Текст книги "Зимняя жатва"

Автор книги: Серж Брюссоло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

4

В Париже они сделали пересадку. Вокзал едва вмещал море немецких солдат с вещмешками за спиной, атаковавших бронированные вагоны длиннющих составов. Паровозы и те были обиты листами железа. От суеты, царившей на перроне, Жюльену едва не сделалось дурно. Пятилетнее пребывание в стенах пансиона привело к тому, что он стал бояться открытого пространства и путешествий. Несмотря на головокружение, мальчик старался держаться с достоинством, вцепившись в ручку своего сундучка, потяжелевшего с тех пор, как перед самым отъездом он потихоньку сунул туда учебник по земледелию для начинающих, украденный из библиотеки несколькими днями раньше. Порой ему улыбался проходящий немецкий офицер в обшитой галуном фуражке. Сапоги со скрипом, кожаная портупея, до блеска начищенная кобура пистолета. Внезапно Жюльен осознал, что никогда еще он не видел врага так близко.

– Убираются восвояси, – проговорила Клер. – Делают вид, что все у них идет по плану, а на самом деле – драпают.

Напуганный смелостью матери, он еле удержался, чтобы не закрыть ей рот рукой, лишь бы она замолчала.

Предложив ему немного посидеть на сундучке и подождать, мать пошла взглянуть на расписание. Вернувшись, она сказала, что до Морфона им придется ехать всю ночь, и если повезет, то есть не будет закрыт путь, поезд не изменит маршрут и его не разбомбят, к рассвету они доберутся до места. Полицейские в кожаных пальто досматривали багаж. Пришлось отдать им чемодан Клер, в котором они все перевернули вверх дном, но когда Жюльен сделал вид, что открывает сундучок, они отвернулись, не проявив ни малейшего интереса. У мальчика все похолодело внутри: неужели у него настолько безобидный вид? Но он поспешил утешиться тем, что все великие авантюристы ставили перед собой цель никогда и ни при каких обстоятельствах не привлекать внимания и выглядеть как можно неприметнее.

Пройдя проверку, они поднялись в вагон и устроились в углу на деревянном сиденье. Пассажиров на этот раз было много, и вряд ли им с Клер удалось бы поговорить. Света не включали, и в поезде почти ничего не было видно из-за синей бумаги на окнах. Когда они укладывали на сетку багаж, их пальцы встретились, но ни мать, ни сын не стали противиться этому контакту, а даже продлили его дольше, чем требовалось. И сидеть им пришлось рядом, на узкой жесткой скамейке, так что их руки и бедра соприкасались – вагон заполнился до отказа.

– Кто уснет первым, пусть положит голову на плечо другого, – прошептала в темноте Клер.

Жюльен улыбнулся. Знакомые с детства слова, очередная магическая формула прошлого.

Они еще долго ждали отправления в полумраке, наполненном шепотом почти невидимых соседей: старушка бормотала молитвы, толстяк, от которого несло перегаром, уже храпел. Наконец раздались пронзительные свистки, паровоз запыхтел, и состав медленно пополз вдоль перрона. Увы, им предстояло путешествовать вслепую, так и не увидев местности, по которой они будут проезжать! Жюльен решил, что не пропустит, момента, когда мать начнет засыпать, но ритмичное покачивание вагона притупило его бдительность, сделав голову пустой, лишенной всяких мыслей. В полузабытьи он оперся на плечо матери, и та не отстранилась. Мальчик вновь подумал, что им понадобится время и терпение для восстановления былой близости, но потом перестал сопротивляться усталости, и его тут же обступили призраки, соткавшиеся из тумана воспоминаний; они выплывали из того времени, как любила говорить мать, увлекаемые монотонным движением поезда, ибо то, что сначала воспринималось как скрежет и грохот, постепенно свелось к вкрадчивому, едва различимому шороху. Скоро Жюльен перестал ощущать и неудобство жесткого сиденья, и спертый воздух от давно не мытых тел в битком набитом вагоне.

Он увидел отца верхом на черной лошади. Животное тяжело дышало, бока были взмылены, грива прилипла к холке. Да и сам Матиас Леурлан сидел весь покрытый грязью, с перекошенным от злобы лицом. Как ни мал был Жюльен в то время, он сразу заметил кровь на боках лошади в местах, где ее пришпоривали. В нос ударил острый запах вспотевшего, загнанного животного. И кровь… кровь на лошадиной шерсти, глубокие кровоточащие ссадины, стальные шпоры и стремена – всё в крови. Даже в свои шесть лет мальчик понял, как велики были страдания несчастной кобылы. Матиас сквозь зубы бормотал какие-то гадости, ругательства, смысла которых Жюльен не понимал. Слова отца, обращенные к лошади, сводились к тому, что она, дескать, дорого заплатит за содеянное.

Всегда, когда Матиас переходил на крик, он словно вырастал на глазах, становился еще выше, мощнее, наливался темной силой, и мальчик невольно подался назад, отыскивая глазами укромное местечко, где спрятаться.

