Текст книги "Полубородый"

Автор книги: Шарль Левински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Двадцать первая глава, в которой Себи хоронит дитя

Из монастыря я выбрался через задний двор. Свёрток я прижимал к себе и при каждом шаге чуточку покачивал его. Я дошёл до свинарника, но не свернул туда, а прошёл мимо. Воняло оттуда так сильно, что удивительно, как этот смрад не стоит туманом перед глазами. Поначалу я не знал, куда идти, но потом вспомнил про фруктовый сад; в такое позднее время года и в такой холод туда никто не придёт. Под большим вишнёвым деревом я присел на корточки и опустил свёрток на землю.

Я долго просто смотрел на платок. У нашей матери была узенькая ленточка из такой же ткани, в сундучке, где она хранила свои сокровища, и эту ленточку она вплетала в волосы только по большим праздникам, собираясь в церковь – на Пасху или на Троицу. Хотел бы я знать, кому теперь досталась эта ленточка.

Я не хочу этого знать.

Ткань была слишком ценной для свиного корыта, такая атласная, как кожа новорождённого ребёнка. Как только мне пришло в голову это сравнение, я испугался. Я как-то слышал в одной проповеди, что все пророки пугались, когда предвидели будущее.

Я пять раз повторил Отченаш и ещё к этому «Sancte Michael Archangele, defende nos»[13]13
  «Святой Архангел Михаил, защити нас» (лат.).


[Закрыть]. Чтоб наверняка. И только после этого развернул платок.

Детское тельце было обложено сухими листьями, как Матерь Божья на алтарной росписи в её часовне. На первый взгляд в девочке всё было так, как и должно быть: глаза закрыты, как будто она и не хотела видеть этот Божий мир; пальчики сжаты в крохотные кулачки, как для битвы, которую она уже проиграла; волосики как паутинка, из них можно было бы выткать самое тонкое полотно. На месте был нос, подбородок, тонкий завиток ушной раковины. Только губы были не того цвета. Голубые. Кажется, ребёнок задохнулся при родах; если пуповина обмоталась вокруг шеи, это как петля на виселице. Но было возможно и то, что, выйдя из материнской утробы, девочка ещё дышала. Новорождённое дитя легко убить, говорил старый Лауренц, достаточно закрыть ему ладонью рот и нос. Оно же не сопротивляется, как взрослый. Иногда они после этого даже улыбаются, но это только выглядит так. Улыбаться нужно ещё научиться.

Господин капеллан как-то прочитал на проповеди стихотворение «Пустите детушек ко мне». Он рассказал, что души мёртвых детей располагаются в раю на цветущем лугу и цветы можно рвать сколько угодно, они снова отрастут. И они там играют целый день, иногда туда заглядывает Спаситель, кладёт им на головки свои ладони и благословляет их. И не надо горевать по детям, говорил господин капеллан, они там счастливы. Но на этот луг попадают не все, только те, кого успели окрестить перед смертью. А остальных хоронят не в освящённой земле, а под свесом церковной кровли. Некрещёный младенец не избавлен от первородного греха, поэтому его не допускают в рай. Но и в ад ему тоже не полагается, потому что он ведь ещё не сделал ничего плохого. Для таких детей есть специальное место, называется Лимбус, там всегда темно, но это никому не мешает, там не испытываешь боли и вообще ничего не чувствуешь. Я это понимаю так, будто играешь в прятки, а тот, кто ищет, должен закрыть глаза и никогда их больше не открывать. Я не могу это представить себе вполне, но ведь для того и есть церковь и священники, уж они-то знают, как правильно.

Вообще-то.

Новорождённая девочка не могла быть крещёной, по-другому не сходится, ведь кто крещён, тому место на кладбище, а не в корыте для свиней. Должно быть, это ребёнок кого-то из братии, я так подумал, ведь то и дело появляются слухи, что не все монахи такие безгрешные, какими некоторые из них притворяются, а ребёнка сделать недолго, как показывает история с Лизи Хаслер. Возможно, подумал, мать просто положила грудничка ночью у ворот монастыря. Но ведь монастырь такое место, где нельзя иметь детей, это навело бы обычных людей на неправильные мысли. Поэтому, может быть, аббат и приказал приору позаботиться о грудничке, чтобы не вводить людей в соблазн, а приор тогда…

Полубородый говорит: «Есть такие вещи, о которых лучше вообще не думать».

