Текст книги "Приемыш черной Туанетты"

Автор книги: Сесилия Витс Джемисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава IV
Лилибель

Маленькая Дея безмятежно спала под надежной сенью Селины, а Филипп весело насвистывал, чувствуя, что он снял с себя нелегкое бремя, возложив его на более сильные плечи. И в то время как Дея спала, а Филипп насвистывал, Селина тоже дремала на свежем весеннем воздухе, вяло помахивая пучком павлиньих перьев – отгоняя мух. Это делалось машинально, независимо от того, спала она или бодрствовала, – так она держала на расстоянии воришек, привлекаемых лакомствами, и надоедливых насекомых. В то время как перья опахала развевались в определенном ритме, Селина витала где-то далеко от земли, в царстве грез.

В этот день она дремала с полузакрытыми глазами, так как боялась пропустить покупателя, которого привлекут фигурки Эсмеральды или Квазимодо. «Уж давно бы приезжим пора показаться на улице, – говорила она сама с собой. – Я знаю среди них такого, который наверняка купит эти штучки!»

Вдруг глаза ее широко раскрылись, она вскочила с сиденья и устремила взгляд вдоль улицы Канала.

– Не будь я Селина, это Лилибель! И чего этот мальчишка явился так рано? Ведь я послала его на берег и не велела возвращаться, пока он не продаст товар!

Филипп перестал свистеть и с удивлением смотрел на Лилибеля, который медленно, нерешительно приближался. Это был темнокожий карапуз, черный и блестящий, как начищенный сапог, с огромными белками выпуклых глаз и сверкающими зубами. Его черные волосы торчали, словно застыли в вечном испуге, а широкий рот чуть не до ушей был растянут в веселой заразительной улыбке. И весь он был круглый и плотный, большие ступни коротких, искривленных ног выглядели совершенно квадратными. Лишь одна изодранная подтяжка, перекинутая через грязную рваную рубашку, поддерживала испачканные панталоны, рваные штанины которых были засучены до самых бедер. Все это придавало мальчику скорее вид пугала, чем человека, и если бы не вращающиеся белки глаз и не широкая улыбка, Лилибель ввел бы в заблуждение самую старую и опытную ворону на ржаном поле.

– Ну, посмотрите-ка на этого мальчишку: на кого он похож?! – закричала Селина пронзительным голосом, рассчитанным специально на Лилибеля. – Я отпустила его из дому чистеньким, как куколка, а теперь, не угодно ли, он весь грязный и ободранный, как поросенок! Наверное, шатался по берегу с такими же сорванцами, как сам. Подойди-ка сюда! – И она угрожающе протянула вперед руку, от которой Лилибель ловко увернулся. – Ступай сюда, говорят тебе, – изувечу!

Лилибель, не обращая внимания на страшную угрозу матери, ловко держался на почтительном расстоянии от нее, пока не спрятался за колонной, где сидел Филипп. Филипп хохотал, несмотря на гнев Селины, а из-за него, из безопасного убежища, выглядывал маленький плут, лукаво улыбаясь.

– Подойдешь ли ты ко мне? – кричала Селина, вне себя от гнева. – Попадись только мне в руки! – И она вскочила с такой стремительностью, что уронила в кувшин с лимонадом опахало, опрокинув заодно и Дею; та тоже вскочила в испуге, ошеломленная. Даже Гомо поднялся, но, спокойно втянув ноздрями воздух, вернулся в свой угол и улегся снова. Он не тревожился – подобные сцены между Селиной и Лилибелем были обычным явлением.

– Подойдешь ли ты ко мне? – кричала Селина, вне себя от гнева. – Попадись только мне в руки!

– Слышишь ты, что тебе говорят? Подойди ко мне и расскажи, куда ты девал корзину! – И, перегнувшись через стойку в неудержимом стремлении схватить виновного, Селина чуть не разбила вдребезги фигурку Квазимодо, опрокинув по пути целую вазу с цукатами на тротуар.

Лилибель не удержался от соблазна и стал подбирать рассыпавшиеся сладости, что позволило матери схватить его, наконец, за шиворот и потащить на строгий и беспощадный суд.

