Текст книги "Полубородый"

Автор книги: Шарль Левински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Девятнадцатая глава, в которой в монастырь прибывают гости

Монахи, которые давно живут в Айнзидельне, могут ещё утром сказать тебе, сытным ли будет ужин. Поначалу я не понимал, как им это удаётся, но потом заметил: монахам для этого достаточно было заглянуть в календарь святых. В дни с важным святым дают рыбу, а с очень важным – даже мясо, пусть и плохонькое, сильно приправленное чесноком и садовым чабёром, чтобы не заметно было, что оно уже подвоняло. Но большинство святых не представляют собой ничего особенного, и на их дни мы получаем только пшённую кашу. В день памяти святого Куниберта мы все уже настроились на постную кормёжку, но нам дали кое-что праздничное, да в таком изобилии, что даже до нас, подопечных аббата, дошли не пустые посудины. Братья с кухни специально зарезали свинью, а такое бывает только по большим праздникам, и мы с Балдуином в шутку назвали святого Куниберта братом Корбинианом, по имени нашего толстопузого келаря. Мне удалось подцепить кусочек грудинки, её хоть и пришлось долго жевать, зато она была жирная и сытная. Я уже почти забыл, каково это вообще – не чувствовать голода. И пива нам налили, да не вторичного, сваренного на уже вываренном сусле, которое младшие монахи называют мочой, а тёмного, склеивающего рот, какое дают только по праздникам. Мы с Хубертусом выпили по целой кружке, и у меня даже голова пошла кругом.

Особенное было в тот день, что монастырь посетили важные люди, «важнее всякого святого из календаря», сказал Хубертус. Я подметал перед воротами листья, поэтому видел, как подъезжает группа, верхом на таких могучих рысаках, рядом с которыми самый сильный жеребец Айхенбергера выглядел бы как кошка рядом с рысью. Но Хубертус говорит, что это не настоящие боевые рысаки, те ещё крупнее, хотя в такое трудно поверить. Не на каждом коне был всадник, некоторые везли на себе только груз. Один из всадников нёс знамя с красным львом на задних лапах, а другого сопровождала свора собак, привязанных на длинных поводках к луке седла. Но собаки были не обученные, не такие, как у Криенбюля, это были крупные звери, от таких и волк бы убежал. Все рыцари были богато одеты, лучше всех предводитель, чей плащ спереди был застёгнут пряжкой из чистого золота, по крайней мере, так это выглядело. Брат Зенобиус, который с красивым низким голосом, отвечает у нас за конюшни, так он потом говорил мне: за то золото, что пошло на одну только упряжь рыцарей, можно было бы целый год кормить сотню нищих, причём не только овсяной кашей. Любому другому я бы не поверил, но Зенобиус не из тех, кто стал бы преувеличивать, он никогда не скажет не подумав. Я даже слышал, что предыдущий аббат хотел сделать его келарем, по хозяйству, но Зенобиус вымолил оставить его на его скромной должности, потому что у него тут есть время думать и молиться.

Вечером в трапезной эти красно-жёлтые камзолы так и светились между тёмными монашескими хабитами. Предводитель прибывших имел право сидеть на почётном месте, и все блюда подносили ему первому, ещё до князя-аббата и до приора. Другие из его отряда сидели немного дальше, но всё равно среди высокопоставленных монахов, и во время обеда они так громко переговаривались и пели, что не было слышно чтения молитвы. Даже брат Финтан, для которого всегда так важны правила, подпевал во всё горло, как будто он был не наставник послушников, а главный тенор в хорале.

Хубертус говорит, герб с красным львом означает, что предводитель отряда – один из Габсбургов, двоюродный брат или племянник герцога Леопольда. И я ещё раз удивился, что он знает такое, ведь не так уж и намного он старше меня. Аббат и приор должны были перед этим Габсбургом лебезить изо всех сил, сказал он, они ему, если потребует, ноги помоют, потому что если он расскажет герцогу, что его плохо принимали, тому стоит только пальцами щёлкнуть – и они снова станут обыкновенными монахами. А про самого герцога Леопольда Хубертус знал так много, будто каждую неделю был зван к нему на обед: и что его называют «достославный» или «Габсбург-меч», что отец его был убит и что у него есть брат по имени Фридрих, который хочет стать королём. Но это желание Хубертус выдумал, ведь он же не исповедник этому Фридриху. А чтобы выведать ещё больше, он хотел подружиться с кем-нибудь из свиты и поболтать с ним, он даже высмотрел подходящего рыцаря, не из начальства, те слишком родовиты, но и не из самых низов, те не посмели бы ничего сказать про господ. А знание всегда пригодится, говорит Хубертус, хотя никогда не скажешь наперёд, для чего оно может понадобиться.

