Текст книги "Полубородый"

Автор книги: Шарль Левински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Двадцать восьмая глава, в которой начинается процесс

На улице мне поначалу было страшновато, я так и ждал окрика: «Смотрите, это же не девочка!» Но напрасно я беспокоился: когда вокруг столько народу, отдельный человек невидим. Но в этой давке был и свой недостаток: трудно было пробиться к башне Хюсли. Вся округа, включая окрестные деревни, двигалась в ту же сторону, и можно было подумать, что Эгери настоящий город. На улице было так людно, как в рыночные дни, когда посещение церкви можно совместить с развлечением. Даже установили несколько прилавков, но не настоящие торговцы, а обыкновенные люди, которые сообразили: когда в одном месте собирается так много покупателей, почему бы и не поторговать. Одна старуха продавала из бочки сморщенные мочёные яблоки и за каждое требовала монету, тогда как в другое время за две монеты можно было купить целую корзинку таких яблок. И в самом деле находились люди, платившие такую цену; наверное, вышли из дома ещё затемно, а голод после долгой дороги оказался сильнее экономии. Можно было купить и крендель, а перед входом в постоялый двор хозяин выставил стол и продавал разливное вино. Люди громко переговаривались и смеялись, это напомнило мне рассказ Полубородого о празднестве в Зальцбурге, когда горожане, веселясь, ослепили того человека с обрезанными веками. Здесь тоже царило теперь праздничное оживление, а ведь в судебном разбирательстве нет ничего весёлого, речь идёт о жизни и смерти. Но и это какое ни на есть развлечение, тем более зимой, когда дома сидишь как взаперти и всё необычное манит к себе людей.

Приходилось прямо-таки протискиваться сквозь толпу; какой-то человек стянул у меня с головы платок, но не из подозрения, а случайно, он даже извинился. Даже назвал меня «молодушкой», и я слышал, как Кэттерли хохотнула рядом. Чем ближе мы подходили к башне Хюсли, тем медленнее продвигались вперёд, а вскоре и вообще остановились. У входа стояла вооружённая охрана в два ряда, никого не впускали. На какое-то мгновение мне почудилось, что я увидел Гени, он сидел позади охраны на выступе стены, но я не был уверен, что это он. Барабанщик выбил дробь, чтобы люди замолкли и прислушались, и объявил, что зал суда уже переполнен, а кроме того, скоро должен явиться учёный судья, и надо дать ему дорогу. Но люди не расступились, и можно было почувствовать, как их весёлость улетучилась и превратилась во что-то другое, пугающее. Задние напирали, передние упирались, опасаясь, что подручные фогта выставят им навстречу свои пики. Я видел, как один мужчина упал и больше не встал. Тут я уже перетрусил, но Кэттерли что-то пришло в голову. Она потянула меня за руку в сторону, в какой-то дом, где жили её знакомые. Либо их не было дома, либо они нас не заметили, но мы пробежали дом насквозь и вышли через заднюю дверь в огород с убранными овощными грядками. Там перелезли через невысокую ограду – можно было подумать, что Кэттерли мальчишка, такая она была ловкая – и потом обежали край деревни полем. Отдаленный шум возле башни Хюсли здесь напоминал гул роя ос, когда кто-то разорил их гнездо. Я уже не понимал, где нахожусь, но Кэттерли ориентировалась, и внезапно мы очутились у задней стороны башни Хюсли, там не было охраны, а дверь и правда оказалась незапертой.

По лестнице мы шли очень осторожно, потому что ступени скрипели, но мы могли бы и топать как боевые кони, многоголосие в зале всё заглушало. На галерею вела низенькая дверь, из зала её вообще не было заметно, и казалось, что там, наверху, сплошная стена. Мы присели на пол за перилами, но могли всё видеть в просветы между опорами, а сами оставались невидимы. Да никто и не смотрел наверх.

