Текст книги "За веру отцов"
Автор книги: Шалом Аш
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
Глава 12
Письмо
В шатре на груде ковров лежал Кривонос, укрытый овчинным тулупом, несмотря на теплую летнюю ночь. Гетман страдал ревматизмом, и старая знахарка смазывала ему ноги растопленным конским салом. Воняло так, что першило в горле, щипало в носу. Собравшиеся на совет сотники то и дело кашляли и чихали, раздувая пламя свечей, воткнутых в высокие турецкие подсвечники.
Кривонос был не в духе, ревматизм очень досаждал ему. Ноги болели так, как будто к ним привязали тяжеленные камни. В шатре было душно, кости грызла тонкая, сверлящая боль, она не давала сосредоточиться, а нужно было решать важнейшие вопросы.
Уже четыре недели казаки стояли под Тульчином и не могли взять город. Давно пора быть в Баре, а то и во Львове, пока не подошел Вишневецкий. И все из-за чего? Из-за евреев! От них бегут в страхе казаки. Ладно бы еще от польских солдат! Кривонос проклинал сотников, ругался на чем свет стоит, одного из тех, кто оказался рядом, даже ударил булавой:
– Хамы, холопы! С каких пор казаки стали бояться евреев? Хан узнает, будет смеяться. Не захотят татары иметь дело с трусами, уйдут в Астрахань. А братишки казаки будут игрушкой в руках поляков, повезут нас в Варшаву головы рубить.
– А ты, батюшка, не злись. Евреев мы не боимся. Мы боимся сатану, который с ними дружбу водит. Выходят евреи из городских ворот, и он с ними, в белом халате, с ножом в руке. Он повсюду, то здесь, то там. Стоит казакам увидеть его в толпе евреев – и все, пиши пропало. Все бросают и бегут, хоть железной цепью приковывай, не удержишь.
– Это не сатана. Это их Бог в белой одежде, – объяснил другой сотник. – Говорят, Он явился их защитить. Если так, плохо наше дело.
– Бог или сатана, вам, сотники, надо головы поотрубать за то, что позорите казаков. Мы обещали хану двести женщин для гарема и рабов на продажу, а сами стоим тут. Евреи наш скот угоняют. Неслыханное дело! Вы не казаки, вы собаки паршивые. Сидели бы лучше у жен под подолом! – орал Кривонос.
– Нет, братец, так ничего не выйдет. Надо какую-то хитрость применить, как в Немирове. Но с польскими знаменами больше не пройдет, на это они не купятся. После Немирова евреи умные стали, нужно что-то другое.
В углу сидел казак, высокий, худощавый, с умными черными глазами. Он молчал и скреб у себя под мышкой, вслушиваясь в разговор. Лицо казака, хоть и мрачное, дикое, выдавало в нем ученого человека.
– А ты что молчишь? Что задумал? Слушаешь, слушаешь, да не говоришь, – обратился к нему старший.
– А что тут говорить? Известно, что делать, – отозвался казак, не переставая чесаться. Видно, он получал от этого огромное удовольствие и не хотел прерывать свое занятие.
– Ну и что же делать?
– Письмо писать.
– Кому, евреям? – удивились казаки.
– Тихо! – прикрикнул старший.
– Ляхам.
– Что писать? – спросил Кривонос.
– Надо им о Христе напомнить. Прячутся за спинами евреев. Как не стыдно им? Позор для христианина искать у еврея защиты. Пусть выдадут нам евреев, а мы сохраним полякам жизнь и еврейским добром поделимся.
– Еще чего? Сохранить поляку жизнь, чтоб он потом нам отомстил?
– Добычей с ними делиться?! – кричали казаки.
– Где это видано, чтобы казаки кланялись полякам?
– Пусть только ворота откроют, а там увидим, – ответил казак.
– Хитрец ты, Василь!
– А что будет, если поляки не поверят?
– Надо так написать, чтоб поверили. В городе нет хлеба, еда скоро кончится. А если они попадут к нам в руки…
– Хорошо.
– Садись, грамотей, пиши, – приказал старший.
Высокий казак, единственный, кто умел писать, сел к залитому водкой и заваленному объедками столу, сбросил на землю мусор, снял свитку, достал из ящика, который он предусмотрительно взял с собой, кусок пергамента, гусиное перо и чернильницу. Кто-то придвинул подсвечник, казаки обступили писаря.
