Текст книги "Брабантские сказки"

Автор книги: Шарль Теодор Анри Де Костер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

XXVII

Случайно Каттау наткнулась в секретере Исаака на два письма от незнакомого друга. Она показала их Анне, та прочитала, пожала плечами и велела Каттау положить их туда, откуда та их взяла.

В одно октябрьское утро Анна вышла из дому, лил дожць; она шла навестить отца, которого в его маленьком домике на набережной Трав приковал к постели приступ подагры. Браф трусил рядом. Напротив располагался кабачок «Испанская корона». Там за стаканчиком черносмородиновой наливки сидел незнакомец. Как только захлопнулись ворота, он бросил на стойку несколько монет и вышел из кабачка. Его лицо в очках было отекшим и белым как мел, засаленный редингот: слишком длинен, шляпа линялая, панталоны чересчур коротки, а башмаки просили каши. Вынув из кармана книжечку в сафьяновом переплете, он пошел следом за Анной, не забывая вскидывать на нее глаза поверх книжных страниц. Так они дошли до Рыночной площади.

Тут Браф как раз распугал стаю воробьев и бросился их ловить; наткнувшись на стоявшего поперек дороги господина с книгой, он повалил его, отчего тот испустил несколько громких воплей, позвал на помощь, потом встал и гневно и безнадежно поглядел на свои шляпу, книгу и трость, валявшиеся в грязи. Браф давно скрылся с глаз, зато сбежавшиеся мальчишки принялись радостно свистеть.

Не обращая ни малейшего внимания на их свист, он поднял трость и сунул ее под мышку, наскоро причесался и нашел приют в расположенной по соседству лавочке, где спросил стаканчик черносмородиновой.

Потом вытащил из кармана хлопковый платочек, стер им грязь с книги в сафьяновом переплете и, увидев, как она испачкана, произнес: «О полный чистого благородства Гораций, как недостойно тебя замарали!»

XXVIII

– Госпожа, – сказала Каттау еще через несколько дней, – почтальон только что принес хозяину это письмо. На нем та же подпись, что и на тех двух.

Анна приказала сломать печать и прочитала следующее:

Сударь,

пусть мне суждено оказаться несчастной жертвою самых ужасных мук, пусть изваляют меня в грязи или я погибну, искусанный дикими зверями, – но мой долг, сударь, предупредить вас, что сегодня ночью к вам в сад влез человек, что почтеннейшая супруга ваша стояла у окна и потом вышла, разговаривала с этим мужчиной и после долгой беседы, которую можно, по всей видимости, без обиняков назвать преступным сговором, сей мужчина перепрыгнул через стену.

Сочувствующий вам друг

И.З.

А на самом деле произошло вот что. Ночью Анна была у себя одна, Исаак уехал в Брюссель, слуги отправились на деревенский бал. Анне совсем не спалось, и она вышла в сад; ночь стояла теплая и довольно светлая, рядом трусил Браф. Едва лишь она услышала чьи-то шаги, как на кромке стены вдруг выросла человеческая фигура и тут же спрыгнула в сад. Как только мужчина, присев, коснулся ногами земли, на него кинулся Браф; но пес в мгновение ока был побежден. Даже не успев испугаться, Анна с радостью услышала мягкий голос, говоривший:

– Не бойтесь, сударыня, я хотел видеть вас, и вот я вижу вас, а теперь, если вам угодно, я уйду. Я не причиню вам никакого зла, – добавил он, – но мне приходится делать сверхчеловеческое усилие, чтобы держать вашего пса, еще минута – и либо я его задушу, либо он придушит меня: отзовите его, а потом я сделаю все, что прикажете.

Анна доверчиво подошла к Оттеваару и погладила Брафа.

– Браф, – сказана она, – ну-ка вставай.

Услыхав знакомый нежный голосок, Браф прекратил рычать и дергаться; тогда поднялся и Отгеваар. Браф изготовился снова схватить его, но посмотрел на Анну, как бы спрашивая у нее, не напал ли он на друга.