Попав в плен без надежды на освобождение, Лилибель мгновенно состроил гримасу оскорбленной невинности и, часто моргая, начал рассказывать очередную историю – будто он упал в реку и его еле вытащили.

– А где ж твоя корзина? Куда ты девал корзину? – визжала Селина, тряся Лилибеля с такой силой, что он казался ворохом лохмотьев, развеваемых ветром.

– Она пошла ко дну, – хныкал Лилибель, вращая глазами и всхлипывая.

– Пошла ко дну, – медленно повторила Селина. – Смотри, дитя, правда ли это? Ты знаешь, я не люблю лгунишек! Я сломаю на тебе вот эту самую палку нынче же вечером, если окажется, что ты соврал!

– Это так же верно, ма, как то, что я стою перед тобой, – храбро уверял Лилибель. – Я уронил ее в воду.

– Как же ты уронил ее в воду? Расскажи, как ты попал к реке? – И Селина подкрепила свои вопросы новой встряской, от которой у Лилибеля застучали зубы и струйки воды потекли с его лохмотьев на белый передник матери.

– Вот как это случилось, – бормотал Лилибель, спеша объясниться. – Я был на берегу – там крючники грузили уголь на большой пароход; только что собрался я разложить пирожные, как громадный детина налетел на меня и столкнул в воду! О, ма, я чуть не утонул, я был совсем мертвый! – с плачем говорил Лилибель, расчувствовавшись от собственных слов. – Я спасся только по милости одного крючника: он зацепил меня и вытащил.

– Не думаю, чтобы это была правда, Лилибель, – проговорила Селина с сомнением, слегка разжимая пальцы.

– Верно, ма, это так!

И Лилибель для большей убедительности вращал глазами и выделывал губами разнообразные гримасы; но Селина не выпускала его из рук и испытующе смотрела.

– Нельзя тебе верить, Лилибель. Я сейчас узнаю, падал ли ты в воду и уронил ли корзину в реку, – внушительно продолжала Селина. – Но если ты и сказал правду, то в твоей корзине оставалось немного пирожных, когда ты уронил ее: твое брюхо туго-претуго набито ими. Негодный, мерзкий мальчишка! Тебе это с рук не сойдет. А пока убирайся прочь с моих глаз и ложись вон там, возле собаки: это самое подходящее для тебя место!

И, звонко шлепнув сына, Селина затолкала его под стол, к Гомо, где мальчуган и расположился, радостно хихикая и прислоняясь головой к собаке; через несколько мгновений маленький пройдоха спал так же крепко и безмятежно, как его четвероногий сосед.

– Теперь ты видишь, Филипп, какое это сокровище, – обратилась Селина к Филиппу, ожидая от него сочувствия. – Тут и сомневаться нечего! Он, наверное, сам слопал все цукаты и пирожные, а корзину выбросил! Бог мой, да он совсем разорит меня, если я буду посылать его с товаром. И в кого он уродился, такой озорник? – продолжала Селина задумчиво. – А я еще дала ему имя в память его покойных сестренок, двух прелестнейших малюток, каких только видел свет; они были такие же милые и добрые, как барышня Дея. Я всегда говорю: девочки – счастье, а мальчишки – беда!

– Селина, да ведь и я мальчик, – прервал Филипп. – Разве я тоже так плох?

– Нет, нет, золотой мой, ты очень славный мальчик; но вы, белые, совсем другое дело, и мальчики у вас другие.

– Подумайте только, Селина, ведь Лилибель мог утонуть, – кротко промолвила Дея. – Как бы вы тогда горевали!

– Этот мальчик да утонет?! Ну, нет, дитя мое! Я боюсь, он взлетит когда-нибудь на виселицу. Как ни возись с ним, хорошее к нему не пристает. Немало горя я от него натерпелась!..

С этими словами Селина привела в порядок стойку и поставила «Квазимодо» на прежнее место. Несмотря на неожиданную перепалку с Лилибелем, она не теряла надежды найти покупателя.

– И где это путешественник, который часто приходит сюда за цветами и цукатами! Если б он только пришел, он, наверное, купил бы твои фигурки! Он художник и живет в верхнем этаже вон того большого дома по Королевской улице; он родом с севера и очень, очень богат!