Кривонос, однако, ничего не мог придумать. Боль в ногах становилась все сильнее, все мучительнее. Его лицо скривилось, он со злобой крикнул:
– Бабку сюда! Живо!
Казак вышел и через минуту вернулся со старой знахаркой.
– Крови надо, молодой, свеженькой. Она, батюшка, разогреет тебе кости, и боль как рукой снимет, – сказала старуха.
Казаки затихли, переглядываясь, страх проступал на их лицах. Они не раз видели свежую, дымящуюся кровь только что зарезанных детей в Немирове и в других городах. Но ведь это не они, это татары. Казаки детей не убивали, они убивали только взрослых.
– Думаешь, свежей еврейской крови надо? – спросил Кривонос.
– Сгодится и козья, – сказала знахарка. – Пойди, сынок, принеси козленка, его с лошадьми держат. Или ягненка из стада, совсем маленького, только родившегося, – обратилась она к казаку. Парень вышел и вскоре вернулся, держа в руках белую козочку. Она тонко блеяла, дрожала, испуганная светом и голосами людей.
– Перережь ей горло, батюшка, и пусть кровь течет, – сказала Кривоносу старуха. – Положи ее себе на ноги, боль скоро утихнет.
Кривонос вытянул босые ноги. Казак взял козочку, и жалобное блеяние тут же прервалось. Потек ручеек горячей крови, и теплое еще тельце укрыло больные ноги гетмана.
– Получше укройся, батюшка, чтоб тепло было. Это ты сатане глотку перерезал, теперь он от тебя отстанет.
И правда, скоро Кривонос почувствовал себя лучше. Мягкая, теплая тушка согревала, как тельце ребенка. Боль отпустила, теперь можно было заняться письмом:
«Именем Господа нашего Иисуса Христа, благословен он на веки веков, аминь.
Нашим братьям полякам посылаем привет и земной поклон. Мы день и ночь молим Господа нашего, чтобы он уберег вас от голода, смерти и болезней сегодня и навеки, аминь.
Дошли до нас вести, что имя Господа нашего Иисуса подвергается насмешкам со стороны евреев, врагов рода христианского, у которых наши братья, поляки, вынуждены искать защиты, чем наши сердца весьма опечалены. Подобает ли христианам заключать с неверными союз против христиан? Подобает ли храбрецам-полякам просить убежища у евреев? И вот мы решили отправить к вам гонцов с дружеским посланием и просим вас, наших братьев, хорошо их принять и выслушать.
Братья поляки!
Не на вас, не на ваших жен и детей, пошли казаки войной, не ради вашего имущества и всего, что вам принадлежит, они воюют. Не против христиан мы сражаемся, но против врагов христианского рода, против евреев, распявших нашего Господа Иисуса, ограбивших нас, завладевших нашим добром. Против них ведут казаки справедливую войну. Вы, поляки, наши братья, и мы поступим с вами по-братски. Если выдадите нам евреев, мы сохраним вашу жизнь, и жизнь ваших жен и детей, и ваше имущество. А чтобы евреи не успели припрятать свое добро, объявите им, что мы готовы снять осаду, если они согласны откупиться золотом, серебром, шелком и бархатом. Пусть все соберут и принесут в крепость. А если они не согласятся, вы откроете нам ворота, и мы войдем в город. Отомстим врагам христиан за то, что распяли Господа нашего. А вас, ваших жен и детей мы пощадим и поделимся с вами добычей. Так нам велит поступать Господь наш Иисус Христос. Аминь».
Два всадника везли христианам города Тульчина пергамент, забрызганный теплой кровью козленка. Белый флаг трепетал в свете звезд. «Кто идет?» – крикнул со стены дозорный.
И всадники, остановившись, подняли белый флаг и лист пергамента и ответили:
– Именем Иисуса Христа!
Глава 13
Испытание
Пан Тверчинский передал евреям, что казаки готовы снять осаду, если им отдадут золото, серебро, шелк и меха. Городской раввин и глава ешивы реб Арон собрал старост на совет, и было решено спасти жизнь ценой выкупа. В синагогах и на площадях объявили, что все должны принести свое имущество в графский замок.
Евреи благодарили Бога за избавление: жизнь дороже золота и серебра.
