Текст книги "Зимняя жатва"

Автор книги: Серж Брюссоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Войдя в ригу за очередным пучком соломы, Жюльен вздрогнул при виде сгорбленной человеческой фигуры, на которую он сначала не обратил внимания. Присмотревшись, он понял, что в самой глубине постройки на гвозде висит дедовский черный плащ, преображавший его в друида [18]18
  Друиды – жрецы у древних кельтов Галлии, Британии и Ирландии.


[Закрыть], когда тот отправлялся разгуливать по своим владениям. Выжженный солнцем, он давно потерял цвет и стал рыжим, но благодаря капюшону в полутьме сарая приобрел очертания призрака в черном, как гудрон, саване. Жюльен так и не решился до него дотронуться – например, взять, подцепить вилами, да и бросить в костер. Мать смогла бы, а он нет. Чтобы как-то оправдать собственную трусость, мальчик постарался убедить себя, что это, мол, добротная одежда, которой сносу нет, из толстой овечьей шерсти и что зимой они будут рады им воспользоваться, и поспешил уйти, прихватив пару охапок соломы.

Когда солнце окрасило горизонт в багрово-красные тона, Жюльен вдруг почувствовал, что от усталости не в состоянии двинуть рукой.

– На сегодня хватит, – объявила Клер. – Приведем себя в порядок, пока хоть что-то видно.

Подойдя к колодцу, они достали еще одно ведро, последнее. На мгновение их пальцы, державшие ручку, соприкоснулись. Мать сняла юбку, блузку и, оставшись в одной комбинации, принялась плескать на себя водой.

– Давай! – бросила она ему, отфыркиваясь. – Бери с меня пример. Скоро окончательно стемнеет, мы и лиц-то своих тогда не разглядим!

Мальчик разделся до пояса, сложил ладони лодочкой и погрузил их в ведро. От ледяной воды у него застучали зубы. Он вспомнил об индейцах, которые в гигиенических целях валялись в пыли, но решил, что мать вряд ли оценит такое мытье. Стараясь не смотреть на мокрую комбинацию, Жюльен проклинал себя за стыдливость, ведь он вышел из чрева этой женщины, из ее живота, почему же он испытывает стыд, глядя на ее тело? Разве не связывает их с Клер близость, в тысячу раз более сокровенная, чем та, что существовала между ней и ее мужем, Матиасом Леурланом? Все. С детством пора кончать – она сама так сказала.

Мокрые, выбивая зубами дробь, они побежали к хижине, возле которой между камнями еще теплился огонь. Мальчик опустился на колени и стал его раздувать, подбрасывая мелкие сухие ветки и щепки акации, найденные в риге. Акация считается плохим топливом, сборщики хвороста обычно ею пренебрегают. Должно быть, это единственное, что дед мог собрать на вырубках, поскольку сил делать вязанки самому у него не осталось. Ветки потрескивали в огне, разбрасывая целые снопы искр. Истинные горожане, мать и сын обладали способностью приходить в восторг от разных бесполезных вещей, и потому радовались этому фейерверку, который завораживал и казался им волшебством. Клер, скрестив руки на груди, потирала плечи. Пальцы и колени у нее покраснели оттого, что она долго скребла щеткой пол.

– Как хорошо, – произнесла она, и взгляд ее растворился в пламени. – Мне не хотелось сюда возвращаться, но с тобой все по-другому. Теперь здесь все наше – только твое и мое.