Отгеваар стоял перед Анной: ничто не нарушало безмолвного ночного покоя, лишь капли росы с тихим стуком падали с древесных крон, да еще редко какая-нибудь сухая веточка, глухо прошуршав сквозь листву, плавно опускалась на землю. Анна дрожала и не находила слов. Отгеваар тоже не знал, что сказать. Анна слышала, как от сильного волнения у него стучат зубы; и к ней первой вернулась храбрость.

– Отчего же, – мягко спросила она, – вы входите сюда ночью, как вор? Разве вы не знаете, что этим рискуете обидеть меня и потерять мое расположение?

– Простите меня, – ответил Отгеваар, – правда, я не сознавал, что делаю, но ведь я так давно люблю вас и так страдаю.

– Надо уметь страдать, – сказала Анна.

– Надо, – взвился он, – зачем же надо?..

– Вы сетуете, – ответила она, – неужто в мире не осталось мужества? Тому, у кого есть все, как у вас, разве пристало лить слезы, подобно женщине? Разве нет у вас Господа, чтобы помолиться Ему, Библии, чтобы почитать ее, и твердого сердца, чтобы поддержать вас в дни вашей жизни?

– Ого! Женщина, покорная долгу, – произнес он раздраженно, – это женщина без сострадания.

– Вы злы, – сказала она.

– Я, вон оно что, – сказал Оттеваар.

Пробило три часа, небо начинало светлеть, пропел петух.

– Три часа, – произнес Отгеваар, – пора глубокого сна; твой муж даже не проснулся бы, будь я с тобой в вашей супружеской спальне. Мы сейчас одни, Анна; я могу похитить тебя, взять против твоей воли, несмотря ни на что.

– Нет той силы, – ответила Анна, – что пересилила бы душу сильных.

– Ого! Да, я знаю это, – сказал он, топнув ногою, – я это вижу.

– Но на что же, на что же вы сердитесь? – спросила Анна.

– Нет, – отвечал он, – ни на что; простите меня. Сколько мне ждать моего счастия – десять лет, двадцать? Анна, госпожа моя, скажите хоть слово, одно слово.

Он умолял ее на коленях, робкий как ребенок, печальный как отвергнутый любовник, а она стояла перед ним без чепца, ее густые волосы кольцами падали на шею; грудь была полуобнажена, и широкие рукава домашнего платья, откидываясь, открывали руки до самых пленительных изгибов локтя. Она была бесконечно прелестна и желанна, как сама красота.

Но Отгеваар смотрел на лоб Анны, скрывавший ее непорочные мысли; он любовался блеском ее больших карих глаз, чистых, как сама невинность, печальных и полных решимости, как у мученицы; он вслушивался в ее голос, в котором звучали стальные нотки неколебимой твердости.

– Уходите, – вдруг сказала она.

– Уходить, – повторил он покорно.

– Да, – сказала она.

Он перемахнул через стену.

С тех пор Анна думала и мечтала вслух; и слово, которое чаще всего приходило ей на уста, было слово «нет». Потом на нее находили то бесконечные истерики, то приступы беспричинного смеха; она то глубоко задумывалась, а то молча плакала.

– Ах! – часто говорила она Каттау. – Почему Господь не благословил меня детками?

XXIX

Октябрь уж на исходе. Анна и Исаак беседуют у камина. Анна грустна, Исаак мрачен.

– Отчего, – спрашивает молодая женщина, – вот уже неделя прошла, а ты так и не съездил в Брюссель?

– Мне там нечего делать.

– Много ты купил акций на все займы?

– Много.

– А у нас осталось еще немного денег в семейной кассе?

– А зачем?

