Текст книги "Прекрасны ли зори?.."

Автор книги: Шамиль Ракипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

На крыльцо вышла Шамгольжаннан-жинге. Увидев нас, незлобиво ворча, направилась в нашу сторону.

– Ах, пострел, ты опять здесь! К добру ли, что ты с этих лет привязался к лошадям? Все твои братцы сидят в тепле и старательно учат уроки, а ты в такой мороз в одной рубашке торчишь здесь. Простудиться захотел? Возьми-ка, надень свой бешмет!

– Сейчас пойду домой, – бубнит Хабибулла, но бешмет всё-таки из её рук берёт и скоренько надевает.

Лошади беспокойно переступают с ноги на ногу, громыхают по полу, тихо ржут и пофыркивают – напоминают о себе, мол, не забыли ли про нас. Есть просят лошадки. Сердце кровью обливается при их ржании.

Халиулла-абзый вернулся, когда уже стемнело. В правлении обещали выделить на каждую лошадь по три килограмма муки. «Больше не проси, – сказали ему. – А не разживёшься ли ты где-нибудь соломой? Поспрашивай в близлежащих хуторах. Ведь многие в нашей степи отапливаются соломой. Может, раздобрится кто… Можно солому распарить и посыпать сверху мукой. Правда, лошадь животное привередливое, но голод – не тётка, заставит есть…»

Мы стояли с дядей у входа в конюшню и молчали. О чём говорить? И так ясно: если не раздобудем соломы, с несколькими килограммами муки лошади долго не протянут.

А какие планы мы строили с мальчишками!

Началось всё вот с чего. В конце осени приезжал в отпуск брат Ваньки Рогова, Александр Александрович. Он в Красной Армии служил, на самой границе. Мы часто собирались по вечерам у Ваньки. Его брат, сидя на ступеньках крыльца, рассказывал нам множество удивительных историй из жизни пограничников. Соседи дивились, что тихо стало по вечерам на улице: ни в казаков-разбойников никто не играет, ни в прятки… А нам куда интереснее было слушать Ванькиного брата, чем носиться по улицам да по зарослям. От него мы узнали, что лошадь пограничника по приказу хозяина может лечь и не двигаться, будто убитая; перескакивать через высокие изгороди и даже через рвы; откликаться ржанием на зов пограничника и тут же прибегать к нему…

До поздней ночи слушали мы рассказы бывалого пограничника. И до утра бы сидели, да только он, позёвывая в ладонь и посмеиваясь, обычно говорил: «Ну, ребятки, поди, родители вас заждались. Спозаранку им на работу. А рабочему человеку давно пора спать». И мы нехотя расходились.

Иван Чернопятко, как и обещал, на каникулы приехал в Голубовку. Он несколько дней жил у нас. Шамгольжаннан-жинге всегда нам стелила рядом. Но Габдулла, Хабибулла, Калимулла, зная, что мы ещё не скоро уснём, приходили к нам. Никому не хотелось спать. Мы подолгу обсуждали рассказы пограничника. Нам тоже хотелось чему-нибудь обучить наших лошадей. Каждый выбрал себе по скакуну, только Хабибулла не выбрал. Вернее, ему нравился только мой Дутый.

– Гиль, а Гиль, можно, я буду помогать тебе пасти Дутого? – попросил он.

В его голосе звучала такая мольба, что я не смог отказать.

– Пожалуйста, мне ведь не жалко, – сказал я.

Мы договорились, что, как только стает снег, погоним табунок в поле и сразу же начнём обучать наших лошадей всяким упражнениям.

У каждого в табуне был свой четвероногий друг – любимец. Я с самого начала облюбовал Дутого: гордая посадка головы, сильная грудь, крепкие ноги в белых носочках и хвост, похожий на сноп. Бывало, завидит меня издали, ушами прядает, в глазах его звёздочки загораются. Если делаю вид, что не замечаю его, призывно заржёт и мчится ко мне, развевая хвост по ветру.

