Текст книги "Прекрасны ли зори?.."

Автор книги: Шамиль Ракипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Седьмой рассказ Гильфана

– Я знал, что ты обратно приедешь! – сказал Иван, здороваясь со мной. Это были первые слова, которыми он меня встретил.

А в конце июля мы с ним набили свои фанерные чемоданы учебниками и отправились в Лисичанск.

Экзамены мы с Иваном сдали сравнительно легко. У нас в основном спрашивали то, с чем мы уже были знакомы на работе. А это мы знали. Нас зачислили в группу маркшейдеров.

В первое полугодие всё шло хорошо. Но потом вдруг я попал в полосу неудач. Одна неприятность следовала за другой. И в конце концов я вынужден был уйти из техникума из-за несправедливого обвинения, будто я скрыл, что был осуждён мой отец.

Созвали собрание, на котором одни меня обвиняли и требовали исключить, а другие пытались защитить. Поднялась суматоха, кто-то кричал и предлагал закрыть собрание. У меня от обиды к горлу подступил комок. Я боялся, что вот-вот расплачусь. Быстро сбежал со сцены и ушёл с собрания.

Позже я ругал себя, что допустил такую оплошность. Мне изменила выдержка. Следовало доказывать свою правоту. Ребята поверили бы. Пошли бы вместе со мной к директору… Однако обида во мне взяла верх. Я не пошёл к директору. Ученик Хохлунов, который обвинял меня, в моём представлении выглядел таким ничтожеством, что жаловаться на него кому-то мне казалось унизительным. Я прибежал в общежитие, сложил в чемодан свои пожитки и, оставив Ивану записку, зашагал прямо на станцию.

Расхаживаю взад-вперёд по перрону, ожидаю поезда. А сам ещё не знаю, куда податься. В кармане ни гроша…

В Казань поехать? Мама обрадуется. Может, и Рахиля радёхонька будет. Недавно я получил письмо, в котором мама сообщала, что Рахиля снова в Казани. Её не приняли в училище из-за того, что ей ещё не исполнилось семнадцати. Нескольких месяцев не хватило.

Только что я буду делать в Казани? Опять устроюсь на старое место и буду закручивать гайки? Нет, покрутил – хватит!

Уехать бы куда-нибудь в Сибирь или на Дальний Восток! Или на Чёрное море, где можно наняться на пароход матросом! Вон как раз подходит одесский поезд…

Зелёные чистенькие вагоны плавно проплывают вдоль перрона, замедляя ход. На подножках стоят хмурые кондукторы с жёлтыми флажками в руках. Толпа пассажиров, толкаясь, бежит за вагонами. Между ними можно незаметно проскользнуть в вагон. Я с сомнением оглядываю свой фанерный полупустой чемодан. С таким ящиком вряд ли проскочишь незаметно. Впрочем, от него можно избавиться, сунув его в мусорный ящик. Брюки и рубашку я сверну и возьму в руки. Там останутся только книги. Наверно, они мне больше не понадобятся.

Я почти бегом направился к мусорному ящику. Положил чемодан на скамейку, стоявшую здесь, вынул скомканную одежду, с грустью поглядел на учебники, конспекты, которые писал бессонными ночами. Прощайте, светлые мечты!

Я поднял чемодан и занёс его над грязным ящиком… Нет, не могу! Книги всегда были моими верными друзьями. Мне вдруг сделалось стыдно перед ними, будто они ожили и с укоризной смотрят на меня. Я быстро захлопнул крышку и отошёл от мусорного ящика.

Дежурный по станции дал свисток. Ему сейчас откликнется паровоз. До меня, будто издалека, доносятся возгласы провожающих. Из окон вагонов высовываются пассажиры, машут руками, что-то кричат. А я стою, словно прирос к месту, не знаю, что мне делать. Лязгнули буфера, поезд тронулся. Стучат колёса на стыках. Гудят телеграфные провода. Мне опять мнится шум и гул собрания…

Пронзительный свисток паровоза заставил меня вздрогнуть и возвратиться к действительности. Что же я стою! Надо что-то предпринять. Если б не этот проклятый чемодан, я бы уже уехал. Он мне помешает пролезть и в следующий поезд.

Я резко поворачиваюсь и снова решительно шагаю к мусорному ящику. Вскинул чемодан, чтобы швырнуть его. Но в этот момент кто-то крепко схватил меня за руку. Оборачиваюсь – Иван.

