Текст книги "Эмма"

Автор книги: Шарлотта Бронте

Соавторы: Констанс Сейвери
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Шарлотте Бронте & Another Lady (Констанс Сейвери)
Эмма

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Все мы ищем в жизни идеальное. Когда-то мной владела сладкая иллюзия, будто в положенное время большинство людей находит предмет своих исканий и происходит это скорее рано, нежели поздно. Хотя мне не довелось найти его в годы моей юности, твердая уверенность в том, что он все же существует, продолжала жить в моей душе в самую лучшую, светлую пору жизни, сохраняя надежду. Но я не нашла его и в зрелости и смирилась с тем, что отныне так всегда и будет. Несколько бесцветных лет я жила спокойно, ничего не ожидая от грядущего. А сейчас, не знаю, чем-то новым вдруг повеяло в моем жилище, и меня это необычайно радует.

Поглядите на мой дом, читатель. Не проследуете ли вы со мной в гостиную? Решайте сами, стоит ли мне придавать значение подобным дуновениям. Впрочем, будьте так любезны, посмотрите прежде на меня. Нам легче будет понять друг друга, если я отрекомендуюсь должным образом. Меня зовут миссис Чалфонт. Я вдова. У меня хороший дом и довольно средств, чтобы при случае оказать помощь или нехитрое гостеприимство. Лет мне не так уж много, но и молодой меня не назовешь. Хотя в волосах еще не серебрится седина, золотистый блеск их потускнел, и почти забыто время, когда румянец оживлял мое лицо – правда, не тронутое пока морщинами. Замуж я вышла очень рано и провела в супружестве пятнадцать лет, которые, при всех отягощавших их невзгодах, не были бесцельным времяпрепровождением. Еще пять лет я прожила одна, без близких, мучась одиночеством, так как детей у меня нет. Но на днях фортуна, колесо которой повернулось в неожиданную сторону, привнесла в мое существование смысл и подарила спутницей.

Я живу в уютной местности – здесь вполне приятная природа и добропорядочное, хоть и небольшое, общество. А не так давно, года три тому назад, в миле от моего дома открылся пансион для девочек. К его начальницам, которые мне хорошо знакомы, я отношусь хотя и сдержанно (съездив ненадолго за границу для завершения образования, они порядком набрались там разных вычуров, кривлянья и жеманства), но с должным уважением, какого, думаю, заслуживают все женщины, бесстрашно глядящие в лицо жизни и добывающие пропитание своим трудом.

В один прекрасный день – наверное, год спустя после того, как сестры Уилкокс основали школу, в которой учениц было еще наперечет, и с явным беспокойством ожидали, станет ли их больше, – ворота распахнулись, и на короткую подъездную аллею вкатила карета (как впоследствии описывала мисс Мейбл Уилкокс, «весьма элегантная и модная»), запряженная парой породистых лошадей. Стремительный въезд во двор, заливистый звон дверного колокольчика, шумное раздевание, церемонии, с которыми приезжие вступили в светлую гостиную, – все это очень взволновало владелиц «Фуксии». Мисс Уилкокс вышла к гостям в новеньких перчатках, с батистбвым платком в руках.

При ее появлении сидевший на диване джентльмен тотчас встал, оказавшись высоким, красивым мужчиной, – по меньшей мере, таким он ей запомнился, хотя стоял спиной к свету. Он назвался мистером Фицгиббоном, поинтересовался, есть ли в школе места, и вскользь упомянул, что хочет поручить заботам мисс Уилкокс новую ученицу – свою дочь. То была добрая весть, ибо в классной комнате пустовало немало парт, к тому же, пансионерок в вышеупомянутом учебном заведении было только три – по правде говоря, очень мало, при всей изысканности этого числа, – и счета, которые предстояло оплатить директрисе и ее сестрам в конце первого полугодия, внушали ей немалую тревогу. Немногое могло доставить ей такое удовольствие, как зрелище, к которому мистер Фицгиббон привлек ее внимание взмахом руки: у окна, прижавшись к подоконнику, стояла детская фигурка.