– Тут вот счета, один из них на тысячу флоринов; издержки на ремонт и расходы по содержанию фермы во Вруве-Полдер, установка умывальника… и так далее. А есть еще одно, оно поинтересней того будет. – Рука Анны дрогнула. – Это прислано от Булса, ювелира, что живет в Брюсселе.

– От Булса? Невероятно!

– Да возьми скорей, а то ты уж побледнел.

– Но ведь это… как?

– Ага, как ко мне попал этот счет. Он был адресован мне, так я письмо и вскрыла. И увидела там счет на двенадцать тысяч франков за драгоценности, которых, не носила; отпирай кассу, платить нужно немедля… отпирай же… когда я тебе ее доверила, в ней было шестьдесят тысяч франков.

– Анна, мне нужно… я должен… послушай, покричи на меня, побей меня, назови кем хочешь, но в кассе у нас нет больше ни гроша…

– Шестьдесят тысяч франков за три месяца!

– Мы продадим ферму.

– Нет. Не хватает четырнадцати тысяч франков, они у меня найдутся. – Анна сходила к себе в спальню. – Вот, – сказала она, высыпая пять тысяч флоринов, – мое приданое, которого ты не захотел принять от отца моего. Вот еще все мои драгоценности, мы продадим их; это бриллиантовое ожерелье одно стоит больше, чем все украшения той женщины…

За драгоценности удалось выручить двадцать три тысячи франков, к которым Исаак с постыдной храбростью присовокупил пять тысяч флоринов приданого Анны.

XXX

Оттеваар – Анне

Дорогая моя, страдалица добровольная, как ты проводишь дни свои? Да знаешь ли ты, что от этого умирают или сходят с ума? Смотри, сегодня будет снегопад; на дворе пасмурно,' и говорят, что холодает. А были бы мы сейчас вместе? Ты представляешь нас вместе? Вот мы выходим вдвоем, ты держишь меня под руку, что за дивный сон! Словно дети, мы смеемся, мы почти бежим, прижавшись друг к другу. Быстро и по – молодому мы пробегаем два десятка улиц, и вот перед нами открываются поля и вольные горизонты. Небо серое, обложное и хмурое; что нам за дело; ведь солнце в нас самих, это наша любовь, озаряющая всю эту печальную картину. Мы идем, мы разговариваем, какая радость! Что за божественная песнь! Сила и красота. Как бескрайня эта равнина: один поцелуй! Нет, что я, это просто мечты мои, я с ума схожу. Да, сегодня грустно, и холодно, я один и ты плачешь».

Прочитав эти несколько строчек, Анна и вправду заплакала. Потом она открыла Библию, прочла несколько строф оттуда, ища покоя, и нашла его самую малость.

XXXI

Однажды утром Анна сказала Каттау:

– Мне надо придумать способ сделать так, чтобы мой муж привязался к нашему дому.

И способ был найден очень быстро. Начиная с этого дня дом стал похож на настоящий райский уголок, украшенный цветами, населенный птицами, обставленный мебелью самой изысканной выделки. И завтрак, и обед, каждая трапеза превращалась в пиршество. На стол подавались исключительно старые вина и отменные мясные блюда. Как большинство мужчин, Исаак был любителем поесть, каждодневное гастрономическое великолепие так очаровало его, что он стал обходиться с женой куда ласковее.

Анна, уверовав, что добилась успеха, засияла детским счастием; да рановато ей было радоваться. Частенько кухарка, встав на следующее утро, не могла отыскать остатков вчерашнего обеда.

Вдобавок и вертлюги входных ворот, и комнатные затворы, и замок первого этажа, задвижки, ключи и засовы чья-то незримая рука так густо смазывала жиром, что поворачиваясь и отворяясь, они поскрипывали совсем неслышно, словно были не выкованы из железа, а сшиты из шелка.

XXXII

Падает снег, легкими хлопьями мягко опускаясь на землю; ни шороха, ни ветерка; глубокий покой, невыразимое умиротворение разлиты вокруг; от того, что газовый свет ярко освещает падающие снежинки, фонари словно в ореоле мерцающей ваты; наступает ночь, на всех колокольнях глухо бьет одиннадцать.

