Текст книги "Брабантские сказки"

Автор книги: Шарль Теодор Анри Де Костер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

III

Однажды декабрьским вечером вся троица Годен ввалилась в дом за полночь.

– Ну, Луиза, – фамильярно сказал толстяк Франсуа, – думаю, мы схватили удачу за руку, нам простертую.

– Над кем? – спросила Луиза.

– Над тобой, – отвечал Франсуа.

– Что-то я не пойму ничего.

– Во, видали жеманницу-то, а? А чего, ж тогда покраснела, раз не поймешь ничего? Говорю же, мы тебе его нашли, он у нас в руках!!

– Что ты такое напридумывал себе? – хладнокровно возразил Жан. – Ты все такой же, как был, все думаешь, что как тебе хочется, так и есть, а что на самом деле, не можешь сообразить, но я вот тебе скажу, я, что ничего ты еще не нашел, в руках у тебя пусто и никого ты за руку не хватал своей толстой пятерней.

– Да в чем дело? – спросила Луиза.

– Дело такое, – ответил Жан, – мы тут неподалеку зашли к Шарлье, ну и познакомились там с одним приличным мужичком, фламандцем, который, как говорят, свою тысячу франков в год имеет, хороший резчик по дереву, зарабатывает деньжат довольно, на вид порядочный и мог бы составить тебе хорошую партию, Луиза…

Луиза окинула братьев хмурым взглядом, как бы говоря: у меня уже никогда не будет хорошей партии.

– И что, этот фламандец скоро придет? – спросила она, помолчав.

– Завтра он придет, – ответил Жан.

IV

Речь шла о Христосике; и он в самом деле явился на следующий день повидаться с Годенами, охотно поболтав с ними и особенно с Луизой, которая за беседой с ним очень оживилась. Так прошел месяц, и братья Годен теперь частенько оставляли их наедине. Луиза начинала любить Христосика за его молодость и ту доброту, какую он проявлял к ней. Однако Христосик не любил ее; рядом с ней часто бывал рассеян; он мечтал – о ком? о чем? уж наверняка о какой-то женщине, которую любил, и это была не она. Иногда она замечала, как его взгляды словно ощупывают ее лицо, эти взгляды были яркие, жаркие, но в них не было любви, а только пламень молодости.

Она тоже посматривала на Христосика, но украдкой; и тогда ее сердце стучало, щеки вваливались совсем, и при мысли, что вот и еще один красивый парень никогда не будет принадлежать ей, хотелось заплакать. Когда Луиза спала – а в деревнях спят, даже если страдают, – она грезила о Христосике, о том, как его милая тень склоняется к ее изголовью, чтобы ласково посмотреть и сказать что-нибудь доброе. Это были прекрасные сновидения. Бывало, что он являлся ей и в кошмарах, но тогда он насмехался над нею, над ее исхудавшим лицом, ее желанием быть счастливой, ее потребностью в любви, приходил, чтобы оттолкнуть ее, когда она с мольбой обнимала его колени, отпихнуть ногой, говоря ей: да ты ведь стара, ты уродина, убирайся вон! И тогда Луиза просыпалась вся в слезах. «Ах! – вздыхала она, по утрам глядя в зеркало. – Сдается мне, немножко радости – и красота вернулась бы к бедному моему лицу».

V

Однажды вечером, сидя с тремя братьями и с Луизой, Христосик принялся рассуждать на свой манер о том, что такое любовь.

(Нелепо, говорил он, любить женщину, которую желаешь, больше той, которой обладаешь. Та, что уже отдалась вам полностью, стала для вас святым существом; вы знаете ее душу, вам так нравится заставлять ее сердце биться быстрее, дышать ее дыханием, которое так ароматно пахнет фиалками, и все в таком роде.

Христосик говорил долго, от воодушевления он весь побагровел.

Все Годены ничего не понимали в этой любовной метафизике, Франсуа и Николя прикусили языки, а Жан, кусавший себе губы, чтобы не расхохотаться, наконец не выдержал.

