телевизоры, раздавленные кассеты, свисающую с деревьев разорванную пленку, зловеще шуршащую, подобно дьявольским гирляндам, на осеннем ветру. Город заполнен понурыми людьми, перед дверьми открытых магазинов стоят длинные очереди.

Теперь папе придется отправиться в мечеть, чтобы по приказу талибов сдать оружие – завернутое в тряпку старое ружье. Какое унижение испытывает мой бедный отец – этот сильный, спокойный, уверенный в себе человек! У него серое печальное лицо – он даже не брился сегодня утром. Щетина на щеках придает ему больной вид.

11 часов. Шариатское радио сообщает, что премьер-министр правительства, состоящего из шести священников, постановил следующее:

"Отныне страна будет управляться исключительно по законам ислама. Все посольства иностранных держав закрываются. Начинают действовать новые шариатские указы:

– Любой человек, имеющий оружие, обязан сдать его на ближайшем к его дому военном посту.

– Девушки и женщины не имеют права работать вне дома.

– Все женщины могут выходить на улицу только в сопровождении махрама (отца, брата или мужа).

– В общественном транспорте будут раздельные автобусы – для мужчин и женщин.

– Мужчины обязаны отрастить усы и бороды по шариатскому образцу.

– Мужчины должны носить на голове тюрбан или белый колпак.

– Запрещается ношение костюмов и галстуков. Предписывается носить традиционную афганскую одежду.

– Женщины и девушки должны носить чадру.

– Женщинам и девушкам запрещается носить под чадрой яркую одежду.

– Запрещается красить ногти, лицо, употреблять помаду.

– Каждый мусульманин должен совершать молитвы в строго определенные часы в том месте, где он окажется".

Во все последующие дни диктор тем же грозным тоном зачитывает нам новые указы:

"Запрещается фотографировать людей и животных.

– Женщина не может садиться в такси одна, без сопровождения махрама.

– Ни один врач-мужчина не смеет дотрагиваться до тела женщин-пациенток.

– Женщина не имеет права посещать мужского портного.

– Девушка не имеет права разговаривать с молодым человеком. Все, нарушившие этот указ, будут немедленно обвенчаны.

– Мусульманские семьи не имеют права слушать музыку, даже во время брачной церемонии.

– Семьям запрещено фотографировать и делать видеосъемку, даже во время бракосочетания.

– Новобрачным запрещено посещать салоны красоты, даже перед свадьбой.

– Мусульманские семьи не могут давать детям неисламские имена.

– Все немусульмане, индусы и иудеи должны носить одежду или покрывала желтого цвета. Над их домами, с целью распознавания, должны быть вывешены желтые флаги.

– Всем торговцам запрещено продавать алкогольные напитки.

– Торговцы не имеют права продавать женское нижнее белье.

– Когда полиция наказывает провинившегося, никто не имеет права задавать вопросы или делать замечания.

– Всякий, нарушивший законы шариата, будет наказан публично".

На этот раз они нас действительно убивают – нас, девушек и женщин. Убивают тайно, в полной тишине. Худшие из запретов, уже применяемые на большей части территории страны, выкидывают нас из общественной жизни. Страдают все женщины – от самых юных до самых старых. Запрет работать означает крушение системы медицинской помощи и государственных организаций. Не будет ни школ для девочек, ни охраны здоровья женщин, ни даже воздуха, чтобы дышать! Женщины, сидите дома! Или надевайте чадру! Подальше от взглядов мужчин! Это полный запрет свободы личности, настоящий расизм по половому признаку.

И вот еще одно – худшее – оскорбление для всех афганцев: сформировано новое министерство. У него смешное, нелепое название: Министерство по искоренению порока и прославлению добродетели, по-арабски – AMR-e-Bel Ma'rouf.