Беру его за уздечку, ласково похлопываю по шелковистой шее. А он не стоит на месте, нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Резвясь, высоко вскидывает голову да как заржёт, словно говорит тебе: «Ну летим же скорее!..» – и радостный переливчатый голос его несётся над колышущимися ковылями. А он уже выгнул дугой шею, мотает головой – ждёт, когда ты вскочишь на него. Гопля! Теперь плотнее прижимай к его гладким бокам пятки. Несётся твой скакун над травой, его копыта будто и земли не касаются. И твоё сердце, и сердце твоего скакуна летят на несколько шагов впереди всё быстрее и быстрее. Никакая сила теперь не может удержать вас обоих. Если путь тебе преградит огонь – вскочишь в огонь; если вода забушует перед тобою – бросишься в воду. Перенесёт тебя резвый конь и через пропасть, и через высоченные горы.

С давних времён лошадь была человеку верным другом. Умная лошадь сама выводила на дорогу заблудившегося путника; чуткая лошадь, услышав выстрел, шарахалась в сторону, чтобы уберечь хозяина от пули

«Может, и наши кони станут такими умными и чуткими, – думалось нам. – Может, и мы когда-нибудь, оседлав верных скакунов, отправимся в дальний путь, чтобы обратить в бегство врагов…» И какой джигит не мечтал об этом, пригнувшись низко к расчёсываемой ветром гриве своего скакуна и несясь над волнующимся зелёным морем, мелькающими в гуще трав искорками полевых цветов!

Неужели все наши мечты не сбудутся? Стало больно смотреть на наших измождённых любимцев. Кажется, подуй – и все они повалятся с ног.

В воскресенье утром из Первомайки приехал Иван.

– Надо раздобыть сена или соломы для лошадей, – говорю ему.

– Им на день нужен воз сена. Где столько найдёшь? – отвечает он.

– Если не воз, то половину обязательно, – говорю я.

Иван задумался.

– У крестьян не разживёшься. У самих скотина голодает… А что, если в поле под снегом поискать? – неуверенно предложил он.

– Давай попробуем, – согласился я.

Прихватили лопаты и отправились в поле. Снег глубокий. Увязаем выше колен. То в одном месте расшвыриваем лопатами снег, то в другом. Однако под ним всего лишь тощая сухая травка. Лошади не кролики, этим их не прокормишь…

Вскоре из сил выбились. И надежду потеряли. А потерять надежду – значит всё потерять. Поглядываем с Иваном друг на друга, чуть не плачем. И холод пробирает. Начинаем поживее работать, чтобы согреться немного. Но нет травы.

Бредём обратно, к посёлку, еле передвигаем ноги. Степь бела и пустынна. Неприютно. Жёсткий ветер больно хлещет по лицу позёмкой, гонит по полю перекати-поле; они катятся по белому снегу, похожие издали на серых зайцев. В какие дали они держат путь? Куда их гонит ветер?

– Послушай-ка! – вскрикивает вдруг Иван и сильно дёргает меня за рукав. – Ветер гонит перекати-поле в балку! Он их полный овраг навалил, поди! Это же корм для лошадей!

Вдруг он сорвался с места и, увязая в снегу, падая, бросился за катящимся мимо нас клубком травы. Наконец, рухнув в сугроб, ухватился за колючий стебель.

– Если так гоняться за каждым пучочком, за день и мешка не соберёшь, – сказал я. – И потом, станут ли такую траву есть лошади? Ведь они не верблюды, чтобы есть колючку…

– Мы и не станем гоняться! – говорит Иван. – Лишь бы эта еда пришлась лошадям по вкусу…

Он присел на корточки и стал внимательно рассматривать перекати-поле. И сейчас только я понял, что замыслил Иван.

– Ты молодчина, друг! – кричу ему, заглушая ветер, насвистывающий в ушах. – Мы их достанем в балке из-под снега. А потом приедем на телеге.

– Приедем, конечно. Да только сам говоришь, лошади не верблюды. Станут ли есть?

– Человек и тот, если голоден, всякую траву ест! Посоветуемся с дядей Родионом. Он же ветеринар, что-нибудь подскажет…

Мы пришли к дяде Родиону и положили прямо на стол большущий куст перекати-поля. Хозяин дома стоит – глазами моргает, не поймёт, в чём дело.

– Как эту колючку сделать съедобной? – спрашиваю у него.

– Есть ли в ней что-нибудь питательное? – справляется Иван.

Растерянный дядя Родион переводит недоуменный взгляд на Ивана. Потом опять на меня. И вдруг, поняв, в чём дело, хватается за живот и начинает трястись от хохота.

– Кажется, и в самом деле Халиулла-абзый вас превратил в вегетарианцев, – с трудом выговорил он, сдерживая улыбку. – Значит, решили переключиться на подножный корм? С чем же вы собираетесь её есть – с маслом или без масла? Ведь без масла даже лошадь может ею подавиться!

