Текст книги "Приемыш черной Туанетты"

Автор книги: Сесилия Витс Джемисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава VII
Щекотливый вопрос

В тот день, когда художник купил фигурку Квазимодо, Филипп едва мог дождаться вечера – так ему хотелось рассказать Туанетте об удаче Деи. И как только его лоток опустел, он стрелой помчался по Урсулинской улице, не обращая внимания на заманчивые приглашения соседских мальчуганов поиграть с ними. Филипп был любимцем мальчиков, которые жили на его улице и встречали его с неизменным восторгом.

На углу улицы Треме он увидел мальчишек, окруживших маленького калеку-негра с тяжелым ведром на голове.

– Опять мальчишки мучают маленького Билля! – воскликнул он, и его голубые глаза засверкали в гневе. – Дайте мне только добраться до них – я им задам.

И спустя мгновение он был в толпе, раздавая удары направо и налево.

– Эй, слушайте, ребята! Оставьте бедного калеку в покое! Как вам не стыдно мучить его? Ну-ка, Билль, дай мне твое ведро, а ты возьми мой лоток. – И, взгромоздив тяжелое ведро себе на голову, он двинулся вперед, сопровождаемый мальчишками.

Филипп вернулся домой весь красный, еле переводя дух от непосильной тяжести, а глаза его блестели от возбуждения.

Туанетта сидела на небольшой веранде, у стола, покрытого белыми цветами. Она приделывала цветы жасмина, вылепленные из воска, к проволочной модели барашка.

– Для кого это, мамочка? – спросил Филипп, опираясь о перила веранды и утирая потное лицо.

– Это для маленького ребенка с улицы Приер; он умер вчера вечером. Но отчего ты так разгорелся, дитя мое? – спросила Туанетта. – Я ведь просила тебя не бегать!

– Я не мог удержаться; я так торопился домой. Хотелось скорей рассказать тебе, что Дея продала «Квазимодо»! – И Филипп, торопясь и задыхаясь, то по-английски, то по-французски рассказал Туанетте о приключениях дня: – Ах, мамочка, он рисует картины там же, где и живет, и просил меня прийти посмотреть. Можно мне пойти к нему завтра?

– Конечно, дитя, можно! – ответила Туанетта, не отрывая глаз от работы. – Можешь идти, и если он научит тебя чему-нибудь, я буду очень рада.

– Он научит; я знаю, что научит! Он очень добрый! Он обещал купить «Эсмеральду», – проговорил уверенным тоном Филипп.

– Я рада за бедную девочку, – продолжала Туанетта, доделывая уши барашка.

– Можно мне поужинать, мамочка? Ужасно я голоден. Ты стряпала гумбо?

– Да, дорогой мой, все готово. Погоди немного, я должна кончить. Скоро придут за барашком. Остались только глаза.

С этими словами Туанетта выбрала темные листки анютиных глазок и искусно вставила их в приготовленные углубления.

– Не правда ли, совсем как живой? – сказала она, поднимая вверх барашка и глядя на него с восхищением. – Он такой беленький.

– Не знаю, – сказал Филипп, критически рассматривая изделие, немного склонив голову набок. – Но я больше люблю живые цветы.

– Не правда ли, совсем как живой? – сказала Туанетта, поднимая вверх барашка и глядя на него с восхищением.

В это время раздался звонок, и Филипп поспешил отворить калитку. Пришла служанка с корзиной за барашком.

– Он понравится барыне, – говорила она, отирая пот на блестящем черном лице, – она еще не знает, что барашек заказан. Это хозяин распорядился.

Туанетта завернула барашка в вощеную бумагу и осторожно уложила сверток в корзину.

– А теперь, дитя мое, – сказала она, когда женщина ушла, поминутно заглядывая в корзину, словно там лежало живое существо, – сбегай, запри калитку, а я накрою ужин.

Туанетта убрала оставшиеся цветы и застелила стол белой скатертью. Затем она отправилась в безукоризненно чистую кухню и принесла оттуда миску с дымящимся гумбо, блюдо разваренного риса, тарелку с бисквитами и кувшин молока.