Сверху зал походил на два пахотных поля, но в разные времена года. Большая часть выглядела как злаковое поле незадолго до уборки урожая, только теснились там не колосья, а люди. В основном мужчины, но попадались среди них и женщины, и даже дети. Но маленькие не могли увидеть то, что происходило позже, потому что были зажаты среди больших. Головы людей тревожно колебались, как мелкие волны на озере перед грозой, и слышен был неразборчивый гул голосов.

Другое поле, меньшее и отгороженное от большего деревянным барьером, было как весенняя пашня, уже засеянная, но ещё без всходов. У длинного стола со множеством свечей стояли стулья, пока что пустые. Стул посередине был выше остальных и, пожалуй, удобнее, с подлокотниками с мягкой обивкой. Единственными людьми в этой части зала были два представителя фогта, они ходили вдоль разделительного барьера и били по рукам каждого, кто с другой стороны хватался за перила; а нельзя хватать.

Штоффель, должно быть, явился сюда одним из первых, он стоял в первых рядах. Для людей позади него он был неприятной помехой: такой широкий и рослый, кузнец загораживал им видимость, но жаловаться никто не будет. Кто же рискнёт спорить со Штоффелем, ведь по нему не видно, какой он безобидный; люди думают: кто может гнуть руками железо, тот может попробовать это и с человеком. Я заметил там, внизу, и обоих Айхенбергеров и порадовался, что они не могут меня видеть; если приор всё ещё разыскивает меня, а может, и вознаграждение объявил за поимку, они бы точно меня выдали.

Долгое время не происходило ничего или по крайней мере ничего особенного. Разве что заплакала маленькая девочка: ей стало страшно среди чужих, и люди передали её по рукам поверх толпы к выходу. Последовал ли за ней её отец или мать, мне не удалось увидеть; им было бы нелегко протиснуться в такой давке, а может, их любопытство пересилило страх за своё дитя. Я думаю, если уж проснулось любопытство у человека, то ему как Кари Рогенмозеру после первого стаканчика: уже не остановиться.

Затем наконец-то позади стола открылась дверь, которую поначалу трудно было и заметить, потому что она ничем не отличалась от древесного покрытия стен. Шум в зале сперва усилился, а потом сразу стих, это походило на большой вздох. Первым в дверь прошёл слуга – пятясь спиной вперёд и подобострастно согнувшись, а за ним – низенький толстый старик с красным клубневидным носом, похожим на нос Рогенмозера. Ещё в нём бросалось в глаза то, что он единственный был гладко выбрит, даже усов у него не было. Этот пожилой мужчина на ходу снял свою накидку и просто уронил её на пол; видимо, не сомневался, что подберут. Под накидкой на нём был полосатый камзол, но полосы не цветные, как у гостей в монастыре, а чёрные, но разной степени черноты: одна полоса блестящая, другая матовая. Это и был учёный доктор-юрист. Должно быть, очень важная персона; я потом слышал, что в Эгери он не приехал верхом, а его всю дорогу несли в паланкине. Как он с этим паланкином протиснулся ко входу, я могу только гадать; разве что стражники всё-таки пустили в ход пики. Слуга продолжал пятиться и так довёл его до центрального стула. Следующим вошёл фогт, я его сразу узнал, хотя никогда прежде не видел; узнал по большому родимому пятну на лбу, похожему на звезду или на солнце. Говорят, его мать за месяц перед родами испугалась солнечного затмения, вот и получился у него такой знак. Он тоже прошёл к столу и сел по правую руку от судьи. Фогт запрокинул голову и стал разглядывать резьбу на потолке, как будто ему было скучно и всё предстоящее дело его не касалось, но я думаю, ему было обидно, что первым вошёл не он, а более важная персона. После них вошли ещё несколько человек, некоторых усадили, но большинство осталось стоять у стены. Всего их было с дюжину человек, если не считать сопровождающих стражников.