Будь в заведении мисс Уилкокс большой набор – добейся она в ту пору процветания, которым впоследствии могла похвастать благодаря неусыпному вниманию к показной стороне дела, – она бы прежде всего спросила себя, годится ли ее новейшее приобретение для роли образцовой ученицы. Она бы мигом оценила внешность девочки, ее платье и все прочее, на основании чего точно установила бы, сколько она стоит. Но в ту шаткую, начальную пору своей деятельности мисс Уилкокс едва ли могла себе позволить роскошь прицениваться: новая ученица сулила сорок фунтов в год за обучение и, помимо того, должна была столоваться с учителями, а значит, и платить за это, директриса же весьма нуждалась в сорока фунтах и очень желала их получить; к тому же, отменный экипаж, отменный господин, отменная фамилия – всего этого было более чем достаточно, чтобы сообщить ей приятную уверенность в разумности полученного предложения. Поэтому с уст ее слетело признание, что набор в «Фуксию» не закончился, и мисс Фицгиббон может бьгть сию же минуту зачислена в школу, где будет изучать то, что обещано в проспекте, а также все, что душе угодно, – иными словами, мисс Фицгиббон обещала стать столь высокооплачиваемой и выгодной ученицей, какую могла пожелать себе любая директриса. Все прошло как по маслу – без возражений и с изъявлениями щедрости. При обсуждении условий мистер Фицгиббон не выказал ни несговорчивости дельца, привыкшего при заключении сделок стоять на своем, ни бережливости человека малообеспеченного, живущего трудами своими, так что мисс Уилкокс сочла его «истинным джентльменом» – все склоняло ее к тому, чтобы исполниться благоволения к маленькой воспитаннице; которую он, прежде чем откланяться, официально препоручил ее заботам. И словно для того, чтобы укрепить благоприятное впечатление директрисы, оставленная им визитная карточка гласила: «Конуэй Фицгиббон, эсквайр, Мэй-Парк, Мидлендс». В честь новоприбывшей в тот же день были оглашены три указа: новая ученица будет спать в спальне мисс Уилкокс, сидеть рядом с ней за столом, ходить вместе с ней на прогулки.

А несколько дней спустя всем стало ясно, что в действие введен еще один негласный пункт: мисс Фицгиббон будут холить, лелеять и выставлять напоказ при всяком удобном случае.

Одна из дурно воспитанных учениц, до «Фуксии» учившаяся в течение года у неких старозаветных сестер Стерлинг в Хартвуде, где набралась менее гибких взглядов на справедливость, дерзнула заявить, что она думает о такой системе предпочтений:

– Сестры Стерлинг, – не к месту брякнула она, – никогда не ставили одну девочку выше других только потому, что она богачка или красиво наряжается, они бы не унизились до этого. Они хвалили нас, когда мы хорошо себя вели, не обижали слабых и хорошо учились, им было все равно, сколько у кого шелковых платьев, кружев и перьев.