Это дружество потом аукнулось, мне тоже. Мужчина, с которым он заговорил, обрадовался их разговору, сказал, ему как раз нужен человек, который оказал бы ему одну услугу, и Хуберт, дескать, показался ему как раз подходящим для этого. Их отряд, мол, уже изрядно в пути, и всё не было времени для этого, но теперь они хотели задержаться самое меньшее дня на два, и это хорошо. У него среди вещей есть кольчуга, ведь они всегда должны быть в боевой готовности, и эта кольчуга уже не раз спасала ему жизнь, но ему давно не приходилось её надевать, и она кое-где заржавела, это оттого, что враги поджимают хвост, как только завидят их издали. И Хубертус должен был для него привести в порядок эту кольчугу, а пара монет ведь ему не повредит, если кольчуга снова заблестит. Хубертус сказал, что сперва испросит разрешения у наставника, хотя сам же говорил мне, что мы все, монастырские, должны исполнять любое желание гостей. Причина же была в том, что он не хотел делать работу один, а если он спросит, меня распределят ему в помощь. Хотя мне-то больше всего хотелось забиться на сеновал и переваривать там ужин, ведь к сытости я не привык.

Я не знал, как удалять ржавчину с кольчуги, и Хубертус, этот всезнайка, тоже не имел об этом понятия; он предпочитал заниматься делами, которые не пачкают руки. Но в этом разбирался келарь. Он принёс старый бочонок, у которого покоробились дощечки, так что для пива бочонок больше не годился. Келарь снял с бочонка крышку, наполнил его наполовину песком. Это была первая тяжёлая работа, потому что песок надо было таскать вёдрами с берега реки Альп. Хубертус старался набрать в своё ведро поменьше, чем я в своё, но я этого не допустил, я сказал: уж если он заварил нам такой суп, так пусть расхлёбывает его такой же ложкой, что и я. Бочка для песка была большая, и нам пришлось сбегать к реке несколько раз, чтобы набрать достаточно. Потом мы положили туда кольчугу. Она оказалась такая тяжёлая, что я и представить себе не мог, как в ней можно вообще двигаться. Келарь закрыл бочку крышкой, вот тут и начались настоящие трудности: нам предстояло катать эту бочку по двору туда и сюда, чтобы кольца кольчуги тёрлись о песок и очищались от ржавчины. Катать бочку по неровной земле было трудно, особенно когда приходилось менять направление движения. Разумеется, и здесь Хубертус только делал вид, что напрягается, а настоящая работа доставалась мне.

Вдобавок ко всему несколько гостей вольготно расположились на последнем осеннем солнышке и смотрели на нас. То ли от скуки, то ли оттого, что они уже выпили перед обедом, но они принялись над нами подшучивать и подгонять нас, как подгоняют коней, когда те не хотят бежать как следует. Стегали нас палками по ногам, не сильно, но достаточно неприятно. А потом дело приняло и опасный оборот, и вот что случилось. Когда мы в очередной раз докатили бочку до конца двора и должны были там развернуться, мы никак не могли сдвинуть эту бочку с места, и рыцари сперва кричали: «Даёшь бочку!», а потом просто: «Бочку!», а по-немецки бочка «фасс», и кого-то это навело на мысль привести собак. Собаки научены по команде «фасс!» набрасываться на человека, и хотя некоторые поводки держали по двое мужчин, мне казалось, нас сейчас загрызут насмерть, так эти звери рвались в нашу сторону. И чем больше я боялся, тем громче мужчины смеялись и подпускали собак всё ближе к нам. Мы с Хубертусом старались укатить свою бочку как можно скорее, но она плохо поддавалась, и я уже чувствовал на своих икрах горячее дыхание зверей. Но может, это дыхание мне только чудилось.

К счастью, во двор вышел начальник этих людей и приказал им прекратить дурачество. Но не потому, что боялся, как бы нас не покусали, ему это было безразлично, а потому что он думал: это вредно для собак. Мы с Хубертусом рухнули на землю, и впервые ему было безразлично, что его хабит испачкается.

Когда потом келарь снял с бочки крышку, на кольчуге и правда не было больше ни пятнышка ржавчины. Он её ещё смазал льняным маслом, и она по-настоящему заблестела.