– Зачем выбрасывать, ещё пригодится, –  говорит он спокойно и улыбается.

Я с удивлением смотрю на него, перевожу взгляд на чемодан, который он держит в руках.

– Ты что? Куда собрался? – спрашиваю у него наконец.

– А ты?

– Я домой! Мне здесь делать нечего!

– И я с тобой, Гильфан. Я не могу здесь оставаться один. Вместе – так всюду вместе, – говорит он, продолжая улыбаться, и ставит наши оба чемодана рядом на землю.

Я начал было уговаривать Ивана вернуться в техникум, не бросать учёбу. Ничего не помогло. Не смог его убедить. Он досадливо поморщился, перебил меня:

– Довольно! Решение принято, и печать поставлена! – А потом пристально посмотрел в мои глаза, спросил: – А скажи, Гильфан, разве ты поступил бы иначе?

Я задумался. Понял, что поступил бы точно так же. Мы стояли несколько мгновений друг перед другом. Потом Иван ободряюще подмигнул, хлопнул меня по плечу. Я ответил тем же.

– Вместе так вместе!

Мы ехали на товарняке. Состав был нагружен углём. В тамбур, где мы сидели, просачивалась чёрная пыль. Мы беспрестанно тёрли слезящиеся глаза и чихали. Вдобавок ко всему поезд в Голубовке не остановился и прямым ходом последовал дальше. Недолго думая, мы спрыгнули и кубарем покатились под откос. К счастью, на откосе росла высокая трава, которая спасла от серьёзных ушибов.

Мы были чумазые. Однако наш вид не привлёк ничьего внимания: здесь было не в новинку видеть людей, выбравшихся только что из угольной шахты. Только суеверная тётушка Шамгольжаннан при виде нас страшно побледнела и выронила из рук миску с распаренными отрубями, которую несла курам. Скорее всего, она приняла нас за чертей. И только когда мы поздоровались, она узнала нас.

У нас сидел дядя Родион. Помешивая в стакане ложечкой, он рассказывал Халиулле-абзыю занятную историю. Едва мы открыли дверь, он осёкся и чуть не опрокинул стакан с чаем. Так и остался сидеть с открытым ртом. Я сразу заметил, что он постарел и осунулся.

Халиулле-абзыю не впервые было видеть нас черномазыми. Поэтому он узнал нас тут же.

– Откуда вы, джигиты? – спросил он с удивлением. – Из шахты, что ли?

– Наоборот, вернулись в шахту, – сказал я, посмеиваясь. – Оказывается, без нас вы не можете обойтись. Вон в Ирминке на копре каждый день звезда горит, а вы в хвосте плетётесь! Не стыдно ли?

В те годы было принято на макушках копров тех шахт, которые перевыполнили дневную норму, зажигать звезду, составленную из гирлянды электрических ламп. Рубильник звезды в конце дня включает самый почётный шахтёр – тот, кто больше всех перевыполнил норму. Победителя поздравляют с успехом.

– Вы правда насовсем вернулись? – всё ещё не верит Халиулла-абзый.

– Насовсем! – отвечаю я, стараясь казаться бодрым и весёлым.

– Ступайте сейчас же в баню! Вы мне всю комнату испачкаете! – негодует Шамгольжаннан-жинге и выталкивает нас за дверь.

Когда мы явились, приведя себя в порядок, стол был уже накрыт, как для почётных гостей. Сегодня мы с Иваном и сидели на самом почётном месте. Я подумал, что, если бы Халиулла-абзый узнал, почему мы вернулись, ни за что не посадил бы нас на это место. Я умышленно оттягивал разговор об этом, чтобы не расстраивать своего доброго дядю и так радостно хлопочущую вокруг нас Шамгольжаннан-жинге.

Однако как бы то ни было, а давать объяснение пришлось.

– Да-а, – задумчиво произнёс Халиулла-абзый, потирая пальцами лоб. – Одного, значит, отметили чёрной печатью, а другой попросту дезертир!.. Нелёгкое дело будет устроить вас на работу. Перед начальством я похлопочу, конечно. Но имейте в виду, вы хотели стать маркшейдерами, а вас тут в маркшейдеры не примут!