Нельзя тут не упомянуть, что из сундуков мисс Фицгиббон и впрямь был извлечен изысканнейший гардероб, и столь великолепны были разные его предметы, что мисс Уилкокс вместо того, чтобы отправить их на хранение в школьную спальню, в крашеный сосновый комод, определила их в собственную комнату, в шкаф красного дерева. По воскресеньям она облачала свою маленькую любимицу – всегда собственноручно – в шелковую ротонду, шляпку с перьями, горностаевое боа, французские ботиночки и перчатки. Сопровождая юную наследницу – а от мистера Фицгиббона пришло письмо, в котором говорилось, что дочь – его единственная наследница, и к ней впоследствии перейдут все его поместья, включая и Мэй-Парк в Мидлендсе, – так вот, сопровождая ее в церковь и горделиво помещая подле себя на самом виду, на галерее, мисс Уилкокс прямо сияла от самодовольства. Пожалуй, беспристрастный наблюдатель не смекнул бы, чем она гордится, и лишь пожал бы плечами, не отыскав особых достоинств у этой малолетки, одетой в дорогие шелка, как взрослая дама, – по правде говоря, мисс Фицгиббон не была красавицей, и розовые личики иных ее соучениц выглядели намного миловиднее. Будь она из семьи победнее, мисс Уилкокс тоже не приглянулись бы черты ее лица, скорее вызвав неприязнь, чем симпатию; более того, – хотя мисс Уилкокс даже себе не решалась в том признаться и всячески старалась отогнать дурные мысли – порой ей почему-то делалось не по себе и не хотелось продолжать игру в любимчики. Отчего-то ей претило окружать почетом эту девочку. Порой она испытывала смутную тревогу, задумываясь, почему, задабривая и лаская будущую наследницу, она не чувствует при этом искреннего удовольствия, не радуется тому, что девочка всегда находится при ней и под ее особым попечением. Мисс Уилкокс, разумеется, не отступалась от предпринятого, однако – лишь из принципа, из одного лишь принципа, ибо ей то и дело приходилось говорить себе: «Это самая знатная и богатая из моих учениц, она больше всех укрепляет мою репутацию и больше всех приносит денег, и только справедливо, чтоб я выказывала ей особенное снисхождение». Она и выказывала, но делала это вопреки какому-то неясному чувству, растущему в душе.

Понятное дело, незаслуженные милости, которые словно из рога изобилия посыпались на юную Фицгиббон, не пошли на благо предмету всех этих щедрот. Попав в любимицы, она лишилась места среди сверстниц, которые решительно отвергли ее общество. Им не пришлось подчеркивать свое недружелюбие – почувствовав, что в классе ее сторонятся, она тотчас смирилась со своим положением: малышка была замкнутой. Нет, даже мисс Уилкокс она никогда не казалась общительной. Посылая за девочкой, чтоб предоставить ей возможность щегольнуть изящными нарядами перед собравшимися в зале посетителями, и особенно приглашая к себе в гостиную, чтобы скоротать с ней вечерок, мисс Уилкокс испытывала странное замешательство. Директриса всегда была приветлива, старалась развеселить и вызвать на откровенность юную наследницу, и если все эти ухищрения пропадали втуне – а пропадали они неизменно, – в том не было ее вины. Однако мисс Уилкокс была не из тех, кто легко сдается, и какова бы ни была подопечная, покровительница из принципа не отказывалась от своей методы.

У любимчиков не бывает друзей. Об эту пору в «Фуксию» наведался один джентльмен и, когда взгляд его упал на мисс Фицгиббон, у него вырвались слова: «Что за несчастный вид у этой крошки!» – разряженная мисс Фицгиббон в полном одиночестве вышагивала по дорожке, а рядом весело играли девочки.

– Кто эта бедная малышка? – спросил он вновь. Ему назвали ее имя и положение.

– Бедная крошка! – повторил он, глядя, как она мерит шагами дорожку – туда, потом обратно: спина прямая, руки – в горностаевой муфте, нарядная ротонда искрится на зимнем солнце, большая шляпа из итальянской соломки бросает тень на личико (по счастью, не похожее на лица остальных учениц).

– Бедная малышка! – не унимался джентльмен. Отворив окно гостиной, он продолжал следить за обладательницей муфты, пока не поймал ее взгляд и не поманил к себе пальцем. Когда она приблизилась и обратила к нему взор, он наклонился и спросил:

– Ты не играешь, детка?

– Нет, сэр.

– Что ж так? Ты что же, не такая, как другие? Ответа не последовало.

– Наверное, все говорят, что ты богатая, вот ты ни с кем и не водишься?

Юная мисс не стала слушать. Он потянулся задержать ее, но, увернувшись от его руки, она побежала прочь и быстро скрылась из виду.

– Что вы хотите, она единственная дочка, – стала оправдывать ее мисс Уилкокс, – отец, должно быть, избаловал ее; будем же снисходительны к ее маленьким капризам.