Бледное личико Деи засветилось надеждой и ожиданием. Выпрямившись, она сидела рядом с Селиной и следила за прохожими, между тем как Филипп, стоя на краю тротуара, нетерпеливо посвистывал, разглядывая публику, шедшую по противоположной стороне улицы.

Глава V
Дея продает «Квазимодо»

Художник с севера, «очень, очень богатый», как сказала Селина, часто останавливался у ее стойки, чтобы купить горсть орехов в меду или вкусные пирожные; каждый раз, подходя к прилавку, он окидывал взглядом детей, и не одна монетка попала от него Филиппу в обмен на душистую оливковую ветвь или букет фиалок.

Он действительно был художник – Эдуард Эйнсворт, известный в Нью-Йорке; что касается его богатства, то это было лишь предположение Селины, основанное отчасти на том, что Эдуард Эйнсворт – не здешний, главным же образом – что он почти ежедневно покупал цветы. А кто же, кроме богачей, станет это делать?

В этот день Селина в нетерпеливом ожидании увидела его первой, и ей показалось, что художник собирается пройти мимо. Но нет, он остановился, наклонился над стойкой и погрузил лицо в благоухающие цветы.

– Какой аромат! Очарование! – прошептал он.

Затем выбрал ветку оливы и фиалки, не спуская глаз с Филиппа и Деи, устремившей на него большие глаза.

В это время на лице Селины появилась пленительнейшая из ее улыбок, и когда покупатель положил на стол деньги за покупки, она промолвила своим приятным, задушевным голосом:

– Свежие, сэр, свежие! Не возьмете ли и пирожных?

– Непременно. Благодарю вас, – ответил художник, не спуская глаз с детей.

– Если позволите, сэр, я покажу вам прелюбопытную штучку! – И Селина с осторожностью взяла фигурку Квазимодо; Дея побледнела от волнения, а в глазах Филиппа зажглись беспокойные огоньки. Это была минута высшего напряжения.

Художник просиял. Он отложил цветы, сверток с покупками и, взяв статуэтку в руки, почти с благоговением стал внимательно разглядывать ее со всех сторон.

– Кто это сделал? – спросил он, глядя то на одного, то на другого из детей.

– Мой папа́, – ответила Дея, набравшись храбрости.

– Твой папа́? Да он гений! Работа сделана артистически. Как зовут твоего отца и где он живет?

Дея потупила голову и ничего не отвечала. Художник вопросительно посмотрел на Селину.

– Ее бедный папа́ хворает, – ответила она, многозначительно указав на свой лоб. – Он не желает никого видеть. Она, – и Селина указала на девочку, – никогда не говорит посторонним, где они живут.

– О, я понимаю! – прошептал художник. – Хорошо, дитя мое, – ласково обратился он к Дее. – Не можешь ли ты сказать мне, кого изображает эта фигура?

– Это Квазимодо.

– Именно так! Бесподобно, бесподобно! Но какой странный сюжет! – И снова он вертел статуэтку в руках и рассматривал ее.

– Ты его продаешь? – спросил он наконец.

– О, да, сэр! – с живостью воскликнула Дея. – Если вы только купите его, бедный папа́ так обрадуется; он объявил мне, что я должна продать его сегодня во что бы то ни стало.

– Сколько же ты требуешь за него?

– Папа́ велел продать его за пять долларов. Разве пять долларов много? – смутилась бедная девочка. – Папа́ сказал, что это произведение искусства, но если вы находите, что это очень много…

– Это и есть произведение искусства, – прервал ее художник, засовывая руку в карман и доставая бумажник.

Глаза Деи сверкнули было, но затем наполнились слезами.

– Не можешь ли ты сказать мне, дитя, сколько времени лепил твой отец эту статуэтку? – спросил он, держа бумажник в руках.

– О, долго, сэр! Я не могу сказать в точности, как долго, потому что папа́ работает по ночам, когда я сплю.

– А, он работает по ночам! А ты много продала статуэток?

– Нет, сэр, я уж давно не продавала ни одной.

– Она не продала ни единой штучки с самой Масленицы, – вмешался Филипп, весь превратившийся в любопытство. – Один путешественник купил статуэтку, но дал за нее всего три доллара.

– Ты брат ее? – спросил художник, улыбаясь Филиппу.