– Приятель, – сказал он, – пойдем-ка, выпьешь с нами чарку темного пивка, это тебя утихомирит.

Слегка оторопев от того, что его так бесцеремонно перебили, Христосик ответил:

– И правда, не откажусь.

Он пошел с тремя братьями, а когда те к полуночи вернулись, Луиза еще шила у погасшего очага.

VI

Через несколько дней на ту же тему заговорил и Жан, который успел пораскинуть мозгами и сказал, с одинаковым выражением поглядывая то на Христосика, то на Луизу:

– В конце концов справедливость в том, чтобы соблазнитель женился на соблазненной им девушке, и, например, – прибавил он, – случись Луизе потерять голову из-за какого-нибудь пар™, ему не отвертеться от того, чтобы поступить с ней как должно, а не то я ему живо шею намылю вон на той речке, что неподалеку.

– И правильно сделаешь, – подтвердил Франсуа.

– Черт подери, – проворчал и Николя, жестом показывая одобрение.

– Нас трое, – попросту сказал Жан.

– А силы на десятерых хватит, – снова проворчал Николя.

Христосик ничего не понял, он думал о своем; Луиза была серьезной и задумчивой.

VII

Еще через некоторое время Христосик, отнеся только что законченного деревянного святого в альзенбергскую церковь, сам не зная зачем, завернул к Годенам. Стоял декабрьский воскресный денек, около четырех часов пополудни. Небо было синим и глубоким; над фермой, освещенной холодными лучами, витали легкие витражи розоватого тумана, рассеивавшиеся у самого горизонта. Чтобы согреться, Христосик прошел прямо в кухню. Он застал там Луизу, праздно сидевшую у огня, что было необычно для нее.

Луиза прекрасно выглядела в шелковом платье цвета анютиных глазок, в черном переднике и тонких прюнелевых башмачках. Она надела все свои украшения. Христосик подошел к ней совсем близко: она пахла фиалками. Почему в тот день она так благоухала фиалками? Почему так ярко оделась? Христосик почувствовал, как забилось сердце; она показалась ему помолодевшей лет на десять. По чьему чудесному веленью несчастная девушка именно сейчас показалась ему такой красивой? Она взглянула на Христосика своими большими запавшими глазами, полными тоски и жаркой страсти.

– Присаживайтесь, господин Христосик, – сказала она. – Я ведь валлонка, правильно ли я произношу ваше имя?

– Да, мамзель Луиза, – отвечал Христосик. – А я-то ведь фламандец, правильно ли я выговариваю ваше?

Занавески, против обыкновения, были задернуты, а шторы опущены. Снаружи Христосика и Луизу можно было увидеть только через дверь, которую Христосик забыл закрыть за собой, когда входил.

– Вы бы закрыли дверь, – произнесла Луиза, – сюда тянет ветром.

Христосик пошел закрывать дверь; Луиза задрожала.

– Отчего же вы дрожите, мамзель Луиза? – спросил Христосик.

– Я дрожу? – отвечала Луиза. – Что это вы вообразили себе?

Сердце Христосика, так долго стремившееся к идеалу, вдруг проснулось при виде живой, земной женщины: Христосик почувствовал, что Луиза страдала, что она его любит. Они долго и пристально посмотрели друг на друга. Оба поняли все, глаза Луизы увлажнились, щеки порозовели, а бледные губы были поджаты: Христосик схватил стул и сел рядом, она отодвинулась вместе с креслом. Он все еще смотрел на нее так же пристально, а она на него.

– Луиза, – сказал он.

– Христосик, – сказала она.

И оказалась у него на коленях.

VIII

Христосик уже готов был сказать Луизе: будь моей женой, как вдруг заметил, что она отвернулась. Подумав, что она плачет, он постарался заглянуть ей в глаза: на губах ее играла победная улыбка, и это поразило доброго юношу – только что она была такой красавицей, а сейчас казалась почти уродливой. Христосик побоялся понять. Он встал.

– Как странно, – сказал он.

– Что странно? – спросила Луиза.

– Ничего, – сухо ответил Христосик.