– Хм! Боюсь, одним снисхождением тут не обойтись.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мистер Эллин, тот самый джентльмен, которого мы упомянули в предыдущей главе, обычно направлял свои стопы куда заблагорассудится, а так как определенных занятий у него не было и он очень любил посудачить о чужих делах, ему угодно было посещать довольно много разных мест. Вряд ли он был богат, ибо вел слишком скромный образ жизни, но деньги у него, должно быть, все-таки водились, ибо, будучи человеком досужим, имел и дом, и слугу. Он часто говорил, что прежде состоял на службе, но если и так, то оставил он ее, надо полагать, недавно, ибо отнюдь не выглядел старым. А уж в гостях, по вечерам, слегка разгорячившись от беседы, порой казался и вовсе молодым, но очень уж был переменчив: и настроение, и выражение лица, и глаза – то голубые и веселые, то серые и мрачные, то вновь зеленые и лучистые, – менялись по-хамелеоньи. Описывая его в общем и целом, можно сказать, что он был светловолос, роста среднего, скорее тощ, но при этом очень крепок. В наших краях он жил не более двух лет, и о прошлом его ничего не было известно, но так как в местный круг его ввел ректор – чье положение в обществе, семья и знакомства были безупречны, – все двери тотчас отворились перед ним, и до сего дня ничто в его поведении не заставляло пожалеть об оказанной ему чести. Иные, правда, говорили, что он «та еще штучка», и полагали, что он со странностями, но прочие, не видя оснований для подобной аттестации, считали его безобидным и спокойным, не всегда, впрочем, достаточно открытым и понятным, как того хотелось бы. В глазах у него прыгали чертики, порою и в словах проскальзывало что-то трудноуловимое, но слыл он все же человеком благомыслящим.

Мистер Эллин нередко заглядывал к барышням Уилкокс, порою оставаясь выпить чаю. Похоже, он охотно угощался чаем с булочками и был не прочь поучаствовать в разговоре, неизбежно сопровождающем чаепитие. Поговаривали, что он меткий стрелок и удачливый рыбак, но, в первую очередь, он показал себя большим любителем посплетничать – уж очень ему нравилось перемывать чужие косточки. Как бы то ни было, он явно предпочитал женское общество и был не слишком требователен к знакомым дамам по части редких совершенств и дарований. Известно, что интересы барышень Уилкокс были мельче, чем поднос их чайного сервиза, однако мистер Эллин преотлично с ними ладил и с явным удовольствием выслушивал все околичности, касавшиеся школы. Он знал по именам всех юных учениц и, повстречав их на прогулке, здоровался с ними за руку; он знал, когда у них экзамен, когда праздник, и всякий раз сопровождал младшего приходского священника мистера Сесила в школу – опрашивать учениц по церковной истории.

То был еженедельный ритуал, который совершался по средам после полудня, после чего мистер Сесил нередко оставался к чаю, и в гостиной его неизменно поджидало несколько приглашенных по этому случаю прихожанок. И уж тут без мистера Эллина не обходилось. Молва прочила в супруги священнику одну из барышень Уилкокс, предназначая вторую его другу, и при подобном взгляде на дело, они составляли небольшое, но приятное общество, находившееся в весьма занимательных отношениях. На вечера эти обычно была звана и мисс Фицгиббон, являвшаяся в вышитом муслиновом платье, перехваченном длинным, струящимся кушаком, с тщательно завитыми локонами; других пансионерок тоже приглашали, но с тем, чтобы они попели, или покрасовались чуточку за фортепьяно, или прочли стишок. Мисс Уилкокс честно старалась блеснуть успехами своих юных учениц, полагая, что тем самым выполняет долг перед собой и перед ними: упрочивает собственную репутацию и приучает девочек держаться на людях.

