Текст книги "За веру отцов"

Автор книги: Шалом Аш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Глава 9
Жребий

В степи горел костер, потрескивали ветки. У огня ссорились трое казаков.

– Я первый ее увидел, значит, моя, – говорил один из них, старший.

Пламя освещало его обветренное широкое лицо. Маленькие глазки, будто изюмины, воткнутые в тесто, посверкивали из темноты. Он наклонился к девушке, которая лежала на голой земле, укрытая белой казачьей рубахой. Возле девушки, будто охраняя ее, стояла на коленях старуха. Казак протянул к девушке жилистую волосатую руку, но старуха его оттолкнула.

– Ну и что, что ты первый? – сказал другой казак. – Ты увидел старую ослицу, не разобрал, что это молодой жеребенок. Ты принял ее из засады за старуху-казачку, но только я понял, что это молодая еврейка. Я снял платок с ее головы, вытер с лица грязь, которой ее измазала старая колдунья. Ты видел слепую кобылу, хромую ослицу, а я увидел голубку-красавицу! Так чья же она, моя или твоя?

Карие глаза на круглом, простоватом лице парня смело глядели из-под высокой папахи.

– А я говорю: мы втроем их нашли, значит, они принадлежат нам всем. Так будет по-товарищески, по-казацки, – отозвался третий. Он не злился, не кричал, как другие, говорил спокойно и уверенно. На нем не было рубахи, и красные отблески огня переливались на его бронзовом теле. Он поджаривал на костре кусок свиного сала, наколотый на пику, капли сала шипели углях. Глубоко посаженные черные глаза, высокие скулы, вислые рачьи усы, чуб, закрученный за ухо, – все это придавало ему жестокий, устрашающий вид, казалось, улыбка никогда не появлялась на его костистом, пепельно-бледном лице.

– Всем? Нет, братец, либо одному из нас, либо никому, – возразил молодой.

– Эх, молоко на губах не обсохло, а спорит со старшими. Что за времена! – вздохнул первый казак.

– Раз так, убить ее, – решил тот, что поджаривал сало.

– Жаль убивать, братцы, – сказал старик. – Лучше отведем ее к татарам, у хана нет такой в гареме. Он за нее золотом заплатит, а мы поделим.

– А кого еще ему отдашь? Жену и дочерей? Что делается, казаки прислуживают татарам. Хмельницкий совсем запродал нас неверным. Не может казак оставить себе красивую девушку, все отдай хану! Вот что, братцы, или пусть достанется одному из нас, или убьем. – Полуголый казак вытащил из-за пояса расшитый мешочек, высыпал из него кости. – Давайте поступим по-казацки: бросим жребий. На кого он укажет, того и счастье: тому она и будет принадлежать. Не дело казакам ссориться из-за красивой еврейки.

– Хорошо сказал. Кому кости выпадут, тот ее и возьмет, чтобы не было среди нас вражды и зависти.

Молодой казак молчал, размышляя. Смотрел бархатными глазами на белую рубаху, под которой лежала пленница.

– Ну что, братец, согласен? Как Бог решит, так и будет, тому она и достанется. Если не тебе, не беда. Скоро у тебя евреек будет, как овец в хлеву. Кривонос поведет нас на Тульчин, туда сбежались евреи со всей Украины. Выберешь себе девушек, сколько душа пожелает.

Парень наклонился к огню, встряхнул кости и бросил:

– Три, восемь, пять.

– Шесть, три, десять.

– Хорошо выпало!

– Пять, восемь, двенадцать! – хохоча выкрикивали казаки, и эхо разносило смех по ночной степи.

Под белой казацкой рубахой лежала Двойра, смотрела, как казаки бросают кости в свете костра. Она поняла, что играют на нее, что она стоит на кону. Но Двойра ни минуты не сомневалась, что Бог ей поможет. Шлойме сказал перед расставанием, что Бог соединит их и они снова будут вместе. Воспоминание о счастье, которое она узнала с мужем, о времени, проведенном вдвоем, не давало Двойре утратить мужество. Она верила, что их беды закончатся и она вернется к Шлойме.

– Три, шесть, пять, – доносилось до нее.

– Семь, три, восемь.

– Ха-ха-ха!

– Четыре, восемь, двенадцать! – летели крики в ночную даль.

Вдруг черная тень поднялась из травы, опустилась на колени возле Двойры. А ведь казалось, что старуха уже не придет в себя после страшного удара, который нанес ей обозленный казак.