Юридический доктор снял свой головной убор и положил на стол, потом поднял руку и щёлкнул пальцами. Мужчина, сидевший по левую руку от него, – «Это, должно быть, писарь», – шепнула мне Кэттерли, – вскочил и с поклоном положил перед ним на стол пергамент. Другой протянул ему рулончик ткани, из которой доктор-юрист извлёк что-то похожее на ножницы. Но это было нечто другое: он поднёс два кольца «ножниц» к глазам и смотрел сквозь них на документ. Кэттерли шепнула мне, что это бочки́, с ними можно лучше видеть, но как это происходит, она и сама не знала. Доктор смотрел долго, и всё это время люди в зале вели себя тихо, как на мессе перед пресуществлением Святых Даров, только что колокольчик не звенел.

Потом и правда стало как в церкви: доктор отложил лист в сторону, и позади него от стены отлепился эгерский священник и стал говорить на латыни, наверное, читал молитву за то, чтобы при рассмотрении дела был вынесен справедливый приговор. У меня хорошая память, это все говорят, но когда не знаешь языка, трудно запоминать слова, и я помню только самые первые, они звучали так: «Judex quidam erat in quadam civitate qui Deum non timebat[15]15
  В одном городе был судья, который Бога не боялся (лат.).


[Закрыть]». По каким-то причинам приезжий судья не согласился с тем, о чём тот молился. Посмотрел на него сурово и жестом велел ему замолчать. Было заметно, что все здесь боялись посланника епископа, священник запнулся и быстро перешёл на Отченаш, чтобы невзначай не сделать что-нибудь неправильно, а поскольку в зале все стали повторять за ним Отченаш, это всё же прозвучало торжественно. Священник снова отступил к стене на своё место, и мужчина рядом с ним принялся ему выговаривать, хотя и шёпотом, но явно упрекал его в чём-то.

Когда я помогаю Штоффелю в кузнице, он иногда протягивает руку и ждёт, что я сам соображу, какой инструмент ему подать. Так же делал и доктор-юрист, и другие люди за столом так подобострастно ему прислуживали, как будто они его подмастерья. Только фогт сидел скрестив руки и со строгим лицом. На сей раз приезжий хотел получить молоток и потом трижды стукнул им по столу. И потом он, тоже на латыни, изрёк приказ: «Vocate reum in jus![16]16
  Призовите виновных к ответственности! (лат.)


[Закрыть]»

Двое стражников вышли за дверь, у одного из них на поясе брякала связка ключей, такая же большая, как у келаря, и Кэттерли шепнула мне:

– Сейчас приведут Полубородого.

Двадцать девятая глава, в которой процесс продолжается

Его привели на цепи, как балаганного медведя, но Полубородого не втащили, он шёл сам, да такой твёрдой поступью, как будто он здесь был главным. Когда люди его увидели, по залу пронёсся испуганный вдох, ведь в лицо его знали только наши деревенские, а для других его обгорелая голова стала неожиданностью. Было заметно, что его вид устрашил людей, но в то же время они обрадовались: в его шрамах они увидели обещание, что с ним переживут нечто особенное. Когда Полубородый только появился у нас в деревне и построил свою времянку, было приблизительно так же.

Ему предназначалось место у стола, и стражник, который держал в руках его цепь, стоял позади него, а трое других окружали их. Эта группа напомнила мне благочинного Линси с его служками, которых он привозит с собой, когда приезжает в Заттель на проповедь. Затем тот человек, которого Кэттерли назвала писарем, долго что-то зачитывал вслух, но так быстро и таким тихим голосом, что ничего нельзя было разобрать. Всё это время доктор, казалось, вообще не слушал, а тёр что-то на своём камзоле, пятнышко или вроде того, оно ему досаждало. Только когда писарь закончил, доктор-юрист посмотрел на Полубородого и спросил:

– Признаёт ли себя виновным малефикант?

Я не знал, что такое «малефикант», но было ясно видно, что Полубородый не хочет им быть; он покачал головой, как он делал, когда я при шахматной партии начинал неправильный ход, и ответил:

– Нет никакой вины, какую можно было бы признать.