Занятно было наблюдать, как в этих случаях естественные, настоящие достоинства одерживали верх над вымышленными и ненатуральными. «Милая мисс Фицгиббон», разряженная и заласканная, только и могла, что бочком обходить гостей с убитым видом (который, кажется, был неотъемлем от нее), едва протягивая руку для пожатия и тотчас же ее отдергивая, а после с неуклюжей торопливостью садилась на приготовленное для нее место рядом с мисс Уилкокс и замирала в полной неподвижности, не улыбаясь и не произнося ни слова до конца вечера, – тогда как иные из ее соучениц, такие, как Мери Фрэнкс, Джесси Ньютон и другие, – хорошенькие, живые, непосредственные девочки, бесстрашные, ибо не чувствующие за собой вины, спускались в гостиную с улыбкой на устах и краской удовольствия на лицах, изящно приседали у дверей, доверчиво протягивали ручки тем из гостей, которых знали, и бойко садились за фортепьяно сыграть в четыре руки отлично вызубренную пьеску, и все это с такой наивной, радостной готовностью, что покоряли все сердца.

Одну из них, по имени Диана, отчаянную, смелую, – ту самую, что обучалась прежде у мисс Стерлинг, – остальные девочки боготворили, хотя и слегка побаивались. Умная, прямая, бесстрашная, она была прекрасно развита физически и умственно и в классной никогда не давала спуску великосветскому жеманству мисс Фицгиббон, но однажды ей достало духу ополчиться на нее и в гостиной. Как-то раз, когда священнику случилось тотчас после чая уехать по делам прихода и из чужих остался только мистер Эллин, Диану вызвали в гостиную исполнить длинную и трудную музыкальную пьесу, с которой она мастерски справлялась. Она как раз дошла до середины, когда мистер Эллин, пожалуй, впервые за весь вечер заметив присутствие наследницы, осведомился шепотом, не холодно ли ей, и тут мисс Уилкокс, воспользовавшись случаем, стала нахваливать безучастие, с которым держалась мисс Фицгиббон, – ее «аристократическое, скромное, примерное поведение». То ли по напряженному голосу мисс Уилкокс нельзя было не догадаться, что она очень далека от восхищения превозносимой ею особой и выражает его лишь по долгу службы, то ли порывистая по натуре Диана не смогла сдержать досады – сказать трудно, но только, крутанув вращающуюся табуретку и развернувшись лицом к собравшимся, она бросила мисс Уилкокс:

– Мэм, эту ученицу не за что хвалить. И ничего в ней нет примерного. На уроках она молчит и задирает нос. По-моему, она просто задавака, многие наши девочки ничуть не хуже нее, а то и получше, только не такие богачки. – После чего захлопнула инструмент, сунула ноты под мышку, сделала реверанс и вышла.

Вы не поверите, но мисс Уилкокс не произнесла в ответ ни слова, да и потом не стала выговаривать Диане за эту вспышку гнева. С тех пор, как мисс Фицгиббон появилась в школе, прошло три месяца, и, надо полагать, за это время директриса успела поостыть к своей любимице и несколько поумерить свои первоначальные восторги.

Между тем время шло, и можно было ожидать, что ослепление ее вот-вот рассеется; подчас казалось, что еще немного, и репутация мисс Фицгиббон пошатнется, но всякий раз, как будто для того, чтоб посмеяться над приверженцами разума и справедливости, случалось вдруг какое-нибудь маленькое происшествие, которое искусственно подогревало угасавший интерес директрисы к невзрачной ученице. Так, однажды мисс Уилкокс доставили громадную корзину с оранжерейными дынями, виноградом и ананасами в виде подарка от мисс Фицгиббон. Возможно, самой мнимой дарительнице досталась слишком щедрая доля этих восхитительно сладких плодов, возможно также, что она переела именинного пирога мисс Мейбл Уилкокс, но, как бы то ни было, ее пищеварение вышло из строя – мисс Фицгиббон стала ходить во сне. Однажды ночью она переполошила всю школу, – бледной тенью бродила она по спальням в одной ночной сорочке, издавая стоны и простирая руки.

Тотчас вызвали доктора Перси; но его лечение, видимо, не возымело действия, ибо не прошло и недели после этого приступа лунатизма, как мисс Уилкокс, подымаясь в темноте по лестнице, споткнулась, как она было решила, о кошку и, призвав на помощь служанку со свечой, увидела, что ее ненаглядная мисс Фицгиббон, вся синяя от холода, с закатившимися глазами и помертвелыми губами, с закоченевшими руками и ногами, лежит, свернувшись клубочком, на лестничной площадке. Больную долго приводили в чувство. А у мисс Уилкокс появился лишний повод целыми днями держать ее на диване в гостиной и баловать еще больше, чем раньше.

