Текст книги "Полубородый"

Автор книги: Шарль Левински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Нет, не просто так, они ей кое-что оставляли, – сказал я. – Утром на том месте, где лежала катушка, оказывался камешек.

– Просто камешек? – Если бы я был Чёртовой Аннели, то Кэттерли наверняка отняла бы у меня миску с едой.

– То были особые камешки, хотя по ним это и не было заметно. Девушка собирала их и складывала под подушку.

Кэттерли сказала, что история неправдивая, ведь если человек настолько богат, что у него есть подушка, он не будет прясть сам, а наймёт для этого работницу. Но всё-таки она позволила мне довести историю до конца.

– Отец девушки, – сказал я, – тоже был сердит из-за такого несправедливого обмена, и однажды он собрал все камешки и выбросил их за окно. Но они не упали на землю на улице, камешки стали подниматься в воздух, выше домов, выше птиц и выше облаков и на самом высоком месте превратились в звёзды. В ясные весенние ночи их можно увидеть и сейчас, между созвездиями Льва и Волопаса, и это созвездие называется «Волосы Вероники», потому что ту девушку звали Вероника.

– Какое странное имя, – сказала Кэттерли. – И вообще: это очень глупая история. Фей вообще не бывает.

Я посмотрел на неё и подумал: «Нет, феи всё-таки бывают».

Двадцать шестая глава, в которой Себи не спится

Было важно, чтобы к утру я выспался, Штоффель так и сказал, но я долго лежал без сна и с плохими мыслями. Всё, что приходило в голову, было серое или чёрное, а ведь мне надо думать про хорошее, иначе случится плохое, и тогда сам будешь в этом виноват. Но когда ты в тревоге, нечего даже и думать заснуть.

Полубородый исчез. Ни с того ни с сего пропал – и всё. Как в одной из историй Аннели, когда разверзается земля под ногами и проглатывает человека без следа.

Он договаривался со Штоффелем на вечер субботы, но так и не пришёл в назначенное время. Сначала никто не беспокоился: Полубородому часто что-нибудь мешало в последний момент, чаще всего из-за того, что у кого-то разболелся зуб – и послали за ним. Когда болят зубы, люди становятся нетерпеливы, а про него говорили, что он так ловко может выдернуть больной зуб, как хитрая мышка вытягивает приманку из мышеловки. Штоффелю надоело ждать, и он снова ушёл в кузницу, чтобы поджарить себе кусок сыра над огнём; нам с Кэттерли он разрешил зажечь сальную свечу, и мы спокойно играли в шахматы, она даже чуть было не выиграла у меня. Кэттерли уже научилась почти так, как я, а ведь я совсем недавно объяснил ей правила.

Полубородый не появился и в воскресенье, и это было уже необычно. Если ему случалось нарушить договорённость, то он заходил на следующий день и объяснял, что его задержало. После мессы Штоффель сказал, что ему стало плохо от множества церковных свечей и от ладана и что он хочет немного прогуляться на воздухе. Что сопровождать его не надо, а Кэттерли пусть лучше позаботится о том, чтобы потом на столе стоял хороший суп. Но я заметил, что на самом деле ему хочется наведаться к Полубородому: не заболел ли он случаем. Идти до нашей деревни недалеко, с его-то сильными ногами.

Он постучался в дверь дома Полубородого, но ему никто не ответил, и тут-то Штоффелю впервые стало не по себе, как он потом сказал. Он сперва походил по деревне, поспрашивал, в том числе у Гени и Поли, но оба ничего не знали, и никто не знал. Только вечно пьяный Кари Рогенмозер с важным видом утверждал, что своими глазами видел, как Полубородого забрал чёрт; дескать, дело было вечером, и сатану сопровождали четверо подчёртков с длинными пиками. Они Полубородого и увели. Больше никто ничего не знал, а ведь в такой маленькой деревне все друг про друга всё знают, наша мать иногда говорила: «Какая удача, что любопытство не причиняет боль».

С тех пор как живу у кузнеца Штоффеля и Кэттерли, я могу думать о своей матери без слёз. Вот и сегодня ночью она, кажется, была у меня и оберегала. И обещала, что завтра не случится ничего дурного.

Двери дома Полубородого никогда не запирались, и Штоффель вошёл внутрь посмотреть, нет ли там какого-то объяснения исчезновению хозяина. Но не увидел ничего особенного, ничего такого, из чего можно было бы заключить, что Полубородый заранее намеревался уходить. Огонь догорел совсем недавно, и суп в котелке был ещё тёплый.