Доктор-юрист пожал плечами, как делает Штоффель, когда он, собственно, уже готов закончить рабочий день, но тут является ещё один и просит подковать лошадь. И доктор приказал:

– Testimonium primum!

Это были те два слова, которым меня научил Хубертус, и я смог перевести их для Кэттерли. Судья хотел, чтобы вызвали первого свидетеля.

Один из подчиненных фогта вышел, а поскольку вернулся он не сразу, люди в зале начали переговариваться. Но судья стукнул молотком по столу, и все поняли, что должно быть тихо.

Когда человек фогта вернулся, он привёл не одного, а двух свидетелей, и, к моему удивлению, я их знал: то были близнецы Итен. Приезжий судья тоже удивился, что свидетелей двое и оба одинаковые. Тогда фогт что-то шепнул ему на ухо – наверное, то же самое, что и я объяснил Кэттерли: что эти двое неразлучны, поодиночке из них не вытянешь ни слова. Местный священник поднёс им распятие, чтобы близнецы, положив на него руку, поклялись именем Бога и его святых говорить правду. Тогда судья спросил их:

– В чём вы обвиняете этого человека?

Близнецы ответили, как это было у них в обычае: один говорит начало фразы, а второй её заканчивает. Зрители, услышав, о чём идёт речь, взволнованно заговорили, и приезжий судья дал им время на это, прежде чем снова стукнуть молотком по столу. Я сам был в страхе и смятении, потому что и за тысячу лет не мог бы предвидеть то, что сказали близнецы.

– Мы обвиняем его… – начал один из них, а второй закончил: —…что он состоит в союзе с чёртом.

А это самое худшее, в чём можно обвинить человека, не только в историях Аннели, но и вообще, и, насколько я знаю, за это полагается смерть.

Все люди посмотрели на Полубородого, как будто ожидали, что у него сейчас вырастут рога или вырвется изо рта пламя, но у него на лице появилась та особенная улыбка, с какой он выслушивает чью-то глупость, но не имеет охоты объяснять, как оно на самом деле. Поскольку я много времени провёл с ним, я знал, что это у него улыбка, но если кто его не знал, тот мог подумать, что это гримаса на его изуродованном лице. Человек, который держал цепь, должно быть, именно так и подумал, потому что навернул цепь на руку ещё крепче, точно боялся, что Полубородый вырвется.

Судья попросил близнецов объяснить, как они пришли к такому тяжкому обвинению, и те ответили, каждый по половине фразы, что Полубородый только с виду лечит людей и не лекарствами, а тем, что заклинает чёрта. И больные хотя внешне и выздоравливают, но их души навечно попадают в ад, и муки, какие им там придётся претерпевать, хуже всякой болезни. Для примера они рассказали про ногу Гени, как тогда с неё сняли повязку, – «Преждевременно», – сказал один, а второй добавил: «Слишком рано», – и тут, дескать, их мазь, которая исцелила бы ногу невредимо, таинственным образом потеряла силу и все учуяли адскую вонь преисподней. Но я-то знаю, что тогда была совсем другая вонь, потому что нога уже загнила. Тут мне впору было встать и вмешаться, но Кэттерли меня удержала и, конечно, была права, никто бы мне этого не позволил, тем более что я был в девчачьем платье. И меня бы скорее всего самого заковали в цепи.

Мужчина рядом с доктором-юристом подсунул ему пергамент, и тот его изучил через свои бочки́ и потом сказал, дескать, судя по тому, что написано в протоколе, обвиняемый даже не присутствовал при упомянутой операции, и как же свидетели пришли к заключению о его виновности, будь то с чёртом или без. Близнецы Итен сказали, что Полубородый дьявольски хитёр и послал вместо себя заместителя, мальчишку, точно так же одержимого чёртом. Почему же этого мальчишку не пригласили, спросил судья, и близнецы ответили, что это, мол, ещё одно подтверждение вмешательства чёрта, поскольку этот мальчишка исчез из монастыря, неизвестно как, и, пожалуй, сидит сейчас в аду и испытывает вечные муки. А ведь этот мальчишка я, и единственное, что тогда сделал Полубородый, это дал мне совет, как можно спасти Гени жизнь, и это и спасло ему жизнь. А к чёрту это не имело отношения ни спереди, ни сзади. И самое худшее для меня было то, что я не мог опровергнуть это обвинение, а должен был сидеть и помалкивать.