Анна выходит из дома, Браф трусит рядом; срывая с руки часы, она ломает на них цепочку, отстегивает браслеты. «Не стоит и вспоминать о нем», – говорит она и хочет выкинуть их в сугроб, как вдруг мимо проходит девица. «Эх, кума-кумушка, – говорит она, – а для моего-то ремесла сегодня погодка скверная». – «Подойди, – отвечает Анна, – я тебе кое-что подарю». – «Подарок, – слышит девица, – а ну поглядим: часы на цепочке, браслеты, кольца, это что же, надеюсь, все не фальшивое?» – «Нет», – уже пройдя мимо нее, бросает Анна. Вся ее шляпка в снегу, на плечах снега намело белым-бело, снежные хлопья так и падают ей на шаль, шелковое платье и туфельки, едва прикрывающие носок. Она почти бежит, рядом трусит Браф. Так доходит она до набережной Трав, до дома, где живет Херманн. Здесь она предполагает укрыться от холода. Она звонит в дверь, никто не открывает. Дрожащая и окоченевшая, она прижимает ухо к замку, стараясь услышать шаги на лестнице, но в ответ ни звука. Дверь заперта, она барабанит по ней кулачками, никто не откликается. Она садится на порожек, терзаясь от догадок – а что, если отец заболел или умер? Холодный пот течет по всему ее телу; в текучих водах Лиса [7]7
  Лис – приток Эско.


[Закрыть]на лодках, на набережной, повсюду чудится ей рой преследующих ее смутных и зловещих образов; «Ах! – говорит она, – и зачем только нужны в домах двери?» Мимо идет лодочник, он возвращается из кабачка. «Что ты тут делаешь, красотка?» – спрашивает он. «Я, стучу, – отвечает Анна, – стучу в дверь отца моего». – «Да он дрыхнет, – отвечает лодочник, – а чтобы разбудить Херманна, когда он дрыхнет, придется трубить в самую звонкую трубу. Хочешь, пойдем ко мне в лодку?» – «Нет, я лучше подожду здесь». – «Как скажешь; тут лежать-то будет жестко, да и постель вся сырая. Спокойной ночи». Лодочник уходит. Анна не находит себе места, прохаживаясь у дома и заглядывая в безмолвные окна, а снег все падает в воды Лиса, шурша глухо и монотонно. Так проходит час. «Терпение, – твердит Анна, призывая на помощь остаток сил, надежд и мужества, – по мне, мучиться от холода лучше, чем страдать от скорби». Но тут черные мысли вновь одолевают ее, и она кричит: «Отец, почему ты никак не проснешься? Ты не слышишь, как ты мне нужен?» Ее одежды промокли до нитки. Вновь она присела на порожек и заколотила в дверь каблучком. Сторожевые псы на лодках давно уже заливались яростным лаем, Браф рычал в ответ. «Замолчи, Браф, – сказала Анна так весело, как только могла, – это их дело такое собачье». На капитанский мостик вышел хозяин – одной из лодок. «Эй, баба, – сказал он, увидев Анну, – иди отсюда, нашла место, где заняться любовью»: он принял Брафа за мужчину. Потом он спустился обратно. Услышав ответный лай, собаки замолчали. Воцарилось безмолвие, тишина стала мертвой. В два часа ночи ветер внезапно переменился с южного на северный, и снежные хлопья сильным тяжелым вихрем застучали в дверь вперемешку с градом. Анна подумала, что сейчас умрет от холода. Вдруг в глаза ей сверкнул медный ошейник Брафа, и она сообразила, что может кинуть его в оконное стекло, тогда Херманн неминуемо проснется. Она уж было решила, что спасена, но ошейник был заперт и открывался только ключом, а ключа у нее не было. Она попробовала снять его через голову собаки – безуспешно. «Камень, – подумала Анна, – вот что было бы еще лучше». Она поискала под ногами, в снегу, нашла черепок от кувшина и запустила им в окно. Прислушиваясь, не шелохнется ли что-нибудь в доме, вдруг увидела, как залаявший Браф пустился бежать к господину, шедшему сюда от церкви Святого Михаила.