– О, нет, сэр, мы не родственники, – ответил мальчик. – Она только мой друг. Она маленькая, и я забочусь о ней и стараюсь ей помочь, чем могу…

Говоря это, мальчик поднял на художника глаза, и в их голубой глубине сиял такой мягкий свет, что сердце художника дрогнуло от какого-то смутного нежного воспоминания.

«Как он похож на него, – подумал он, – тот же взгляд, та же улыбка и почти тот же возраст! Я уверен, и Лауре это бросится в глаза… Надо показать ей его!»

На мгновение он забыл, где находится; воспоминание детства слилось с недавним горем. Босоногий мальчик, срывавший в обмелевшем пруду водяные лилии; мальчик, стоявший возле него и следивший любящим взором за каждым движением его кисти, и мальчик, находившийся сейчас перед ним, – казались ему одним и тем же лицом. Сильное волнение стерло все из памяти художника, и он застыл в безмолвии, устремив глаза на Филиппа. Очнувшись, словно ото сна, он заговорил, и в голосе его дрожали новые нежные нотки:

– Какой ты добрый мальчуган! Счастье, что у нее такой друг. Как тебя зовут, голубчик? Я хочу поближе познакомиться с тобой.

Мальчик покраснел от удовольствия и быстро ответил:

– Меня зовут Филиппом, сэр!

– Филипп, – повторил, как эхо, художник. – Не странно ли!.. А как твоя фамилия?

– О, меня все зовут «Филиппом Туанетты», я никогда не интересовался своей фамилией. Я спрошу сегодня мамочку, есть ли у меня фамилия.

– Туанетта – твоя мать?

– Нет, сэр, она моя няня. Она темнолицая, а я, как видите, белый.

– Ты всегда жил с Туанеттой?

– Всегда, сколько себя помню.

– Стало быть, у тебя нет родителей?

– Родителей? Нет. Не знаю… Я спрошу мамочку!

– Где вы живете?

– Я живу на улице Урсулин, за городом. Мамочка там развела сад и продает цветы. У нас чудный сад! Не придете ли вы посмотреть? Мамочка гордится своим садом и любит показывать его гостям!

– Спасибо, обязательно приду, – ответил художник. – Я очень люблю цветы, а еще люблю картины. А ты их тоже любишь?.. – я говорю о картинах… Я думаю, ты мало их видел!

– О, множество! Я их очень люблю. Я видел их в церкви, в витринах и… пробовал рисовать сам, – прибавил Филипп, понизив голос и слегка покраснев.

– Отлично, мой мальчик; я художник. Я рисую картины. Хочешь взглянуть на мои работы?

– Очень, сэр, – если только мамочка позволит… Я отпрошусь у нее и приду завтра же!

– Мне хотелось бы, чтоб ты пришел со своей подругой. Я хочу написать с нее картину. – И художник опять внимательно посмотрел на взволнованное личико девочки, нетерпеливо глядевшей на деньги, мелькавшие у него в руках.

– Пойдешь со мной, Дея? – спросил Филипп.

– Я не могу: я должна еще продать «Эсмеральду», – ответила девочка.

Художник с улыбкой посмотрел на детей.

– Итак, у тебя есть еще «Эсмеральда», а тебя зовут Дея? Где же Гомо, волк?

– Гомо спит; но он не волк, а только волкодав…

В это мгновение Гомо, услыхав свое имя, вышел из-под стола и стал обнюхивать незнакомца, который ласково погладил его по голове. И старый пес, одобрительно помахивая хвостом, вернулся на свое место возле Лилибеля.

«Право, – думал художник с удивлением, – это прелюбопытно! И дитя и собака словно только что сошли со страниц Виктора Гюго!»

В это время Селина за спиной Деи жестами показывала, что скульптор по воску немного помешан на великом французском писателе, и художник понял: бедный больной человек, – болен и душевно, – с ребенком на руках, который для него и подруга, и товарищ.

Поразмыслив, художник ласково сказал:

– Дитя мое, если ты согласишься ходить ко мне в мастерскую, то будешь получать за это плату, а статуэтки твои я буду покупать и впредь. Я недолго задержу тебя, и это будет лучше, чем простаивать целые дни на улице.