Люди, как видно, были склонны поверить близнецам, они кричали: «Apage, Satanas![17]17
  Изыди, сатана! (лат.)


[Закрыть]» и вскидывали вверх кулаки, показывая Полубородому рога указательным пальцем и мизинцем. Наша мать тоже часто пользовалась этим знаком, чтобы прогнать злых духов. Юристу епископа пришлось долго стучать молотком по столу, чтобы снова установилась тишина.

Потом он сказал близнецам Итен, что не может рассматривать их обвинение дальше. Люди в зале остались недовольны, это было заметно, но он объяснил, что должен придерживаться закона, как велит Библия, а в данном случае дело совершенно однозначно. Он произнёс что-то латинское и подал священнику знак, чтобы тот перевёл это близнецам. По-немецки фраза гласила: «Недостаточно одного свидетельства, обвиняющего кого-либо в злодеянии или грехе, для подтверждения дела необходимо два или три свидетельства». Потом судья объяснил, что поскольку близнецы Итен говорят вдвоём и отвечают на вопросы тоже сообща, они могут рассматриваться только в качестве одной персоны, поэтому дело остаётся недоказанным. Он уже хотел встать, и я уже думал, что дело кончено, но близнецы Итен не успокаивались, они заявили, что могут привести ещё одного свидетеля, который видел чёрта своими глазами. И судье пришлось снова сесть, близнецов он велел увести, но не вызвал этого нового свидетеля, а сперва выслал своего слугу с другим заданием.

Люди снова принялись переговариваться, и на сей раз это, кажется, не мешало приезжему, и молоток его оставался лежать на столе. Стало так шумно, что я уже мог не шёпотом, а в полный голос сказать Кэттерли, что точно знаю, почему близнецы выдумали эту историю и донесли на Полубородого: они ревнуют, потому что люди стали обращаться со своими недугами к нему, а не к ним, это всё равно что он деньги ворует из их мошны.

Слуга вернулся с подносом – должно быть, с серебряным. На подносе были хлеб, сыр и колбаски, а также кубок с вином, и судья достал из своего пояса ножик и невозмутимо подкрепился. Остальные за столом тоже были бы не прочь перекусить, но им приходилось делать вид, что они не голодны. Наконец приезжий вытер рот, и не рукавом, а платком, который ему поднёс слуга, и поднос унесли, а судья снова стукнул молотком по столу, чтобы люди перестали болтать и можно было продолжить рассмотрение дела. Когда всё стихло, судья сперва отрыгнул – видать, слишком быстро выпил вино – и потом повелел:

– Testimonium secundum!

Вторым свидетелем оказался Кари Рогенмозер.

Несколько человек в зале рассмеялись – те, кто знал самого Рогенмозера и истории, которые он рассказывает, когда пьян, а пьян он, в общем-то, всегда. Но до Монпелье эти слухи, видимо, не дошли, и судья взял с него клятву, как и с близнецов перед этим, а потом спросил, что он имеет сообщить о том дне, когда Гени отрезали ногу. Рогенмозер не заставил себя долго упрашивать; он не знает в жизни ничего лучшего, как рассказывать и чтобы слушали. Сперва он рассказал про несчастье во время корчевания, причём всё так, как я слышал от Поли, хотя я не думаю, что Рогенмозер видел всё своими глазами. Поскольку там наливали пиво, он, вероятно, уже лежал в кустах пьяный. Потом он стал рассказывать о дне операции, и тут уже правда кончилась. По его словам, когда я передавал указания Полубородого, вокруг моего тела было заметно зелёное свечение, а это цвет сатаны, он это якобы видел отчётливо. Он даже считает возможным, но не хочет клятвенно утверждать, что говорил тогда не мальчик, а гомункул. И позднее, во время операции он, дескать, видел и самого Полубородого, парящего в дыме кипящего берёзового дёгтя, с поджатыми крест-накрест ногами, а в руках у него был трезубец, на который была насажена душа Гени, которую он хотел утащить в ад, это, дескать, была цена за то, чтобы тот выжил. Всё это, конечно, была чепуха; пьяному Рогенмозеру чёрт мерещится всюду, но раз он был вторым свидетелем, рассмотрение дела должно было продолжиться.