Халиулла-абзый оказался прав. День прошёл, неделя миновала, а мы никак не можем устроиться на работу. Иван жил у нас. Куда ему идти без копейки в кармане? Он решил, пока не устроится, к себе домой не показываться. Отца побаивался. За самовольный поступок отец его не похвалил бы.

Однажды мы вернулись из управления шахты понурые. Глядим – у наших ворот телега стоит. Знакомая телега. Только рассохлась и краска с неё почти вся облезла. А в ней ворох берёзовых веников. Лошадь привязана к колесу, ест, хрумкая, овёс из мешка, подвешенного к морде.

А дядя Давид уже спускается по ступенькам. Вот и довелось всё-таки Ивану встретиться лицом к лицу с отцом.

Дядя Давид уже не считал нас за мальчишек. Поздоровался с обоими за руки. Мы справились друг у друга о житье-бытье, о здоровье. После этого дядя Давид взял, как говорится, сразу же быка за рога: начал уговаривать сына вернуться в техникум.

– Я поеду вместе с тобой, уговорим директора, извинения попросим. Тебя примут обратно. Ведь выучишься – человеком станешь! – настаивал он.

– Меня не примут назад, отец, – противился Иван, стоя перед отцом, виновато опустив голову. Жаль ему отца. Дядя Давид так радовался, что сын студентом стал. Стыдно отцу в глаза теперь смотреть.

Упрямство Ивана вывело дядю Давида из себя.

– Что ты набычился и в глаза мне не смотришь! – начал кричать он на сына. – Гильфану не повезло! Что делать, со всяким может такое случиться. Тут уж ничего не исправишь… А ты-то чего ради себя наказал? Он решит топиться, и ты за ним? Каждый свою башку должен иметь на плечах. Каждый за себя отвечать должен. А ну-ка, хорошенько попрощайтесь и…

Иван поднял голову, метнул на отца горящий взгляд. Левая бровь его задёргалась. Он силился что-то сказать, но лишь беззвучно шевелил бледными губами. Видно, не находил слов.

– Отец, – выговорил он наконец сдавленным голосом, – идём-ка, посидим на нашей телеге, потолкуем.

Они направились к воротам. Иван был теперь на полголовы выше отца. Он осторожно поддерживал под руку ссутулившегося дядю Давида.

Халиулла-абзый поглядел на меня и развёл руками.

– Вот тебе и «всегда вместе»! – сказал он и усмехнулся. Порывисто повернулся, зашёл в дом.

Кажется, опять они с дядей Давидом повздорили. Часто они спорят между собой, а жить друг без друга не могут.

В соседнем дворе, по ту сторону деревянной ограды, стоял дядя Родион, приглашённый, видно, осмотреть козу. У соседей была крикливая коза. Своим писклявым блеянием она по утрам не давала нам покоя, будила раньше петухов.

– А я думал, дружба ваша вечная, – сказал он, с сочувствием глядя на меня и качая головой. – Ладно, парень, не огорчайся. В мире вечного ничего нема. Рыба ищет, где поглубже, человек – где получше…

А я стою не двигаясь посередь двора. В эту минуту я вдруг почувствовал, как дорог мне Иван, как мне не хочется с ним расставаться. Но если он снова поступит в техникум, я буду только рад за него.

Не знаю, сколько времени я простоял задумавшись. Ко мне подошёл Иван. Тронул меня за плечо, сказал:

– Не обижайся, Гильфан. Мне неловко перед тобой, но…

– Ладно уж, – сказал я. – Что там оправдываться. Рыба ищет, где поглубже, человек – где получше. Счастливо тебе. Мне на тебя не за что обижаться…

– Я… Я прошу тебя не серчать на моего отца, – торопливо проговорил Иван, будто боялся, что я не дам ему договорить. – Пожилой человек. У него свои взгляды. Я его убедил, что настоящая дружба дороже всего. Ею надо дорожить. Верного друга найти труднее, чем поступить в техникум. Я остаюсь с тобой, Гильфан!

Я ничего не смог сказать Ивану. Только, как тогда на перроне, хлопнул его по плечу. Он опять мне ответил тем же.

Мы вышли на улицу, обняв друг друга за плечи. Прошли мимо дяди Давида, который угрюмо сидел на телеге, обхватив голову руками.

Репродуктор на базарной площади оглашал, что в Ирминке знаменитый шахтёр Стаханов поставил новый рекорд – за одну смену нарубил сто две тонны угля! Началось строительство Беломорско-Балтийского канала! Советские люди начали покорять Арктику!