Множество дорогих вещей доставили в замок: серебряные бокалы нюрнбергской работы, изящные шкатулки для благовоний, сделанные в виде башенок с флагами, праздничные светильники с символами двенадцати колен, женские украшения, драгоценные камни, собольи шубы, купленные у русских торговцев, шелка и итальянская парча, которую родители берегли дочерям на приданое, вытканные серебром и золотом ткани из Слуцка. Ради спасения души ничего не жаль. Все богатства грудой свалили в крепости. Тяжелые серебряные короны сверкали на темных мехах, золотые украшения и драгоценные камни поблескивали в волнах шелка, отрезы бархата валялись на дворе крепости, ожидая казаков.
Когда евреи принесли все свое добро, воевода сказал:
– А теперь несите сюда оружие.
– Зачем казакам наше оружие? У них своего достаточно. Они знают, что мы не будем их преследовать, когда они отойдут от города. Нам оружие нужно только для защиты, мы не собираемся никого убивать, не дай Бог. Зачем оно казакам, если они не хотят больше воевать с нами?
– Так казаки захотели, так я им обещал, – ответил Тверчинский.
Евреи заподозрили неладное: не вступили ли поляки в сговор с казаками?
Слово взял Мендл:
– Свое имущество мы вам отдали, но оружие не отдадим. Если вы требуете наше оружие, значит, не иначе как вы договорились с казаками, что предадите нас в их руки. Зачем бы еще вам понадобилось оружие, которым мы защищали город?
Другие его поддержали:
– Не отдадим!
Кто-то крикнул:
– Если погибать, то всем вместе, и полякам, и евреям!
Заговорил молодой мужчина из Корсуня, худой и высокий. Его глаза горели гневом, пейсы тряслись, подбородок дрожал.
– Христиане предали нас, как уже было в Немирове! – крикнул он евреям, сжимая в руке нож. – Так давайте же отомстим, отомстим за Всевышнего и Его Тору!
Как огонь, разгорелись его слова в сердцах людей. Терять было нечего. Со смертью давно примирились, но не хотели даром отдать свою жизнь. Вспыхнул древний еврейский гнев. Засверкали ножи, и по толпе, как далекий гром, прокатился зловещий рокот:
– Продали нас!
– За Немиров!
– За еврейскую кровь!
– За веру и за Тору!
И две тысячи человек, все как один, молодые и старые, с ножами в руках двинулись на поляков. Вскоре воевода, солдаты, польские женщины и дети, все, кто находился в крепости, были окружены разъяренной толпой. Кольцо сжималось. Еще мгновение – и начнется резня.
Вдруг кто-то крикнул:
– Что вы делаете, сыновья Израиля, милосердные из милосердных?
Толпа замерла. На середину вышел старик с короткой белой бородой и в белом халате. Сухой, костлявой рукой он остановил взбешенных людей.
– Горе глазам, которые это видят! – воскликнул он. – Это ли милосердные из милосердных? Как вы могли забыть о величайшем испытании?
Толпа смотрела на белую бороду, обнаженные руки, длинный халат. Мендл, взглянув в лицо старику, почувствовал страх: это был праведный портной.
– Все евреи в ответе друг за друга! – возвысил голос старик. – Если вы перебьете христиан, они начнут убивать евреев в других городах. Евреи не должны быть жестокими, мы не можем мстить. Только Всевышний может отомстить за нас! Приберегите мужество для величайшего испытания, для смерти за Тору, за веру наших отцов!
– Они продали нас казакам! Они хотят нас вырезать, как в Немирове! – крикнул кто-то из толпы.
– Чем же вы хуже немировских евреев, погибших смертью праведников? Всевышнему потребовались наши души, отдадим же их Ему с радостью. Мы не уподобимся гоям. Они продали нас, так пусть гнев Божий падет на их головы, пусть они заплатят Ему за еврейскую кровь, которая льется как вода. Мы не оскверним местью праведную смерть, которой требует от нас Всевышний. Мы должны видеть и молчать, такова Божья воля. Отдайте оружие, евреи! Если Всевышний захочет нас спасти, нам не понадобятся эти куски железа и дерева. Тому, в чьей руке земля и небо, не нужно человеческое оружие. Оно нужно гоям, в нем их сила. А наша сила – Всевышний, для Него приберегите мужество. Оно еще пригодится, когда придет величайшее испытание.
И вот уже кто-то вышел из толпы, приблизился к полякам, трясущимся от страха, не понимающим, что происходит, и швырнул нож к ногам воеводы.
Стали подходить остальные, бросать на землю ненужное человеческое оружие.