Если упустить момент крещения человека, говорит Лауренц, то он навсегда пропащий, но я подумал: чтобы помочь кому-то, надо испробовать всё, и может быть, всё-таки можно наверстать. На свете столько людей, и вряд ли на небе успевают про каждого вовремя сделать точную запись, как келарь ведёт учёт окорокам. Может, подумал я, эта маленькая девочка ещё успеет проскочить, я даже верю, что она проскочит, хотя мне об этом никогда не узнать. Если Хубертус может произнести наизусть всю мессу, я подумал, что как-нибудь уж наскребу слова для крещения, я же не раз бывал на крестинах, а все говорят, что у меня очень хорошая память. Ego te baptize in nomine patrus et filii et spiritus sancti[14]14
  Крещаю тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа (лат.).


[Закрыть]. Святой воды у меня нет, но на краю сада стоит корыто с дождевой водой, и я его трижды перекрестил и потом окропил лоб девочки горстью этой воды. Вода потекла по её щекам так, будто она заплакала. Я окрестил её именем Перпетуя, это имя мой отец когда-то задумал для моей сестры, которой потом так и не появилось. Самая первая Перпетуя была мученица, её бросили на арену на растерзание диким зверям.

Мою Перпетую я похоронил в саду.

В этом году ещё не было снега, ведь пока что стоит ноябрь, но по утрам уже виден иней на траве, и за весь день так и не становится тепло. Земля твёрдая, как камень, но там, где свиньи порылись в поисках желудей, нашлась ямка, в которую удалось поместить свёрток с мёртвым ребёнком и прикрыть его комьями земли. Настоящей могилы не получилось, какую умел сделать Лауренц, научившись от своего отца, а тот от своего: для этого нужно было натянуть верёвку между двумя колышками и сделать край ровно по этой линии. Но от волков и от рысей тельце было защищено, те и другие не любят рыться в поисках добычи, предпочитая за ней охотиться. От одной большой ветки я отломил веточки, за исключением двух слева и справа, и этот природный крест положил на холмик. Воткнуть его в землю не получилось: она была слишком твёрдой. Настоящих молитв я тоже не знал и просто повторял слова, которые слышал тогда от монаха, когда он думал, что Гени не выживет: «Proficiscere anima Christiana de hoc mundo». При этом изо рта у меня поднимался пар, как белый дым, и я представлял себе, что это душа маленькой Перпетуи на пути к лугам с цветами.

С башни послышался звон колокола, не маленького, который возвещал бы о чьей-то смерти, а среднего, который созывал на молитву. Но я не пошёл.

Приор не сам задушил девочку, как он и в трапезной не сам наливает себе суп, это делает за него монах. Тогда в Эгери, когда я его подслушивал, он тоже не сам отправился выспрашивать, кто может быть виноват в деле на Финстерзее, а поручил шпионить старому Айхенбергеру. Может быть, убийство он поручил кому-то из кухонной братии, они там умеют сломать карпу горб одним движением, и для них, может быть, не составляет труда убить и ребёнка. А может, то был брат Финтан, но скорее всё же нет: тот бы получил от этого удовольствие, взялся бы за дело грубо, и тогда остались бы следы. Или это взял на себя Хубертус. С него станется, если приор пообещал взамен сделать его послушником, а потом и монахом; на пути к пурпуру и к конюшне, полной лошадей, Хубертус был готов на всё. Правда, только при условии, что он исполнял приказание по правилу бенедиктинского послушания. В любом случае это был кто-то из монастыря, и его никогда не накажут, разве что потом, на Страшном суде. Никто не будет об этом знать, только приор и тот, кто это сделал. И я. Но я не хочу к ним принадлежать.

Обо всём этом я размышлял позже, но о том, что не пойду с этим к начальству и вообще больше никогда и ни для чего не пойду в монастырь, я знал сразу. У меня появилось такое чувство, что наша мать была тогда со мной и сказала: «Да, Евсебий, это правильно». Евсебием она называла меня очень редко.

От комьев холодной земли пальцы у меня заледенели и не разгибались, я боялся замёрзнуть насмерть, потому что теперь у меня не было места, где погреться. Шорш Штайнеман однажды на охоте нашёл незнакомца, замёрзшего или умершего от голода, точно уже нельзя было сказать, у него даже лица не было, его отъели звери. Дни теперь холодные, ночи тем более, до весны теплее не станет, но если бы я вернулся в спальню за своей верхней одеждой, то мог бы встретить приора. В конце концов мне в голову пришла одна идея, и я отметил: если покончил с послушанием, грешить становится от раза к разу всё легче.