А мы с Иваном всё ещё не у дел. Радостно на душе, когда узнаёшь о больших делах своего народа, и одновременно скверно чувствовать себя в стороне от всего этого, думать, что в этом нет ни крохи твоего старания.

Опять пришли прямёхонько в управление. Мы здесь почти у всех начальников перебывали. Идём по длинному коридору, на двери поглядываем, гадаем, к кому бы ещё зайти. Вдруг глядим – на дверях, обитых чёрным дерматином, новёхонькая стеклянная табличка:

Секретарь партийной ячейки

 управления шахты

 А. А. РОГОВ

Столько раз мы здесь проходили, а не видели этой таблички.

– Это, наверно, Ванькин брат! – говорю Ивану.

– Ты же говорил, что он на границе служит. Командир!

– Ванька однажды обмолвился, что его брат болеет, по состоянию здоровья собирается перейти на гражданку…

– Может, зайдём?

Я дёрнул за ручку. Дверь была заперта. Мы сели на скамейку, стоявшую у стены напротив, решили ждать. Прошёл час, другой. За это время мы с Иваном ни словом не обмолвились. Каждый думал о своём, хотя вряд ли наши мысли резко отличались.

Наконец дверь в конце коридора раскрылась, пропустив сноп ослепительного солнечного света и группу шахтёров, которые, оживлённо разговаривая и громыхая сапогами, стали приближаться к нам. Я сразу же узнал Александра Александровича, брата Ваньки Рогова. Он был в военной форме. Гимнастёрка туго опоясана широким ремнём. На ногах поблёскивают хромовые сапоги. А на груди… На груди у секретаря сиял орден Ленина!

– Он? – тихо спросил Иван, толкнув меня локтем.

Я кивнул.

Александр Александрович отпер дверь и, пропустив вперёд людей, зашёл в свой кабинет.

– Настоящий богатырь, – сказал Иван и изобразил руками плечи, какие были у Александра Александровича.

Шахтёры вскоре ушли. Я взглянул на Ивана:

– Зайдём?

– Как-то боязно. Вдруг и он… Но если нам возьмётся помочь человек, у которого такой орден…

Я постучал в дверь. Зашли. Александр Александрович сидел за большим столом и разговаривал с кем-то по телефону. Он приветливо кивнул нам и показал рукой на стулья. Мы сели. Наконец он закончил разговор, обратился к нам:

– Я вас слушаю, ребята.

Я растерялся, на Ивана гляжу. А он – на меня: мол, ты выкладывай. Вспомнил я, как дядя Саша любил лошадей. С того и начал. Вскочил с места, руки по швам вытянул, стою по стойке «смирно».

– Мы, Александр Александрович, – говорю, глядя ему в глаза, – пришли доложить вам!.. Помните, когда приезжали в отпуск, вы нам рассказывали, как у себя на заставе обучаете лошадей всяким премудростям? Когда вы уехали, мы в точности так учили своих лошадей! Они у нас маршировали, перелетали через барьеры… А мой Дутый, едва я заиграю на кубызе, бывало, вскидывает морду и стоит по стойке «смирно». Ну просто, как человек, умный был. Я собрался его отправить вам на заставу.

Откуда у меня столько слов набралось? Говорю и диву даюсь. Стою – не шелохнусь, только язык работает.

– Вольно! – говорит, смеясь, Александр Александрович. Он вышел из-за стола, по-дружески положил руку мне на плечо. – Гильфан! А я тебя и не узнал сразу. Гляди-ка, каким стал молодцом! Настоящий кавалерист!

– Так точно, товарищ командир! Я и мой друг Иван Чернопятко с детства мечтаем стать кавалеристами и нести дозор на границе! – выпалил я, а сам глаз не отрываю от его ордена.

– Что ж, у вас прекрасная мечта! Я вам в этом обязательно помогу. Только придётся годик подождать. Ничего, не огорчайтесь, время пролетит быстро, и оглянуться не успеете.

– Хорошо, Александр Александрович, будем дожидаться своего часа, – говорю ему. – Но только вот сейчас наши дела неважно обстоят.

– Выкладывайте, – говорит секретарь и, снова заняв своё место, посерьёзнел, подпёр щеку рукой.

Я рассказал ему всё от начала до конца, ничего не утаив.