К пяти часам ввалились братья и потребовали чего-нибудь перекусить.

– Да не лучше ли вам уж сразу поужинать? – предложила Луиза.

В деревнях «перекусить» означает съесть что-нибудь наспех, почти на ходу, а уж если ужинать, тогда на стол ставят все, что осталось от обеда, – мясо, пиво и прочее. Вот почему Луиза спросила братьев, не хотят ли они уж лучше поужинать, чем перекусить.

Христосик стоял лицом к очагу и, следовательно, спиной к вошедшим, и весь был поглощен созерцанием дров, которые в самой глубине камина лизал огонь; он забыл поздороваться с братьями.

– А что ж туг поделывает Христосик в такой вечерок, а? – спросил Жан, хлопнув его по плечу.

Христосик не отвечал.

– Ох уж эти фламандцы, – сказал Франсуа, – все они, черти, на один манер – пока не выпьют чарки, витают в облаках. О чем мечтаешь, Христосик?

– Ба, – сказал Николя, – да небось они с Луизой объелись тут сладких пирожков с ягодами. Луиза, ты угостила твоего дружка Христосика сладким пирожком? А мы вот поглядим, – сказал великан, дружески обхватив хрупкого юношу за плечи, – вот и поглядим, почему ты и ответить не хочешь, когда мы к тебе обращаемся?

Христосик взглянул на Луизу и простодушно ответил:

– Сердце кручинится.

– Ха, сердце у него закрутилось, – отозвался Николя, желая пошутить, – взгляните только на этого мусья, который стоит с таким видом, будто у него закрутилось. Да откуда ж кручина у фламина?

Христосик выдавил сквозь зубы:

– Не знаю я откуда.

– Я это знаю, я, – сказала Луиза.

– Да ну, – хором выдохнули все трое.

– Ну а вот и да, – подтвердила она, – и расскажу все вам, пока вы сейчас будете ужинать и Христосик вам составит компанию, если только он не слишком рассердился на меня, а, Христосик?

– Да я что-то не хочу есть, – отвечал Христосик.

– Жил-был однажды, – начала Луиза так нерешительно, точно совершала какое-то преступление, – жил-был однажды юноша, и был он так красив, что все девушки сходили по нему с ума…

Христосику показалось, что Луиза сейчас выдаст его братьям с головой, что она собралась запугать его, чтобы на себе женить. Он подумал, как это все чудовищно и невыносимо.

– Да вы-то уж с ума не сошли, – строго перебил он, – знаете ведь, что сделать собираетесь?

– Господи Боже мой, – вскрикнула она побледнев, – Господи, и правда что… Я слишком поспешила к своему счастью, моя ли в том вина; Христосик, я так страдаю. Христосик, простите меня.

Христосик не отвечал, Жан нахмурил брови, пристально посмотрел на Луизу и умолк.

– Да что ж такое тут творится, – вдруг воскликнул Николя, – только сейчас Луиза вроде собиралась сказку рассказать и вдруг перестала, чтобы просить прощения у Христосика, за что прощения, почему прощения?

– Тут и сам черт со свечкой не разберется, – сказал Франсуа.

Жан все еще молчал. Это молчание, за которым угадывались понятные мысли и желание выстроить их в логический ряд, чтобы наконец огласить решение, добило Луизу. Она ужаснулась тому, что едва не совершила.

Николя вырвал ее из этой тоски.

– Ну ладно, – повторил он, – но что ж все это значит?

– Что я потеряла рассудок, – ответила Луиза.

– Обыкновенно-то вы спокойны, сестрица, – произнес Жан.

– Да они, может, туг вдвоем выпили, – предположил Николя.

Луиза мигом воспользовалась удачным моментом.

– Выпили? – переспросила она. – А что ж такого, в конце концов, в этом греха нет.

– Так где же графин? – спросил Жан.

– Графин! – сказала Луиза. – Да вот туг он, здесь.

– Почему на столе нет стаканов?

– Я их убрала.

– Зачем?

– Вымыть.