Недалеко от входа в большой подвал стоит хижина, где келарь хранит головы сыра, их обязаны поставлять сюда монастырские крестьяне. На двери хижины висит тяжёлый замок, ключ от которого на поясе у келаря, но есть другой способ проникнуть внутрь; этот способ обнаружил Балдуин и выдал мне, потому что я хорошо смотрел за его свиньями. На задней стене хижины есть доска, висящая на одном гвозде, там можно протиснуться внутрь. Балдуин всегда проделывал в сырной голове небольшие дыры, чтобы подумали на мышей, но я отрезал себе целый ломоть, запасаясь дорожным провиантом, и стащил покрывало со свежих сырных голов. Послужит мне плащом. Правда, теперь я вонял сыром, но лучше вонять, чем мёрзнуть, да и вонь далеко не такая, как при чистке свинарника. Хорошо, что мне как бенедиктинцу запрещается владеть каким-либо имуществом, так что в монастыре осталась только моя одежда, да и той грош цена. Зато теперь у меня есть хабит.

Так начался мой побег.

Когда ты в пути один, у тебя много времени на раздумья, и я размышлял: вообще-то маленькой Перпетуе как мученице полагается попасть в календарь святых, в конце концов, она была невинноубиенной. Её следовало похоронить в монастырской церкви, а не в саду, она заслужила даже собственный алтарь, пусть и небольшой, просто место, где можно было бы ей помолиться. Она могла бы стать заступницей детей, для этого, правда, уже есть святой Николай и святой Квирик, но они были бы рады, если бы им помогал ещё кто-то. Время от времени и она совершала бы чудо, пусть маленькое, посильное для новорождённого ребёнка и лишь изредка большое, ибо если моё крещение ей помогло и она всё-таки попала в небе на райские луга, то она встретит там Спасителя, и если она его о чём-то попросит, он исполнит, просто так, из радости, ему это ничего не стоит. Но и этого одного достаточно, чтобы она не угодила в корыто для свиней.

А что будет со мной, я пока не знал. Но Полубородый тоже этого про себя не знал, а пробыл в пути целый год, а не полдня, как я. Поли искал бы себе отряд солдат и примкнул бы к нему, но я не гожусь для войны. Для монастыря тоже не гожусь, теперь я это знаю.

В середине дня пошёл снег, первый раз в этом году.

Двадцать вторая глава, в которой Себи встречает Чёртову Аннели

В долине Тёсс людям безразлично, если кто-то умирает от голода. Если к ним постучишься, тебе не откроют, а если откроют, то тут же перед носом у тебя захлопнут дверь. Может, всё дело во мне самом; для человека, просящего милостыню, я выгляжу не совсем оголодавшим, хотя в монастыре нас, видит Бог, не откармливали. Да я бы отработал свою еду, но в это время года работы ни у кого не было. Две лишние рабочие руки означали и один лишний рот, а кому охота кормить кого-то даром.

Когда я шёл через Рапперсвиль, там как раз проходила ярмарка по случаю Дня святого Мартина, 17 ноября. Были там и торговцы, и клоуны, и всё такое. Один человек обещал деньги тому, кто его победит в игре в обманки, но так и не нашёл желающих, другой ходил на руках, а третий глотал огонь и меч. Батраки и служанки тратили свои заработки за целый год полными горстями, как будто эти деньги упали им с дерева вместе с последними листьями. Только у тележки с молитвенными принадлежностями люди не теснились, деревянные шарики для чёток продавались задёшево, но у меня и на них не было денег, а если бы и были, я бы лучше потратил их на еду. Я бы без зазрения совести что-нибудь украл, но торговцы смотрели зорче сторожевых псов.

Мне бы следовало пробраться украдкой в нашу деревню и выкопать мои деньги из могилы Голодной Кати или хотя бы в той будке с сырами следовало отрезать ломоть побольше, мой грех бы от этого не увеличился; или свой маленький запас я должен был расходовать экономнее, а не съедать весь кусок в тот же вечер. Когда мёрзнешь, то кажется, что еда тебя согреет, но это не так. За всю прежнюю жизнь я так не наголодался, как за последние дни, и то, что спустя какое-то время я уже не был голоден и больше не находился в бегах, а шёл домой, я отношу на счёт счастливой случайности. Хотя господин капеллан однажды говорил в проповеди, что никаких случайностей не бывает, а все события, что с нами случаются, Господь Бог заранее изучил и провёл, но я в это не верю, иначе людей не за что было бы наказывать, когда они делают что-то неправильно; если всё заранее предопределено, они же тогда не виноваты. Господин капеллан говорит, это мистерия, тайна, не нашего ума дело, но мне кажется, что это отговорка.