Пока она собирала ужин, Филипп направился в свою спаленку, которая находилась возле их общей комнаты. Проходя через кухню, он залюбовался – как чисто и уютно было здесь! Стены общей комнаты почти сплошь были увешаны проволочными моделями цветочных украшений для похорон и свадеб. Тут были колокольчики и арфы, короны и звезды, подушки и подковы, полуоткрытые ворота и четырехлистный клевер, барашки и голуби, а между ними висело множество венков из белых бессмертников, на которых выделялись красные надписи: «Моему сыну», «Моей матери», «Молитесь за нас» и другие. Креолы часто покупали такие венки, и поэтому Туанетта делала их всегда про запас. Вечернее солнце заглянуло в окно, и модели сверкали, как серебро. Солнечные лучи придали нарядный вид всей комнате, осветив и белые стены, и красный кирпичный пол, и простую темную мебель. На дворе было уже темно и прохладно; последний луч солнца и теплые краски составляли приятный контраст с сумерками, будто создавали живописное полотно. Филипп любил это время дня. Его художественная натура наслаждалась своеобразной картиной окружающих предметов и красок. Помимо всего, это был его родной дом – единственный, который он знал, и он был ему очень дорог.

Он вошел в свою комнатку и увидел привычное: белоснежную постель с пологом от москитов, маленький столик у окна, уставленного букетами роз, здесь лежали его книги и аспидная доска, – и Филипп почувствовал не без гордости, что нет на свете лучшего уголка. Темная птичка прыгала на ветке за окном и чирикала: «Чик-чирик! Чик-чирик!» Умываясь и приглаживая волосы, Филипп удивительно точно повторил ее нежное чириканье. Затем он взял с полки над кроватью книги и отправился на веранду, где его ждала Туанетта. После ужина Туанетта, отодвинув кресло от стола, приготовилась слушать.

– Мамочка, – умильно проговорил Филипп, выбрав одну из книг и перелистывая ее, – я ужас как устал. Можно не учить сегодня урока?

– Нет, нет! – строго ответила Туанетта. – Разве ты хоть раз приходил в школу с невыученным уроком, с тех пор как впервые пошел к отцу Жозефу? Начинай же, голубчик! У меня есть еще работа, а тебе нужно готовить уроки. Что, отец Жозеф был доволен тобой сегодня?

– Да, мамочка. Он говорит, что я сделал разбор очень хорошо. Так нельзя не учить урока? Ну, ладно уж, начну.

И Филипп, сделав серьезное лицо, дрожащим голосом прочел «Отче наш». Когда он кончил, Туанетта наклонила голову и тихо произнесла: «Аминь». Исполнив эту важную обязанность, Филипп взял книги и уселся на ступеньках готовить уроки, а Туанетта убрала со стола и занялась какой-то хозяйственной работой. Вернувшись через некоторое время, она тревожно посмотрела на Филиппа. Мальчик сидел, уткнувшись подбородком в руки, а книги в беспорядке лежали у его ног. Она еще раз посмотрела на него… Он глубоко задумался. О чем может думать ребенок? Вдруг Туанетта сгорбилась, как-то осела, и руки у нее задрожали, когда она принялась перебирать семена.

С некоторых пор ее тревожило: вдруг он задаст вопрос о том, где его родители? Теперь, в мягком вечернем освещении, мальчик показался ей старше, чем когда-либо, и с внутренней дрожью она почувствовала, что час настал. Мальчик поднял голову и, устремив серьезные глаза на Туанетту, спросил:

– Мамочка, этот господин спросил меня сегодня, живы ли мои отец и мать? Они живы?

Туанетта побледнела и отвела глаза от пристального взгляда мальчика.

– Нет, – ответила она дрогнувшим голосом. – Нет, дитя мое, их обоих не стало, когда тебе было всего несколько месяцев.

– Он спросил еще мою фамилию. Есть у меня фамилия?

– Конечно, есть, – с трудом прошептала Туанетта. – Но к чему это он тебя расспрашивал? Это вопросы совсем не для такого маленького ребенка, как ты.

– Нет, мамочка, я уже не маленький и думаю теперь об этом; у всех мальчиков два имени. Даже маленького Билля зовут Билль Браун, а я только Филипп Туанетты!

Облачко грусти промелькнуло на лице Туанетты; с минуту она молчала, затем сказала строго и решительно:

– Никогда больше не спрашивай меня об этом, Филипп. Наступит время, и ты все узнаешь. Если меня не будет, тебе все расскажет отец Жозеф. У него хранятся твои бумаги, и ты их получишь, когда подрастешь. Теперь я не могу ничего больше сказать тебе. Забудь об этом и принимайся за уроки, не то отец Жозеф будет недоволен тобой завтра!

Филипп стал смотреть в книгу, но ничего не видел. Сильное любопытство проснулось в нем, а ответ Туанетты не удовлетворил мальчика; может быть, отец Жозеф объяснит ему больше. Он решил расспросить его завтра же.