– Уж конечно, там же и графин, и в нем не найдется ни капли пивка.

– Да, и графин там же, – отозвалась Луиза.

– А где ты взяла это пиво?

– Из бочки.

– Да в ней же только и есть что наше домашнее пиво; такого гостям не предлагают.

– Христосик не любит крепкого пива.

– Не нравится мне все это, – сказал Жан, качая головой, – ну, раз Луизе ответить нечего, то у Христосика уж наверняка что-нибудь сказать найдется.

– Ничего, – отвечал Христосик, послушавшись умоляющего взгляда, который бросила на него Луиза.

– Коль вы так кратки, Христосик, – сказал Жан, – то и я скажу немногим больше вашего: одно только словцо у меня и есть; случись чего с Луизой, несчастье какое, так нас тут трое мужиков и мы заставим вас поступить как положено.

Взгляд Луизы взывал к Христосику: терпение!

– Мосье Жан, – ответил тот, – если вас тут трое, то я один, но я стою вас троих. Что до необходимости всегда выбирать прямые дороги, то должен сказать, что никогда не нуждался в поводыре, я и так не спотыкливый.

– Пусть так, – отозвался Жан, – но я имею право знать, что тут было, и вы мне сейчас об этом расскажете.

– Нет, Жан, – возразила Луиза, – вы не имеете такого права.

– Молчать, – сказал Жан, угрожающе привстав, – или я…

– Да кто тут кого боится? – хладнокровно спросил Христосик.

Франсуа и Николя набычились. Все четверо мужчин теперь стояли друг против друга нахохлившись, как петухи. Луиза с мольбой бросилась разнимать их. «Братья мои, добрые мои братики, – вскричала она. – и вы, Христосик, уймитесь вы все. Никто в этом доме не имеет права напасть на друга из-за меня, если я, единственная причина всего, никого не виню».

– А вот это хорошо, Луиза, хорошо сказано, – произнес Христосик, – я вас прощаю.

– Благодарю, – ответила она, совершенно осчастливленная, – ах, какой вы, какой вы добрый.

– Но, – упирался Жан, – но, Луиза… все ж таки…

– А теперь, – быстро затараторила Луиза, прикидываясь сгорающей от нетерпения, чтобы заткнуть рот своему брату, – скажите на милость, вы что же, хотите до утра так и просидеть, глядя друг дружке в глаза? Послушай меня, Жан, я даю тебе слово любящей сестры: если мне понадобится помощь, я попрошу ее у тебя первого, славный мой братец, а сейчас успокойся. Христосик такой же, как ты. У него то же бесхитростное сердце, но и голова такая же шальная, как у тебя, и если он хочет сделать мне побольнее, то так и останется стоять с мрачным видом, вращая злыми глазами, будто готов весь мир проглотить, но лучше пусть подобреет и протянет руку моему ужасному братцу.

Христосик улыбнулся.

– Чего хочет Луиза, того хочу и я, – сказал он.

– Тогда что ж, – заключила Луиза, – исправьтесь и вы, Жан, и подайте ему руку.

Жан повиновался и, зажав руку Христосика точно в тиски, высокомерно спросил:

– Так ты честный парень?

– Честнее, чем ты думаешь, – ответил Христосик, сжимая руку Жана как апельсин, из которого он хотел выжать весь сок.

Жан не вскрикнул только из самолюбия.

IX

Был уже поздний вечер, когда Христосик ушел с фермы; братья Годен поднялись в свои комнаты спать; Луиза осталась в кухне одна. Ей было слышно, как братья разделись, скинули башмаки, потом все понемножку затихло, и вот наконец они захрапели. Они назюзюкались по самые уши, как это было заведено и в Уккле, и в его окрестностях по воскресеньям.

На церковных часах пробило одиннадцать; Христосик медленно брел по дороге, происшедшее казалось ему сном, он, будто поглощенный поисками истины ученый, витал в облаках собственных мыслей. Он не видел, не слышал и не осознавал ничего вокруг себя.