В тот день я закрываюсь в комнате со своими любимыми вещами – книгами, платьями, фотографиями, комиксами, музыкальными записями, фильмами, постерами. Мой лак, помада сестры... Мне остается только убрать все это в коробки и спрятать в шкафу. Я чувствую себя уничтоженной, мною овладевает гнев, я плачу... Мне, как и маме, и сестре, нестерпимо добровольно обыскивать саму себя. Мама прячет запрещенные вещи, семейный архив фотографии новорожденных, свадебные снимки – ее и Шакилы. Она снимает со стены свой изумительный портрет, написанный братом, – символ свободы, ненавистный для талибов. Пока мы прячем свои девичьи сокровища, мама убирает в кухонный шкаф памятные вещи – свидетельства студенческой юности, жизни молодой жены, матери семейства. Я складываю самые красивые платья в чемодан, оставляя в шкафу только шаровары и черные тапочки. Так же поступает Сорайя. Она расстается с красивой летной формой компании "Ариана", с короткими яркими юбками, легкими блузками, туфлями на высоком каблуке, легкомысленными свитерами – все это теперь считается "непристойным"... Потом сестра отправляется помогать маме – снимает со стен запрещенные картинки: календари, футбольные плакаты и музыкальные постеры Дауда...

Я стою посреди нашей комнаты – мне осталось убрать только книги – и рыдаю в голос, у меня кружится голова. Пока я механически, как робот, паковала вещи, мне казалось, что мы просто готовимся к переезду, но теперь нервы сдали. Взгляд падает на забавный рисунок, появившийся в газете в прошлом году: ученые склонились над микроскопом и рассматривают талибов, которые копошатся на лабораторном стекле. Они в задумчивости спрашивают себя, что это за новые микробы им попались.

Мерзкий микроб, смертельно опасный, сеющий тяжелую болезнь, несущий медленную смерть свободе всех женщин. Ее легко распространить, эту заразу. Талибам достаточно объявить себя главными защитниками шариата и законов Корана, которые они беззастенчиво извращают в свою пользу. Наша семья очень набожна, мои родители прекрасно понимают, что такое законы шариата для каждого правоверного мусульманина, – они не имеют ничего общего с тем образом жизни, который нам пытаются сегодня навязать.

Талибы уже объявили вне закона фотографии животных, скоро они запретят и самих собак и птиц, я уверена. На нашем балконе, который папа застеклил, чтобы уберечь семью от холода и взглядов посторонних, живет в клетке канарейка. Она так мило поет на рассвете...

Вернувшийся из мечети папа застает меня в слезах.

– Успокойся, Латифа! Никто не знает, как повернутся дела, будь терпелива, все наладится, ты увидишь...

– Папа, нужно выпустить канарейку! Пусть хоть она будет свободна!

Мне совершенно необходимо открыть дверцу этой клетки. Я вижу, что птичка напугана – ей не знакомо чувство свободы, крылышки трепещут, и все-таки она улетает, исчезает в сером сентябрьском небе, унося с собой вдаль и мою свободу. Пусть Аллах пошлет ей убежище в мирной цветущей долине!

* * *

Все изменилось, мир вывернулся наизнанку. Папа все так же встает по утрам на молитву, но он больше не бегает – талибы не переносят, когда кто-то другой, кроме них, быстро передвигается по улицам. Мы с сестрой и братом поднимаемся в 9, а то и в 10 утра, безо всякого желания, без радостного ощущения нового дня. Папа и брат вынуждены носить бороды, все мы ощущаем себя грязными, уставшими, печальными. Никто больше не включает радио – там нет ни новостей, ни музыки, ни стихов. Одна пропаганда. А еще указы:

"Запрещено свистеть и иметь чайники со свистком.

– Запрещено держать собак и птиц".

Я оказалась права. Какое счастье, что наша канарейка уже далеко! Это мы дали ей свободу, но теперь придется расстаться с Бинго, нашей белой мохнатой левреткой, похожей на медвежонка. Он жил со мной всегда, кажется, всю мою жизнь. В альбоме, который мама спрятала в кухне, есть одна цветная фотография, на ней мне пять лет, я одета в шотландскую юбочку, красную майку и соломенную шляпку, на руках у меня сидит Бинго. Его длинная мордочка вытянута в сторону Шакилы, моей старшей сестры, и как будто молит: "Отпусти меня! Я создан, чтобы бегать на четырех лапах!"