– Эй, там! – крикнул этот человек. – Кому это вздумалось побить у меня стекла!

– Мне, батюшка, – радостно ответила Анна. – А откуда ты идешь так поздно? – прибавила она.

– Со свадебного пира, – сказал Херманн. – А ты?

– Из дома, в котором только что распался брак.

– Твой?

– Мой.

– Да так и лучше. Входи, дитя мое.

XXXIII

Когда отец с дочерью вдоволь наобнимались, крепко и от всей души, в очаге уже весело потрескивали поленья, а одежды Анны совсем высохли, Херманн сказал:

– А теперь, дочка, – рассказывай, как тебе привалило такое счастье.

– Слушай же, отец. Сколько времени уже Каттау, видя, что я страдаю, все ходила за мною и, качая головой, то и дело повторяла: «Ах! если б госпожа знала Она теперь живет в Генте». Я лучше нее знала, о чем она хочет сказать мне; Исаак мне изменял. Чтобы вернуть его, я испробовала все: доброту, нежность, ласки, все было безуспешно; я прибегла к наилучшему средству, обустроив домашний уют. Сейчас ты услышишь, чем он отплатил мне за это. Нынче ночью, в одиннадцать, ко мне в спальню вдруг ворвалась Каттау. «Госпожа, – живо произнесла она полушепотом, – она здесь». – «Кто?»

– «Любовница хозяина». Его любовница, понимаешь, отец, у меня в доме, в этом убранстве, которое я мечтала превратить в священное царствие веселья и спокойствия духа. «Госпожа, спускайтесь потихоньку, – шепнула мне Каттау, – они внизу, в столовой». Я так и поступила, как сказала мне Каттау, и вот я спускаюсь, вхожу в прихожую, вижу лучик света, выбивающийся из-под двери, открываю, они сидели там, и она прижималась к нему. Фу! Они ужинали в моем доме, оба пьяные. На столе было полно еды и стояли бутылки. Ну и женщина! Размалеванная кукла, белая, опухшая, на щеках пятна румян, взгляд потухший и вызывающий, а уж жирна так, что в этом что-то нездоровое. Он со злостью оторвался от нее и окинул меня оскорбительным взглядом. «Зачем вы пришли, – говорит, – идите к себе спать!» Видя, что я не слушаюсь, он хотел было броситься на меня, но пошатнулся и едва не упал. Женщина, которая курила, растянувшись в кресле, бросила с ухмылкой: «Ну и ну, малыш, а ведь я думала, ты покрепче». – «Прочь, – крикнул он мне, – идите к себе, или я вас…» И он занес кулак. «Эге, малыш, – говорит женщина, – уж это совсем не по-джентльменски». – «Послушай же», – говорю я ему. «Послушать тебя, – взвился он, – как будто я не знаю, что ты мне скажешь, – ах, ты ревнуешь, не так ли, и тебе очень не нравится, что я привел сюда это восхитительное создание». – «Малыш, – говорит женщина, – да ты дурак». – «Ревную, – говорю я, – о нет, Исаак, ревность тут ни при чем, ибо ни за какое золото мира я не соглашусь больше ни минуты ни уважать, ни любить вас. С этого мгновения я считаю себя свободной, так что вернуться к вам меня не смогут заставить ни законы, ни суды». Он ухмылялся. «Я отдала тебе все, – продолжала я, – свою молодость, красоту, преданность, – все. Того, что я сделала, достаточно, я ничем тебе не обязана и ухожу от тебя без всякой ненависти, Исаак, желая тебе, если ты сможешь, обрести счастье в той жалкой жизни, которая тебя ждет». Он вмиг растерял весь свой гнев. «Вы что же это, – спросил он, – и в самом деле уходите?» – «Да, – отвечаю я, – и вы сами знаете, что так лучше». Он немного подумал. «Вы правы», – отвечал он. И вот я здесь, отец.