Эти гости пробыли в монастыре три дня, и для монахов это было хорошее время, потому что каждый день давали хорошую еду. Самый высокопоставленный из отряда, насчёт которого Хубертус был уверен, что это брат герцога Леопольда, а этих братьев у него якобы много, каждый день сидел вместе с аббатом, и дважды к ним присоединялся фогт монастыря. Что они обсуждали втроём, никто не знал, но Хубертус, который всему находил объяснение, полагал, что это как-то связано с межевым спором, а Габсбурги, разумеется, на стороне монастыря.

Остальным гостям целыми днями нечего было делать, они бы поскакали на охоту, но нельзя, потому что должны были оставаться вблизи своего предводителя. И они ухаживали за своими конями, это было впечатляющее зрелище. Если бы в мою сторону поскакал отряд на таких рысаках, я бежал бы прочь что есть мочи, и если бы из-за этого моя сторона проиграла войну, мне было бы всё равно. Но нельзя вечно холить своего коня и заплетать ему гриву, и мужчины начали устраивать всякие глупости, поединки между собой и всё такое. Однажды принесли из курятника двух петухов, хотели натравить их друг на друга и устроить петушиные бои, но петухи боялись, и драка между ними так и не завязалась. И тогда случилось то, в чём я вдруг оказался лучше Хубертуса.

Тот рыцарь с кольчугой спросил у него, играет ли он в шахматы, и Хубертус, который всегда любил прихвастнуть, сказал да, хотя я только недавно начал объяснять ему правила. Но он уже в начале игры хотел пойти конём, причём пойти прямо, хотя конь ходит углом, и тут рыцарь быстро смекнул, какой тот игрок. Хубертус схлопотал увесистую затрещину, и я считаю, что справедливо за его хвастовство. Я тогда набрался храбрости и сказал рыцарю, что, если он хочет, я могу с ним сыграть. И первую партию я у него выиграл, скорее по везению, чем из навыка, и рыцарь сказал, что я единственный разумный человек в этом монастыре. Но он сказал не просто «монастырь», а добавил впереди одно слово, неприличное. Мы потом сыграли ещё пару партий, и я себе представлял, что Поли смотрит на нашу игру. Он ведь всегда смеялся надо мной, что я хочу научиться такой бесполезной глупости, как игра в шахматы, а теперь вдруг оказалось, что игра очень даже полезная. Потому что этот рыцарь подарил мне флейту, которую привёз из Италии, и сказал, что, когда он в следующий раз приедет в Айнзидельн, я должен буду сыграть ему какую-нибудь мелодию.

В тот день, когда гости ускакали, всем монахам велено было выстроиться шпалерами, так распорядился приор. Тот солдат, с которым я играл в шахматы, помахал мне со своего коня, но, возможно, он имел в виду вовсе не меня лично, а всех вместе. Такой отряд рыцарей – это впечатляющая картина, и хотя я не хотел бы ни на какую войну, я всё же могу понять, почему Поли мечтает стать солдатом.

Двадцатая глава, в которой Себи сбегает

Я сбежал. При этом я только-только начал привыкать к жизни в монастыре.

Сейчас полдень, значит, никто меня не хватится. На третьем часе и на шестом правила не такие строгие, и бывает так, что кто-то и отсутствует на молитве. Они подумают: Евсебиус, наверное, опять пасёт свиней или его поставили на какую-нибудь другую работу. Лишь на вечерне не может быть никаких отговорок. Брат Финтан однажды сказал: «Пропустить вечерню – всё равно что вбить гвоздь в ладонь Спасителю». Но я ему не верю. Ни одному его слову больше не верю. Все они лжецы и лицемеры. Все, все.

Милее всего мне было бы прибежать домой и там спрятаться, но нельзя. Когда приор пошлёт за мной людей, чтобы вернуть меня в монастырь, то наша деревня – это самое первое место, куда они нагрянут, и там бы они быстро меня нашли. И, наверное, Гени не обрадуется мне, ведь он уже договорился с аббатом, что впредь тот будет меня опекать. Он же не знал, что в монастыре творятся такие дела.

Всякий раз, когда я думаю о Гени и Поли, у меня набегают слёзы на глаза. Может быть, я их больше никогда не увижу, разве что на том свете. Только я не могу вообразить, как там найти кого-нибудь. Сколько уже людей умерли со дня сотворения мира, ведь рай, наверное, переполнен. А я, скорее всего, и не попаду в рай. Гени попадёт, а может, и Поли тоже. Но только не беглый подопечный аббата.

Но что же я мог сделать? Остаться я не мог, а сделать то, что требовал приор, тем более не мог.