Мы ни за что не выкинем Бинго на улицу, как это сделали некоторые наши соседи. Папа сажает пса в машину и отвозит к моему дяде – тот живет в собственном доме с садом. Днем Бинго будет спрятан в доме, а по ночам сможет дышать свежим воздухом. Я знаю, моей любимой собаке будет хорошо!

* * *

Папа снова потерял свое дело. Он смог попасть на склад только через три недели после прихода талибов. Стоя в отдалении – из-за мин и неразорвавшихся снарядов, – он сумел только посмотреть на руины. Чтобы не расстраивать маму, папа не жалуется. В Пакистане у него есть компаньоны, он вложит оставшиеся деньги в новое дело, в надежде заработать хоть что-нибудь для семьи. Все будет намного сложнее, он не сможет ходить на работу каждый день – это угнетает его. В каком-то смысле папа теперь тоже пленник в собственном доме, он вынужден заниматься покупками и готовить, хотя кухня ему вовсе не в тягость. Папа и раньше хозяйничал, особенно когда мама уходила на работу в больницу.

У него отросла борода, и мы время от времени подшучиваем над его новым обликом, проверяем, достаточно ли она длинна – по меркам талибов! Папа воспринимает насмешки хладнокровно, замечая с долей презрения:

– Моя борода – собственность талибов, но я – нет!

Дауд с друзьями нашли способ переписывать видеокассеты. Контрабандисты привозят их из Пакистана – способ, старый, как мир. Кроме того, видеофильмы есть у дяди в магазине. Забавный порядок: нам запрещено покупать магнитофоны, телевизоры, аудио– и видеокассеты, а полки магазинов ломятся от этих товаров. Никто не покупает их открыто, но все достают! Мне кажется, что талибы, эти лицемеры, сознательно поддерживают черный рынок, иначе торговля в Кабуле перестанет существовать как таковая.

Жизнь в доме подчинена режиму уходов и возвращений папы и Дауда. Они приносят нам новости из внешнего мира. С рынка, от продавца овощей, из магазина и мечети. Как жадно мы их слушаем:

– Афганцы возмущаются тем, как дикие законы талибов извращают нашу веру. Мы все – мусульмане, но не признаем ИХ ислама. Они обязывают людей останавливаться где ни попадя на молитву. Один человек рассказал, что его вот так останавливали пять раз подряд! Говорят, что многие, молясь в мечети, просят Аллаха: "Господи! Пусть эти талибы уйдут!" Как бы людей ни принуждали, молитва оборачивается против талибов.

Дни тянутся бессмысленной чередой безделья. Большую часть времени я лежу, глядя в потолок, или читаю. Никакого бега трусцой по утрам, никакой езды на велосипеде – я чувствую, как теряю форму. Прощайте, уроки английского и чтение газет! Остается одно – смотреть сладенькие индийские фильмы, которые без конца таскает в дом Дауд. Дядя замазал белой краской оконные стекла в гостиной, столовой и спальнях, чтобы талибы не могли заметить с улицы свет от экранов телевизоров. Только через окно в кухне можно бросить взгляд на мечеть и школу, где мальчишки, усевшись в кружок вокруг муллы, повторяют суры Корана.

Голова моя пуста. Иногда я брожу по квартире, как узник по тюремной камере. Присаживаюсь то на кресло, то на пуфик, то на ковер. Хожу по коридору, ведущему в кухню, разглядываю узоры на коврах, возвращаюсь к телевизору, снова ложусь. Мое внимание занимают хлебная крошка на столе, птичка в небе. Лишенная дела, я потихоньку погружаюсь в трясину, деградирую. Мама витает где-то далеко, она подавлена, пассивна, ее не волнует, что мы с Сорайей бездельничаем.

Время от времени меня навещает Сабир. Иногда к маме приходят женщины в чадре – пациентки. У них всегда встревоженные лица, они спешат вернуться домой. Я открываю им дверь, и они исчезают в гостиной вместе с мамой. Мужья ждут их внизу, у подъезда.