– На свои души играйте, на своих матерей, а не на мою девочку, моего ребенка родимого! – выкрикнула Маруся, склоняясь над Двойрой и обнимая ее. – Радость моя, душа моя, увидишь, Бог нам поможет, будут они огнем гореть. Совсем озверели казаки, Бога забыли, матерей своих забыли. Ни царя у них нет, ни закона. Чтоб вас гнев Божий поразил громом и молнией, чтоб земля вас поглотила, чтоб вам гореть адским пламенем, сукины дети!

– Замолкни, старая ведьма, чертова прислужница.

– Может, язык ей отрезать?

– Лучше голову, вернее будет.

А из-под белой рубахи выглядывали блестящие, черные глаза, смотрели в небо с верой, что там, среди звезд, сидит Тот, Кто все видит и все знает. Двойра понимала одно: она не хочет умереть. Она будет бороться за жизнь до конца, так она обещала Шлойме. Не ради себя, а ради него, своего мужа, чтобы удостоиться стать матерью его детей.

Казаки снова бросили кости.

– Последний раз.

– Три, шесть, пять.

Двойре вспомнилось праздничное утро незадолго до того, как пришла беда. Вспомнилось, как зеленые ветки деревьев заглядывали в окошко их дома. Она видит: вот сидит Шлойме, углубившись в Талмуд, раскачивается, читает вслух, нараспев. Его голос звучит у нее в ушах. А она стоит перед сундуком, наряжается для мужа. Нет, не для мужа, а для Бога, чтобы пойти на молитву. Надевает праздничные украшения, которые Шлойме привез ей из Люблина. Подходит к нему, и он кладет руку ей на голову, смотрит в глаза.

От костра идет шум, выкрики, дикий, нечеловеческий смех. Она не знает, что там происходит, но понимает: сейчас, в эту минуту, решается ее судьба.

Полуголый казак поднялся, молча подошел и, наклонившись, сдернул белую рубаху, под которой лежала Двойра. Звезды на ночном небе увидели скорчившееся, неподвижное женское тело, едва прикрытое рваной одеждой.

– Не подходи, не трогай мою деточку! Глаза тебе выцарапаю! – Как разъяренная дикая кошка, бросилась Маруся между Двойрой и казаком, вытянув вперед руку.

Она хотела еще что-то сказать, но послышался звук удара и Маруся со стоном рухнула на землю:

– Сжалься, Господи!

Казак попытался схватить Двойру, но она стремительно отскочила в темноту. Взгляд ее наткнулся на освещенную костром фигуру молодого казака. В его грустных, бархатных глазах Двойра увидела надежду на спасение.

– Спаси меня, не отдавай ему. – Девушка бросилась к нему, спряталась за ним, как прячется под деревом застигнутый дождем ребенок.

Парень вздрогнул. Только сейчас он впервые услышал ее голос. Она смотрела на него влажными умоляющими глазами, и он не мог отвести от них взгляда. Он стоял окаменев, лицо побледнело, сердце бешено колотилось в груди.

Выждав, второй казак подошел и снова протянул руку к Двойре.

– Он нечестно играл, обманул тебя, не хочу к нему! – закричала она.

Молодой все еще стоял, не двигаясь, но огонь уже загорелся в его глазах.

– Молчи, проклятая, а ну, иди сюда. – Выигравший казак потянул Двойру за руку, но молодой отодвинул девушку в сторону и встал между ними. Два кинжала сверкнули в свете костра.

– Братишки, что вы делаете? Из-за еврейки готовы друг друга зарезать? Мало, что ли, евреек на Украине? Опомнитесь! – кричал старик, не решаясь подойти к «братишкам».

Казаки глядели в глаза друг другу, сжимая в руках блестящие турецкие кинжалы с изогнутыми клинками. Вдруг молодой, как зверь, прыгнул вперед, и его противник упал на траву, захрипев перерезанным горлом.

– Будь ты проклят, грешная душа, из-за еврейки казака загубил. Чтоб тебе не было покоя ни на этом свете, ни на том, – выругался старик, плюнул и исчез в темноте.

Парень оцепенел на секунду, но тут же, опомнившись, крикнул:

– Эй, дедушка, куда ты?

– Знать тебя не хочу, продал ты душу дьяволу, – донеслось в ответ.

Парень постоял, не зная, что делать. Затем повернулся, отыскивая глазами девушку, и увидел, что она без сознания лежит на земле.