– И в нём была мясная кость, – сообщил Штоффель, и это для него было доказательством, что Полубородый не собирался отсутствовать долго, иначе прихватил бы мясо в дорогу. Штоффель не мог вообразить, чтобы кто-то пренебрежительно относился к пище; при его работе требовалось столько сил, что никогда не лишне было подкрепиться.

Потом пришла крестьянка из Штайнена: Полубородый пообещал ей лекарство для больного мужа. От Штайнена ходу добрых три часа, и он бы не заставил её проделать такой путь, если бы намеревался сам куда-то уйти. Штоффель поискал в доме, не стоит ли наготове это лекарство, но ничего не нашёл, и пришлось бедной женщине пуститься в обратный путь с пустыми руками.

Кэттерли умела хорошо готовить, она вообще всё умела, но воскресный суп нас не радовал; тревога за Полубородого у всех отняла аппетит. За столом никто ничего не говорил, у Штоффелей и не заведено говорить за столом; если работаешь, так работай, а если ешь, то ешь. Кэттерли не нравились наши озабоченные лица, она хотела нас развеселить и сказала, что Полубородого по дороге в Эгери наверняка похитила стая летучих мышей: они грозили своим непослушным детям чёрным человеком и теперь схватили Полубородого с его обожжённым лицом, чтобы поучить своих детей хорошим манерам. Но никто из нас не засмеялся, мы со Штоффелем думали о своём.

Сперва я думал, Полубородому что-то напомнило о его прошлом, может, какое-то смутное лицо, которое он то ли видел, то ли нет, и он поэтому решил, что убежал ещё недостаточно далеко. Мне он однажды говорил, что беглец пуглив, как косуля, которой достаточно услышать треск ветки, чтобы пуститься прочь. Но потом я снова подумал, что этого не может быть, он бы не ушёл, не простившись с нами, и опять же взял бы с собой мясо из супа.

Штоффель подумал о разбойниках, но сказал нам об этом только после того, как Полубородый не пришёл и вечером. Дорога из нашей деревни в Эгери в одном месте проходит по лесу, а торговец пряностями, пришедший через большие перевалы, говорил, что там орудует банда разбойников, напала на него и отняла у него целое состояние, сделанное на шафране. Но могло быть и так, что эту историю он сочинил, потому что не мог заплатить свои долги и нуждался в какой-то отговорке. Если бы на него действительно напала банда, он бы не обошёлся без синяков, но на нём не было и царапины. Но, может, банда действительно была, сказал Штоффель, тогда было бы понятно, что они набросились именно на Полубородого; мужчина, идущий в одиночку в ночи, лёгкая жертва, а против целой банды ему не помогла бы и тяжёлая палка, с которой он не расставался. Но у Полубородого нечего отнять, продолжал он рассуждать вслух, и тогда, возможно, его утащили, чтобы потом потребовать за него выкуп. Так, как это замышлял когда-то Поли с Хольцахом, подумал я, но, конечно, вслух не сказал. Возможно, Полубородый отбивался, может, дошло до драки, и они с ним что-нибудь сделали. Это последнее соображение Штоффель не высказал, но подумал про это так громко, что можно было и услышать. Сказал он только, что завтра утром не откроет кузницу, а мы с ним вдвоём отправимся на поиски Полубородого, вдруг он лежит где-нибудь в лесу, связанный или раненый. Он хотел пуститься в путь просто так, без оружия; да у него и не было оружия, даже меча, хотя уж меч-то он мог выковать себе и сам. Когда ты всю жизнь был самым рослым и самым сильным, тебе это и в голову не придёт. Он приготовил для нас только два железных прута, которыми можно и обороняться.

Я спросил его, не лучше ли ему взять с собой Поли: если случится драться, от Поли будет больше толку, чем от меня, но Штоффель строго на меня посмотрел и сказал, что долг дружбы нельзя передать другому. И вообще, если я хочу быть его роднёй, сыном его двоюродного брата из Урзеренталя, то мне ничего нельзя бояться, трусов в его роду не водилось никогда.