Однако недалек был час расплаты и для заласканной наследницы, и для лицеприятной наставницы.

Как-то ясным зимним утром, едва мистер Эллин приступил к завтраку, по-холостяцки наслаждаясь мягким креслом и свежей, еще пачкавшей пальцы лондонской газетой, как ему подали записку, помеченную: «В собственные руки» и «Срочно». От последней приписки было мало проку, ибо Уильям Эллин никогда не торопился – это было не в его натуре, его всегда удивляло, что людям хватает глупости пороть горячку, ведь и без того жизнь слишком коротка. Он повертел в руках сложенное треугольником письмецо, надушенное и надписанное женской рукой.

Почерк ему был знаком и принадлежал той самой даме, которую Молва не раз прочила ему в жены. Джентльмен, который пока еще не вступил в означенный союз, достал сафьяновый маникюрный прибор, неторопливо выбрал среди множества миниатюрных инструментов крошечные ножнички, вырезал печать и прочел, что мисс Уилкокс кланяется мистеру Эллину и будет искренне признательна, если он уделит ей несколько минут в удобное ему время, – мисс Уилкокс нуждается в его совете, но воздерживается от объяснений до предстоящей встречи.

Мистер Эллин неторопливо доел завтрак, затем тщательно экипировался для выхода на улицу – стоял погожий декабрьский денек, морозный и бодрящий, но мягкий и безветренный, – достал трость и двинулся в путь. Шагать было приятно – в воздухе не было ни малейшего дуновения, от солнца исходило слабое тепло, чуть припорошенная снегом дорога приятно пружинила под ногами. Он постарался растянуть удовольствие – пошел в обход через поля, то и дело сворачивая с дороги на извилистые тропки. Когда на пути попадалось дерево, словно манившее остановиться и передохнуть, он непременно останавливался и, удобно прислонившись к стволу и скрестив на груди руки, мурлыкал себе под нос какую-то мелодию. Приметь его Молва в подобную минуту, она бы окончательно уверилась, что он мечтает о мисс Уилкокс. Впрочем, вскоре он прибудет в «Фуксию», и мы увидим сами по его повадке, сколь справедливо это заключение. Но вот он у дверей и звонит в колокольчик. Его впускают в дом и провожают в малую гостиную – ту, что предназначается для дружеских визитов. Там его ждет мисс Уилкокс – она восседает за письменным столом. Вот она подымается навстречу гостю, приветствуя его не без жеманства. Этим вычурам она обучилась во Франции, в одной парижской школе, где за полгода усвоила десятка два французских слов и бездну всяческих изящных жестов и ужимок. Тут нужно сказать, что мистер Эллин, возможно, и впрямь восхищается мисс Уилкокс. Она отнюдь не из дурнушек и ни в чем не уступает своим сестрам, а они особы элегантные и ослепительные, всем цветам предпочитают ярко-синий и никогда не забывают прикрепить на платье пунцовый бант – для контраста. У них в чести все больше сочные цвета: травянисто-зеленый, лилово-красный, густо-желтый, – а приглушенные тона им не по вкусу. Вот и мисс Уилкокс, стоящая сейчас перед мистером Эллином, одета в васильковое мериносовое платье с лентой гранатового цвета и выглядит, как сочли бы многие, очень и очень привлекательно. Черты лица у нее правильные, нос, правда, немного островат, а губы тонковаты, но цвет лица свежий, и волосы с рыжинкой. Необычайно собранная и весьма практичная, она не знает тонких чувств и мыслей – это натура предельно ограниченная, пекущаяся о приличиях и весьма самодовольная. Холоден взгляд ее выпуклых глаз с бесцветной радужной оболочкой и острыми, плоскими, «недышащими» зрачками, белесыми бровями и ресницами. Мисс Уилкокс – очень достойная, почтенная особа, но деликатность и застенчивость ей чужды, ибо природа отказала ей в чувствительности. В голосе ее не слышно переливов, в лице нет смены выражений, в манерах нет и тени искренности, и ей неведомы ни краска радости, ни дрожь стыда.