Было заметно, что на людей его рассказ произвёл впечатление, особенно на тех, кто Рогенмозера не знал; он гордо помахал зрителям как человек, только что выигравший забег или единоборство, да он и уходить не хотел, но стражники его вывели. Приезжий судья спросил Полубородого, что он на это скажет, но тот лишь покачал головой и не ответил.

Писарь подсунул судье следующий пергамент, тот его прочитал и затем объявил:

– Testimonium defensionis![18]18
  Доказательства защиты! (лат.)


[Закрыть]

Это означало, что теперь должен выступить свидетель, который скажет о Полубородом что-то хорошее. И потом вошёл свидетель – медленно, опираясь на два костыля. Это был Гени.

Тридцатая глава, в которой судья расспрашивает Гени

– Это мой брат, – шепнул я Кэттерли, и она сказала, что он выглядит старше, чем я его описывал, почти так, будто он мой отец.

Для меня Гени просто Гени, но она, конечно, была права; со времени несчастья он сильно изменился и стал ещё взрослее, чем всегда мне казался. Наверное, поэтому люди, в том числе важные, прислушиваются к его мнению.

Близнецы Итен, да и Кари Рогенмозер, хотя и проходили совсем близко мимо Полубородого, делали вид, что он невидимка, и это мне напомнило, как в истории Аннели люди делали вид, будто не замечают чёрта, сидящего посреди деревни. Гени же сделал всё наоборот: он первым делом прихромал на костылях к Полубородому, чтобы поздороваться с ним. Людям в зале это не понравилось, это можно было почувствовать, ведь для них Полубородый был связан с чёртом, а такому человеку руку не пожимают. Толпа людей – это как один большой зверь, и теперь было слышно, как этот зверь грозно зашипел. Если бы приезжий опять не взялся за молоток, люди бы напустились на этих двоих.

Гени после этого тоже предстояло поклясться на распятии, что будет говорит правду; он сказал это громко и перекрестился. Судья велел поднести ему стул, и это было пристойно с его стороны, ведь другие свидетели говорили стоя. Судья спросил, слышал ли Гени обвинение, которое рассматривается судом.

Гени ответил, что нет, сам он не слышал, потому что ему велено было ждать снаружи, но ему передали, о чём идёт речь, и если ему будет позволено, он бы хотел кое-что сказать по этому вопросу. Он, дескать, только что поклялся на распятии, все это могли видеть, а христианская клятва ведь не сочетается с тем мнением, что его душа отдана чёрту, либо то, либо другое. Общеизвестно, что сатану в первую очередь отпугивают освящённые предметы, и если ему, Гени, сейчас кто-нибудь принесёт из церкви чашку святой воды, он охотно опустит руку в эту воду или выльет её себе на голову, чтобы окончательно доказать, что у него нет ничего общего с преисподней.

Складывалось впечатление, что доктор-юрист был рад наконец-то иметь дело с разумным человеком, с которым можно и подискутировать. Или, может, так казалось оттого, что он теперь был сыт и потому не так нетерпелив. Он ответил Гени, что и целая бочка святой воды не была бы для суда окончательным доказательством, ведь известно, что чёрт – старая змея, мастерский обманщик, умеющий изобразить что угодно. А чем ещё, помимо чёрта, Гени может объяснить тот факт, что он тогда не умер от сломанной ноги, а выглядит теперь очень даже здоровым, тогда как люди, кое-что понимающие в таких вещах, например близнецы Итен, говорят, что тут не обошлось без сверхъестественной помощи.