И улыбались люди, глаза сияли, лица светились непонятным, неземным счастьем. Падало оружие к ногам пана, но никто не посмотрел ему в глаза, никому не было до него дела, другие мысли овладели людьми.
Воевода отдал приказ, и поляки открыли ворота. Ни слова не сказали евреи. Солдаты окружили их и велели идти, и евреи двинулись в путь. Впереди раввины в талесах, следом остальные. И вскоре весь народ, мужчины, женщины и дети запели:
Бог – свет мой, помощь моя.
Перед кем мне дрожать?
Бог – ограда моей жизни. Кого мне бояться?
Так с пением шли они навстречу смерти.
Глава 14
За веру отцов
Ибо за Тебя убивают нас каждый день.
(Псалмы, 44:23).
Казаки поджидали снаружи. Они согнали евреев вместе, как стадо овец, и повели в огромный сад, окруженный забором. Среди двух тысяч человек было несколько раввинов, был здесь реб Арон, глава тульчинской ешивы, были другие великие ученые, знатоки Талмуда. Был здесь и праведный портной. Он тоже шел со всеми, одетый в погребальное облачение, завернутый в талес. Канторы пели, не давая людям впасть в отчаяние, потерять мужество. Остальные подпевали:
Евреи не знали, какая судьба им уготована, останутся они в живых или будут убиты. Им было все равно. Непонятное мужество воодушевляло их. Они видели перед собой распахнутые ворота рая. Не смерти боялись люди, боялись только, что их разлучат, отберут жен и детей. Каждый был готов сам умертвить своих близких, лишь бы не дать их осквернить. Женщины не сводили глаз со своих мужей. Все понимали, что смерть близка, но никто не плакал, не плакали даже дети. Пение уносило их ввысь, земные чувства отступили, исчезли, люди будто уже перешли в другой, великий, бесконечный мир.
Стоял конец лета, плоды уже созрели в саду, сияло солнце. Светлым, праздничным выглядел мир, и все были вместе. Канторы пели. Многие уже видели голубое сияние, небо уже открылось для них. Они уже плыли в бесконечности и слышали пение, льющееся там, где Бог сидит в окружении праведников и учит с ними Тору. Даже детям казалось, будто это великий Судный день, и сейчас явится пророк Моисей, и царь Давид заиграет на арфе. И приедет Избавитель на белом коне. Он уже едет, спускается с облаков, все ждут, и вот он здесь… Он уже здесь.
Страха не было, была радость. Бесконечная, глубокая радость царила среди людей. Отцы, матери, дети были вместе, весь народ стал одной семьей. Мужчины держали друг друга за пояса, дети прижимались к матерям. Посередине стояли раввины и канторы. Вдруг кто-то начал читать праздничную молитву: «Восхвалите Бога! Восхвалите, рабы Господа, восхвалите имя Господа![39]39
Псалмы, 113:1.
[Закрыть]»
Молитву подхватили канторы, за ними – все остальные, и сад наполнился пением:
И не замечают евреи, что в саду становится все больше казаков и татар с шипастыми булавами или кривыми саблями в руках. Татары маленькими, прищуренными глазками глядят на женщин и девушек. Ничего не видят евреи, только тесней прижимаются друг к другу, женщины и дети – в середине, вокруг – мужчины, которые держат друг друга за пояса:
Прозвучала труба, казаки крикнули «Ура!» и пропустили вперед худого низенького человечка. В жаркий летний день на нем была длинная меховая бурка и меховая шапка, украшенная перьями. Солнце припекало, бурка волочилась по земле. За ним шел поп в шелковом женском платье и нес огромный крест. Следом за попом – церковный хор. Певчие несли знамя с изображением Христа. Евреи не обратили внимания ни на гетмана Кривоноса, ни на церковную процессию, они закрыли глаза, чтобы не видеть креста, и запели громче:
Голоса евреев слились с голосами церковного хора: жертва и убийца вместе возносили Богу хвалу в этот ясный, солнечный день. Но вскоре хор замолк. Поп взял знамя с ликом Иисуса, воткнул в зеленый холмик. Рядом со знаменем встал хилый низенький человечек с бледным, болезненным лицом, страдающий от жары в длинной меховой бурке. С минуту Кривонос смотрел на евреев, которые, держась за руки, пели все громче, вдохновеннее и не замечали ни его, ни знамени, ни казаков с саблями, булавами и пиками. Уже не здесь были пленники, они видели другие картины, слышали другие голоса, им не было дела до того, что творится вокруг.