– Да, сокровище мое, ты так и сделаешь! – вмешалась Селина. – Ты поняла? Господин художник будет платить тебе, и у тебя будет вдоволь денег для твоего бедного папы!

Дея подумала и нерешительно отвечала:

– Боюсь, что папа́ это не понравится. Я спрошу его, но сейчас я должна идти домой; мне непременно нужно бежать скорей к папа́.

– Дея не может решиться сейчас, – вставил, словно извиняясь за нее, Филипп, – но завтра она, пожалуй, придет. Я постараюсь привести ее, сэр!

– Спасибо. Я живу вон в том большом доме, напротив. Спроси сапожника во дворе, и он покажет тебе дорогу в мастерскую Эйнсворта. – Художник, продолжая разговаривать с Филиппом, протянул пятидолларовую монету Дее.

– О, сэр, я так рада! Я постараюсь прийти; когда папа́ узнает, как вы добры, может быть, он позволит мне пойти. Можно принести и «Эсмеральду»? Вы ее купите?

– Да, я куплю «Эсмеральду», – ответил художник с улыбкой. – Ты найдешь во мне хорошего покупателя, если будешь носить свои статуэтки в мою мастерскую.

– Я приду завтра, приду! – воскликнула девочка решительно. – Теперь, Селина, дайте мне мою корзину. Я побегу скорей к папа́.

– Не волнуйся так, сокровище мое, не волнуйся, – успокаивала ее Селина, протягивая корзину, – и не беги, не то у тебя заболит голова и ты не сможешь приготовить обед для твоего папы.

– Я должна, должна бежать, Селина! – воскликнула Дея. – До свидания, сэр! До свидания, Филипп! – И со счастливой улыбкой она выскочила из-за стойки и побежала по Королевской улице в сопровождении Гомо. Казалось, умная собака понимала состояние своей маленькой хозяйки, потому что была теперь так же резва и подвижна, как раньше – безжизненна и вяла.

– О, сэр, какое вы сделали доброе дело, купив эту фигурку! – благодарила художника Селина, глядя вслед Дее. – Бедное дитя, она так обрадовалась, что не могла устоять на месте и, как видите, побежала к отцу: он еще не завтракал нынче.

– И вчера не ужинал, – добавил Филипп. – Дея очень скрытна, – но я всегда знаю, когда им нечего есть.

– Как? Возможно ли это? Нечего есть! Неужели они так бедны? – воскликнул художник. – И никого нет, кто бы о них позаботился?

– У них нет никого, – ответил Филипп. – Они приехали сюда из Франции, когда Дея была еще малюткой; мать ее вскоре умерла, а отец болен с той самой поры.

– И этой бедной крошке приходится заботиться о нем! – вздохнула Селина. – О, сэр, покупайте почаще у этой маленькой сиротки!

– Непременно, непременно! Я подумаю, не удастся ли мне прийти к ним на помощь, – задушевно промолвил художник. – Я поговорю с моими друзьями. Приведи ее ко мне, Филипп, и я соображу, что можно сделать. – И, попрощавшись, он ушел, осторожно прижимая к себе фигурку Квазимодо.

Филипп провожал художника восхищенным взглядом, пока его высокая фигура не скрылась во дворе ближайшего дома. Затем Филипп повернулся к Селине и сказал серьезно:

– Никогда бы я не подумал, что художник, рисующий картины, станет разговаривать с нами! Я ни капельки не боялся его! Знаете что? Я непременно пойду к нему и попрошу научить меня рисовать!

– Он так богат! Он часто будет покупать статуэтки! – повторила Селина с нескрываемым восторгом.

Глава VI
Туанетта

Много лет назад, когда красивые здания еще были большой редкостью во французском квартале Нового Орлеана, креолы[2]2
  Крео́лы – потомки от смешанных браков индейцев с белыми.


[Закрыть] Урсулинской улицы очень гордились домом Детрава. Это был большой белый дом, с расписными колоннами и большими прохладными верандами, совершенно скрытыми от улицы. Вокруг дома тянулись лужайки и аллеи из роз; от любопытных взоров соседей их укрывал высокий кирпичный забор с розовой штукатуркой. По обе стороны больших железных ворот возвышались массивные колонны, поддерживавшие фигуры отдыхающих львов. В лапах каждого льва красовалось по заржавленному пушечному ядру, которые привез с поля битвы при Чалметте генерал Детрава; он и построил этот красивый дом.