Они решили вскипятить воды для кофе и съели немного патоки, намазав ее на ломтики серого хлеба, который нашелся в чемодане у Клер. Сладкий аромат вызвал у них головокружение. Изготовленная из свеклы, коричневого цвета патока забродила, ее вполне можно было использовать в качестве самогонного сырья. От этого «лакомства» перехватывало горло, и они долго не могли напиться, то и дело погружая в ведро погнутую жестяную кружку. Мать стала процеживать кофе сквозь старое, с забитыми ячейками ситечко, которое нехотя, капля за каплей пропускало бурую жидкость. Пламя снизу освещало ее лицо. Жюльен смотрел на Клер, а в голове его теснились образы ковбоев на привале посреди пампы. Ночь постепенно вступала в свои права, надвигаясь со стороны леса и дегтем заливая поля. Луны на небе не было, и лишь крохотный огонек костра бросал дрожащие отблески на фасад заброшенной усадьбы. Жюльен постарался представить, что испытывал дед, лишенный крова по вине злосчастной бомбы. Ярость? Отчаяние? Он остался здесь, не решаясь покинуть свою территорию, свой замок. Выброшенный на улицу волею судьбы, Адмирал вцепился в принадлежавший ему клочок земли мертвой хваткой. Он видел, как поля постепенно покрываются чертополохом, люцерной и клевером, и скручивал железную проволоку, чтобы расставлять силки в собственных владениях, точно какой-нибудь голодранец-браконьер. Жюльен нашел с десяток таких ловушек, приготовленных для кроликов. Возможно, благодаря им и выжил Адмирал, это он-то, кто раньше отправлялся на охоту не иначе как с двумя ружьями «парди» и таким запасом патронов, что ими можно было перестрелять войско янычар! Расставлял силки, как обыкновенный мужик, которому в любую минуту может продырявить задницу сельский полицейский!

– Пошли спать, – предложила мать. – Завтра прикинем, что еще нужно сделать, уберем овощи, что-нибудь посадим. Вас не учили в пансионе работать на приусадебном участке? Я ничего в этом не смыслю.

– Мне удалось прихватить книгу, – гордо сказал Жюльен. – В ней все написано. Справимся, не сомневайся.

Клер ласково потрепала его по голове. Несмотря на усталость и слегка осунувшееся лицо, мать показалась мальчику более привлекательной и молодой, чем накануне. Они не спеша, маленькими глотками, выпили кофе, показавшийся Жюльену, впервые попробовавшему его без молока, горьким, однако зная, что это излюбленный напиток ковбоев, мальчик не оставил в кружке ни капли.

После захода солнца с каждой минутой становилось холоднее, и они поспешили в хижину, где сразу же повалились на устроенную из соломы постель – одну на двоих. Жюльену показалось, что у него жар, но скорее всего он просто переутомился. Мальчику захотелось подольше насладиться блаженными мгновениями, но усталость не отпустила ему на это времени: едва успев как следует вытянуться, он тут же провалился в сон.

6

Жюльену снилось, что он живет в приморском городе, в котором свирепствует голод. Население его до того отощало, что напоминало ходячие скелеты с запавшими глазницами и выпирающими ребрами. Однако неподалеку от берега, в бухте, на якоре стоит корабль, трюмы которого ломятся от запасов съестного. Но никто, увы, не может туда проникнуть, поскольку судно на карантине, о чем предупреждает развевающийся на грот-мачте флаг. Это крепкий, округлой формы галеон, просевший под тяжестью всевозможных продуктов, сухарей и рома. Обезумевший от отчаяния народ собрался на берегу, не сводя глаз с мирно покачивающегося на волнах судна, а Жюльен, завернутый в дырявое одеяло, – в первых рядах, у самой кромки воды. Толпа толкает его в спину, побуждая броситься в море и плыть к кораблю. Всего-то и нужно – проникнуть в трюм через один из портиков… Женщины обзывают его трусом, протягивая к нему заходящихся в голодном крике младенцев. Неужели он обречет их на мучительную смерть? Неужели ничего не сделает для них? Почему медлит, чего ждет? Ведь он самый молодой из них, сильный, пусть добудет хоть один окорок, или немного сушеного мяса, или трески… Жалобные голоса, требующие пищи, сливаются в мощный гул, напоминающий церковное пение. Жюльен затыкает уши, но женщины вопят все громче, все неистовее.

Он проснулся внезапно, как от толчка, осознав, что уже не меньше пяти утра и где-то вдалеке поет петух, не иначе как на ферме Горжю, по ту сторону леса, прозванного Разбойничьим, потому что в былые времена он служил убежищем для разбойников с большой дороги, которые подстерегали беспечных путников. Жюльен приподнял голову. Ночью, оказывается, он полностью зарылся в солому, и только лицо оставалось на поверхности душистого, хрустящего моря. Клер тоже была полностью погребена, в волосах ее застряло множество сухих травинок.