– Чем могу служить, мисс Уилкокс? – с этим вопросом мистер Эллин подходит к столу и садится на стул подле нее.

– Я думаю, советом, – отвечает она, – а может быть, и кое-какими сведениями. Я совершенно сбита с толку и в самом деле опасаюсь, что дело плохо.

– Чье дело плохо, где?

– Конечно, следует добиться возмещения ущерба, – но как за это взяться, получив такое! Присаживайтесь поближе к огню, мистер Эллин, сегодня холодно.

Оба они садятся поближе к камину. Она продолжает:

– Вы помните, что близятся рождественские каникулы? Он подтверждает это кивком.

– Ну так вот, недели две тому назад я, как обычно, разослала письма родителям моих учениц, и, указав день, когда мы закрываемся, просила уведомить меня, не собирается ли кто-нибудь из них оставить своего ребенка в школе на время каникул. Все ответили быстро и как ожидалось, все, кроме одного – Конуэя Фицгиббона, из Мэй-Парка, что в Мидлендсе, – отца Матильды Фицгиббон, вы знаете.

– Как так? Он что, не хочет брать ее домой?

– Какое там «брать домой», дорогой сэр! Сейчас узнаете. Миновало две недели, я что ни день ждала ответа – его так и не последовало. Это меня возмутило – ведь я особо подчеркнула, что прошу ответить побыстрее. Сегодня утром я решилась написать еще раз, как вдруг… Догадываетесь, что пришло по почте?

– Пока – нет.

– Мое собственное письмо! Подумать только! Мое собственное письмо вернулось назад с почтовой припиской – и какова приписка! Впрочем, прочтите сами.

Она протянула мистеру Эллину конверт, он вынул оттуда письмо и еще один листок, на котором было нацарапано несколько строчек, смысл которых сводился к тому, что в Мидлендсе нет усадьбы под названием «Мэй-Парк», и никто слыхом не слыхал о Конуэе Фицгиббоне, эсквайре.

От удивления мистер Эллин широко открыл глаза:

– Вот уж не думал, что дело так плохо, – отозвался он.

– Как? Вы, значит, полагали, что оно плохо? Вы что-то подозревали?

– Не знаю, подозревал я или нет. Подумать только, Мэй-Парка не существует! Огромного поместья с дубами и оленями! Исчезло вмиг с лица земли! А с ним и мистер Фицгиббон! Но вы же видели его, он приезжал к вам в собственной карете?

– Да, приезжал, и в очень элегантной, – подтвердила мисс Уилкокс. – И сам он очень элегантный господин. Вы полагаете, что тут какая-то ошибка?

– Ошибка-то ошибка. Ошибку можно разъяснить, но и тогда не думаю, что мистер Фицгиббон или Мэй-Парк объявятся. Не отправиться ли мне в Мидлендс и не поискать ли обе бесценные пропажи?

– О мистер Эллин! Будьте так добры! Я знала, что могу рассчитывать на вашу доброту. Поехать, расспросить на месте, что может быть лучше?

– Да, пожалуй. Ну, а тем временем, как вы поступите с малышкой – с мнимой наследницей, если она и впрямь такова? Выведете на чистую воду, поставите на место?

– Полагаю, – ответила задумчиво мисс Уилкокс, – полагаю, пока не стоит спешить. Если, в конце концов, окажется, что она из такой семьи, как думалось вначале, не нужно делать ничего такого, о чем потом придется пожалеть. Нет, я не буду менять своего обращения с ней, пока вы не вернетесь.

– Отлично. Как вам угодно, – ответил мистер Элвин с тем бесстрастием, которое, в глазах мисс Уилкокс, и превращало его в столь подходящего советчика. В его холодной лапидарности она услышала ответ, согласовавшийся с ее расчетливым бездушием. Раз не последовало возражений, она считала, что было сказано все, что нужно, и более пространных комментариев, чем те, что он отмерил крайне скупо, ей не требовалось.