Мы хотели выйти сразу после овсяной каши, и я не знаю, чего боялся больше – что мы не найдём Полубородого или что мы его найдём, а с ним что-то случилось. Я лежал без сна, с плохими мыслями в голове, а ведь мне надо было выспаться. У Штоффеля даже имелась поговорка для таких случаев: «Если сила нужна, возьми мешок сна», и я слышал его храп, как и в обычные ночи, когда не было ничего особенного. А в моей голове мысли крутились так быстро, что вместо сна было мельтешение. Я пробовал молиться, но не знал, кому; не мог вспомнить, кто покровитель пропавших друзей, а из четырнадцати заступников на все случаи жизни мог припомнить не всех. Только женщин, а это Барбара, Маргарета и Катарина, а в мужчинах я запутался и боялся, что если кого забуду, то он обидится и позаботится о том, чтобы и остальные не помогли. Вот маленькая Перпетуя непременно сделала бы для меня что-то, ведь я ей помог с крещением и погребением, но я даже не знаю, стала ли она святой или просто мёртвой.

Огонь в горне я присыпал золой, как должен был это делать всегда перед сном, чтобы на следующее утро мог легко раздуть его снова, но он то и дело снова разгорался, и мне казалось, что искры были сигналами, только не знаю, что они означали – давали надежду или говорили, что меня ждёт разочарование, а то и несчастье. Я пытался задерживать дыхание от одной искры до другой; если удавалось, я считал это добрым знаком, но тут искры вдруг стали редкими, и я не выдержал. И когда снова сделал вдох, взлетели сразу три яркие искры одна за другой.

Снаружи на улице уже долгое время спорили между собой две кошки, они выли и фыркали, как будто речь шла о жизни и смерти, а может, как раз и шла, и это тоже было знамением. Наша мать всегда говорила, что кошки приносят несчастье, потому что в Библии они не упоминаются, а собаки упоминаются. А Гени всякий раз смеялся и говорил, что белочек в Библии тоже нет, насколько он помнит, но он ещё ни от кого не слышал, чтоб белка принесла беду, и тогда мать давала ему затрещину, но только в шутку, и говорила, что тоже не верит в такие суеверия. Если бы она не заболела и не умерла, я мог бы сейчас уткнуться головой ей в колени, и это придало бы мне больше мужества, чем всё остальное.

Поли тоже был прав, когда говорил, что я трусишка, но ведь может быть так, что небо отмеряет каждой семье определённую порцию мужества, и вся наша порция досталась ему одному.

Но завтра я всё же пойду со Штоффелем на поиски и буду сражаться с разбойниками, хотя не думаю, что это понадобится. Ведь как только разбойники увидят Штоффеля с его широкими плечами и сильными руками, они спрячутся в кустах и оставят нас в покое. А может, исчезновение Полубородого не связано с нападением; может, он зашёл в лес, только чтобы помочиться за деревом, но споткнулся, вывихнул ногу, и когда мы будем его звать, он нас услышит и откликнется. Возьму-ка я с собой флейту, которую мне подарил солдат; я пока не научился на ней играть, но извлечь из неё громкий звук могу, и Полубородый услышит и будет знать, что это я.

Только если с ним не стряслось ничего худшего, избави Бог.

Двадцать седьмая глава, в которой двое выкрадываются из дома

Я рад, что Штоффель не терпит у себя в доме никаких зеркал. Он говорит, это потому, чтобы Кэттерли не стала самодовольной, но я думаю, это связано с каким-то суеверием; наша мать тоже считала, что если подолгу заглядываться в зеркало, в нём утонет твоя душа и уже не вынырнет назад. Правда это или нет, но хорошо, что без зеркала. Я бы не смог пройти мимо, не заглянув в него, а после этого уже не отважился бы сделать то, что мы задумали.

С Полубородым всё оказалось не так, как мы предполагали, вот только не знаю пока, лучше это или хуже.

Вчера мы со Штоффелем рано утром отправились в путь, я сунул в мешок свою флейту, взял в руки железный прут и принял решение ничего не бояться. Мы начали поиск почти с того места, где я тогда убил ворона; может, это тоже что-то значило, везенье или беду. В этих местах уже много деревьев выкорчевали, и можно было проникнуть довольно далеко вглубь леса, прежде чем доберёшься до непроходимой чащи. Уже лежал тонкий слой снега, но единственные следы, какие на нём виднелись, были оставлены зверями, а не людьми. Штоффель сказал, что Полубородый мог тут быть ещё до снега. Один раз мы спугнули косулю, то есть не по-настоящему спугнули, она даже не убежала, а только посмотрела на нас и неспешно удалилась в лес. Может, то была та самая косуля, которую тогда подобрал и вырастил Гени, но не знаю, живут ли косули столько лет.