Поднявшись, он поежился, всем телом ощущая прохладу раннего утра. К счастью, в пансионе мальчик привык к неотапливаемым коридорам, ледяным классам и никогда не жаловался, поскольку всегда считал, что его долг – поскорее закалиться для будущей жизни, в которой он станет единственной опорой Клер. Он вышел из хижины и направился к колодцу. Вороны, как бессменные часовые, по-прежнему стерегли заросшее сорняками поле за колючей проволокой. В их движениях было что-то механическое, напоминающее жестяных птиц, выставленных в витрине магазина игрушек, синеватые клювы отливали металлом. Они как по команде повернули головы в сторону Жюльена, уставясь на него глазами-пуговичками, в которых читалось: «Ну что, приятель, здесь мы – у себя. Посмотрим, что будет с тем, кто осмелится нас побеспокоить!»

Жюльену захотелось запустить в птиц камнем, но он этого не сделал из страха задеть мину. Он мало что о них знал и боялся взрыва. Стараясь производить как можно меньше шума, мальчик достал ведро воды. Сразу же заныли натруженные мускулы, он поморщился, потом снял рубашку, встряхнул ее, чтобы слетели травинки, и плеснул немного воды на лицо и грудь. Сопротивляясь противному ознобу, Жюльен стал думать об охотниках Аляски, которым для умывания приходилось пробивать лунку прикладом ружья, стоя на коленях возле огромного ледяного озера.

Мальчику нравился окружавший его безбрежный простор и нравилась тишина. Только небо, ветер, лес, а чуть дальше – море. Невольно приходит мысль, что ты один на всем белом свете. Сутолока городов, война, кинотеатры, кафе, автомобили, велотакси, сигналы воздушной тревоги, бомбоубежища, очереди у продуктовых магазинов – все становится далеким, нереальным.

Громко чихнув, Жюльен в то же мгновение услышал приглушенный смешок, доносившийся из зарослей кустарника. Смешок, в котором сквозило что-то недоброе, заставившее мальчика вспомнить о лесной нечисти из сказок – фавнах и леших. Он насторожился: так смеяться мог лишь единственный человек на свете – Этьен по прозвищу Рубанок, сын скотобойщика, его бывший товарищ по играм, друг детства. Смех Рубанка забыть было невозможно. Да и мать наверняка не забыла – она не любила паренька, его нагловатую веселость с оттенком презрения. Никогда не одобряла она их дружбы и с первых же дней старалась предостеречь сына:

– Держи с ним ухо востро, он обязательно будет подбивать тебя на всякие глупости. Есть в этом малом что-то отталкивающее. Не могу избавиться от ощущения, что за его ухмылкой скрывается желание укусить побольнее. Недаром в народе говорят: «Если собака показывает зубы – берегись!»

Но Жюльен тогда не понимал материнских опасений. Рубанок был отличным товарищем, он знал места в лесу, где в норках прячутся веселые гномы, он слышал, что повозка с путешествующим Анку [19]19
  Анку – в бретонском фольклоре персонификация смерти, ее вестник или орудие; один из популярных героев сказок и легенд.


[Закрыть] проехала в сторону Бретани, чтобы собрать на ее землях щедрый урожай мертвецов. Небылицы он плел с самым серьезным видом, уверяя Жюльена, что нечего, мол, бояться, пока он находится под защитой приятеля.

Боже, как давно это было!

Мальчик надел рубашку и пятерней пригладил волосы. Со стороны леса вновь раздался смех, на сей раз более громкий – одновременно зазывный и ядовитый, знак приязни и пренебрежения. Теперь уж сомнений не осталось – смех принадлежал Рубанку. При рождении ему дали имя Этьен, но, оставленное без употребления, оно в конце концов позабылось. Для всех он был Рубанком, сыном Горжю – бывшего работника скотобойни, который себя именовал не иначе как Королем маски Брюно.