Гени ответил, что он не может судить, в какой степени близнецы разбираются в медицине, он этот предмет не изучал, равно как, по его сведениям, и эти двое, которые скорее окуриватели коров, чем лекари. Но в одном пункте он с ними согласен: вполне возможно и даже вероятно, что он в своей болезни изведал сверхъестественную помощь, но она пришла не от чёрта, а с другой стороны. Ради его исцеления тогда был прочитан Отченаш столько раз, что ангелы каждый день приносили к ногам Спасителя по целому мешку этих молитв, и учёный господин наверняка того же мнения, что человека можно отмолить от болезни, по крайней мере, во всех проповедях об этом говорится. Кроме того, отрезанная нога – это ведь не что иное, как отпиленная с дерева большая ветка, а открытое место на стволе тоже заливают смолой, чтобы ствол не начал гнить.

Судья кивнул, и это показалось мне хорошим знаком, но окончательно он не был убеждён и сказал, что аргументы, которые привёл Гени, неглупые, но на столе лежит и другое высказывание, от свидетеля, который, по его словам, видел чёрта собственными глазами. Он приказал писарю зачитать вслух слово в слово сказанное Кари Рогенмозером, и Гени выслушал это с серьёзным лицом, тогда как Полубородый опять улыбался. К счастью, по нему никто этого не заметил, иначе сказали бы, что это сатанинская ухмылка.

И что он скажет на это свидетельское показание, спросил судья, и Гени ответил, что у него к этой истории есть два замечания. Первое касается посыльного, которого отправил Полубородый: то был его брат Евсебий, и никакого зелёного свечения от него никогда не исходило. Напротив, он из своего опыта может утверждать, что это был не гомункул, а самый обыкновенный мальчик, которому он, Гени, раньше часто вытирал задницу, и если от Евсебия чем и воняло, так то был не серный запах, а несколько другой, знакомый каждому, у кого были маленькие дети. Среди зрителей опять прошёл шумок, но на сей раз это был смех, и Кэттерли мне сказала, что Гени сейчас даёт суду ложные показания, потому что его брат был вовсе не мальчик, а девочка. Ей эта шутка показалась такой смешной, что она зажала рот кулаком, чтобы не рассмеяться.

Гени выждал, когда шум стихнет, и потом сказал, что второе свидетельство может опровергнуть ещё легче. Увидеть кого-нибудь парящим в дыме над берёзовым дёгтем совсем не сложно. Если дать человеку выпить кружку водки, он будет готов в каждом углу видеть чёрта, или василиска, или птицу Феникса, чего пожелаете.

С галереи этого было не разглядеть, но мне показалось, что судья улыбнулся, услышав слова Гени. Он сказал, что понял, на что намекает Гени, но тем не менее свидетельство есть свидетельство, с водкой или без, и его служебный долг состоит во взвешивании всего, что было сказано на процессе. Собственно, сказал он, сейчас было бы самое время выслушать самого обвиняемого, но день был длинным, дорога сюда утомительной, поэтому он предлагает перенести слушание на завтра. Он надеется, что господин фогт согласится с этим. На самом деле это был не вопрос; все заметили, что фогт мог только согласно кивать на всё, чего хотел посланник епископа. А тот и не ждал ответа, он встал и пошёл к двери, так что фогту оставалось только плестись за ним следом, а остальные примкнули как к шествию.

Когда стражники уводили Полубородого на цепи, со стороны зрителей слышался такой звук, как от хищника, у которого отняли его добычу. Люди были недовольны переносом процесса, им, наверное, было, как если бы Чёртова Аннели прервала свой рассказ на самом интересном месте и они так и не узнали, то ли герой попадёт в ад, то ли в последнее мгновение всё же будет спасён. Многие, особенно те, кому досталось стоять в первых рядах, вообще не хотели уходить, и приспешникам фогта пришлось выгонять их из зала пиками.