– Что с тобой? – раздалось сверху, с балкона. – Что произошло, почему ты в таком виде?

– Проклятая кляча, все из-за нее! – прорычал отец. – Сбросила меня возле фермы Водре, не смогла перескочить через изгородь, падаль! Она свое получит, уж я ей покажу…

– Остынь, слышишь! – перебила его Клер, встревоженная дрожащим от ярости голосом мужа. – Ты ранен? Нет? Остальное не важно! Ступай переоденься, а я пока приготовлю ванну.

– Ни за что! – послышался ответ. – Не раньше, чем я ей задам. Папаша Горжю с сыном видели, как я свалился, к полудню вся округа будет судачить, что я не смог удержаться в седле!

– Бог ты мой, – вздохнула мать. – Папаша Горжю! Да какая разница, что станут болтать люди?

– Значит, есть разница! – взревел отец. – Я должен быть на высоте. Да где тебе понять… Не вздумай вмешиваться – я сам принимаю решения, как мне и положено по праву!

Жюльен забился в кусты, скорчившись, чтобы его не заметили. Он не любил, когда отец говорил таким тоном, не любил исходившего от него запаха конского пота и вина. Обычно это не предвещало ничего хорошего – сначала раздавались крики, а потом неизбежно совершалось что-то ужасное.

Он пригнулся еще ниже, точно затаившийся в норе зверек, ему захотелось превратиться в кролика и зарыться в землю. Отцовский запах вызывал отвращение – от него несло вином, табаком и подмышками. Он видел его лоснящуюся на солнце кожу, мокрую рубаху, прилипшую к груди. Лошадь стояла неподвижно, понурив голову, шумно втягивая ноздрями воздух и сглатывая пенистую слюну. Матиас бросился к сараю, и мальчик услышал, как загремели садовые инструменты. Когда Матиас вышел, в его руке была здоровенная кувалда. Курчавые волосы отца окружали его голову черным нимбом, напоминающим львиную гриву… впечатление было жутким. Не произнося ни слова, стиснув челюсти, он подошел к кобыле и ударил ее молотом по левой передней ноге. Нечеловеческое рычание Клер слилось в один звук с ржанием обезумевшего от боли животного, которое взвилось на дыбы, перебирая копытами в воздухе. Но мучитель на этом не успокоился. Едва лошадь вновь коснулась земли, он со всего размаху хватил ее кувалдой по второй ноге.

Каждый раз он наносил лишь один удар, единственный, но такой силы, что был слышен треск перерубленных костей. Теперь из груди Клер вырвался протяжный, на одной ноте, звериный вой. Жюльен представил себе мать: перегнувшись через перила балкона, она ладонями зажимала себе рот, на лице застыло выражение ужаса. Ему захотелось закрыть глаза, заткнуть уши, но он не мог, не смел – все пересиливал страх, что отец его обнаружит и подвергнет такому же наказанию. Заткнув рот кулаком, он чудом заглушил рвущиеся наружу стон и рыдания.

Лошадь рухнула грудью в пыль, так неестественно согнув сломанные передние ноги, что на них было больно смотреть. Не опуская крупа, она еще пыталась опереться на задние, когда Матиас, зайдя с тыла, двумя точными, мощными ударами перебил ей надкопытные суставы. На этот раз огромное черное тело кобылы завалилось на бок, от невыносимой боли глаза ее закатились, изо рта выпал язык.

– Вот так-то… – проговорил Матиас, утираясь подолом рубахи, – узнала теперь, кто здесь хозяин?

Он тяжело дышал, по лбу стекал пот, мешая ему смотреть. Лошадь билась в предсмертных судорогах, вздымая облака пыли. Голова ее колотилась о землю, на мокрую шерсть налип гравий. Матиас сорвал с себя рубаху, оставшись голым до пояса – на боку у него красовался огромный, уже начавший синеть, кровоподтек. Он подошел к кобыле, высоко занес молот и в последний раз ударил промеж глаз, размозжив ей череп. Она дернулась, замерла, между ляжек забила струя мочи, заливая кусты, где затаился Жюльен.

Мальчик оставался там целую вечность с кулаком во рту и в одежде, пропитанной соками мертвого животного, не отводя взгляда от валявшегося в пыли громадного трупа. Стояло лето, и мгновенно слетелись мухи, облепив кобыле ноздри, на которых чернели капли крови. Из дома доносились громкие голоса родителей – их ожесточенному спору не видно было конца. Дедушка Шарль попробовал вмешаться, но Клер кричала громче объединившихся мужчин.

– Ненормальные! – возмущалась она. – Дикари! Никакие вы не сеньоры Морфона, а просто разбогатевшие торгаши! Знаете, что люди вас ненавидят, вот и пытаетесь внушить всем страх!

Жюльен заткнул уши. Он знал эти тирады наизусть. Это не составляло труда – подобные стычки повторялись часто. С него хватит: он не двинется с места, просидит всю ночь, сколько угодно. Вырыть бы себе кроличью норку и никогда не высовываться наружу!