Ну, неважно.

Снег падал всего пару часов, а потом снова перестал. От снега мёрзнешь меньше, но идти стало труднее, как будто кто-то при каждом шаге держит тебя за подмётки. В одной деревне под названием Фишенталь, «рыбная долина», местный ручей выглядел так, будто из него и впрямь легко можно было выудить рыбу; тут я и пожалел о том, что вернул Полубородому его крючок; брат Финтан наверняка бы не заметил, если бы я тайком пронёс в монастырь нечто такое маленькое. Но если бы мне кто наперёд сказал, что случится так, как случилось, я бы ему не поверил.

Дорога проходила по долине, но долина была слишком широкой, и горы справа и слева не защищали от ветра. А ветер дул очень сильный. Через некоторое время я заметил другого человека, идущего в том же направлении, что и я. То была женщина, и она показалась мне знакомой. Но я не поверил своим глазам; когда ты одинок, тебе в каждом углу мерещится кто-нибудь знакомый. Женщина шла медленнее, чем я, и вскоре я её догнал и увидел, что действительно её знаю: то была Чёртова Аннели; как раз на святого Мартина она обычно и начинала своё странствие.

Она меня не узнала, ведь Чёртова Аннели встречает стольких людей, а я всего лишь обыкновенный мальчишка. Когда она была у нас в деревне в последний раз, я прятался за спинами взрослых, чтобы меня не прогнали спать. Но про суп, который ей подавали у Айхенбергера, она ещё помнила: в нём плавало настоящее мясо, а не только хрящи и мослы. Она спросила меня, что я здесь делаю, в такой дали от дома, и, пока мы шагали с ней рядом, я рассказал ей всё, хотя и собирался выдавать себя просто за молодого монаха, идущего из одного монастыря в другой. Но Чёртова Аннели умела слушать, после каждой фразы она восклицала: «Да что ты!» или «Ты смотри-ка!», вот так и вытянула из меня всю историю. Ведь рассказывать – это как мочиться: если начал, остановиться трудно. Я сознался Аннели, что давно голодный, и она сказала, что делу легко помочь: недалеко отсюда, мол, есть маленькая часовня милости со статуей Матери Божьей, вот туда мы и направимся. Я ещё подумал, что вряд ли Божья Матерь добудет для меня из воздуха кусок хлеба, но Аннели имела в виду нечто совсем другое. Она хотела зайти в часовню только для того, чтобы укрыться от ветра, а еда была у неё с собой, в узелке под накидкой. В Фишентале, откуда она шла, её так щедро угощали, что она смогла прихватить с собой и про запас, и теперь она отрезала мне большой ломоть хлеба и кусок сала, сама она тоже поела, потому что, как она сказала, зимой она всегда голодна, даже когда сыта.

Есть и рассказывать – это для неё навсегда слилось воедино, и она меня спросила, знаю ли я историю про человека, который сбежал из преисподней. Да, сказал я, очень хорошо её помню, в конце он нашёл себе невесту, но когда собрался пойти с ней в церковь, на него напала трёхглавая адская собака и утащила его обратно к чёрту.

Чёртова Аннели удивлённо на меня посмотрела и сказала:

– Неужто я в тот раз на этом закончила? Ну да, наверное, сильно проголодалась.

А на самом деле, мол, у этой истории есть продолжение, нам надо отрезать ещё по ломтю хлеба, и тогда она расскажет, что было потом.

– Когда этот человек собрался со своей невестой в церковь обвенчаться, – начала Аннели, – действительно прибежала откуда ни возьмись адская собака, но на каждой её голове красовалась уздечка с зелёными изумрудами, а верхом на собаке восседал сам сатана собственной персоной, седло ему не требовалось, только шпоры, которые росли у него прямо из копыт. Парень молил о пощаде, а невеста плакала, и это нравилось чёрту больше всего: слёзы невинных людей для сатаны – это всё равно что для нашего брата сладкое вино с пряностями и мёд. Поэтому он сказал: «Так и быть, я утащу тебя в геенну огненную не сразу, а сперва сыграю с тобой в одну игру. Если выиграешь, ты свободен, а если проиграешь, то отправишься со мной в преисподнюю не один, а вместе с невестой». Чёрт ведь любит играть, – объяснила Аннели, – но он всегда мухлюет, поэтому всегда и выигрывает. На сей раз игра была такая: «Где-то в мире, – сказал чёрт, – я припрятал камень, на котором огненными письменами начертан мой знак. Если ты этот камень найдёшь и дотронешься до него, ты свободен. А если нет…» Тут чёрт засмеялся, как умеет смеяться только он, и стал потирать руками так, что посыпались искры. «Даю тебе на это год, – сказал он, – ровно год, час в час, и буду ждать тебя на этом месте у церкви». Чёрт уселся, удобно откинувшись на старый могильный камень, а его адская ездовая собака сложила на лапы все три своих головы и заснула. А человек пустился в путь бегом, ведь если тебе надо обыскать весь мир, то год совсем небольшой срок.