Он поднял ее, перенес поближе к огню, укрыл буркой, сел рядом. Костер освещал ее бледное лицо, глаза, прикрытые тонкими, прозрачными, как у голубки, веками, и вдруг казак почувствовал непонятную нежность к лежавшему возле него беспомощному созданию.

Глава 10
В чистом поле

– Как звать тебя, красавица? – спросил казак.

– Двойра.

– А меня Ерема, – улыбнулся он, сверкнув белыми зубами.

Двойру била дрожь.

– Что ты дрожишь? Холодно тебе?

Девушка кивнула.

– Иди сюда, поближе к огню. Но тут Двойра вспомнила о старой няне, огляделась.

– Кого ищешь, старуху? – спросил казак. Он приподнял Марусю, после удара неподвижно лежавшую на земле, и подтащил к костру. Двойра обняла ее, прижала к груди ее голову.

– Подожди, сейчас мы ее исцелим, – сказал Ерема. – На-ка, старая, глотни.

Казак поднес к губам Маруси рог с водкой:

– Пей, пей, у меня этого добра хватит.

Сделав глоток, Маруся открыла глаза. Увидев рядом Двойру, рванулась к ней, обняла:

– Жива, моя птичка, слава Богу.

И, бросившись перед казаком на колени, принялась целовать его руки:

– Спасибо тебе, соколик, спас ты нас, у черта из лап вырвал. Бог тебя не забудет, спас ненаглядную мою. Ты ангел, Богом посланный!

– Кто она тебе, неужели дочь твоя?

– Больше чем дочь. Она всё для меня, жизнь моя, душа моя. – Маруся снова обняла Двойру.

– Она ведь еврейка, а ты-то христианка.

– Так уж вышло. Родная она мне, хоть и не нашей веры, как птенец из чужого гнезда. С детства ее растила и ее мужа тоже.

– Она замужем?

– Замужем, соколик. Только жить начали, гнездо строить, детишек ждать, как беда пришла.

– Где же ее семья?

– Один Бог знает, может, спаслись, а может, казакам в руки угодили. Кто знает, живы ли они.

– Как же они живы останутся среди казаков? – решил парень и, взяв Двойру за руку, спросил:

– А моей хочешь быть, красавица? Двойра не ответила.

– Как же твоей, соколик? У нее муж есть, – сказала Маруся.

– Замолчи, старуха, никого у нее нет. Казаки всех евреев вырезали. Больше нет у нее мужа. Станешь моей, красавица, – будешь жить, а нет – умрешь. Выбирай сама.

Двойра молчала.

– Что ж ты не отвечаешь? Не молчи, а то хуже будет. Ты по праву принадлежала Ефрему Сквозу, он тебя в кости выиграл. Но он нечестно играл, вот я его и убил, спас тебя. Для себя спас, приглянулась ты мне, полюбил я тебя, как только увидел. Говори, еврейка, будешь моей, как обещала?

Двойра продолжала молчать.

– Ты же добрый, ты ангел, тебя мать родила, а не собака, как тех. Есть у тебя Бог в сердце, ты так не сделаешь, не возьмешь грех на душу. Замужем она, – твердила Маруся.

– Молчи, старая ведьма, а то побью, как Ефрем. Говорят тебе, нет у нее мужа, ни один еврей в живых не остался, всех вырезали.

– А если он спасся? – спросила Маруся.

– Если так, сам его убью. Хватит, старая. Ты казачка, твое место с казаками, а не с евреями. Берегись, продала ты душу еврейскому дьяволу! – со злостью сказал казак, подсел к огню, поближе к Двойре, взял ее за руку, заговорил ласково, как только мог:

– Моя ты, я сразу увидел, как ты прекрасна. Под лохмотьями, которые на тебя надела старуха, разглядел твою красоту. Только взглянул на тебя, сразу сердце замерло, полюбил тебя, пожалел, голубка моя. Никому тебя не отдам, ни гетману, ни татарскому хану. Всех убить готов за тебя.

Еще минуту помолчала Двойра, потом сказала, глядя казаку в глаза:

– Я в твоих руках, можешь сделать со мной, что захочешь. Но я тебя не боюсь, меня хранит Тот, Кто сильнее тебя. Можешь меня убить, мне не страшно. Если захочу, полюблю тебя, если не захочу, не полюблю.