Кривонос растерялся перед поющими евреями, он не мог понять радости, сияющей на их лицах, и стоял в удивлении, не зная, что делать. Страх читался на его болезненном лице. Поп подал гетману крест.
Кривонос оробел еще больше, смотрел то на казаков, то на евреев. Потом поднял крест над головой и наконец почувствовал себя увереннее.
– Евреи! – возгласил он. – Кто подойдет и поклонится кресту, останется жив!
Никто не двинулся с места. Евреи не видели, кто стоит перед ними, не слышали, что он говорит. Никто не обращал внимания на Кривоноса и его казаков. Вдохновенно звучали голоса среди деревьев, в небо летело:
– Евреи, снова обращаюсь к вам. Слышите меня? Кто хочет остаться в живых, пусть подойдет и поклонится кресту.
Все громче звучало пение в саду. Уверенность снова покинула Кривоноса. Он растерянно посмотрел на попа.
– Бесов наслали они на тебя, прогони их, сделай святое дело, – сказал поп и трижды перекрестил гетмана.
– В последний раз обращаюсь к вам: кто примет христианскую веру, останется жив. Подходите к кресту!
– прозвучало в ответ.
Кривонос стоял, снова не зная, как поступить, и смотрел на попа.
– Делай святое дело, – опять перекрестил его поп.
– Бей их, казаки!
Громкое «ура» пронеслось по саду, и казаки бросились на евреев. Сверкали сабли, мелькали пики, взлетали булавы и обрушивались на людей. Евреи, обнявшись, выкрикивали: «Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь один!»
Казалось, молитва вот-вот заглушит крики казаков, но один за другим голоса замолкали, гасли, как догоревшие свечи. На растоптанной траве, среди срубленных веток, лежали целые семьи: отцы, матери, дети. Смешалась их кровь, и вместе отлетели их души с единым возгласом «Слушай, Израиль».
Четырнадцать сотен мужчин, женщин и детей перебили казаки в этот день. Остальных татары угнали на невольничьи рынки. Но ни один не купил себе жизнь ценой отказа от своей веры.
* * *
Под деревом, на растоптанной траве лежал мертвый глава злочевской общины. Его глаза были открыты, устремлены в небо. Лицо с побелевшими губами, сильно постаревшее за последних два месяца, выглядело мужественным и уверенным. Трудно было поверить, что это загорелое, обветренное лицо мертво, так как на нем сияла спокойная, радостная улыбка.
Может быть, потому, что рядом лежала Юхевед. Но ее лица было не разглядеть, она спрятала его на груди мужа…
В саду стало тихо, как в степи. На траве и опавших листьях среди срубленных ветвей и раздавленных плодов валялись человеческие тела, искалеченные, изрубленные. Можно было принять их за ворох старой одежды, перемазанной грязью и кровью. Но тут и там виднелись лица: мужское, с пейсами в запекшейся крови, женское, с прикрытыми глазами, детское, словно уснувшее. И на всех лицах – тихая, счастливая улыбка, как будто люди не умерли, как будто они видят и слышат что-то нездешнее, неземное…
* * *
На зеленом холмике стояло знамя с ликом Иисуса. Кривонос забыл его, когда отправился в город, чтобы вырезать христианское польское население.
Глава 15
В саду
В саду у матери казака Еремы пахнет медом. Пчелы гудят перед стоящими среди деревьев ульями, вьются над белыми цветами. Гнутся ветки под тяжестью спелых плодов. Сливы падают на землю, но никто их не подбирает, они валяются в траве, распространяя запах гнили. В саду бродят две-три черные овцы, лениво пощипывают траву, лижут друг друга языком. Вразвалку, степенно, будто по важному делу, шествуют жирные утки, раскачиваются на коротких лапках. Вот пытается взлететь гусь, разворачивает крылья, гогочет, но натыкается на спящую собаку, испуганно отскакивает в сторону и затихает.
В саду среди овец, уток и гусей ходит Двойра. На ногах у нее позвякивают бубенцы, которые надел Ерема, чтобы она не сбежала, чтобы все время слышать, где она. Вместо чепца на ее голове закрывающий лицо платок, как у казачки. Грустная бродит Двойра, идет к речке, текущей за садом, садится на берегу, смотрит в воду.