Глава VIII
Скульптор по воску

Добежав до маленького домика на улице Виллере, где Дея провела бо́льшую часть своей короткой печальной жизни, девочка стремительно распахнула скрипучую калитку и вместе с Гомо быстро подбежала по кирпичному тротуару к дверям.

– Папа́, папа́! – звала она, приложив губы к замочной скважине. – Это я, Дея; впусти меня скорее!

Через несколько минут раздались медленные, тихие шаги, и девочка услышала, как слабая рука повернула ключ; дверь неслышно отворилась. В образовавшуюся щель просунулось бледное, заросшее бородой лицо, с запавшими глазами и взъерошенными волосами.

– Папа́, ах, папа́! Посмотри только, что у меня! – воскликнула Дея, ловко проскальзывая в дверь. – Я продала «Квазимодо» и принесла тебе поесть!

Отец посмотрел на нее с недоумевающим, беспомощным видом, прижав руку ко лбу, как бы стараясь собрать мысли и пробудить память.

Девочка еле переводила дух от быстрой ходьбы; она заперла дверь, поставила на пол корзину и поспешила открыть ставни, так как в комнате было совсем темно.

Затем, придвинув кресло к столу, заваленному книгами, бумагами и незаконченными восковыми статуэтками, она освободила край стола и развернула салфетку с угощением Селины. Приготовив еду, девочка повернулась к отцу и, обхватив его за плечи, подвела к столу и осторожно усадила в кресло.

С минуту он молча смотрел на еду, слезы катились по его впалым щекам.

– Это мне? – прошептал он наконец.

– Да, папа́, тебе. Это все тебе.

– Нет, нет, ты сама должна поесть, Дея! Ты голодна.

– Я уже ела, папа́, это тебе. Попробуй, увидишь, как вкусно, – настаивала девочка и поднесла ему кусочек.

– Я не голоден; я не могу есть. Я так болен, что не в состоянии есть.

– Милый, дорогой папочка, попробуй! Я купила это для тебя; я продала «Квазимодо». Посмотри, милый, вот деньги! – Она обвила рукой его шею и показала монету. – Разве это не чудесно? Посмотри только, пять долларов – двадцать пять франков! Мы не будем больше голодать. Миленький, родненький папочка, очнись! Постарайся забыть о своей бедной голове, начни есть, и все будет хорошо!

И Дея прижалась лицом к голове отца и нежно целовала его.

Некоторое время он смотрел на деньги, и его слабое тело сотрясалось от рыданий.

– Его уж нет! – простонал он наконец. – Я работал над ним день и ночь. Это была лучшая вещь, какую я когда-либо создал, и эта маленькая монетка – все, что осталось от него.

– О, папа́! – вскричала девочка с нежным участием в голосе. – Не думай об этом! Ты создашь другую вещь, не менее прекрасную. Подумай обо мне, радуйся за меня, будь здоров для меня! Я люблю тебя, люблю! Попробуй поесть, попробуй! Вот вкусный хлеб, а вот твой любимый сыр. – И ласково, как больному ребенку, она, отламывая маленькие кусочки, вкладывала их в рот отца.

Он не сопротивлялся и послушно ел, но без видимого аппетита. Когда он кончил, Дея собрала остатки и отдала Гомо, который внимательно следил за происходившим и, казалось, недоумевал, как может хозяин отказываться от еды. Затем Дея принесла блюдо, на которое положила остатки ужина, и, накрыв салфеткой, спрятала его до следующего раза. Убрав со стола, она отправилась в свою комнатку, сняла платок и шарф и надела передник, закрывший почти все платье, – на девочке было перешитое платье матери, которое она очень берегла. Дея принялась убирать комнаты, она была так мала и слаба, что веник в ее руках казался непомерно большим, но это не мешало ей работать легко и ловко. Она подмела полы, вытерла пыль и аккуратно поставила все на место; затем вернулась в комнату, где сидел отец, по-прежнему уставив глаза на деньги, с грустным и разочарованным лицом.

– Дай, я спрячу деньги, папа́, – сказала Дея, – а завтра куплю тебе все необходимое. Я сейчас приберу на твоем столе и вытру пыль с книг.