– «Если захочу, полюблю тебя, если не захочу, не полюблю» – это ты хорошо сказала. Что ж, не буду тебя неволить, но если не полюбишь, вот что я сделаю. – Казак подошел к Марусе. – Не знаю, кем она тебе приходится, ну да все равно. Будешь моей, пощажу ее, нет – убью.

Глаза Двойры вспыхнули. Мгновение она колебалась. Но нет, не могла она этого допустить. И, будто в смущении, Двойра ответила:

– Женой твоей буду, любовницей нет.

– Это хорошо, правильно ты рассудила. Это мне по сердцу. Будешь моей женой, а любовницы мне не надо.

– Что ж ты, доченька, сделала, ради меня грех взяла на душу! – запричитала Маруся.

– Да ладно тебе, старая, я же ее люблю. Приворожила она меня. Лучшего друга убил из-за нее. Это ведь дядька мой был. – Парень указал на мертвого казака. – Всему меня научил: на лошади ездить, из ружья стрелять, а я его ради еврейки зарезал. Да я бы ради нее и матери родной не пожалел. Не иначе как заколдовала.

Вдруг Двойре что-то пришло в голову. Она поднялась, выпрямилась во весь рост, и в пламени костра показалось, будто это призрак, явившийся из другого мира:

– Да, казак, заколдовала я тебя.

– Как же ты это сделала?

– Той силой, что мне дана.

– Нарушила ты клятву, которую мужу давала, взяла, несчастная, грех на душу, – все причитала Маруся.

Двойра воздела к небу тонкие руки, подняла к звездам побледневшее лицо:

– Так мне велели.

– Кто?

– Тот, Кто властвует над нами. Простодушный казак со страхом посмотрел на Марусю.

– Что она говорит?

– Не знаю, – пробормотала старая няня. Ее тоже испугало поведение Двойры. – Будто это и не она вовсе. Это она со своим Богом говорит.

– Чудесной мазью, которую Он дал мне, натерла я свое тело. Никто не сможет причинить мне зла. Вот я стою перед тобой, попробуй ударить меня кинжалом, увидишь, что я не лгу.

Совсем страшно стало казаку. Ноздри его раздувались, рукоятка кинжала обжигала ладонь.

– Что с тобой, доченька, что ты говоришь? – бросилась к Двойре Маруся.

– Чего ты испугалась, глупая? Не знаешь разве, если Бог меня защищает, ничего со мной не случится.

Маруся упала на колени, схватила девушку за руки, уткнулась в них мокрым от слез лицом.

Казак наблюдал за ними издали. Он дрожал. Его, высокого, крепкого парня, сковал страх перед еврейской девушкой.

– Пойдем ко мне домой, красавица. У моей матери будешь жить до свадьбы. Пойдем, казаки могут нагрянуть, отберут тебя у меня.

– Не пойду с тобой, пока не поклянешься мне своей душой, своей верой.

– Чем хочешь поклянусь, любовь моя. Скажи, в чем я должен поклясться своей душой?

– Я знаю, Ерема, ты добрый человек, ты спас меня от рук злодея. Бог тебя за это вознаградит. А теперь обещай, что до свадьбы не прикоснешься ко мне, сохранишь мою чистоту, не причинишь мне зла.

Казак улыбнулся.

– Богом клянусь, что не притронусь к тебе до свадьбы, не оскверню твоей чистоты, не сделаю худого.

– Запомни, Ерема, ты своей верой, своей душой поклялся. Если задумаешь нарушить данное слово, я об этом тотчас узнаю. Моя сила сразу сообщит мне о твоих дурных мыслях, и тогда явится та власть, которая меня защищает, заберет меня, и ничего ты сделать не сможешь.

– Клянусь тебе, как святую икону буду тебя беречь, – сказал Ерема. Он закутал девушку в белую казачью бурку, усадил на лошадь и повез к материнскому дому. Старая Маруся побрела за ними следом. Серело утро, и новое солнце освещало торчавшие из тумана верхушки деревьев.

Глава 11
За веру и за Тору

Хмельницкий вел с фельдмаршалом Домиником переговоры о своем возвращении под власть польской короны, но при этом все посылал и посылал орды казаков грабить города ради наживы. Чтобы не лишиться поддержки татар, Хмельницкий вынужден был поставлять в ханский гарем красивых еврейских девушек и женщин. Десятитысячная казацкая орда под предводительством грабителя и убийцы Кривоноса разоряла города и местечки Украины, сравнивала их с землей. За казаками, как стаи стервятников, следовали татарские банды.