Мистер Эллин, как он выразился, «пошел по следу». Похоже, что комиссия пришлась ему по вкусу, ибо, кроме соответствующих предпочтений, у него были и свои особые приемы. Его манило к себе любое тайное дознание, наверное, в его натуре было что-то от сыщика-любителя. Он умел вести расследование, не привлекая ничьего внимания: его спокойные черты не выдавали любопытства, а зоркие глаза – настороженности.

Отсутствовал он около недели и через день по возвращении явился к мисс Уилкокс как ни в чем не бывало, словно они расстались лишь вчера. Представ перед ней с нарочито бесстрастной миной, он первым делом доложил, что вернулся ни с чем.

Но сколько бы таинственности он ни напускал, ему было не удивить мисс Уилкокс – она не видела в нем ничего таинственного. Иные люди побаивались мистера Эллина, не понимая его поступков, ей же и в голову не приходило разгадывать его натуру, задумываться над его характером. Если у нее и сложилось какое-либо впечатление, то состояло оно лишь в том, что человек он праздный, но услужливый, миролюбивый, немногословный и сплошь и рядом полезный. Умен он и глубок или же глуп и ограничен, замкнут или чистосердечен, чудаковат или ничем не примечателен – она не видела практического смысла в том, чтобы задавать себе подобные вопросы и потому не задавалась ими.

– Отчего же ни с чем? – спросила она его.

– Главным образом, оттого, что и узнавать было нечего, – ответил он.

Означает ли это, что он не может ей предоставить никаких сведений, поинтересовалась она.

– Очень немного, помимо того, конечно, что Конуэй Фицгиббон – вымышленное лицо, а Мэй-Парк – карточный домик. В Мидлендсе нет и следа такого человека или поместья, как нет их и в иных графствах Англии. И даже Устная Молва не может ничего сказать ни о нем, ни об этом месте. Да и Хранителю былых деяний сообщить было нечего.

– Кто же тогда приезжал сюда и кто эта девочка?

– Вот этого я как раз и не знаю и потому говорю, что вернулся ни с чем.

– Но кто же мне уплатит?

– Этого я тоже не могу вам сказать.

– Мне причитается за четверть: плата за полный пансион и обучение, а кроме того, за стол – она же столовалась с нами, а не с ученицами, – не унималась мисс Уилкокс. – Какая низость! Мне не по средствам подобные убытки!

– Живи мы в добрые старые времена, которых всем нам очень не хватает, – поддержал ее мистер Эллин, – вы бы просто могли выслать мисс Матильду на виргинские плантации, продать ее за соответствующую сумму и оплатить свои расходы.

– Матильда! Да еще Фицгиббон! Маленькая самозванка! Хотела бы я знать, как ее зовут по-настоящему?

– Бетти Ходж? Полли Смит? Ханна Джонс? – стал перебирать мистер Эллин.

– Нет, все-таки вы должны отдать должное моему чутью! – вскликнула мисс Уилкокс. – Поразительно, но как я ни старалась, буквально из кожи вон лезла, а все равно не смогла ее полюбить. В этих стенах ей разрешалось все, я жертвовала собой во имя принципа, старалась уделить ей максимум внимания, но вы не поверите, до чего она была мне неприятна с первой же минуты.

– Почему же не поверю? Я видел это собственными глазами.

– Что ж… это лишь доказывает, что моя интуиция редко меня подводит. Ну все, ее карта бита, час настал. Я до сих пор ни слова ей не говорила, но теперь…

– Вызовите ее сейчас, при мне, – предложил мистер Эллин. – Знает ли она обо всей этой истории? Участвует ли в сговоре? Сообщница она или орудие в чьих-то руках? Вызовите ее сейчас, пока я не ушел.

Мисс Уилкокс позвонила в колокольчик и послала за Матильдой, которая вскоре предстала перед ней с тщательно завитыми локонами, в платье, украшенном фестонами и оборками и перехваченном широким кушаком, – на все эти роскошества псевдонаследница – увы! – уже лишилась права.