– Добре, – задумчиво проговорил Александр Александрович, постукивая о стол карандашом. – Что было, то миновало. Не следует падать духом. Надо работать, бороться за свои идеалы, отстаивать свою точку зрения, если ты прав! Только в этом случае справедливость может восторжествовать… Я тебя, Гильфан, знаю с малолетства, верю тебе. И поступок твоего друга, не оставившего в беде тебя одного, тоже одобряю. Молодцы, ребята! Так держать!

– Есть так держать! – ответили мы с Иваном в один голос. – А работа?..

– Работу найдём. Придумаем что-нибудь, – сказал Александр Александрович и задумался, потирая висок.

Спустя два дня я начал работать маркшейдером в шахте № 22 имени Кирова. Ивана тоже приняли маркшейдером. Только в другую шахту. В Брянскую. Наши шахты близко друг от друга. На работу мы идём вдвоём и домой возвращаемся вместе.

Трудно было, но справлялись. Маркшейдер измеряет толщину лавы. Определяет направление, в котором надо пробивать штрек. Он подсчитывает залежи угля. На нём десятки других ответственных обязанностей. Словом, проходили мы с Иваном в маркшейдерах вплоть до 1936 года, пока не начали призывать в армию наших сверстников. Получив повестки, мы опять пришли за советом к Александру Александровичу. Он, оказывается, не забыл о своём обещании. Помог.

Нас с Иваном зачислили в команду, предназначенную к отправке на Дальневосточную границу. Нам обоим тогда было ровно по двадцать два.

Восьмой рассказ Гильфана

В пути мы пробыли двое суток. На третьи добрались до Казани. На рассвете прибыли. Наш состав загнали в тупик. Предстояло запастись продуктами на дорогу.

Долго ли стоять будем, никто не знает.

А я места себе не нахожу. Всю ночь не спал, зная, что приближаемся к Казани. Сейчас стою, облокотясь о перекладину, которой перегорожена вагонная дверь. Дальше шагнуть не имею права без разрешения командира. Правда, все спят. И командир спит. Можно тихонечко спрыгнуть. Отсюда до нашего дома рукой подать. За полчаса сбегать можно. А вдруг состав уйдёт? Что тогда?

Медленно голубеет утро. Вдали постепенно проступают очертания белокаменного кремля. Он на возвышенности и отовсюду виден. Восходящее где-то солнце уже золотит маковку башни Суембики.

Проснулись птицы, заверещали в гуще деревьев, растущих по обеим сторонам широкой улицы, уходящей от привокзальной площади в город. Гляжу на безлюдную в этот час улицу и курю.

Моё волнение передалось Чернопятко. Он подошёл ко мне и тоже закурил. Чтобы как-то отвлечься, я стал рассказывать ему о памятных местах Казани, о том, что здесь учились великий Ленин, Толстой, Горький… Говорю ему об этом, а у самого на душе кошки скребут. Перед глазами мама. Она, наверно, уже встала, хлопочет по дому, ребятишкам завтрак готовит… А Рахиля? Та, наверно, ещё спит. Она любит понежиться в постели… Эх, если б я мог сейчас превратиться хотя бы в воробья, такого маленького и взъерошенного, как вон тот, что скачет между шпалами, отыскивает зёрна! Сел бы я на подоконник её раскрытого окна и так оглушительно зачирикал бы, что она сразу бы проснулась. Я заговорил бы вдруг человеческим голосом. Вот бы она диву далась! «Рахиля! Рахиля-кай! Это я, Гильфан. Всего на минутку прилетел. Теперь прощай. Пиши ещё!..» И упорхнул бы в наш двор, повидался бы с мамой, с братцами, с моей сестричкой Эмине…

– Чему ты улыбаешься? – спрашивает Иван, подозрительно глядя на меня.

– Размечтался, – говорю я и смеюсь.

– О чём? Про своих, наверно?..

– Как ты думаешь, может, решиться? Продуктовый склад раньше чем в девять не откроют. Значит, поезд раньше десяти с места не сойдёт. Вон сколько нас, не меньше пятидесяти человек в вагоне. К тому же все на одно лицо – все стриженые. Командиру мудрено заметить исчезновение одного…

– Не делай глупостей, Гильфан! – резко сказал Иван. – Поезд в любую минуту может отправиться. Что тогда?

– Мне бы всего на полчаса. Повидать маму, Рахилю и обратно…

– Нет, Гильфан, не пущу я тебя. Баста!