– Мы хотели посоветоваться, как сделать её съедобной для лошадей! А что они её в таком виде не станут есть, мы и сами знаем, – говорю ему сердито.

Дядя Родион придвинулся ближе к столу и сразу же посерьёзнел. Сжав рыжую бородёнку в кулаке, задумчиво уставился на принесённую нами траву. На ней оттаивал снег, капал на непокрытый дощатый стол.

– Попробуйте хорошенько распарить и посыпать мукой, – сказал он…

Запрягли лошадь в лёгкие сани и поехали к балке. Мы с Иваном шли впереди, а лошадь еле-еле плелась позади, далеко отстав от нас. Её вёл под уздцы Хабибулла. Он то и дело проваливался в глубокий снег, проворно поднимался, сворачивал лошадь туда, где поменьше снегу. Часто останавливался, давая лошади передохнуть.

Предположение Ивана оправдалось. Дно балки было устлано перекати-поле. Идёшь по снегу, а он прогибается, под ним похрустывает, шелестит. Принялись мы с Иваном разбрасывать снег, извлекать из-под него слежавшиеся комья травы. Руки посинели от холода. В них впивались колючки, но мы не чувствовали боли. Потрём ладони сухим рассыпчатым снегом, подышим на пальцы – и снова за работу.

Пока Хабибулла прибыл с санями, мы успели порядком потрудиться и насобирать огромную кучу травы. Через каких-нибудь два часа втроём нагрузили сани горой. Может, сверху примяли бы стог да ещё добавили, но побоялись, что лошадь не потянет. И так пришлось навалиться на сани всем троим. У лошадки ноги подгибаются, мокрая вся от пота. Мы, как и она, не щадим себя, изо всех сил толкаем сани.

Халиулла-абзый увидел в окно въезжающие в ворота сани, нагружённые доверху, выскочил из дому в одном исподнем. Подбежал, схватил лошадь под уздцы. Подвёл её к конюшне и побежал домой одеться. С крыльца обернулся, потирая руки, кричит:

– Молодцы, джигиты! Этак, может, мы и убережём наших лошадок!

Не теряя времени, мы изрубили колючую траву топором, насыпали в большое корыто и ошпарили крутым кипятком. Подождали, пока размокнет, подсыпали муки и перемешали палкой. Потом сверху ещё присыпали мукой – для соблазну.

Халиулла-абзый шумно понюхал воздух.

– Свежим хлебом пахнет. Сам бы ел! – говорит он, довольно улыбаясь. – Ведите-ка почётных гостей.

Иван, Хабибулла и я кинулись в конюшню. Привели трёх коней. Глядим на них затаив дыхание. Вот молодой жеребец, мой Дутый, ткнулся мордой в корыто, недовольно фыркнул, раздувая ноздри, и замотал из стороны в сторону головой. У меня упало сердце. Глаза застлали слёзы. Всё передо мной затуманилось, расплылось. Вдруг слышу, кто-то хрумкает. Вытер рукавом слёзы: мой Дутый поджал уши и торопливо ест. Ест, родимый! Ест, крылатый мой!.. Два других коня стояли недвижно, будто они не живые вовсе, а чучела. Озадаченно смотрели некоторое время на Дутого, потом тоже начали есть.

Мы закричали: «Ур-ра-а!..» – и бросили вверх шапки.

Второй рассказ Гильфана

Прожив несколько лет в Астрахани, мои родители переехали в Ессентуки. Они пригласили меня на летние каникулы к себе. Мне давно хотелось повидаться с моим братишкой Ибрагимом и сестричкой Эмине, поэтому я сразу же поехал. Однако прожил я в Ессентуках всего неделю и начал проситься обратно в Голубовку. В незнакомом городе всё мне казалось чужим, неприветливым. Перестали занимать и увлекательные игры, баловство с братцем и сестрёнкой.

Мать и отец знали, что я с младенчества упрям и настойчив. Если что-то замыслил, добьюсь своего. Поэтому удерживать не стали. А может, и самим им стала понятна моя тоска по тем местам, где я родился и вырос, где есть у меня дядя, ставший за эти годы ближе, – чем отец, где ждут меня мои братья Габдулла, Хабибулла, Калимулла, Шамиль. И Иван, наверно, приезжает, справляется, не вернулся ли я.