Мы ни на кого так и не наткнулись – ни на Полубородого, ни на разбойников и приблизительно через час услышали со стороны дороги голос Кэттерли.

– Штоффель! – звала она, очень взволнованная. Она звала своего отца просто по фамилии, так было заведено у них в семье, она так привыкла с раннего детства, и после смерти матери отец не хотел её отучать от этого.

Мы с ним выбежали из леса в испуге, не случилось ли чего, иначе зачем бы Кэттерли понадобилось гнаться за нами от самого Эгери.

И действительно случилось, с одной стороны плохое, но вместе с тем и хорошее; хорошее было то, что Полубородый жив. То, что с ним произошло, знали теперь в Эгери все; только об этом и судачили. Кажется, Кари Рогенмозер не соврал, вечером в субботу он действительно кое-что видел, но только неправильно истолковал, как с ним часто бывает, когда он пьян. Полубородого и правда уводили четыре человека с пиками, но это были не черти, а стражники фогта. И теперь он сидит под замком в подвале башни Хюсли, и уже оповестили, что завтра состоится суд над ним, причём председателем суда будет не фогт, а – шутка ли – верховный судья епархии, доктор юстиции, который учился в Монпелье. Он как раз оказался с визитом в монастыре Анзидельн, и епископ попросил его участвовать в процессе – ввиду тяжести случая, как это называлось.

Я не могу представить, какое отношение Полубородый мог иметь к тяжёлым случаям, и никто не знал, в каком преступлении его обвиняют. Он хороший человек, это я знаю, если бы не он, у Штоффеля сейчас не было бы большого пальца, а Гени умер бы из-за своей ноги. Штоффель говорит, что дело, как видно, серьёзное, иначе могли бы подождать до следующего судебного дня и епископ не посылал бы своего представителя. И то, что об этом узнали только сегодня, тоже плохой знак, ведь обычно, когда кого-то сажают под арест, сразу объявляют об этом, чтобы родственники могли принести арестованному поесть. И вполне могло быть, что всё это время Полубородый ничего не ел, кроме разве что миски каши.

Процесс, и это тоже необычно, должен был состояться не под открытым небом, а в зале башни Хюсли, этот зал, как известно, самое просторное помещение в Эгери. Хюсли, чьим именем названа башня, заработал во время войны много денег, не как солдат, а как поставщик наёмников, и со своего богатства велел построить эту башню. Там внутри, должно быть, всё богато и красиво, а в зале устраиваются торжественные пиры для избранных. Интересно, называют ли они этот зал трапезной или такое название бывает только в монастыре.

Я непременно хотел присутствовать на процессе, как-никак Полубородый мой друг или что-то вроде того, но Штоффель строго запретил, тоном, не допускающим возражений. Ведь придут и люди из моей деревни, сказал он, и если кто меня опознает, всё наше укрывательство пойдёт насмарку, а у него нет желания видеть в темнице не только Полубородого, но и своего двоюродного лжеплемянника. Если, мол, приор узнает, что я здесь, ему стоит только кивнуть фогту, и я на своей шкуре изведаю, каково это – спать на пропитанном кровью полу в подвале без окон.

Кэттерли, конечно, сразу навострила ушки. Отец ей никогда не говорил, почему я должен у них скрываться, и теперь она была бы не прочь узнать, какое отношение к этому имеет приор из Айнзидельна. Но Штоффель на неё напустился, мол, нечего ей здесь рассиживаться, работы в доме полно. Когда он так говорит, мне кажется, он только притворяется строгим, особенно когда грозит оплеухой или поркой, но я всё же не решился бы попробовать его переубедить.

Никто не знал, когда прибудет этот доктор юрист, и Штоффель ушёл в самую рань, сказав, что если он опоздает и будет топтаться в задних рядах, то и половины не услышит. Мне он ещё раз строго-настрого наказал не высовывать носа из дома. Вместо этого я должен навести порядок в кузнице, как раз хорошая возможность, когда не воскресенье, но выходной. Я прикидывал, как убежать тайком, но не сделал этого; Штоффель прав, это было бы слишком опасно для меня.