Маска Брюно, использовавшаяся в 1920-е годы, состояла из кожаного приспособления, полностью закрывавшего морду животного – узнав об этом, Жюльен испытал приступ тошноты, – оснащенного на уровне лба большим и острым металлическим шипом. После того как ремни намордника застегивались на затылке будущей жертвы, достаточно было точным ударом молота вогнать шип так, чтобы он пробил лобную кость и вошел в мозг. Методика имела то преимущество, что маска «ослепляла»: не видя, откуда наносится удар, животное не пыталось увернуться и ожидало приговора, погруженное в апатию, в полудреме, словно находилось ночью в своем стойле.

Горжю со скотобойни давно ушел, однако в кухне на гвозде у него висела маска смертника, которую он использовал для устрашения не в меру расшалившихся детей. Несколько раз он застегивал зловещий реквизит на голове собственного сына, дабы научить его послушанию. Ручищи у Горжю были мускулистые, ладони огромные, как у каменотеса, он легко, с трех ударов молотом, полностью вгонял в землю кол. С сыном он обращался грубо, но тот не держал на отца зла, а воспринимал все как должное.

Не чувствуя уколов шипов и колючек, весь во власти тревожного возбуждения, Жюльен со всех ног бросился к кустарнику. Очень уж он любил Рубанка, когда был ребенком, – тот часто болтался у них на конюшне. Сыну отставного палача тогда было лет десять. Грязный как поросенок, он знал лес как свои пять пальцев – ему были известны все его тайны.

Жюльен резко остановился. Перед ним выросла фигура человека, одетого в лохмотья, на плечах – две здоровенные котомки, туловище перепоясано толстым кожаным ремнем. Рубанок…

Сколько ему теперь? Должно быть, уже шестнадцать. Не очень-то он вытянулся, но тело развилось, стало мускулистым, что придавало ему вид взрослого мужчины. Куда девалась звериная гибкость членов, стройность маленького фавна, отличающая некоторых детей, выросших на природе! Рубанок прочно стоял на ногах, слегка откинувшись назад, словно держал в руках невидимые поводья. Распахнутый ворот рубахи открывал мощную грудь, исполосованную резкими линиями мышц. Жесткие, непокорные волосы цвета спелой пшеницы напоминали горсти соломы, кое-как посаженные на клей, который Рубанок использовал для ловли птиц. Очень белая кожа была сплошь усеяна рыжеватыми пятнами, квадратное лицо казалось шкатулкой, грубо вытесанной из дерева твердой породы, надежно скрывающей от посторонних глаз свое тайное содержимое. Смотрел он на Жюльена исподлобья, чуть скривив губы в равнодушной ухмылке, – словно по шкатулке прошелся резец и слегка соскользнул вниз.

Мальчику отчего-то пришло в голову, что Рубанок кажется не просто неподвижным, а вросшим в землю, ноги его уходят глубоко в почву сильными розовыми корнями. В нем было что-то незыблемое – толкни его в плечо, и он не сдвинется ни на дюйм.

– Вернулся, значит? – произнес Рубанок. – Не скажешь, что возмужал. Все тот же городской мальчик-с-пальчик: хиляк с тощими руками, невзрачный, как репа.

– Что у тебя в котомках? Уж не гномы ли? – поинтересовался Жюльен, усаживаясь на пенек.

Не стоило отвечать на провокацию. Девчонки после долгой разлуки обнимаются и рыдают, парни же начинают с оскорблений – таково неписаное правило.

– В этой гриб-трутовик, – снизошел до объяснений Рубанок, – счищаю его с деревьев, а потом продаю на фабрику, где делаются зажигалки, или в аптеку на лекарства. Во второй – конский помет. Ты-то, конечно, не знаешь, но лошадиное дерьмо на вес золота: лучшего удобрения не существует. Оценишь, если будешь выращивать картошку на своем огороде. У меня собственная клиентура – я кое-что с этого имею, ведь мой папаша все такой же скупердяй.

Они продолжали рассматривать друг друга, ноздри их слегка дрожали, как у принюхивающихся собак. От Рубанка пахло нестираной одеждой и влажными босыми ногами, чмокающими внутри грубых башмаков.