К тому же я в этом году закончил четвёртый класс – следовало посоветоваться с дядей, что мне делать дальше. В то время было четырёхклассное обязательное обучение, после которого принимали в фабрично-заводские училища. Что дядя скажет – учиться мне дальше в школе или думать о специальности?

Я никогда не тратил дома времени на подготовку к урокам. Обычно внимательно слушал объяснения учительницы и почти всё запоминал. Память у меня была хорошая.

Порой дядя обеспокоенно спрашивал у меня:

– Гильфан, ты сделал уроки?

– Сделал, – отвечал я.

Он смотрел на меня недоверчиво, лукаво ухмылялся:

– А ну-ка, расскажи.

Я без запинки пересказывал ему урок. Дядя пожимал плечами:

– Когда ты успеваешь? Никогда не вижу, чтобы ты занимался…

Я помалкивал. Не признаваться же, что успеваю прочитать задание утром в классе, до начала урока. А потом могу повторить любое правило хоть с начала, хоть с середины.

Возвратясь из школы, прячу свою фанерную сумку, обтянутую дерматином, под нары, наскоро перекушу – и айда на улицу! Летом гоняем футбол. А зимой, если день погожий, катаемся на самодельных коньках. К нижней части деревяшки прикрепишь толстую проволоку – и конёк готов.

Однако было у меня и надоевшее постоянное дело – и зимой и летом возил я воду.

В то время в Голубовке даже и не слышали о водопроводе. И колодцев не было. Пробовали копать колодцы, но воды не добыли, и приходилось привозить воду из реки.

А нам особенно много нужно было воды. Ведь у Халиуллы-абзыя полон двор скотины. К тому же не проходило недели, чтобы дядя не требовал растопить баньку. А нас в семье семеро: попробуй всех обмыть.

Что ни день, впрягаю мерина в телегу, на которой стоит огромная бочка, и отправляюсь к реке. Сажусь на облучок и под громыхание телеги завожу песню. Над головой висит жаворонок, будто привязанный к тонкой невидимой резинке, которая, то растягиваясь, то сжимаясь, поднимает его к самым облакам. Вдруг скрипуче вскрикивает степной орлан, парящий высоко-высоко в небе. Свиристят суслики, застывшие, будто колышки, на бугорках у нор. В густой траве попискивают птахи, стрекочут кузнечики. Заслушаешься, бывало, а потом подумаешь: «А теперь послушайте-ка и мои напевы!» Заиграешь на расчёске, прижав к ней папиросную бумагу. Далеко разносит ветер песню. И, словно бы вторя тебе, издалека доносятся гудки паровозов. Здорово!..

Подкатишь к реке и, скоренько раздевшись, плюхнешься с разбегу в воду…

Зимой гораздо хуже. Зимой река замерзает. Семь потов с тебя сойдёт, пока ломом пробьёшь прорубь. А когда наполняешь ведром бочку, как ни стараешься быть осторожным, вода всё равно выплёскивается на одежду. Варежки, рукава телогрейки, брюки становятся жёсткими и ломкими, как жесть. Прыгаешь то на одной ноге, то на другой, чтобы не замёрзнуть. А злюка ветер до костей пробирает…

Так вот в Ессентуках я часто думал: «Справляется ли Халиулла-абзый без меня? Кто им привозит воду?» Когда я приехал из Ессентуков, меня какое-то время никто не посылал за водой. Не на чем было ехать. Оказывается, пока меня не было, неожиданно подохла наша лошадь. И корова чуть не околела. Но её успели зарезать.

Но нужды в воде не поубавилось. Поэтому в конце концов вместо лошади пришлось впрячься в двухколёсную тачку нам с Хабибуллой. У Хабибуллы силёнок совсем мало. Пока дотащили от реки полную бочку до дому, у него, у бедняги, пошла кровь из носа. Я заставил его лечь на траву у обочины дороги, и мы стали ждать, пока перестанет хлюпать в его носу. Хабибулла лежит и тихонечко плачет. По его щекам мелкими горошинками скатываются слёзы.

– Что это с тобой? – спрашиваю. – Тебя к врачу водили?

– Водили, – говорит Хабибулла и всхлипывает. – Он лекарство выписал. Горькое. Пью, пью – не помогает. Внутри у меня жжёт, будто огонь горит.