У скульптора было множество книг в кожаных и полотняных переплетах; некоторые – в простых бумажных, а иные – без переплета; были среди них книги разных форматов, толстые и тонкие, старые и новые, но было примечательным, что на заглавном листке каждой из них стояло имя Виктора Гюго. Несколько книг представляли роскошные иллюстрированные парижские издания, и эти иллюстрации служили образцом для некоторых работ – статуэток и этюдов – мастера. Часть этюдов была написана и раскрашена самим художником, и все они были исполнены необычайно талантливо. На столике, в рамках под стеклом, стояло несколько изящных групп, а на стене висели медальоны с милым женским личиком в разных ракурсах, а также множество этюдов ребенка, похожего на Дею. Нетрудно было догадаться, что моделями для этих этюдов были Дея и ее мать.

Убирая на столе и вытирая пыль с книг, Дея не переставала говорить тихим, ласковым голосом. Сначала отец не обращал на нее внимания, но мало-помалу взгляд его прояснился, и он начал прислушиваться к дочери. Время от времени он проводил рукой по лбу, как бы отгоняя нечто, заслонявшее ему глаза. Казалось, Дея, повторяя по нескольку раз одно и то же, отгоняла навязчивые видения отца и заставляла его слушать себя.

– Понял ли ты, милый? – повторила она настойчиво. – Завтра этот господин купит «Эсмеральду»; у нас тогда будет пятьдесят франков, а пятьдесят франков хватит надолго. На обед сможем приготовить котлеты и салат, а старая Сюзетта будет опять приходить к нам на работу.

– Пятьдесят франков! Уверена ли ты, Дея, что у нас будет пятьдесят франков? – прервал ее отец, проявляя интерес к словам девочки. – В таком случае я смогу купить немного красок. У меня совсем кончился ультрамарин, да и розовой краски надо бы прикупить. Я начал раскрашивать несколько статуэток, а красок не хватает.

– Они будут у тебя, папа́! Я куплю их завтра же. У тебя теперь будет все, что только тебе нужно, – с гордостью говорила Дея.

– Все, что нужно? Ты думаешь, что это так? Так я могу купить книгу «Человек, который смеется» в издании Гашетта? Там превосходные иллюстрации, которые мне хочется скопировать.

– У тебя теперь будет все, что только тебе нужно, – с гордостью говорила Дея.

Дея опечалилась, и голос ее дрожал, когда она ответила:

– Я не знаю, папа́, я посмотрю, я спрошу в магазине на Королевской улице. Если не очень дорого, я постараюсь купить.

– Это издание стоит пятьдесят франков, – мечтательно промолвил художник.

– Но папа́, милый, мы не можем истратить все деньги на книги, когда у нас нет хлеба.

– Пятьдесят франков, пятьдесят франков! – повторял он жалобно. – И я не могу купить издание Гашетта!

– Купишь, но позже. Мы скоро разбогатеем. Слушай, папа́, что я скажу тебе: добрый господин, что купил «Квазимодо», – художник, но он пишет картины, а не занимается лепкой из воска. Он обещает платить мне, если я буду ходить к нему позировать для его картины.

– Но тебе нельзя ходить к нему, Дея, нельзя! – решительно воскликнул отец.

– Он будет платить мне, папа́, и я смогу купить книгу.

– Ну, если это даст возможность купить издание Гашетта, – то, пожалуй, можно пойти.

Дея отвернулась и слабо улыбнулась. «Бедняжка папа́! – подумала она. – Он готов согласиться на все за книгу Виктора Гюго!»

– Слушай, папа́, – продолжала она срывающимся голосом, взяв его длинную худую руку и нежно похлопывая по ней. – Не позволишь ли ты художнику прийти сюда посмотреть твои композиции? Он, может статься, и купит какую-нибудь, а ведь они стоя́т гораздо дороже, чем отдельные статуэтки. Можно ему прийти сюда и посмотреть их?

– Сюда, Дея?.. Сюда, в этот дом, где я погребен? Чужой – здесь! А я так хвор и убог! Нет, нет, дитя, ты безумна, ты безжалостна! Я никому не отворю дверей, кроме тебя! – И он беспокойно огляделся кругом, словно боясь, что чужие вот-вот ворвутся сюда.

– Ну, не думай об этом, милый, – старалась успокоить его девочка. – Он не придет сюда, если ты не хочешь. Я сама отнесу твои работы к нему. Ты упакуешь их хорошенько в корзину, а я отнесу.

– Ну, да, ты сможешь отнести мои композиции, а теперь я пойду работать.

С нервной торопливостью отец заправил лампу с темным абажуром, взял воск и инструменты и уселся за стол, поправив увеличительное стекло у глаза.