Через три дня к Херманну доставили письмо от Исаака, в котором он испрашивал развода по обоюдному согласию супругов.

XXXIV

На другой день Оттеваару принесли фламандскую Библию в поистине роскошном переплете. Такие издания обычно дарились в самых торжественных случаях. Обрез страниц был покрыт позолотой, а обложка сделана из черной кожи с пунцовой каймой. На первой странице чья-то рука, видимо дрожавшая от волнения, написала большими буквами:

«Анне Херманн, овечке моей, в день ее крещения, твой отец Йозефус дарит этого друга.

7 июля 1839».

Для Отгеваара не было секретом, что священная книга и вправду была другом Анны и ее спутником.

– Посмотрим, – решил он, – не прочту ли я здесь историю ее сердца.

И в самом деле, дата 29 ноября 1857 года – день, когда Анна получила от Оттеваара первое письмо, – была написана рядом со следующими строфами:

«На глазах у птиц напрасно расставляется сеть».

Другие многозначительные строки были отмечены рядом точек, проколотых швейной иглой:

«Творящий прелюбодеяние погубит душу свою в безумии сердца своего».

«Благонравная жена – венец для мужа своего».

«Кто найдет добродетельную жену?»

«Уверено в ней сердце мужа ее».

«Она воздаст-ему добром, а не злом».

«Милость и прощение даруют облегчение».

А над этой ужасной строфой были пролиты слезы:

«Все дни несчастного печальны».

Оттеваар вздрогнул.

Он прочел дальше:

«Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполнившееся желание – как древо жизни».

Читая дальше, он заметил еще один омытый слезами стих:

«Вот долготерпеливый; что бы ни случилось, нет печали в сердце его.

В полу платья бросается жребий, но все решение его – от Господа».

Оттеваар перелистал и опять увидел подчеркнутое место:

«Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был».

«Доколе?» – сам себя спросил Отгеваар.

Следующий стих словно бы отвечал ему загадочным утверждением:

«Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце».

Тут следы слез.

Ноготь Анны выделил такие слова:

«Не из камня твердыня моя, и не из бронзы плоть».

Число 29 ноября 1860 года было написано на полях страницы, где были такие стихи:

«Время плакать и время смеяться.

Время любить и время ненавидеть.

Время сберегать и время бросать».

Просияв, Отгеваар сунул Библию под мышку и чуть не бегом отправился к Херманну.

Анна ждала его. Увидев, что он входит в дом, она указала на него отцу.

– Вот, – произнесла она, – тот, о ком я тебе рассказала.

Отгеваар вошел. Он направился сразу к ней, не обратив внимания ни на Брафа, ни на Херманна.

– Ты любишь меня? – спросил он.

– Да, – ответила она.

И рассказала обо всем, что произошло.

Оттеваар взял ее лицо в свои руки.

– Несчастная пленница, заживо погребенная в черной клетке, – сказал он, – вот и для тебя солнце взошло.

– И теперь там так светло, – ответила Анна, по-детски хлопнув себя по лбу.

– А случись тому, – спросил Херманн, – что Исаак не расторгнул бы ваших супружеских уз, – ты так и оставалась бы верной ему и уморила бы себя до погибели?

– Да, – твердо ответила Анна.

– Батюшка Херманн, – с воодушевлением кидаясь ему в ноги, промолвил Отгеваар, – желаешь ли ты, чтобы с этой минуты я был сыном твоим?

– И даже весьма желаю, – отвечал Херманн, – ведь я только что видел, как Браф-вещун лизал тебе руку. А это значит, что он дает согласие.