Я стараюсь его успокоить как могу, а сам смотрю на его жёлтое, как воск, лицо и сердце моё сжимает недоброе предчувствие.

Прошло недели две всего, Хабибулла умер. Спокойно, тихо.

За день до этого к нам приехали погостить родственники отца. Халиулла-абзый и тётушка были заняты ими, старались принять получше. Разговорам не было конца, улеглись поздно. А утром, пока Шамгольжаннан-жинге готовила завтрак, мы сидели в большой горнице и чаёвничали.

Вдруг дверь распахнулась. В ней стояла, пошатываясь, Шамгольжаннан-жинге. Её побелевшие губы дрожали. Она силилась что-то сказать и не могла. Наконец придушенным голосом вскрикнула:

– Хабибулла умер! В конюшне…

В первую секунду мы оцепенели. Потом все одновременно бросились во двор.

Я вспомнил, как Хабибулла любил Дутого. «Наверно, истосковался по нему, зашёл в его опустевшую клеть и упал», – подумал я.

На следующий день Хабибуллу снесли на кладбище.

Опять по посёлку стали расползаться слухи про нас. К нам перестали захаживать соседи. Шамиль, самый младший среди нас, боится в доме оставаться один. И за ворота выйти боится. «Тень Хабибуллы по двору ходит, я видел!..» – твердит он и заливается слезами.

Да и со мной невесть что твориться стало. Что ни ночь, во сне Хабибуллу вижу. Я просыпался весь в поту и до самого рассвета не мог больше уснуть.

Оказывается, мы понапрасну считали дядю Родиона нелюдимым и что он не жалует детей. Он узнал откуда-то, что мы про него так думаем, и сильно обиделся. А потом взялся носить нам гостинцы.

Дядя Родион раньше всех заметил, что я хожу в последние дни сам не свой.

– Что с тобой, Гильфан? – спрашивает. – Не собираешься ли ты отправиться к братцу Хабибулле?

Я рассказал ему о своих ночных кошмарах.

Мы посидели немного молча. Он поинтересовался, где мы косим сено. Спросил, на что жаловался Хабибулла, когда болел. Я обо всём подробно рассказал. Тогда он попросил на том месте, на краю балки, где мы косили сено, наловить мышей, кузнечиков и принести ему.

От дяди Родиона я побежал прямо к балке. Мышей я с измальства ненавидел, но всё же поймал пару. А наловить кузнечиков – дело простое…

Дядя Родион при мне посадил мышей и кузнечиков в разные стеклянные банки. Залил каким-то вонючим лекарством. И, словно колдун, принялся рассматривать их через большущее увеличительное стекло.

Каждый день с утра, ещё не позавтракав, я убегаю к дяде Родиону. Спешу узнать, не разгадал ли он тайну диковинной болезни. Снова бегу, по его просьбе, на поле. Как шальной хожу вдоль балки, пригнувшись, вглядываясь в траву; ползаю на брюхе от кочки до кочки – охочусь за мышами, ловлю насекомых. Уж очень хочется мне, чтобы дядя Родион доказал соседям, отвернувшимся от нас, причину смерти Хабибуллы и любимого коня.

Всяким толкам, глупее которых и не придумаешь, не только некоторые наши соседи верят. Тётушка моя и прежде была суеверной, а с того дня, как на наш дом стали валиться одно несчастье за другим, она до смерти переполошилась. Собственной тени начала бояться. Ходит по комнатам и знай твердит одно и то же: «Это гостившие у нас иноверцы принесли на нашу голову беду! Все так говорят. Советуют муллу умолить, чтобы он какую-то особую молитву у нашего порога прочитал…» Она боится даже произнести вслух имена дяди Давида и Ивана, чтобы не привлечь шайтана. Привезённые ими этим летом веники, к которым мы старательно примешивали для духу полынь и мяту, она давным-давно побросала в печь. В сарае остался только стойкий запах луга.

Мне хотелось с помощью дяди Родиона уверить тётушку, что мой друг Иван и его отец ни в чём не виноваты.

С низко опущенной головой бреду в школу. Но учительница по ботанике ещё не вернулась из отпуска. Жаль. Она хорошо знает всё про растения. Сказала бы, могут ли животные отравиться какой-то травой. Что же делать? Ожидать учительницу по ботанике?

Ноги сами собой опять уводят меня в поле. Ложусь в высокую траву и, заложив руки за голову, смотрю в небо. Думаю-гадаю. Об одном и том же.