Было что-то особенное в том, что Аннели рассказывала историю только мне одному, но я должен признаться: хлеб, который я при этом поедал, был не менее важен.

– Целый год, – продолжала Аннели, – чёрт просидел на деревенской площади. Поначалу все обходили его стороной и делали большой крюк, но человек ведь ко всему привыкает, и скоро люди шастали мимо, не обращая на него внимания. А для деревенских мальчишек стало испытанием на храбрость прыгать через его вытянутые ноги. Чёрту это нисколько, казалось, не мешало. Только прикасаться к нему нельзя: сразу появлялся ожог, который уже больше никогда не заживал. Всё это время чёрт ничего не ел, ему хватало для пропитания слёз невесты. Жених между тем исходил весь мир, поднимался на самые высокие горы, где даже горные козлы тонули в снегу, а за горами побывал на юге, где так жарко, что птицы несут яйца на лету и подхватывают их когтями, потому что на земле они бы сразу сварились вкрутую, как в кипящей воде. Нырял он и в морские глубины, где огромные рыбы величиной с целый дом, а однажды он повстречал даже дракона. Но чёртов камень с огненным знаком так нигде и не нашёл. Через полгода он пришёл на край света, туда, где дальше дороги нет и стоит сделать только шаг, как упадёшь в вечное Ничто. И он тогда пошёл обратно, через страну, где бегают единороги, как у нас тут косули; через другую страну, где люди бросают головы вверх, чтобы суметь заглянуть подальше; и через третью, в которой луна светит днём, а солнце ночью. Каждый камень, что встречался ему на пути, он переворачивал, но чёртова клейма не было ни на одном, и чем ближе год подходил к концу, тем яснее ему становилось, что в этом поединке ему не выиграть. В последний день года, выделенного ему чёртом, в самый последний час года он вернулся в свою деревню, и когда соседи увидели его лицо, им стало ясно, что он проиграл и должен будет вернуться в ад вместе с невестой. Чёрт уже протянул к нему свои когти, но в этот момент одна маленькая девочка неловко бросила шарик, который она слепила из козьих катышков, и эти катышки брызнули чёрту прямо в глаза. От испуга он подскочил, и тут все увидели, на чём он просидел целый год: на камне, который тот парень тщетно разыскивал; всё это время он был здесь, в деревне. И поскольку год, назначенный для спора, ещё не истёк, времени оставалось ровно столько, сколько нужно, чтобы один раз моргнуть, и жених успел за это время дотронуться до камня, чёртово клеймо исчезло как не бывало, и таким образом он выиграл этот спор. Чёрт в ярости так громко чертыхался, что адская собака проснулась от шума, он вскочил ей на спину и ускакал прочь. В деревне его больше никогда не видели, только на том камне, где он просидел целый год люди показывали своим внукам и правнукам вмятины, оставшиеся от его зада. А тот мужчина и его невеста вместе вошли в церковь, обвенчались и всю оставшуюся жизнь прожили в ладу, потому что чёрт больше не отваживался к ним приблизиться.

Так закончилась история, Аннели была сыта и я тоже, и теперь мы могли бы и дальше идти вместе, я-то был бы рад сопровождать её всю зиму, от одной истории до другой, от одного кормления до другого. Но Аннели сказала:

– А тебе надо бы развернуться и пойти в свою деревню. Но будь осторожен, когда придёшь туда: никогда ведь не знаешь, где прячется чёрт.

Если бы мне это сказал другой человек, я бы его не послушал. Но Аннели знает, какое продолжение должны иметь истории, поэтому я сейчас уже на пути к дому. И откуда ей известны наперёд те дела, про которые она рассказывает, или она всякий раз придумывает им новый ход, смотря по тому, кто её в этот момент слушает?