– Несет от тебя, как от парикмахера, – захихикал парень. – Черт! Уж не стал ли ты педерастом? В пансионах это обычное дело. Ведь признайся, наверняка тебя приучили ко всякому скотству в твоем вонючем Париже? К примеру, заставляли переписывать сотню строчек, если утром тебе случалось не намылить задницу. Так или нет?

Рубанок был напряжен, готов к обороне, и Жюльен это почувствовал. Он пожалел, что пошел в лес. Как поведет себя мать, если, проснувшись, не найдет его рядом?

– Какого черта вы сюда вернулись? – выпалил вдруг Рубанок, словно ему пришлось долго сдерживаться, прежде чем заговорить о главном. – Здесь вам не место. Вы с матерью городские и никогда не привыкнете к нашей жизни. Старик Шарль – да! Тот был слеплен из другого теста. Хотя и мерзавец, но настоящий сеньор. И я таким же стану: заведу себе блестящие сапоги и буду всеми командовать!

Сбросив с плеч котомки, Рубанок провел ладонью по щекам. Жюльен подумал, что сделано это намеренно: показать начинающую отрастать щетину – вот, мол, как она поскрипывает, если провести против шерсти.

– Жалко мне вас, – покачал головой парень. – Вчера я наблюдал, как вы хозяйствовали. Сожгли матрасы, глупее ничего придумать нельзя! Да вы локти будете кусать зимой, когда не останется соломы. На что надеетесь? Заняться землей? На это не рассчитывайте – поля заминированы от края до края. Я спрятался в дупле дерева, когда немцы закапывали мины, и все видел. Если не хочешь расстаться с головой, не вздумай и соваться за колючую проволоку. Существует много разновидностей мин. Взять хотя бы мины индивидуального пользования – противопехотные, величиной с консервную банку. Они начинены шрапнелью – немцы предпочитают их всем остальным. Когда они в земле, наружу торчат лишь два крохотных усика, не больше кошачьих. Но достаточно давления в три килограмма, чтобы произошел взрыв – выскакивают из земли, точно в заднице у них пружина, подпрыгивают на высоту человеческого роста и только тогда взрываются, выплевывая кучу металлических шариков, которые делают из тебя решето. Мне это объяснил сельский полицейский. Вроде как тебя расстреливают свинцовыми пульками величиной с булавочную головку. Сколько животных перебило, если б ты знал! Собак, лисиц, кабанов… И коров. Три килограмма – это же почти ничего. Разве что для птиц они не опасны.

Рубанок выдержал паузу, оценивая впечатление, произведенное его словами, однако Жюльен оставался бесстрастным. И все-таки мальчик не удержался, скосил глаза на Воронье поле, словно мог разглядеть вдалеке «кошачьи усики», о которых поведал ему друг детства.

– И это еще не все, – продолжал тот. – Немцы боялись приземления английских «лизандеров» и зарыли там же противотанковые мины, содержащие до десяти фунтов тринитротолуола и реагирующие на вес свыше ста шестидесяти килограммов. Они предназначены для военной техники. Можешь наступать на них сколько захочешь – риска никакого, а вот буренку разорвет надвое – голова отдельно, задница отдельно!

Рубанок издал неприятный глухой смешок, словно эта картина его забавляла. Глаза парня сверкали. Жюльен почувствовал, что бывший приятель рад покрасоваться перед ним знанием таких сугубо мужских вещей.

– Кажется, у них имеются даже деревянные мины, – прибавил Рубанок, напуская на себя таинственный вид. – Это уж полное свинство! Новое изобретение немцев, чтобы их невозможно было обнаружить миноискателями. Механизм – из стекла и керамики. Тут уж веса человека как раз достаточно. Чуешь, какая работа? И что ты собираешься со всем этим делать? Поля ваши накрылись. Придется ждать окончания войны, чтобы их разминировать, да и то вряд ли саперы займутся ими в первую очередь – будут объекты и поважнее. Они и гроша ломаного не стоят, ваши поля… Тот, кто их купит, рискует собственной шкурой.