Тем временем над равнинами поднимался пыльный вихрь. На горизонте, в небе тусклого медного цвета, сверкнули быстрые молнии; грозовой зимний ветер, обычно предвещавший сильные снегопады, гнул придорожные деревья, как камыши; в небесах и над дорогой уже кружились, будто потерявшиеся, несколько крупных снежных хлопьев.

Христосик думал о Луизе, он вспоминал эту несчастную девушку, алкавшую любви, страстно желавшую выйти замуж, самозабвенно готовую отдать себя; он расслышал прозвучавший в ее голосе иной, таинственный зов, этот плач разбитых сердец, давно простившихся с мечтой быть любимыми; он видел, как она хотела любой ценой достичь своей цели, замужества, и для этого была даже способна разоблачить своего скороспелого возлюбленного и предать его гневу своих братьев, но потом, спохватившись, отказалась от такой низости. В тот момент, когда доброе в ее душе победило злое, он видел, как изменилось ее лицо, и не знал, почему оно тогда словно осветилось изнутри каким-то небесным страданием. Душа Луизы представилась ему в образе одной из тех прекрасных мучениц христианского ада, которые за преступление любви осуждены вертеться на ложе, утыканном шипами, прекрасные и нагие, среди счастливых радостных пар, вкушающих первые плоды законного брака.

Луиза вообразилась ему симпатичной и исстрадавшейся; почему же, думалось ему, не мог бы я составить счастье ее, всеми покинутой? Но холодный рассудок твердил свое: а если настанет день, говорил он, когда Луиза, сегодня такая беззащитная, возьмет и обманет тебя, бедного доверчивого мужа? Пусть обманет меня, вскричал Христосик, зато сама она будет счастлива!

Глухо зарокотал гром, иссиня-бледные молнии вырвались из туч, словно разверзлась тысяча огненных ртов, подул сильный ветер, в двух шагах от Христосика простонал, треснул, согнулся и повалился на землю вяз, град и снежные хлопья, точно пляшущие в кругу бесы, пронеслись над дорогой; Христосик повернул обратно; ему показалось, что дверь дома Годенов была приоткрыта; бросившись туда и сам не заметив, как добежал, он толкнул ее.

– Тише! – произнес, изнутри дома голос Луизы. – Это вы! – вскрикнула она.

– Я, да, – отвечал он, – я решил, что надо поступить так, то есть вернуться сюда. А вы ждали меня?

– Да, – сказала Луиза, – входите, только без шума; двери в их спальни открыты.

Она прошла в кухню и сказала:

– Я зажгу лампу.

– Зачем? – спросил Христосик.

– Чтобы было светлее, – ответила она.

Поставив зажженную лампу на стол, она предложила Христосику сесть и сказала, что хочет с ним поговорить.

– Я тоже, – откликнулся он, – тоже хочу поговорить…

Он чуть помолчал, сосредотачиваясь, спрашивая у своего сердца, своей души, думая обо всем хорошем, что он чувствовал в Луизе, и о плохом, в которое не мог поверить; он честно копался в самом себе, чтобы вслух были произнесены только искренние речи. Эго продолжалось секунду, а снаружи все рокотал гром.

– Луиза, – сказал он, – я не знаю, что за Бог или кой черт подстроили так, что между нами произошло то, что произошло; Луиза, я приходил сюда, к вашим братьям, вовсе не для того, чтобы повидать вас, и тем не менее видеть вас мне доставляло удовольствие. Вы ненароком, больше из разочарования жизнью, чем из хитрости, попытались завлечь меня в ловушку. Я из-за этого не стал уважать вас меньше, чем прежде.

– Он понимает меня! – воскликнула она, просияв.

Они сели друг против друга, положив локти на стол, а между ними стояла горящая лампа.

– Да, я тебя понимаю, – снова заговорил Христосик, – поверх сказанных тобою слов я слышал Иные слова, которых ты не сказала, и они были хороши; я уразумел для себя все то, что сказало и еще сейчас продолжает говорить мне это сердце, что так сильно бьется теперь в твоей груди. Ты совсем не то, чем кажешься всём, кроме меня, и ты не могла бы сделать лучше, чем ты сделала.