В углу кто-то завозился, зашуршала соломенная подстилка. Чиркнул спичкой, закурил. На мгновение осветилось лицо. Это был наш командир. Он, оказывается, не спал. Лежал тихонько и слушал наш разговор. Осторожно переступая через спящих, подошёл к нам, обхватил нас за плечи.

– Красноармеец Чернопятко прав, – сказал он. – И твоё желание повидаться с родными, Батыршин, мне тоже понятно. Я тебе разрешаю сбегать на вокзал и оттуда позвонить.

– У них ведь нет телефона, товарищ командир, – сказал я и горестно вздохнул.

– Настоящий боец из любого положения должен найти выход! – быстро проговорил командир. – Сказано, отпускаю тебя на десять минут. Далее действуй, сообразуясь с обстановкой. Черкни записку и передай с кем-нибудь, если они живут недалеко. Какой ты боец, если на каждом шагу тебя учить приходится!

Я отдал честь, нацарапал записку и, нырнув под перекладину, спрыгнул на землю, а потом, перепрыгивая через рельсы, побежал к вокзалу. Выскочил на площадь. Как ошалелый озираюсь по сторонам. Прохожих ещё не так-то много. Кого ни остановлю, всем некогда.

У зала ожидания полно людей, но толку мало. Они все с тюками, с чемоданами, ждут своего поезда. А те, кто только что приехал, спешат по домам, им некогда с записочками таскаться. У меня последняя минута истекает. Я совсем было отчаялся. Вдруг смотрю – мальчуган на велосипеде катит. Бросился я ему навстречу, остановил. Объясняю, так мол, и так, чтобы его испуг скорее прошёл. Парнишка шустрый оказался: выхватил у меня записку и помчался по улице.

Я, опять перемахивая через пути, устремился к своему вагону.

– Молодец, Батыршин, уложился в срок! – похвалил меня командир, плутовато улыбаясь.

Оказывается, уже весь вагон знает про мои заботы. Даже сон у всех пропал. Спрашивают, сумел ли передать записку. Я устал отвечать. Решил молчать, только головой киваю. Что ни спросят – я киваю. А сам с беспокойством думаю: «Передаст ли парнишка записку?.. Успеют ли прийти?..»

Новобранцы умылись, позавтракали. В хвостовой вагон уже начали загружать продукты. Паровоз запасся водой, подкатил к составу. Расшумелся, выбрасывая клубы дыма и пара. Залязгали буфера, и весь состав всколыхнулся: нас прицепили к паровозу. «Значит, не судьба была нынче увидеться», – подумал я.

Вдруг мне показалось, будто кто-то издалека мою фамилию выкрикивает. Высунулся, смотрю по сторонам. Вдоль состава призывник бежит. Приостанавливается около каждого вагона и кричит:

– Батыршин! Батыршин у вас?..

– Я здесь! Здесь! Я Батыршин! – кричу во всю силу своих лёгких.

И в ту же секунду замечаю Сафиуллу, держащего за руку свою Хафизу. От них не отставая, бежит Рахиля, раскрасневшаяся и растрёпанная. Видно, даже причесаться не успела. Приотстав от них, семенит, запыхавшись, мама. Я спрыгнул на землю и побежал им навстречу. Стали обниматься. Все одновременно что-то говорят мне. Я отвечаю, киваю, смеюсь. Тоже говорю что-то. Вынул платок и утёр мамины слёзы.

И тут, будто рассекая наши сердца, пронзительно загудел паровоз. Состав судорожно дёрнулся и стал медленно набирать скорость. Ребята, следившие за нами, перегнувшись через перекладину в дверях, обеспокоенно закричали, замахали руками.

– Батыршин, живее! – раздался громкий голос нашего командира.

– Целуй свою зазнобу и лезь в вагон! – подзадоривают ребята.

– За нас тоже поцелу-у-уй!..

Когда мой вагон поравнялся с нами, Иван протянул мне руки:

– Гильфан, давай!..

Сафиулла сунул мне большой узел с гостинцами. Я ещё раз обнял всех и бросился за вагоном.

– Гильфан! – позвала Рахиля.

Я резко остановился.

– Прощай! – сказала она, подбегая, и сунула мне в руку маленький бумажный свёрток.

– До свиданья, Рахиля! Спасибо! – Я крепко сжал её длинные прохладные пальцы.