Многие годы двери дома Детрава были гостеприимно раскрыты, и не одна пожилая дама вспоминала свой первый бал у Детрава. Одно поколение сменялось другим, и мало-помалу обитатели дома Детрава уходили из жизни; остался последний представитель этого рода, Шарль Детрава, богатый владелец сахарных плантаций, который предпочитал жить в деревне.

Долгие годы дом Детрава стоял заколоченным, был необитаем; но однажды зимой его вновь открыли по торжественному случаю – в связи с первым выездом в свет единственной дочери владельца, прелестной Эстеллы Детрава, только что возвратившейся из доминиканского монастыря, где она воспитывалась. Этот праздник навсегда запомнили те, кому выпало счастье попасть на него. Это была последняя зима перед гражданской войной, едва ли не последний веселый сезон, после которого наступили годы страданий и разорения.

Одним из первых добровольцев армии Конфедерации[3]3
  Армия Южных штатов в войне между Севером и Югом.


[Закрыть] был Шарль Детрава. Он ушел со своим полком, чтобы больше не вернуться, оставив жену и дочь в уединении деревенского дома. Вскоре после отъезда мужа госпожа Детрава умерла, и Эстелла осталась одна, если не считать нескольких родственников, которые жили во Франции и с которыми она никогда не виделась. Затем пронесся слух о ее замужестве, но за кого она вышла замуж – никто не знал. В то трудное время мало кто о ней думал, и когда на Урсулинской улице вспыхнул пожар, уничтоживший прекрасный дом Де-трава, все были потрясены, узнав, что в пламени погибли молодая мать с ребенком и няня. Ранее никому не приходило в голову, что в доме жили люди и что Эстелла Детрава, потеряв мужа в схватке неподалеку от их плантации, бежала под кров заброшенного городского дома. Она приехала сюда с ребенком и няней накануне пожара, и только один или два торговца, знавшие о ее приезде, поведали о гибели целой семьи.

Думалось, что среди всеобщего несчастья и разорения погибла целая семья, рухнул и прекрасный старый дом, от которого остались жалкие развалины, обломки колонн да торчащие трубы. Но вскоре природа – великий художник – разукрасила развалины, покрыв их густым ковром цветов и кустов; любопытные, которые заглядывали через железные ворота, видели пышную зелень и извилистые тропинки, терявшиеся в ней.

Весной питтоспорум[4]4
  Питтоспо́рум – кустовидное дерево с ароматными цветами.


[Закрыть], за которым некогда так тщательно ухаживали, протянул белые, усыпанные цветами ветви через ограду, а непокорная виноградная лоза обвила ворота и почти скрыла светлую доску, на которой черными буквами было написано: «Продается или сдается внаем». Прошло немало солнечных и дождливых дней, но никто не являлся с желанием снять флигелек, стоявший позади дома и уцелевший от пожара; не находилось желающих и приобрести усадьбу, перешедшую теперь к новому владельцу, одному из безвестных родственников Детрава, живших во Франции.

Время шло, и с каждым годом заброшенная усадьба все больше приходила в запустение. Живописные лужайки и цветники заросли сорной травой, кусты превратились в деревья, ветви вьющихся роз и жасмина торчали во все стороны, обвивали все, что только можно было обвить; во мраке густой листвы бесчисленные птицы вили гнезда и выводили птенцов. Старый сад был еще очень хорош, но мрачная туча постоянно висела над ним: воспоминание о страшной драме той роковой ночи. В окрестностях стали ходить нелепые слухи, и местные жители решили, что старые мрачные ворота и угрюмые львы хранят некую страшную тайну. Казалось, ни у кого не хватит духу поселиться в этом уединенном и пустынном месте, в уютном коттедже, который в дни былого величия предназначался для прислуги.

Но однажды соседи увидели немолодую, прилично одетую мулатку, которая за руку вела прелестного белого ребенка; они медленно шли по улице и остановились у ворот усадьбы Детрава. Женщина была невысокого роста, миловидная, в простом черном платье, с белой косынкой на седых волосах; ребенок, одетый просто, но чисто, выглядел беленьким и свежим, как лилия. Долго стояла женщина, прижав лицо к решетке ворот, и когда она, наконец, оторвалась и медленно отошла от дома, на ее щеках видны были слезы.