Луиза плакала тихими слезами.

– Как ты добр, – говорила она.

– Еще одно слово, – продолжал он, – Луиза, говорю тебе чистосердечно, сурово, как подобает будущему мужу: Луиза, хочешь ты быть моей женой?

– Его женой! Он это произнес! – воскликнула она.

Потом, видимо в испуге, что крикнула слишком громко, она встала, вышла в сени и прислушалась. Сквозь гром и стук градин, хлеставших в окно, до Христосика донесся звучный храп трех братьев Годен.

– Они спят, – сказала Луиза, возвращаясь и запирая дверь.

Она снова присела и начала:

– А теперь, Христосик, я отвечу вам. Слушайте меня хорошенько, я вам клянусь, что и в мой смертный час сказала бы то же самое, что скажу вам сейчас. Уже давно я люблю вас; быть может, я и полюбила бы кого другого, но этот другой так и не явился, так что вы первый и последний, кому я могла бы отдать свое сердце. Христосик, ни Бог, ни черт не подстраивали того, что между нами произошло; тут в первую очередь виноваты вы, а уж потом и я. Вам бы надо было понять, что такое девушка двадцати восьми лет, которая никогда не имела возлюбленного, у которой нет надежды иметь ни мужа, ни детей, и в будущем ее ждет такое одиночество, точно она убийца собственной матери. Вам должно было бы достать совести проявлять по отношению ко мне побольше холодности. Вы поступали совсем наоборот. Я привязалась к вам; тем хуже для меня, раз вы на самом деле меня не любите. Вы предлагаете мне стать вашей женой; вы утверждаете, что это идет от чистого сердца и без всякого подвоха. Сегодня я вам верю; а будет ли так же и завтра? Христосик, я не отказываю вам, совсем нет, Боже ж ты мой, но я люблю вас, и если выйду за вас замуж, то хочу быть счастливой; я не хочу чувствовать себя обязанной вам за эту минуту воодушевления и прошу вас повременить. Если вы меня любите, то вы сюда вернетесь, а если нет – пройдете мимо дверей и даже не заглянете… и… – Луиза сжала зубы, чтобы не разрыдаться, – и… никто от этого не умрет, – закончила она.

– Если будешь плакать, я побью тебя, злое дитя, – сказал Христосик.

– Давай, бей меня, – ответила она.

Кончиком тонкого пальца она сняла слезу со своей щеки и бросила ее Христосику в лицо.

– Это принесет мне счастье, – сказал тот.

Потом, поднявшись, он взял ее лицо в свои руки, страстно поцеловал ее в лоб, в щеки и особенно в глаза, где жемчужинками еще блестели несколько слезинок. Луиза хотела оттолкнуть его, она смеялась, плакала и очень старалась было поворчать на своего возлюбленного, но никак не смогла.

Она целомудренно отвечала на его поцелуи. Наконец высвободилась из его объятий.

– Теперь, – произнесла она, – вы должны уйти, друг мой. Скоро навалит снегу, и я не хочу, чтобы вы возвращались по колено в сугробах.

– Уже, – огорчился он.

– И сию секунду, – ответила она.

– До свиданья, Луиза, – сказал Христосик, он уходил смущенный.

– До свидания, Христосик, – отвечала Луиза с насмешливой нежностью.

Христосик переступил порог фермы, сделал три шага и вернулся.

– Знай же, ты, – сказал он, – что ты прекрасна как святая Женевьева.

– Это из-за тебя, – ответила она, – да иди же наконец спать, это уж поздоровее для тебя будет, чем тут любезности мне расточать.

Она заперла дверь. Христосик направился к себе домой.

– Вот смех-то, – говорил он себе, с каждым шагом все глубже увязая в снегу, – что ж это стряслось с моим телом: я хочу одновременно плакать, смеяться и петь и порхаю, точно объевшийся винограду дрозд.

Придя к себе, он бросился в постель, но так и не смог заснуть.