Продолжая исподлобья смотреть на Жюльена, Рубанок, чтобы не оставлять руки без дела, достал из кармана перочинный ножик и принялся затачивать лезвие о булыжник, производя отвратительный скрежет. От камня запахло гарью. В этот момент Жюльен, находившийся на склоне холма, посмотрел вниз и увидел, что из дома вышла мать. Она зябко потирала плечи и вертела головой во все стороны, явно недоумевая, куда мог подеваться сын. Клер казалась не на шутку обеспокоенной, и мальчик стал молить Бога, чтобы она не принялась его звать. Нет, только не сейчас, не в присутствии Рубанка, не под его уничтожающим взглядом! Обойдя несколько раз хижину, Клер направилась к колодцу, часто оглядываясь, из чего нетрудно было заключить, что тревога ее все возрастала. Зачерпнув немного воды из оставленного на краю колодца ведра, она умылась. Рубанок предпочел сделать вид, что ничего не замечает, но в его глазах зажглись огоньки, которые очень не понравились Жюльену. Последние несколько секунд у Рубанка был взгляд взрослого мужчины.

– О доме и говорить нечего, – проворчал парень. – Чудеса да и только, что он не взлетел на небеса! У тебя на чердаке американская так называемая проникающая бомба, которая весит примерно четыреста пятьдесят килограммов. Этакая штуковина с бронированной носовой частью, пробивающая бетонные перекрытия. Обычно, если заклинит взрыватель боеголовки, срабатывает другой – в хвостовой части, но почему-то этого не произошло. Партия отложена, только и всего. Когда бомба наконец разродится, в радиусе ста метров все сметет взрывной волной. Ваш садовый домик улетит на Луну!

– Но ведь дед-то остался, – заметил Жюльен.

– Верно, но жизнь для него ничего не значила, – возразил Рубанок. – Доказательство – то, что он поперся на минное поле, даже сапог не нашли! Полное свинство! Раз уж решился на самоубийство, мог сделать это и босиком. Найди я его сапоги, набил бы туда соломы, чтобы ноги не болтались…

– Мерзость! – возмутился Жюльен.

– Да заткнись ты! – обругал его бывший приятель. – Сам не понимаешь, что несешь! Старика я уважал, и наверняка больше, чем ты. Шарль и твой отец Матиас были мужики что надо. Ты, правда, не мог этого понимать, потому что уже тогда цеплялся за маменькину юбку. Считай, что ты прошел мимо, сопляк. Прошел мимо лучшего: не использовал шанс стать мужчиной. Родитель твой, Матиас, был хотя и сволочью, но самым настоящим сеньором. В старинные времена из него вышел бы отличный полководец. Но ты ничем не воспользовался, слушался во всем мамашу-горожанку, которая занималась тем, что обслуживала таких же барышень. Что может она знать о жизни, твоя мать? Поразмышляй об этом на досуге.

– А что, по-твоему, нам нужно было делать? – спросил Жюльен, сжимая кулаки.

– Ничего, – рассмеялся Рубанок. – Все в порядке, продолжайте в том же духе. Здорово будет понаблюдать, как вы покатитесь в пропасть. Особенно мамаша, которая всегда корчила из себя баронессу. А я посмотрю на вас отсюда, не отрывая задницы от пенька. Бесплатное кино, да и только! Опуститесь, станете замарашками, потом начнете подыхать от голода и холода, а когда дойдете до края, я скажу отцу, чтобы он предложил вам продать ему дом и земли. Задешево, разумеется, почти задаром, – большего они не стоят. А поскольку в глубине души я тебя все-таки люблю, упрошу его поселить вас на ферме, чтобы спасти от голодной смерти. Ты станешь батраком, и можешь не сомневаться, придется повкалывать – спуску не дам. Что до баронессы – ей определят место на кухне. Папаша Горжю еще в силе и, думаю, не побрезгует провести с ней ночку-другую. Я просто лопаюсь от смеха, представляя под ним эту дамочку. А может, он ее еще и обрюхатит, старикан!

– Замолчи, свинья! – взревел Жюльен. – Ведь ты говоришь о моей матери!

– И что? – загоготал Рубанок. – Думаешь, это помешает ей стать папашиной подстилкой? У нас все служанки через это проходят. А когда те ему надоедают, перепадает и мне.