Поезд уже порядком разогнался. Я ухватился за протянутые мне руки. Ребята втащили меня в вагон.

– До свиданья, родные!..

– Счастливого пути-и! Возвращайтесь живыми-здоровыми!..

Я перегнулся через перекладину и махал рукой до тех пор, пока они не исчезли из виду. Перед глазами всё ещё стояла мама и вытирала платочком глаза. Мне и самому хотелось плакать. Я не успел им сказать и малой доли того, что хотел.

Вспомнил, что в кулаке сжимаю свёрток. Развернул его. В нём оказался батистовый вышитый платочек. По вагону распространился лёгкий аромат духов. А в этот платок был завёрнут ещё один, в точности такой же, и записка.

«Гильфан! Часто вспоминаю тебя. Собиралась о многом посоветоваться. Жаль, нет для этого времени. Скоро вторично поеду сдавать экзамены в лётное училище. Постараюсь добиться своего! Недаром же ты говорил, что у меня мужской характер. Прощай. Дружба остаётся в силе.

Дарю на память платок. Вышивала сама. Кажется, исстари водится, что девушки другу при расставании дарят платок. Второй – для друга твоего Ивана, о котором ты пишешь мне в каждом письме. Будь здоров.

Рахиля».

– Да, Батыршин, славная у тебя девушка, – сказал командир, прочитав записку. – Ради такой не грех было бы и самовольно убежать, – и с лукавой улыбкой подмигнул мне.

Мы развязали переданный Сафиуллой узелок, стали лакомиться домашними пирогами.

Иван то и дело вынимал из кармана свой новый платок, разглядывал его со всех сторон, подносил к носу, вдыхая аромат духов, прятал. Потом опять вынимал.

– Да-а, умница твоя Раечка, и про меня не забыла, гляди-ка! Рукодельница-то какая! – приговаривал он.

– Да, Рахиля и в самом деле достойна похвалы. Она всё умеет. Только своенравная очень. Свободу любит. Птицей в небе, ветром в поле хочет быть…

Вдруг гармонист растянул гармонь. Грянула песня. Задорная и нежная. Потонул в ней перестук стальных колёс. Про девушку, ожидающую со службы солдата, была та песня.

Я и прежде не раз слышал эту песню, но не замечал в ней ничего особенного. А сейчас она взяла меня за Душу.

Мы ехали этак семь суток. Перебрали все песни, какие только знали. Среди нас нашлось немало острословов, которые своими шутками заставляли забыть о томительности долгого путешествия. Уже у всех болели бока: спали на дощатых нарах, слегка присыпанных соломой. Чтобы поразмяться, посредине вагона устраивались пляски под аккомпанемент гармони и дружное хлопанье в ладоши.

На восьмой день на каком-то глухом полустанке мы высыпали из вагонов. Со всех сторон вплотную к железной дороге подступала тайга. Глянешь на вершину золотоствольной сосны – с головы слетает кепка. Берёзы уже начали сбрасывать листву. Белоствольных красавиц берёзок и здесь полным-полно. Они мелькают между мшистых тёмно-зелёных разлапистых елей, и кажется, что откуда-то сверху сюда проник луч света. Вот, оказывается, как выглядит тайга, в глубь которой, может, ещё не ступала нога человека. Тишина вокруг. Только слышно, как поскрипывают вековые сосны да хрипло каркает ворона, перелетая с ветки на ветку. А воздух какой!

Раздалась отрывистая команда. Мы построились в длинную шеренгу вдоль состава. Командиры отделений провели перекличку. После этого мы перестроились в колонну.

Нас привели в бараки, которые оказались совсем неподалёку, но были тщательно скрыты за деревьями. Бараки обнесены высоким частоколом. У ворот стоит часовой.

Это был лагерь, где на первых порах обучали новобранцев, которым предстояло нести службу на границе.

Нам с Иваном не повезло: мы попали в разные роты. Здесь были свои порядки, и с нашими желаниями никто считаться не хотел. Видеться с ним мы стали редко.

Мне часто вспоминались слова Халиуллы-абзыя. Он говорил, что для солдата самые трудные – это первые дни. Ешь – вроде бы не наедаешься. Спишь – и вроде бы не высыпаешься. Хорошо, что предупредил меня Халиулла-абзый, не то с тоски и горя, кажется, я помер бы.