Когда ко мне в кузницу пришла Кэттерли, я подумал, что она хочет помочь в уборке. Но это было другое: любопытство. Она пригрозила мне: если не расскажу, в чём дело, то мы больше не друзья, она не будет больше играть со мной в шахматы и никогда больше мне не достанется расчёсывать её волосы. Как ни трудно было отказать Кэттерли, но я скрепился и сказал, что дал клятвенный обет и не могу его нарушить. И я бы не выдал, действительно не выдал, но тогда она сказала, мол, ей очень жаль, что я ей не доверяю, а то бы она мне подсказала тайный путь проникнуть на процесс так, что никто меня не узнает, даже сам Штоффель, даже если я буду стоять рядом с ним. А то бы я мог увидеть и услышать всё, что происходит с Полубородым, сказала она, ведь это для меня важно, но раз я не хочу, то и не надо, она уходит к себе наверх, ей тоже надо там прибраться. Святой Антоний, конечно, устоял перед всеми искушениями, но я не святой, и если бы чёрт послал к Антонию Кэттерли для соблазна, тот бы тоже не устоял. В конце концов я всё ей рассказал, и мне даже полегчало. Ведь такая тайна – что острая заноза, ты рад, если кто-то придёт и вытащит её.

Когда я рассказал Кэттерли про маленькую Перпетую, она прослезилась, но про то, как я в своём бегстве встретил Чёртову Аннели и по её повелению вернулся в родные края, она уже не захотела слушать. Про это, дескать, расскажу ей как-нибудь в другой раз, а сейчас некогда, а не то я опоздаю на процесс.

Маскарад, который она для меня придумала, был такой безумный, что я сперва решил: она смеётся надо мной. Но всё оказалось всерьёз, мы были одного роста, и если кто станет меня искать, будет присматриваться только к мальчикам, а не к девочкам. В этом и состояла задумка Кэттерли: я должен был нарядиться в её юбку и в чепец её матери. Пушок у меня на подбородке ещё не появился, и когда в помещении столько людей со всей округи, никто не обратит внимания на незнакомое девичье лицо. Я сперва отказывался, но любопытство пересилило, и я наконец согласился. Иногда я думаю, что нет над человеком власти сильнее любопытства.

Да и не сильно-то юбка отличалась от хабита по ощущению, с чепцом было более непривычно, как будто я был монах и вместе с тем монахиня. Кэттерли стояла передо мной и придирчиво разглядывала меня, как брат Бернардус в библиотеке разглядывал лист, на котором он только что нарисовал лилию или льва, и сомневался, удался ли ему этот шедевр. И потом она покачала головой и сказала:

– Так не пойдёт. Девочки не носят чепцы, а для замужней женщины у тебя слишком детское лицо.

Но и с непокрытой головой я не мог пойти, сказала она, потому что волосы у меня не те, по-мальчишески короткие, только до затылка, а не до спины, как у девочек.

Кэттерли размышляла или только делала вид, что размышляет, а потом сказала:

– Девочка с короткими волосами бросается в глаза, а вот девочка вообще без волос – это нормально. Люди подумают: обовшивела, и единственным выходом было остричь её налысо.

И она уже взяла в руки ножницы, чтобы остричь меня, но я сказал, этот вариант не годится, но она не хотела принимать моё «нет» как отказ и сказала, что я просто должен представить себе, что мне выстригают тонзуру, только не на макушке, а по всей голове. И мы спорили так и эдак, пока Кэттерли вдруг не рассмеялась и не сказала, что я ведь могу пойти и в платке. Значит, своим предложением остричь она хотела меня просто подразнить.

И она принесла платок, как и намеревалась сделать с самого начала, и сказала, что я могу не только повязать его, но и прикрыть им рот, в холодную погоду это никому не бросится в глаза. Потом она ещё раз оглядела меня как только что нарисованную картинку и сказала, что никому не придёт в голову принять меня за мальчишку. Видимо, она хотела мне польстить, но всё-таки немного обидела меня.

Я хотел немедленно отправиться, но Кэттерли велела подождать, сама надела на голову платок и сказала, что пойдёт со мной, ведь ей же отец не запретил этого. Но Штоффель не запретил только потому, что даже не предполагал, что ей это придёт на ум. Кроме того, сказала она, я не знаю задний вход в башню Хюсли, а она туда однажды ходила с отцом, когда ему предстояло починить там запор, и теперь знает дверь, которая никогда не запирается, оттуда можно тайком пробраться по узкой лесенке на галерею банкетного зала; на этой галерее во время пиров стоят музыканты и играют для гостей. И оттуда всё видно и слышно.

Я знаю, что мне следовало упираться, но на самом деле я был рад, что пойду туда не один. И что в доме нет ни одного зеркала.