Он был высокого роста и хорош собой, несмотря на болезненный вид; лицо его было одухотворено, движения мягки и изящны, и в то время, как он бесшумно и ловко работал, Дея склонилась над столом и с гордостью нежно смотрела на него.

Сгустились сумерки, Дея тихо поднялась и, закрыв ставни, пошла в комнату отца; она приготовила ему постель, натянула сетку от москитов и поставила графин свежей воды на маленький столик у кровати.

«Бедный папа́! – думала она, шагая по комнате с видом взрослой женщины. – Может быть, он будет спать хоть этой ночью, а не шагать по комнате и стонать, как вчера. Надо раздобыть ему эту книгу; он будет так счастлив!»

Приготовив все необходимое, она подошла к отцу проститься перед сном и, целуя его, заботливо прошептала:

– Не засиживайся поздно, милый папа́, постарайся нынче поспать. Хорошо?

– Ты доброе дитя, Дея, – ответил отец, рассеянно целуя ее. – Ложись спать и не тревожься за меня. Сейчас мне надо работать, а позже – позже я, пожалуй, лягу отдохнуть.

Несколько часов спустя, когда Дея спала крепким детским сном, отец осторожно вошел в ее комнатку, посмотрел на спокойное личико дочери, на Гомо, вытянувшегося вдоль кровати, и, взяв шляпу с траурным крепом, запер дом и тихо вышел на сонную, залитую лунным светом улицу.

Глава IX
«Дети» отца Жозефа

Утром Филипп, румяный и свежий после крепкого сна, побежал на урок к отцу Жозефу. Он застал старика за чтением, на столе была пустая чашка.

– Мамочка думала, что я опоздаю: меня нынче нельзя было добудиться, – сказал Филипп после обмена приветствиями.

– Нет, дитя мое, ты пришел вовремя, только что пробило шесть, – ответил отец Жозеф, озабоченно закрывая книгу. – Хорошо, что ты так аккуратен. Архиепископ присылал за мной и просил быть сегодня к девяти часам. Я не спал всю ночь, размышляя, что бы это могло значить. Я встал уже давно и думал, что этот ленивый мальчишка так и не принесет мой кофе.

Пока отец Жозеф говорил с некоторым раздражением в своем обыкновенно спокойном голосе, Филипп окидывал глазами простую комнатку, как бы отыскивая что-то. Наконец, убедившись, что предмета его поисков в комнате нет, он с нетерпением спросил:

– А где они, отец Жозеф? Где же «дети»?

– Мои «дети»?! О, они были так беспокойны, так непослушны, что я вынужден был посадить их в тюрьму. Белянка запылила все мои книги, а Снежинка вылила на себя кофе. Вместо того, чтобы взять свой кусочек сахару, поверишь ли, она от нетерпения прыгнула в мою чашку и совсем испортила свою шелковую белую шубку. И все это случилось потому, что я был сегодня очень рассеян, они полагали, что я ничего не замечу.

– Но где же они, отец Жозеф? Можно мне взглянуть на них до урока? – просил Филипп.

– Они заперты в шкафу, в темноте. Когда они чересчур возбуждены, темнота – единственное средство успокоить их. Может быть, я сам разбаловал их; я и не думаю оправдываться в своей слабости. – Отец Жозеф наклонился к Филиппу и таинственно прошептал: – Смотри, чтобы никто не знал об этом, дитя мое: я научил их плясать.

– О, отец Жозеф, как это забавно! Покажите мне, как они пляшут.

– Сейчас нельзя, не могу, – и отец Жозеф с опаской огляделся. – Они не могут плясать без музыки, а мне нельзя играть на флейте средь бела дня, при открытых окнах.

– Вы играете на флейте, отец Жозеф? – спросил с загоревшимися глазами Филипп. – Как это должно быть хорошо, когда «дети» танцуют, а вы играете.

– Да, это очень забавно. Я чувствую себя помолодевшим, когда я играю для них на флейте. Это было давно, я был еще учеником семинарии, когда учился играть, и страстно любил музыку; приняв священный сан, я должен был ее оставить.

– Почему вы должны были бросить музыку, отец Жозеф? – сочувственно спросил Филипп.

– Потому, мое дорогое дитя, что когда мы посвящаем себя Господу Богу, мы должны отказаться от многого, что любим. Я любил свою флейту, но она стояла между мной и моими обязанностями, и я оставил ее; многие годы я даже не видел ее. Теперь я стар и достал ее снова, признаюсь в этом со стыдом. – И выражение раскаяния промелькнуло на бледном небольшом лице отца Жозефа.