Жюльен бросился на обидчика, но тому достаточно было вытянуть руку, чтобы остановить напор противника и удержать его на расстоянии. Рука Рубанка походила на бугристый толстый корень, который мальчику так и не удалось согнуть. Жюльен нанес несколько неловких ударов, молотя кулаками пустоту и даже не задевая бывшего приятеля, у которого бессилие мальчика вызвало новый приступ веселья.

– Значит, ты так ничего и не понял, – произнес Рубанок, вдруг став серьезным. – За вами должок. За вами – значит за твоей матерью и вашей семьей вообще. Должок за коров, которые подорвались на вашем треклятом минном поле. Вы считали нас ничтожествами, полным дерьмом, меня и отца, но теперь этому пришел конец – сработал возвратный механизм, и рукоять снова в нулевой позиции! Скоро вы ноги нам лизать будете за то, что мы придем вам на помощь. Вот увидишь, приятель, на земле работать не так-то легко. Земля, она, брат, требует к себе уважения – первому попавшемуся не отдается, тут нужно чутье, умение угадать настроение. Ее необходимо раскусить, приручить. Земля – она живая тварь, все равно что скотина. Но ты-то об этом ничего не знаешь, и времени на то, чтобы узнать, у тебя не будет. Батрак – и то слишком жирно для тебя, ручонки-то слабенькие… А вот мамаша, уверен, придется отцу по вкусу. Я смотрел вчера, как она мылась в своей короткой рубашонке: море удовольствия на ней полежать, хотя она совсем худышка, но папаша в два счета даст ей нагулять жирок. А если он ей сделает ребенка, мы станем настоящей семьей. Будем кровными братьями, как в американских довоенных журналах, помнишь? В детстве ты донимал этим меня постоянно – «кровные братья» да «кровные братья», вот только стоило мне вытащить перочинный ножик, как ты чуть ли не хлопался в обморок.

Схватив Жюльена за руку, он отбросил его подальше, в колючий кустарник. Рубанок даже не казался рассерженным, просто слегка раздосадованным этой бессмысленной возней.

– Пустое дело – бунтовать против судьбы, – спокойно выговорил он. – Зря вы сюда приехали. Здесь вы больше не хозяева, а значит, лучше было не привозить сюда мать. Старика Шарля я уважал, боялся его. Заметь он меня в ваших владениях, обязательно огрел бы дубиной по башке. Узнав, что его разорвало, я, ей-богу, огорчился. Но вы с матерью нам не по сердцу. Когда съедите последний кожаный башмак, отец все здесь скупит. Да-да, тот самый папаша Горжю, что ходил по кровавым кишкам и дерьму на скотобойне в Сен-Шаснье. Тогда будем квиты.

Распрямив плечи, парень снова обвесился котомками. Жюльен, оглушенный жестокостью этих слов, не отрывал от него взгляда. Многие годы он считал Рубанка своим другом, и вот сегодня ему стало ясно, что втайне тот всегда его ненавидел. Но как же трудно было поверить в очевидное! Рубанок сделал несколько шагов, потом обернулся.

– Эй, – сказал он, – все-таки я хочу тебе доказать, что не настолько уж я плох. У меня кое-что для тебя есть – может, сгодится. Собака, овчарка. Немцы ее бросили, когда уезжали отсюда. Пес выдрессирован так, что распознает запах взрывчатки. Четвероногий миноискатель. Если хочешь, могу тебе его продать. Впрочем, поговорим позже. Пока. – И он исчез в зарослях.