Может быть, наш Дутый отравился. Допустим, и корова тоже – она тоже ела траву, накошенную в тот вечер. Я верю дяде Родиону, что это так. Но другие не верят. Как проверить? Как доказать?

И тут я вспомнил. Как же мне раньше в голову не пришло? Ведь есть кобыла, которая в тот вечер из одной кормушки с нашим Дутым ела траву. Дяди Давида кобыла, у которой когда-то хвост оттяпали! Интересно, жива она или тоже подохла?

На второй день спозаранку я оставил дяде записку, сунул за пазуху краюху хлеба, выпрошенную у тётки, и отправился в путь.

Дядя Давид несказанно удивился, завидев меня. Он начал расспрашивать, всё ли дома благополучно. Узнав, что все здоровы, успокоился.

А Иван себя чувствовал на седьмом небе от радости. Но, заметив, что я чем-то удручён, затих.

– А как поживает ваша кобыла? – спросил я, едва успев узнать об их житье-бытье.

Дядя Давид секунду смотрел на меня пытливо-раздумчивым взглядом, сказал с грустью:

– Кобылка наша околела. Давно уже. А что?

Я рассказал, что мы с дядей Родионом затеяли…

В тот день меня домой не отпустили. Иван меня водил по посёлку, знакомил с мальчишками. Мы не заметили, как наступил вечер. Нам с Иваном постелили на полатях. Мы до полуночи не сомкнули глаз. Теперь сомнения не оставалось, что у балки, где мы всегда косим сено, расплодились какие-то вредные микробы.

– Щавель виноват, – сказал Иван.

– Почему щавель? – удивился я. – Почему не другие травы?

– Ни крапива, ни полынь, ни хвощ, ни васильки здесь ни при чём. Щавель виноват.

– Почему? Объясни.

– Помнишь, как Хабибулла любил щавель? Прямо ложился на траву и пасся!.. Мы приезжали к вам, когда ты гостил в Ессентуках. Я с Хабибуллой ездил косить траву к балке. И тогда, помню, он объелся этого щавеля… В траве, где мы пасли вашу корову, Дутого и нашу кобылу, было много щавеля!..

Догадка Ивана походила на правду. Однако трудно всё-таки в это просто так поверить.

– Щавель, дружок, и мы с тобой иногда ели. Почему же мы не окочурились?

– М-да… А может… – Не найдя ответа, Иван замолчал.

– Хочешь сказать… может, ещё окочуримся?

– Тьфу, тьфу!.. – сказал Иван вздрогнув. – Пусть ветер развеет твои слова!

Я засмеялся.

– Не стал ли ты, дружище, суеверным, как бабки в нашем посёлке?

Иван не отозвался. В раскрытое окно глядела полная луна. Ветерок тихо покачивал ветки деревьев. На подоконнике засвиристел сверчок. Я решил, что Иван уснул, и повернулся на бок, натянул на плечи одеяло. Но он вдруг крепко схватил мой локоть. У самого уха я почувствовал горячее дыхание Ивана и услышал его шёпот:

– Если бы мы умерли в один день, это было бы похоже на сказку. В жизни так не бывает…

Утром следующего дня Иван проводил меня далеко за деревню. Когда мы стали прощаться, он вынул из кармана носовой платок, медленно развернул его. В нём оказался кубыз. Тот самый, который я некогда подарил ему. Иван положил кубыз мне на ладонь.

– Возьми его обратно, Гильфан, – сказал он. – Я всё равно не научился на нём играть. А ты, наверно, по нему соскучился. Бери. С ним дорога тебе покажется короткой. Заиграй-ка свою «Шахтёрскую»!

Я зашагал по степной пыльной дороге, наигрывая на кубызе. Как ни оглянусь – Иван всё стоит, смотрит мне вслед. Мы помахали друг другу рукой и пошли в разные стороны.

Я передал дяде Родиону всё, о чём мы разговаривали с Иваном. Теперь он окончательно уверился, что всему виной трава. С ним вдвоём пошли в поле, и я показал, где мы косили траву. Дядя Родион шёл вдоль балки и там-сям вбивал колышки с фанеркой, на которой химическим карандашом вывел: «ОПАСНО! Здесь косить траву нельзя!»

Насобирав целую охапку щавеля, мы вернулись.

Опять я начал каждое утро прибегать к дяде Родиону и спрашивать:

– Ну как?