Как-то в конце зимы я впускаю в квартиру женщину в чадре, наверное, пациентку. Но внезапно она начинает задавать мне странные вопросы:

– Ты – Латифа? Дочь Алии? Подружка Сабира?

Не понимая, что нужно женщине, я собираюсь захлопнуть дверь перед самым ее носом, но она кричит:

– Да, да, это же ты! – и внезапно заливается смехом, откидывая чадру.

Я узнаю сестру Сабира.

– Фарида! Так это ты? Как я испугалась! Что это ты придумала?

– К нам пришла моя старшая сестра, и я ее разыграла! А теперь и ты попалась! Я решила выйти на улицу, понимаешь? Ну-ка, примерь!

Я потрясена: конечно, я видела чадру и до прихода талибов. Некоторые женщины, приезжавшие к маме на консультацию из деревни, носили ее, если сами того хотели, но в Кабуле женщины редко так поступали. Во время гражданской войны чадра сослужила хорошую службу тем, кто тайно передавал сведения. Под чадрой часто прятались мужчины – бойцы сопротивления. Помню, как мы хихикали с подружками по лицею, встречая на улице закутанные фигуры. Мы называли их "бутылками", "цветной капустой наизнанку", "хозяйственными сумками", а если их было много – "полком парашютистов". Одна глупая шутка ужасно нас веселила. Японец возвращается домой после путешествия по Афганистану и рассказывает друзьям: "Афганские мужчины намного опережают японцев". – "В чем?" – спрашивают его друзья. "Они ходят по улицам с бутылкой в руке!"

Я разглядываю странное одеяние – чепчик плотно прилегает к голове, к нему пришит кусок ткани, опускающийся до пола. Те, что покороче, гораздо удобнее. Меня завораживает и пугает сетка на уровне глаз и носа.

– Нам папа купил, только не такие длинные!

– Моя сестра нашла одну у тети – старую, огромного размера! Примерь, все равно, если решишься однажды выйти из дома, придется это сделать.

Чтобы доставить Фариде удовольствие и понять, как чувствует себя женщина в чадре, я надеваю ее. Задыхаюсь. Ткань липнет к носу, сетка мешает смотреть на мир...

– Ну что, ты меня видишь? – спрашивает подруга.

Вижу – если стою прямо напротив нее. Если хочешь повернуть голову, приходится придерживать ткань под подбородком – чтобы не слетела, а если нужно взглянуть назад – поворачивайся всем телом! Я ощущаю внутри собственное дыхание. Мне жарко. Я путаюсь ногами в подоле. Никогда не научусь носить ЭТО! Теперь я лучше понимаю скованную походку "женщин-бутылок", их неподвижный, направленный прямо перед собой взгляд, опаску, с которой они переходили через улицу, неуверенные шаги на лестнице. Привидениям, бродящим сегодня по улицам Кабула, наверное, нелегко уворачиваться от велосипедов, автобусов и тележек, им трудно убежать от талибов. Да нет, это не одежда – тюрьма!

И все-таки, если я захочу выйти, придется спрятаться под чадрой. Или переодеться мальчиком и обрезать волосы, а может, отпустить бороду, выбор невелик. Крошечная сетка напоминает мне клетку нашей канарейки. А птичка это я сама.

Снимаю чадру, униженная, в бешенстве. Мое лицо принадлежит только мне! Коран гласит, что женщина должна быть узнаваема даже под покрывалом. Талибы хотели бы украсть лица всех афганских женщин. Нет, никогда! Я никуда не пойду с Фаридой.

– Но ты же не можешь просидеть взаперти всю жизнь!

– Я боюсь. Вот так-то. Боюсь запутаться в полах, боюсь, что на меня обратят внимание, побьют на улице за то, что я приподняла эту штуку, чтобы чихнуть! Если придется убегать от кого-нибудь, я не сумею.

– Просто эта чадра тебе велика, примерь свою!

– Нет. Говорят, талибы похищают девушек и насильно выдают их замуж за своих.