– Стыдно признаться, – продолжал он, – но я люблю флейту так же сильно, как и раньше, и, как это ни смешно, я в душе радуюсь, что помню старые мелодии. Я играю «детям», чтобы научить их танцам. Ты добрый, милый мальчик и не выдашь моих секретов. Ты знаешь, я не спал сегодня всю ночь. Меня беспокоит приглашение архиепископа. А вдруг он узнал о моей слабости, о моем легкомыслии и посылает за мной, чтобы подвергнуть меня наказанию?

– О, отец Жозеф, вы такой добрый! – горячо воскликнул Филипп. – Архиепископ не станет наказывать вас за такой пустяк.

– Я тоже так думаю, но все же беспокоюсь. Его преосвященство мог узнать об этом и подумать, что я небрежно исполняю свои обязанности. Но, мой милый мальчик, я всегда устраиваю так, чтобы «дети» не мешали моей работе, и играю только поздней ночью или ранним утром, когда все еще спят.

– Если никто не слышал вашей музыки, – рассудительно заметил Филипп, – то никто не мог и донести его преосвященству, так что ваши страхи напрасны, отец Жозеф.

– Увидим! Скоро все узнаю. Ну, кажется, мои бедные «дети» уже довольно наказаны. Я выпущу виновных, чтобы ты мог увидеть их перед уроком. Они сегодня обворожительны.

С этими словами отец Жозеф отправился к себе в спальню и сейчас же вернулся с маленькой проволочной клеткой, в которой прыгало несколько крохотных белых мышей. Старик поставил клетку на стол, и животные начали кружиться и бегать по своему домику, насторожив ушки; красные глазки их глядели зорко и лукаво.

– Смотрите, смотрите! – воскликнул Филипп. – Они играют в «углы».

– Плутишки! Наказание мало на них подействовало, – произнес отец Жозеф, приподнимаясь и глядя с восхищением.

– Смотрите, смотрите! – воскликнул Филипп. – Они играют в «углы».

Вдруг самая маленькая мышка схватила крохотную метелочку, сделанную из подрезанной кисточки для акварели, и начала неистово мести пол в клетке, с шумом и суетой, расталкивая своих подруг в стороны. Окончив хозяйственные обязанности, к полному своему удовольствию, она подняла метлу на плечо и, став на задние лапки, осторожно поставила ее в угол клетки.

– Ну, не забавна ли нынче Белянка? – проговорил Филипп, наклонившись в восторге над клеткой. – А посмотрите на бедную Снежинку, с ее перепачканной кофе шкуркой. Какой у нее жалкий вид! Теперь, отец Жозеф, устройте «учение», я уже давно этого не видел.

Отец Жозеф не мог устоять перед искушением показать лишний раз талантливость своих «детей». Он уселся в кресло и, одной щекой прикасаясь к румяной щечке Филиппа, а другой прижавшись к клетке, чистым голосом произносил команду, которую мыши немедленно исполняли. Они маршировали, построившись в шеренгу, смыкали ряды, по команде поворачивались и направо, и налево, стоя на задних лапках. Все это они проделывали весьма серьезно.

Филипп был вне себя от восторга.

За этой забавой отец Жозеф и Филипп совсем забыли о времени. Окончив «учение», отец Жозеф начал тихо насвистывать старинный вальс, с опаской посматривая на окна и двери, и тотчас же зверьки принялись приседать и кружиться в такт музыке. Пока отец Жозеф играл, а мышки плясали, книги Филиппа лежали без дела, а отец Жозеф забыл о приглашении архиепископа.

Вдруг отец Жозеф встрепенулся и бросил испуганный взгляд на часы – он почти целый час забавлялся с «детьми». Схватив желто-красный платок, отец Жозеф решительно набросил его на клетку и обратился к Филиппу:

– Пойдем, пойдем, дитя мое! Мы потеряли столько времени, а это очень дурно. Плутишки были так забавны, что, глядя на них, я забыл обо всем. По совести, если архиепископ сделает мне выговор за эту слабость, он будет прав.

Филипп неохотно взялся за книги; внимательно слушая учителя, он мысленно представлял маленьких «детей» отца Жозефа, весело плясавших и кружившихся перед глазами.

Пробило восемь часов, пора было уходить. Мальчик поспешно собрал книги и ушел, забыв, что хотел спросить у отца Жозефа нечто весьма важное.