Я хотел сказать Кэттерли, что не так уж и утомительна была для судьи дорога сюда, разве что для его носильщиков, но она дала понять жестом, что надо поторопиться. И действительно, ведь нам следовало прийти домой раньше Штоффеля, чтобы он не заметил, что нас не было дома целый день.

На обратном пути мы могли обойти башню Хюсли более коротким путём и легко пересекли площадь. Людей было меньше, чем утром, или они толпились уже в другом месте; в центральных переулках всё ещё было шумно, и нам встречалось много пьяных. Но я не знаю, видели все они чёрта или нет.

Дома я чуть не забыл переодеться в свои вещи, настолько привык к девчачьей юбке. Потом оказалось, что мы могли и не торопиться домой, потому что Штоффель вернулся много позже. Кэттерли перед этим помогла мне прибрать кузницу, и мы сделали игру из того, кто вспомнит больше имён чёрта: Антихрист, Асмодей, Нечистый, Люцифер, Сатана, Вельзевул, наверняка есть и ещё много, но мы не вспомнили. Кэттерли считает, что имён у него так много потому, что чёрт может принимать множество разных обликов, но я думаю, причина другая. Те вещи, которых боишься, стараешься не называть.

Когда Штоффель наконец пришёл, он меня похвалил за порядок в кузнице, и Кэттерли мне из-за его спины скорчила рожу. Хотя мы всё сами видели и слышали, всё равно попросили его, конечно, рассказать, что и как было; ведь не прояви мы любопытства, это показалось бы ему странным. То, что он рассказал, мы и так знали, но ему бросились в глаза совсем другие детали. Например, его впечатлило, как быстро всё закреплял писарь и потом мог всё повторить слово в слово. Это искусство, сказал Штоффель, в котором наверняка нужно долго упражняться. Опять же прибор, которым судья пользовался для чтения, он бы тоже хотел подержать в руках и поближе исследовать. Ведь для тонких работ это могло пригодиться и кузнецу, сказал он, прежде всего, когда становишься старше и требуются всё более длинные руки, чтобы отвести предмет на такое удаление, когда его лучше видно.

– Это называется бочки́, – подсказала Кэттерли, но Штоффель ответил, что она что-то неправильно расслышала.

Поскольку он в том зале стоял в первых рядах, он мог разглядеть Полубородого лучше, чем мы. Штоффель сказал, что вроде бы знает его уже очень хорошо – с тех пор, как тот вылечил ему большой палец, они виделись часто, – но он в нём так ничего и не понял. Его обвиняют в деле, за которое человеку грозит встреча с палачом, а Полубородому хоть бы что, стоит и слушает, как будто речь не про него. А вот Гени Штоффель очень хвалил: мол, сразу видно, что у него голова на плечах поставлена на нужное место.

– Жаль, ты ему не родня, – в шутку сказал он мне, – а то глядишь, и тебе бы перепало немного умишка. Но ты, к сожалению, всего лишь сын моего двоюродного брата из Урзеренталя.

Настроение у него было хорошее, гораздо лучше, чем бывает, когда твоему другу грозит опасность.

Кэттерли спросила его с невинным лицом, неужели заседание суда продолжалось до сих пор, на что Штоффель ответил: нет, оно закончилось довольно давно, но он на обратном пути встретил пару друзей, мы, дескать, и представить себе не можем, сколько сегодня народу было в Эгери, и он с ними выпил по стопке.

– Или по две, – сказала Кэттерли, но так тихо, чтобы отец её не услышал.

Кто были эти друзья, Штоффель нам не сказал, а сказал только, что завтра, когда заседание суда продолжится, он надеется их снова встретить, среди них есть, якобы, один человек, который может рассказать кое-что интересное.