И всякий раз он отводил взгляд в сторону и, вздохнув, пожимал плечами. И мне становилось ясно, что он так ничего и не разгадал.

Дома я невзначай проговорился о нашем с Иваном предположении. Меня высмеяли.

– Если бы щавель мог быть ядовитым, весь свет давным-давно бы вымер, – сказал Халиулла-абзый.

Утром, слегка перекусив, я опять убежал в поле. «Может, и вправду мы на щавель напраслину возводим? – думаю себе. – Почему же у других скотина не гибнет? Разве мало тех, кто не обращает внимания на упреждающие знаки дяди Родиона – косят себе и в ус не дуют! На этом месте я часто вижу и коз, отбившихся от стада. Ни одна ведь не подохла!» Чем больше ломаю голову над этой загадкой, тем больше меня зло разбирает.

Вне себя от досады упал я на траву и принялся есть щавель, уподобясь Хабибулле. «Умру так умру! – решил я. – Лишь бы успеть крикнуть перед смертью, что щавель всему виной, что он около балки отравлен!» Срываю продолговатые округлые листья, сверху гладкие, глянцевитые, а снизу шершавые, по нескольку штук рву, пихаю себе в рот, давлюсь, проглатываю. Челюсти сводит от кислятины. Зелёная пена вспучилась на губах. А я всё ем.

На том самом месте я и уснул. Проснулся от пробирающего меня озноба. Глаз не успел открыть, а в голове уже промелькнуло: «Остывать начинаю…» Гляжу, небо обложено тучами, чёрными-пречёрными. Сырой, холодный ветер из-за балки веет, траву к земле прижимает. Я дрожу, зуб на зуб не попадает. И внутри муторно, будто кто-то кишки скручивает. Вот-вот вывернет меня наизнанку. Несомненно, это от щавеля. Знать, начинает действовать. Успеть бы добежать до дяди Родиона! Успеть бы ему рассказать, как всё было!..

Я вскочил и побежал. Но не так резво, как я обычно бегал. В коленках чувствовал неприятную слабость. Ноги цеплялись за траву. Голова слегка кружилась и сделалась какой-то тяжёлой.

Эх, не добежать мне! Пропал я. Откуда люди узнают, отчего я скончался? Вон Хабибулла умер – разве узнали? Зарыли в землю, и всё. А с ним тайну зарыли. И ты, дурак, точно так же унесёшь в могилу свою тайну!

Что я медлю? Надо скорее бежать! Из последних сил! Хорошо, что с собой прихватил пучок щавеля. Если не добегу, умные поймут, отчего я умер. И поверят наконец. А кто не поверит, пусть сам попробует моего щавеля!..

Степь на мгновение озарялась белым светом, и тотчас позади меня раздавались оглушительные раскаты грома. Брызнул мелкий дождик, зашуршал по траве, заметался над дорогой.

Я с разбегу ткнулся в калитку. Она оказалась запертой. Я затарабанил в неё кулаками и коленями. Кричу осипшим голосом:

– Дядя Родион! Скорее отворите, я умираю! Дядя Родион!..

Калитку отперла тётка Прасковья. Я влетел в дом и ну тормошить дядю Родиона, который только что, видать, прилёг отдохнуть. Бросил ему на колени собранный щавель. Объясняю впопыхах:

– Я очень много съел щавеля! Отравился и теперь помираю. Как Хабибулла, как Дутый, как наша корова, как кобыла дяди Давида! Пожалуйста, скорее! Проверьте эти листья!..

Тётка Прасковья с испугу глаза вытаращила. Крестится, на меня глядя. Залопотала что-то мужу по-чувашски – ни слова не разберёшь. Муж строго махнул на неё рукой – дескать, помолчи. Достал из шкафа пузырёк с каким-то лекарством, налил в столовую ложку и дал мне выпить. А меня с того лекарства ещё больше затошнило. Живёт будто кто когтями изнутри разрывает. А мне теперь почему-то нисколечко не хотелось умирать.

– Пожалуйста, дядюшка, спасите меня… – повторяю ослабевшим голоском и слёзы не могу удержать.