Полубородый однажды рассказывал, как он на пути к нам шёл по одной стране: там не было власти монастырей и власти Габсбургов тоже не было. Вот такую страну мне надо бы отыскать, а там найти работу. Пока не освоюсь, могу работать хоть свинопасом. Всё лучше, чем умереть от голода. Ещё лучше было бы, если бы я умел показывать фокусы, ходить на руках или барабанить, как Мочало, за это люди, может быть, и деньги бы давали.

Сейчас худшее время года для побега. Перед самой зимой, на деревьях уже не найти ничего съедобного, на полях тоже. Я и воровать был бы не прочь, хотя это грех.

А если бы я послушался приора, это был бы ещё больший грех. Теперь он будет бояться, что я проболтаюсь, чего он от меня хотел. Люди, которые боятся, очень опасны, сказал как-то Полубородый.

Поэтому я побежал не в ту сторону, какую от меня ожидали бы, не к нашей деревне, а подальше от неё, на швабскую дорогу, откуда приходят все паломники. Но я не паломник, точно не один из тех, кто стремится в Айнзидельн. На повороте дороги, недалеко от Этцельского перевала, я в последний раз оглянулся на монастырь – чтобы больше никогда его не видеть. Я могу понять Поли, когда он говорит, что лучше всего напасть на Айнзидельн и сжечь его.

Дорога на Этцель ведёт через мост, и там рядом стоит один-единственный маленький домик. Мост называют Чёртовым, и это показалось мне добрым знаком. Аннели однажды рассказывала историю о человеке, который сбежал из ада, а чёрт хотел вернуть его назад. Он послал ему вдогонку своего трёхглавого пса, у которого было три чутких носа и который мог чуять добычу на расстоянии дня пути. Но беглец вывалялся в навозе, каждый день ел чеснок и натирался вонючей чемерицей. И адская собака не смогла взять его след. Но потом этот человек влюбился в женщину, хотел для неё благоухать и перестал пачкаться. И как раз тогда, когда эта пара собралась пойти в церковь и обвенчаться…

Мне бы лучше придумать историю про себя самого. Если кто-нибудь спросит, кто я, откуда и куда путь держу, у меня должен быть наготове ответ. Но кто уж у меня спросит; в хабите я один из многих. Раньше мне не бросалось в глаза, как много монахов расхаживает вокруг, настоящих и ряженых; если попрошайка надел на себя чёрный или коричневый хабит, люди скорее подадут ему милостыню.

С хабита всё и началось. Мне следовало бы заметить, что не всё ладно, потому что брат Финтан внезапно стал сахарно-ласков со мной. Как если бы кусачая дворняга вдруг начала вилять хвостом вместо того, чтобы рычать, и манит тебя жареной куриной ножкой.

Мне нельзя думать о еде.

Брат Финтан нашёл меня, когда я посыпал песком задний двор, бессмысленная работа; можно натащить туда сколько угодно песка, волглая земля его всё равно поглотит. Обычно Финтан туда не заглядывает, иначе бы ему пришлось идти по грязи, но на сей раз он даже бежал по ней. Приказал мне тотчас следовать за ним, разыскал для меня новый, не надёванный хабит, с туникой, поясом и всем, что положено. У него их, оказывается, полный ящик, а он-то всегда говорит, что они слишком дороги, а в монастыре не так много денег. Я спросил его, не означает ли чёрный хабит, что я теперь стану учеником, но он не ответил, только велел поторопиться и помыть руки и лицо, потому что меня вызывает к себе брат Адальберт, а когда тебя зовут к приору, надо держать марку. Он говорил со мной не так, как обычно, даже чуть ли не благоговейно, потому что приор – тот человек, который делает для аббата всё важное, тогда как брат Финтан всего лишь наставник послушников. Правда, с нами, мальчиками, он ведёт себя как король Навуходоносор, но в монастыре он не принадлежит к верхним чинам, да и происходит не из знатного рода. Он очень хотел вызнать, для чего я понадобился приору. Но, даже если бы знал, я бы ему не сказал.

Приор спит не в общей спальне, у него отдельная келья, но он вызвал меня, к сожалению, не туда. А то бы я посмотрел на неё; в монастыре рассказывают, что у него есть кровать с одеялом из гусиного пуха. Меня же направили не в монашеское крыло, а в подвал, туда, где бочки с вином, окорока и колбасы. Брат келарь ждал в дверях; вообще-то монахам туда нельзя, а ученикам и подавно, и это можно понять. Они бы там были как птичья стая на вишнёвом дереве и опустошили бы бочки и сожрали запасы быстрее, чем кто-нибудь успел прочитать Отченаш. В задней части подвала, этого я раньше не знал, было ещё одно помещение, вход куда скрывался за большой бочкой. Брат келарь постучал в дверь кулаком, чтобы оповестить о нашем приходе. Внутри я не всё рассмотрел, было слишком темно, хотя на столе горела свеча в подсвечнике, настоящая восковая свеча, её по запаху узнаёшь. Там стояли несколько сундуков, были полки с документами, свёрнутыми в трубочку, а за столом сидел приор. Когда я вошёл, он даже не кивнул и что-то сказал только после того, как келарь закрыл за собой дверь. У приора были строгие глаза, но, возможно, мне так только казалось из-за свечи.