Напрасно благородный князь Вишневецкий предупреждал об опасности, просил у польских вельмож помощи для своего немногочисленного войска, ведшего борьбу с казаками и татарами. Никто его не слушал. Фельдмаршал Доминик все еще рассчитывал на благородство Хмельницкого, верил в его желание вернуться под власть Польского королевства и продолжал вести переговоры с казаками, осыпая Хмельницкого наградами, давая ему титулы, надеясь добиться мира. Вельможи были заняты выборами нового короля вместо умершего Владислава. Их не беспокоила судьба далекой провинции. В конце концов Вишневецкому пришлось бросить свою армию и отправиться в Варшаву, чтобы потребовать у загулявших панов помощи для несчастного населения Украины.

Страна по-прежнему была беззащитна перед казацкими бандами. Как река, вышедшая из берегов, разливались они по всей Украине, уничтожали города, грабили, жгли и убивали. Под ударами казацких сабель гибли и евреи, и поляки, в живых оставались только те, кто годился для невольничьих рынков. Гаремы татар пополнялись молодыми, красивыми женщинами.

Те, кому удалось спастись из Немирова, бросились в Тульчин. Тульчинская крепость стала убежищем и для них, и для жителей окрестных местечек, в городе собралось более десяти тысяч беженцев с имуществом. Казаков влекло еврейское богатство, татар – женщины и девушки.

Но взять Тульчин было нелегко. Крепость была хорошо оснащена, а укрывшиеся за ее стенами евреи знали, что значит попасть в руки казакам. Защитники крепости решили, что лучше умереть от голода или погибнуть в бою, чем сдать город.

В городе находился польский гарнизон в несколько сотен солдат. Евреи заключили с поляками союз. Реб Арон, глава тульчинской ешивы, и командир гарнизона Тверчинский скрепили подписями договор о том, что поляки и евреи будут сражаться до последнего человека, стоять плечом к плечу до последней капли крови, обороняя город от казаков.

Евреи собирались в синагогах, поляки в костелах, и все молились, чтобы Бог защитил от врага, и клялись в верности друг другу. «Друзья!» – обращались поляки к евреям, а те делились с ними едой, которую собрали, надеясь выдержать осаду до прихода помощи.

Поляки под командованием Тверчинского взяли на себя оборону крепости, поскольку больше, чем евреи, понимали в военной тактике и лучше умели обращаться с ружьями. Евреи – более многочисленные и при этом более стойкие, так как грозившая им опасность была куда серьезней, – взяли на себя оборону остальных частей города.

В крепости было турецкое оружие, вдоль стен возвели леса, подняли на них камни и все тяжелые предметы, которые удалось найти. У самых стен женщины поддерживали огонь под котлами с водой и маслом. Не раз евреи давали казакам подойти поближе, подтащить к стенам тараны, но тут же на головы осаждавших летел град камней и лился кипяток. Казаки отступали, оставляя под стенами тараны и тела погибших. И не раз евреи, как в давние времена защитники Иерусалима, выступали из города, презрев смерть, обрушивались на врага и заставляли его спасаться бегством.

Но запасы еды в Тульчине подходили к концу. Все, что осталось, поделили на равные доли между евреями и поляками. Сперва кормили детей, потом женщин. Мужчинам удавалось добывать пищу во время вылазок. Дозорные высматривали со стен стада овец и коров, защитники выходили из крепости, нападали на казачьи отряды, отбивали скот и угоняли в город, снабжая себя продовольствием.

Мендл, глава злочевской общины, тоже был среди осажденных. Он потерял сына, переплывая реку, он потерял невестку, которая ушла со старой Марусей неизвестно куда, но, как многие беженцы, смог с женой дойти до Тульчина. Мендл надеялся, что и Двойра с Марусей доберутся до Тульчина другим путем, но не нашел их в городе. Он был уверен, что Шлойме погиб от рук казаков, и жизнь потеряла для него всякий смысл. Мендл не хотел больше жить, только вера во Всевышнего не позволяла ему покончить с собой. Как многие из тех, кто утратил надежду на собственное счастье, Мендл продолжал сражаться за весь свой народ. Тульчинская община стала его ребенком, его Шлойме, его жизнью, его будущим. В ней черпал он силы, сражался за нее, не боясь смерти. Мендл хотел погибнуть за веру отцов, он первым устремлялся в битву, увлекая за собой других, поддерживая в них мужество.