Мальчик до крови закусил губу, чтобы не разрыдаться, но это не помогло, и он сжал пятерней кустик крапивы. В голове был туман, теперь он сомневался в реальности происходящего. Действительно ли он повстречал Рубанка, друга детства, товарища по играм? И внезапно, как всегда, когда выходишь из оцепенения, в мозгу зароились мысли, живые, пронзительные, острые, причиняющие физическую боль. Впервые он подумал о нищете не как об абстрактном жизненном испытании, которое так же легко выдержать, как преодолеть препятствие в большой скаутской игре. Вдруг перестали казаться забавными истории об охотниках, о потерпевших кораблекрушение, таинственном острове – все отступило перед реальностью зимы, которая меньше чем через три месяца должна была стать единственной и полновластной хозяйкой этих мест. Реальностью был дом, которым нельзя пользоваться, поля, которые нельзя обрабатывать, да еще они с матерью – парочка простаков с пустыми руками, чьи знания о земледелии сводились к тому, что семена сажают в почву…

Жюльен вышел из леса мрачный, настороженный. Клер не задала ни одного вопроса, решив, что сын отлучался по нужде. Они вместе развели огонь и подогрели вчерашний кофе, наполовину разбавив его водой. Но все равно это лучше, чем из жареного ячменя. И потом, разве не предпочитают американцы некрепкий, даже очень слабый кофе? Макая в него серый хлеб с патокой, мать и сын молча ели. Разговор не складывался. Возможно, их подавляло огромное пространство вокруг: обоим, когда они произносили слова, хотелось перейти на шепот, будто они находились внутри собора.

После еды сразу же принялись за работу. Двигаясь, они согрелись и понемногу избавились от скованности. Через несколько часов, закончив обустройство хижины и смазав садовый инвентарь – лопату, рыхлитель, секатор, грабли, серп, – они, составив перечень имеющихся семян, заглянули в украденный учебник, чтобы узнать, когда и как их сажать. На бумаге все выглядело просто: рисунки доходчиво объясняли, как взяться задело, а полные оптимизма комментарии автора убеждали в несомненном успехе предприятия. Наконец из-за облаков показалось солнце и на поля спустилась благодатная жара. Теперь с Жюльена ручьем струился пот, и вскоре ему пришлось снять рубашку. Мать, раскрасневшаяся, надела старый халатик, расстегнув пуговицы до того места, где начиналась грудь. Каждый раз, когда она проводила рукой по лбу, чтобы вытереть пот, капавший ей в глаза, на нем оставался черный след от земли или пыли.

В риге Жюльен обнаружил разложенные на решетчатых лотках яблоки, но главное – двух куриц, устроивших себе гнездо на копне. При его появлении они зарылись в солому, подняв испуганное кудахтанье. В гнезде оказалось три яйца, но одному Богу было ведомо, сколько они там пролежали. Клер предложила определить степень их свежести, опустив в стакан с водой и наблюдая, до какого уровня они погрузятся. Жаль, она не помнила, как расценивать эти показатели.

– Придется разбить, – решил мальчик. – Если не будут вонять, значит, годятся в пищу. Совсем неплохо поджарить их на свином сале.

Присутствие кур ободрило Жюльена. Из книг он знал, что в яйце содержатся все необходимые для жизни белки. В романах потерпевшие кораблекрушение прежде всего пытались отыскать страусиные или черепашьи яйца. Хохлатки, возмущенные учиненным грабежом, подошли поближе к хижине, с недоверием косясь на хозяев: они явно хотели есть. Жюльен бросил им горсть крошек, слегка смазанных жиром.

Клер ходила между грядками, растирая ладонями ноющую поясницу. Ветер подхватывал ее платье, плотно облепляя тканью тело и проводя резкую границу между ногами. Она, как никогда, показалась Жюльену худенькой и хрупкой. Нет, ничем мать не напоминала дюжих морфонских крестьянок с квадратными плечами и слоновьими ногами. Ему вспомнилась Бастина Мелуар, которую прежде нанимали работать в саду, матрона с атлетическим торсом и кулачищами, покрытыми крокодильей, жесткой как терка, кожей. Клер по сравнению с ней выглядела ребенком. С трудом можно было представить, как она перенесет зиму в хижине с расползающимися стенами. Должно быть, тут же простудится, начнет надрывно кашлять… Ближайшие три месяца, конечно, они проведут приятно – курорт, да и только. Загорят, после обеда будут спать на соломе, плескаться в речушке, протекавшей в Разбойничьем лесу, но это лишь отсрочка, и очень короткая. Потом польют дожди, застучит град, обрушится ветер, свежий морской ветер, который не смогут сдержать даже мощные вековые деревья.