Долго стояла женщина, прижав лицо к решетке ворот.

Через несколько дней жилец из дома напротив заметил струйку дыма, поднимавшегося из трубы коттеджа; как видно, в усадьбе Детрава появились жильцы. Старая дощечка исчезла, и на ее месте висела другая – с надписью: «Цветы для похорон и свадеб и цветочная рассада. Продаются по самым сходным ценам».

Прошло время, прежде чем любопытство соседей было удовлетворено. Когда же они узнали, что новая жилица – та самая мулатка, что недавно подходила к воротам, все были удивлены и разочарованы. Несмотря на старания, соседи могли только узнать, что женщину зовут Туанетта, что она очень искусный садовод и что она нянька и опекунша белого мальчика, которого зовут Филиппом. Туанетту видели очень редко – только тогда, когда она входила и выходила из ворот; ребенка можно было увидеть лишь случайно, когда он бегал по тенистым дорожкам среди громадных дубов и магнолий и по временам прижимался круглым розовым личиком к железной решетке ворот и смотрел на узкую пыльную улицу.

Маленькие креолы с улицы всячески пытались побороть его застенчивость, но их усилия были напрасны: при первом их приближении он убегал, прятался в кусты или в чащу винограда, откуда не выходил.

Это был здоровый жизнерадостный ребенок; он обожал цветы и птиц; все бессловесные твари питали к нему огромное доверие. Он был постоянно окружен своими любимцами, и, казалось, между ними происходило какое-то тайное общение. Туанетте иногда казалось, что у них есть условный язык, потому что когда Филипп потихоньку посвистывал, кардиналы и пересмешники[5]5
  Кардина́лы и пересме́шники – птицы, обитающие в Северной Америке.


[Закрыть] слетались и брали пищу из его рук. Очень рано пытался он рисовать птиц и зверей, и Туанетта купила ему бумаги и ящичек с красками и очень обрадовалась, когда узнала от отца Жозефа, доброго патера[6]6
  Па́тер – католический священник.


[Закрыть], жившего по соседству, что у мальчика есть способности к рисованию.

Когда Туанетта состарилась и не могла более ничему научить Филиппа, она пригласила отца Жозефа заниматься с ним; и каждое утро зимой и летом, в шесть часов, веселый румяный мальчик, запив завтрак молоком, бежал к отцу Жозефу, который в это время неизменно сидел за своим кофе, окруженный книгами.

Филипп любил отца Жозефа, Туанетту – обожал. Не было ничего, что бы она не сделала для него. И он платил ей безграничной любовью.

Когда Филипп немного подрос, он старался помогать ей в меру своих силенок: полол цветы, пересаживал фиалки, собирал опавшие листья и с величайшим терпением вырывал траву из расщелин мостовой.

Когда однажды Туанетта разрешила ему пойти на улицу продавать цветы, он пришел в неописуемый восторг. Мальчику было тогда около шести лет, и он был уже далеко не так застенчив, как в раннем детстве, но всей своей фигуркой ребенок и теперь напоминал маленького лесного зверька, что делало его еще более привлекательным. Может быть, поэтому он и завоевал сразу сердце Селины, впервые очутившись на многолюдной улице.

Обычно по утрам Филипп предлагал цветы чиновникам, которые спешили на службу. У него было много постоянных покупателей, они опускали монету в детскую ручку и за ясную улыбку, ласковое утреннее приветствие мальчика, и за цветы. Распродав цветы, он не ротозейничал, не бродил по улицам, а мчался к Туанетте, счастливый, как жаворонок, и помогал ей в работе, пересаживая фиалки и резеду.

.

Однажды Филипп рассказал «мамочке» о знакомстве с Деей, и добрая старушка заочно прониклась к маленькой девочке участием и стала давать Филиппу обильный завтрак, которого хватало на двоих. Каждый день, когда мальчик возвращался домой, она первым делом спрашивала его не о том, продал ли он цветы, а удалось ли Дее продать что-нибудь из ее статуэток.