– Братья! – говорил он, сверкая глазами. – Они убивают наших детей, они хотят убить нас. Но наш Бог вечен. Так давайте же сражаться за Него, за нашу веру, за нашу Тору!

Казаки не понимали, что происходит. Неужели это те самые евреи, напуганные, дрожащие, как овцы, ведомые на убой? Словно разъяренные львы, бросались евреи на врага. Чуть ли не с голыми руками, вооруженные дубинами и вилами, с криком «За веру и за Тору!» обрушивались они на казаков, не замечали летящих навстречу пуль, не слышали грохота пушек. Ничто не могло их остановить. С горящим взглядом носились они в облаках порохового дыма, рвали врагов зубами, выкалывали пальцами глаза, втыкали в шею длинные ножи, которыми режут скот. Бывало, еврей бросался на казака, вцеплялся в него, впивался зубами в горло и не отпускал, пока оба не падали на землю и еврейская кровь не смешивалась с казацкой кровью.

Многие, выходя на бой, надевали белые халаты и талесы. С ножами в руках вклинивались евреи в отряды казаков, и те бежали в страхе, увидев разгневанных людей в белых одеждах, или падали на колени с криком: «Сжалься, Господи!»

Страшен был гнев, горевший на бледных лицах евреев, и целые казачьи полки спасались бегством, будто их преследовал ангел мести.

Уже не одну неделю стояли казаки под Тульчином и не могли взять город. Напрасно проклинал Кривонос своих сотников: казаки бежали от евреев, будто от гнева Божьего. Но Кривонос решил во что бы то ни стало овладеть городом: стыдно было за казацкую трусость перед татарскими союзниками, к тому же он опасался гнева Хмельницкого. Все силы стянул он к осажденному месту, десятками тысяч прибывали крестьяне из окрестных деревень. Всю степь вокруг Тульчина заполонили люди, лошади, повозки. По ночам дозорные видели со стен, как пылают костры до самого горизонта, в город долетали крики, лязг оружия, ржание, топот копыт. Но страх исчез, евреи готовы были погибнуть. Погибнуть в бою за Бога и за Тору.

Речь, произнесенная Мендлом перед народом, превратила обреченных на смерть в богатырей, вернула евреям их древний боевой дух. Они шли на смерть с воодушевлением. Теперь они будут сражаться, как когда-то у ворот Иерусалима. Всю ночь женщины поднимали камни по лестницам, кипятили масло, плавили свинец, подкатывали к стенам бочки смолы, готовясь к обороне.

В крепости находилось шестьсот солдат под командованием Тверчинского. Там же собралось все польское население Тульчина, каждый вооружился чем мог.

Как только первый утренний луч осветил городские башни, казаки двинулись на штурм. В первых рядах шли крестьяне из окрестных деревень. Кривонос рассчитывал, что на них уйдет весь запас камней и смолы, после чего в битву вступят опытные казацкие воины. Но неожиданно из города грянул пушечный залп. Ночью успели снять пушки с крепости и расставить их на крышах ближайших к стене домов. Крестьяне, едва услышав первый выстрел, бросились наутек.

Кривонос посылал на штурм отряд за отрядом, но защитники Тульчина отбивали атаки пулями и ядрами. Целый день казаки не могли приблизиться к стенам. Лишь к вечеру им удалось подтащить осадные машины, но со стен полетели камни, полился расплавленный свинец, обрушились потоки горячей смолы. Атака опять была отбита, у стен остались лежать тлеющие тела. Снова и снова к стенам подлетали на конях казаки, снова и снова проливался на них губительный огненный поток.

Казаки кричали, подгоняли, подбадривали друг друга, но огненный дождь не прекращался, и росли груды мертвых, дымящихся, облитых смолой тел. Вот распахнулись ворота, и появился отряд людей в белых одеждах. С криком «За Бога, за Тору!», с ножами в руках кинулись они на казаков, будто дьяволы. Крестьяне бросились врассыпную, едва увидев мстителей в белом, и евреи вернулись в город, распевая псалмы.

Наступила ночь, казаки собрались у костров. Из-за городских стен долетали голоса. Это канторы пели псалмы, взывая ко Всевышнему. Осажденные восхваляли Бога, готовые погибнуть за свою честь и веру.

И казаки говорили, сидя у костров звездной летней ночью:

– Старый еврейский Бог проснулся и явился из Иерусалима. Он там, в городе. Горе, горе нам!