Дядя Родион и тётка Прасковья вдвоём укутали меня в тулуп. Усадили за стол, напоили горячим молоком и чаем с мёдом. Уговаривают, чтобы я успокоился и не боялся, уверяют, что всё уже обошлось. Тётушка Прасковья постлала на нарах одеяло и заставила меня лечь. Прилёг я, свернулся калачиком, из тулупа только нос торчит. Чувствую, как мне становится всё теплее и теплее. Дрожь прошла. Но всё ещё боюсь пошевельнуться. Кажется, чуть двинусь – меня снова скрутит озноб.

А ночью проснулся – дядя Родион с банками возится. Почувствовал, что я смотрю на него, подмигнул мне.

– Твой щавель чистый. Ничего на нём нет, – говорит дядя Родион, посмеиваясь и поглаживая рукой рыжие усы.

– А я?.. – вырвалось у меня. – Я же чуть не умер.

– Но теперь ты жив-здоров. Видать, маловато поел щавеля, – заметил он, и снова задвигались его усы от смеха.

– Это же вы меня спасли! Лекарство давали! – возмутился я. – Тогда не надо было лечить. Если бы я умер, вы бы не сомневались, что щавель с отравой!

– Скажи-ка лучше, в какое время ты ел щавель, утром или вечером? – спросил дядя Родион, не обращая внимания на мои слова.

– В полдень! – сказал я и натянул тулуп на голову. Мне не хотелось с ним даже разговаривать. Из-за него все мои старания прошли прахом.

– А ты, может быть, вспомнишь, в какое время Хабибулла приносил траву? Он ночью не ел щавель?

– Он в любое время ел. Не считался, темно или светло. Когда попадался ему на глаза, тогда и ел.

– А что было на щавеле, который ты ел вчера, не заметил?

– Что на нём может быть?.. Одна сторона гладкая, будто лаком покрытая…

– А вторая?

– И на второй ничего особенного. Только шершавая слегка…

– А муравьёв не приметил?

– Их везде полным-полно.

– Полным-полно, да не везде, – многозначительно проговорил дядя Родион и хитро улыбнулся. Он взял пинцет и вытащил из банки листочек щавеля. – Этот листик безопасный. И этот… А вот этот ядовитый. А мы сейчас его обезвредим, вот так… – Он внимательно рассматривал лист щавеля близорукими глазами. Наконец ему удалось что-то подцепить пинцетом. – Ага, теперь этот листок совершенно безвредный.

– Как же вам это удалось? – недоверчиво спросил я и приподнялся на локте.

– При помощи пинцета. Ты же видел. – Он укоризненно взглянул на меня поверх очков.

Затем вышел из-за стола, подошёл ко мне и поднёс к самому моему носу поблёскивающий пинцет. Я присмотрелся и увидел, что на его конце изгибается, лениво перебирает лапками и пошевеливает усиками малюсенькое насекомое, похожее на обыкновенного муравья.

– Ну, и что? – сказал я.

Дядя Родион вынул из шкафа старую толстую книгу и принялся листать её. Отыскал место, где описано всё про муравьёв, и стал читать мне вслух. Я узнал, что, оказывается, существует такой маленький, еле приметный для глаз зловредный червь, который по-научному называется «дикроцелий». Он размножается в гнилых водоёмах, а потом выползает на сушу. Его поедает муравей, и с этой поры он становится разносчиком опасного заболевания. Если животное случайно съест такого муравья вместе с травой, то начинает хворать и через некоторое время погибает. Днём эти муравьи, как и все их сородичи, непрестанно трудятся. А вечером, когда становится посвежее, они замирают на том месте, где их застала прохлада. Не успев приползти в гнездо, они чаще всего на ночь остаются, дожидаясь тепла, на нижней части травы. Утром, едва выглянет солнце и пригреет землю, они оживают и снова принимаются за свои муравьиные дела.

Так дядя Родион разгадал нелёгкую загадку.

– Вся жизнь состоит из множества загадок. Жить – значит познавать тайны. Любознательность и упорство помогают людям в этом, – сказал дядя Родион, похлопывая меня по плечу. – Если в тебе не иссякнет жажда познания, то жизнь у тебя будет очень интересной…

Когда начался учебный год, я рассказал о наше «открытии» учительнице по ботанике. Мы на урок провели несколько опытов с этими муравьями. После этого учительница выступила в поселковом клубе с беседой, чтобы объяснить людям причины несчастных случаев. Сомнения многих суеверных людей развеялись, и они, кажется, поняли своё заблуждение. А те, кому не по душе пришёлся такой оборот дела, всё же были вынуждены прикусить язык.