Первым делом он спросил, знаю ли я правило бенедиктинцев, и я решил, что это экзамен, чтобы меня приняли в ученики. У меня всегда была хорошая память, а наставник послушников так часто читал нам это правило, что я знал его наизусть. Итак, я стал произносить его с самого начала:

– «Слушай, мой сын, мудрость наставника», – но приор нетерпеливо отмахнулся.

– Что там говорится о приказании аббата? – спросил он.

Я знал и это место.

– «Приказание аббата или назначенного им старшего всегда имеет преимущество».

– Назначенного им старшего, – повторил брат Адальберт. – Значит, и приказ твоего приора?

Я думал, это часть экзамена, и принялся декламировать:

– «Приор с благоговением исполняет то, что поручит ему аббат…» – но не смог договорить до конца, брат Адальберт пришёл в ярость и ударил по столу так, что подпрыгнул подсвечник.

– Откуда я получаю поручения, тебя не касается! – заорал он, и его гулкий голос заполнил всё помещение. Потом он заговорил ласково, хорошие проповедники умеют повысить тон и тут же перейти на другой: – А ты хотел бы стать послушником?

Не «учеником» он сказал, а сразу «послушником».

Теперь-то, после всего, я знаю, что он не мог говорить это всерьёз, ведь Айнзидельн – монастырь для аристократии, но в тот момент я был поражён и ответил:

– Очень даже хотел бы.

Перегнать Хубертуса во всём, что тот мог, вот что было для меня так заманчиво.

– Хорошо, – сказал приор. – Тогда ты сейчас получишь от меня задание. Если ты выполнишь его к моему удовлетворению, я попрошу досточтимого господина князя-аббата, чтобы он повелел выбрить тебе маленькую тонзуру, когда брадобрей явится в монастырь в следующий раз.

Он попросит аббата, так он сказал, но я слышал, как монахи перешёптывались: мол, аббат Йоханнес не сам всё определяет, на самом деле в монастыре всем распоряжается приор. Если это так, тем лучше для меня: ведь ему не придётся сильно напрягаться, чтобы сдержать слово.

– Я постараюсь, – сказал я.

– Хорошо. – Он встал и прошёл к сундуку, окованному железом. Отстегнул от своего пояса ключ, но не поднял крышку сундука, а сперва спросил меня кое о чём. О том, что меня удивило, потому что такой важный монах, как приор, не должен вообще-то беспокоиться о подобном. – Мне сказали, ты заменял свинопаса. Это верно?

– Да, досточтимый господин приор. Я научился у себя в деревне ухаживать за свиньями.

– Хорошо. Тогда скажи мне: что едят свиньи?

– Больше всего они любят жёлуди, – сказал я, – но вообще-то едят всё. Они как дикие кабаны, про которых говорят: «Что осталось после стада свиней, поместится под одним ногтем».

– Очень хорошо. – Приор отомкнул сундук и достал что-то, обёрнутое куском ткани как нечто ценное. Положил этот свёрток на стол, прямо возле подсвечника; этот предмет был приблизительно такого же размера, как тогда отрезанная нога Гени. Мне было видно, что ткань свёртка очень добротная, поэтому меня сильно удивило то, что он потом сказал: – Положи это в корыто свиньям и дай мне знать, когда оно исчезнет.

Приор так и сказал: «исчезнет», а не «будет съедено».

– А платок? Кому его вернуть?

– В корыто! – снова закричал он, и было заметно: крик не составляет ему труда. – Всё в корыто! И никогда про это больше не заикаться, ни с кем и никогда!

– Oboedio! – сказал я. Меня этому научил Хубертус, слово означало «слушаюсь».

Приор протянул мне свёрток. Когда я его взял, руки приора ещё мгновение оставались в том же положении: ладонями вверх, это выглядело как у господина капеллана при пении «In manus tuas»[12]12
  «В руки Твои, (Отче)» (лат.).


[Закрыть]. И потом он своим громким голосом позвал:

– Келарь!

И тот явился и увёл меня оттуда.

Но в свёртке был не корм для свиней. Я довольно долго работал помощником старого Лауренца и сразу понял, что это было.