Новобранец ещё не солдат. Новобранец станет солдатом, когда привыкнет к трудностям, научится их переносить; когда тревоги по ночам, многокилометровые марш-броски, рукопашные схватки в темноте, меткая стрельба станут его обычной повседневной работой.

Здесь обыкновенные парни вскоре становятся солдатами.

Но солдат – это ещё не пограничник…

Однажды глубокой ночью мы вернулись вконец измотанные с учения. Без сил повалились на койки. Только у меня смежились веки – вдруг тревога. Чтобы одеться и при полном снаряжении выстроиться, даётся всего три минуты. А я и так зол на самого себя – третий день кряду не разлучаюсь со шваброй. Что же это я, думаю, такой недотёпа? Хуже всех, что ли? Пора отвыкать нежиться в постели. И воспоминания о домашнем уюте долой! Спать так спать, не растрачивая на пустые размышления ни одной минуты, отведённой для сна! А при этом одно ухо всегда должно оставаться настороже, чтобы не пропустить возгласа дневального: «Подъём!» Команда эта может раздаться в любую секунду. Ни один из прочих звуков сну не мешает – пусть хоть из пушек палят. Надо себя приучить к этому. Но если дневальный голос подал, я должен тут же стоять на ногах. Раз-два – и готово!

Как только подали команду, я и решил выполнить свои благие намерения. Не успел голос дневального долететь до противоположного конца казармы, я уже отбросил одеяло и, схватив брюки, прыгнул в них обеими ногами сразу, натянул гимнастёрку. Глаза ещё не совсем открылись, а руки работают. Казарма наполнена скрипом коек, шорохом, недовольным бормотанием. Гулко шлёпаются об пол босые ноги ребят, прыгающих с верхнего яруса.

Сидя на полу, натягиваю сапоги. Один сапог по мне, другой почему-то жмёт. Догадываюсь, что чужой надел. Но разбираться уже недосуг. «После физзарядки поменяемся», – думаю. Выбежал во двор и стал в строй. Фу-ты, запарился. Но успел. Успел! Наконец-то сегодня избавлюсь от осточертевшей швабры!..

Взводный делает перекличку.

– Я! – бойко отвечаю, услышав свою фамилию.

Голос у меня звонкий сегодня, радостный. Стою, горделиво выпятив грудь.

Взводный не спеша идёт вдоль строя, внимательно оглядывает каждого. Остановился напротив меня, щурится. Чувствую, ищет, к чему бы придраться. «Что ты уставился? Проходи же!..» – злюсь про себя. А сам лихорадочно гадаю: «Может, ворот забыл застегнуть?» Нет, кажется, пронесло. Взводный пошёл дальше. Я облегчённо вздохнул. И в этот момент резкий голос взводного заставил меня вздрогнуть:

– Красноармеец, у которого обе ноги левые, два шага вперёд!

«Что за нелепая команда? Откуда может взяться человек, у которого две левых ноги?» – думаю и ухмыляюсь. И машинально оглядываю свои ноги.

Тут меня будто кипятком ошпарили! Я впопыхах на правую ногу надел левый сапог своего товарища. Ничего мне не оставалось, кроме как выступить на два шага вперёд.

Заработал ещё один наряд вне очереди.

По правде говоря, это было в последний раз. Больше я чужих сапог не надевал. И нарядов вне очереди не имел.

Миновала зима.

Пришло время, когда нас стали распределять в пограничные части. Мы с Иваном Чернопятко попали на заставу.

Здесь нас учили науке охранять государственную границу. Ивана назначили заместителем командира взвода. А я стал командиром отделения.

По горизонту тянется зубчатая гряда высоких сопок. У каждой сопки своё название – Безымянная, Тигровая, Заозёрная, Сахарная. По утрам, когда светает, они подёрнуты густым туманом. А подножия, куда ещё не просочились зоревые лучи, утопают в синеве. Но едва подует ветерок, туман рассеивается, тает. И перед глазами, будто за раздвинутой волшебной занавесью, раскрывается многокрасочный мир. На покатых склонах сопок голубеют ели, ярко-зелёными тучами возвышаются могучие кедры. Прилетающий оттуда ветерок приносит пряный запах трав и цветов. У основания сопок журчат ручьи, берега которых усеяны сочными ягодами. В тростниковых зарослях прячутся звери и птицы. А поближе к нам – перелески да колышется трава на лугах.