Но Ерема не дает ей остаться одной. Он подходит, садится рядом:
– Что ты грустишь, моя красавица? Все своих забыть не можешь. Заколдовала ты меня, сердце мое отравила. Горе мне, что мне делать?
– Замолчи, Ерема, ты ведь обещал, что не будешь меня мучить, дашь мне до свадьбы оплакать моих родных.
– Правда это, правда, обещал, но ничего не могу поделать, сохну по тебе. И наш хлеб ты есть не хочешь. Презираешь нашу пищу, ешь только то, что тебе твоя няня готовит, а ты ведь невеста моя.
– Я обещала мертвым, Ерема, что буду соблюдать наш закон, до тех пор пока от них не уйду. Позволь мне, Ерема, соблюдать наш закон, ты ведь добрый, ты меня любишь.
– Люблю тебя, Двойра, люблю, умереть за тебя готов. Злодеяние совершил ради тебя, брата своего убил. Скажи только, на край света с тобой пойду. Уйдем от людей, поселимся в глуши, ручеек будет течь перед нашим домом, красные маки будут цвести под окном. Я тебе служить буду, а ты будешь моей царицей. Ой, царица моя, ангел мой, голубка моя ясная! Что ты со мной сделала? Разбила ты мое сердце. – Парень наклонился к Двойре, взял ее лицо в ладони и вдруг расплакался, как ребенок.
– Тише, Ерема, не плачь, ты хороший, сердце доброе у тебя. – Девушка погладила его по волосам, как хозяйка любимого щенка.
– Овечка моя белая, голубка моя, что ж ты, любимая, меня мучаешь? Сил моих нет, лучше бы умереть.
– Ты будешь жить, Ерема, ты такой молодой, сильный. Ты хороший, Ерема.
– Как мне жить, если я не знаю, когда ты станешь моей? Все откладываешь нашу свадьбу. Сохну по тебе, любовь точит мое сердце, как червь дерево. Скажи, мой ангел, когда мы дом построим, у какой реки, в какой стране?
– Уже недолго тебе ждать, Ерема, уже недолго, – сказала девушка с грустью.
– Скажи, когда?
– Ты же говорил, ты обещал, что не будешь меня мучить, потому что любишь меня.
– Хорошо, больше не буду спрашивать. Хочешь – скажи, не хочешь – не говори. Пусть моя душа страдает, пусть сердце болит, – сказал парень и уткнулся лицом в траву.
– Уже скоро, Ерема. Подожди еще чуть-чуть, уже скоро, – успокаивала его Двойра, гладила по волосам мягкой холодной ладонью, глядя куда-то вдаль.
Как зеницу ока берег Ерема Двойру, ходил за ней по пятам, словно верный слуга. Казаки смеялись над ним, и пошел слух, что не иначе как еврейка – колдунья.
Однажды Ерема, вернувшись из города, сказал:
– Всех евреев и ляхов перебили в Тульчине, ни одного не осталось.
– Откуда ты знаешь, Ерема? – спросила Двойра.
– Мужики в городе рассказали. Много еврейского добра привезли на ярмарку из Тульчина. Вот и я тебе что-то привез, моя красавица. У мужика для тебя купил. Шубу отдал ему за это.
И Ерема подал Двойре пару золотых башмачков.
– Говорят, евреи покупают такие своим невестам к свадьбе, еврейским девушкам такие нравятся. Вот и купил их тебе, моя любимая.
Двойра узнала башмачки. Ведь это их привез ей когда-то Шлойме из Люблина.
– Откуда они у тебя? – спросила она.
– У мужика на ярмарке сторговал. Он их у мертвого еврея взял в Тульчине. Говорит, еврей их в руках держал, прижимал к сердцу.
– Молодой был еврей или уже старый? – спросила Двойра.
– Не знаю, моя красавица, он мне не сказал. Но что ж ты так побледнела, моя голубка?
– Потом, потом скажу. Няня, где няня?
– Да что с тобой, мой ангел, что случилось? – перепугался парень.
– Все потом тебе расскажу. Скоро, Ерема, будет наша свадьба. Только этих башмачков я и ждала, скоро все кончится. Няня!
– Няня! – закричал Ерема. Маруся кормила кур в саду. Когда она прибежала, Двойра лежала без чувств.
– Что с ней? – спросил парень. Маруся увидела башмачки в руках Двойры.
– Господи, помилуй! – бросилась она на землю рядом с девушкой, обняла ее, прижала к себе.
Ерема стоял, ничего не понимая.