Нашел его Адмирал, пришедший вместе с работником Франсуа взглянуть на убитую лошадь.

– Что ты здесь делаешь, один? – тихо спросил старик, становясь на колени, чтобы оказаться на одном уровне с внуком. – Плакал? Не стоит – это была злобная, наглая скотина, из-за нее папа чуть не сломал себе шею. Она получила то, что ей причиталось.

Ни слова не проронил мальчик, хотя ему очень хотелось возразить: неправда, лошадь не перепрыгнула через высокую ограду потому, что испугалась, а отец все-таки заставил ее это сделать, просто из желания покрасоваться перед папашей Горжю.

– И все же, – послышался за спиной старика голос Франсуа, – угробить такую дорогую лошадь!

– Заткнись! – рявкнул Адмирал. – Не из твоего кошелька плачено. А хочешь возместить расходы, жрите ее всем семейством – не возбраняется! Неплохая мысль – кормить вас мясом клячи, пока от нее не останутся одни кости, а то на вас еды не напасешься!

Мгновенно укрощенный, работник замолчал. Старческая, покрытая мозолями рука сомкнулась назапястье мальчика, извлекая его из укрытия.

– Пошли, – проворчал дед, – прятаться вот так – недостойно мужчины. Эка важность – скотину забили! Увидишь пару раз, как это делается, и привыкнешь. А будешь мокрой курицей, так я велю тебе самому на Рождество прирезать поросенка. Вот что происходит, если слишком долго держаться за материнскую юбку! Кобыла его, видите ли, обмочила, а он и ударился в панику!

Жюльен проснулся, почувствовав, что задыхается, его лицо и шея взмокли от пота. В первую секунду он не мог сообразить, где находится. В дортуаре пансиона? Но почему он спит сидя? Рядом беспокойно зашевелилась Клер, голова ее беспомощно свесилась набок – наверное, мать тоже сморил сон. Жюльен плохо видел ее в полутьме вагона, освещенного лишь слабенькой синеватой лампочкой ночника. Рядом, обхватив животы, дружно храпели крестьянин и толстая женщина. Мальчику захотелось достать носовой платок и вытереться – в вагоне было по-прежнему жарко. Вспомнив недавний кошмар, он весь напрягся. Как можно было забыть историю с лошадью? За прошедшие пять лет он ни разу о ней не вспомнил, казалось, она полностью стерлась из его памяти, и вот после встречи с матерью…

Лошадь звали Бурей. Нет, она вовсе не была наглой – просто немного норовистой, а отец не сумел внушить ей доверия.

– Она тебя боится, – нередко замечала Клер. – Впрочем, как и все в округе. Не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет?

– Замолчи! – гремел в ответ отцовский голос. – Терпеть не могу пустых разговоров. Ты горожанка, а вам лишь бы поболтать – ничего другого не умеете. Пора бы тебе научиться держать язык за зубами, как все женщины в наших краях. Слово – все равно что охотничье ружье: только мужчина имеет право им пользоваться!

Пытаясь переменить позу, Жюльен заворочался в темноте. Вдруг мозг его пронзила мысль, от которой в груди глухо застучало сердце. Не из-за случая ли с кобылой он почти не отреагировал на смерть отца? Не из-за мертвой ли лошади, залившей его мочой, возле которой он весь день пролежал в кустах?

Закрыв глаза, он постарался сосредоточиться и все вспомнить. Ему тогда едва исполнилось семь лет… Жюльен вновь увидел ту сцену во всех подробностях. Когда пришли рабочие, он играл в оловянных солдатиков под столом в гостиной. Не вылезая оттуда, он смотрел на большие, покрытые илом сапоги, оставлявшие буро-зеленые следы на натертом до блеска паркете.

– Двухмачтовик рухнул… – пробормотал один из мужчин. – Лег на бок в считанные секунды… а месье Матиас как раз находился внизу. Должно быть, ветром сдвинуло опору. Все тросы полопались. Видит Бог, ничего сделать было нельзя…

Жюльен замер. Он понял, что пытался объяснить мастер – отец не раз брал его с собой на верфь, показывая огромные корпуса строящихся кораблей. Суда возводились на суше, на берегу моря, поддерживаемые мощными опорами. Люди, находившиеся на уровне киля большого корабля, казались совсем крошечными.

– Смотри, – обращался к нему отец, – вот эта часть будет под водой. Сейчас ты видишь то, что доступно только рыбам. – Жюльен хотел было засмеяться, но не смог: деревянная громада вызывала у него ужас. Когда мальчик запрокидывал голову, рассматривая форштевень, ему представлялось, что он улитка, над которой навис каблук прохожего. Отец, догадываясь об ощущениях сына, с силой ударял кулаком по борту, чтобы еще больше его напугать. Ни в коем случае нельзя было обнаруживать своего страха перед Матиасом – он тут же спешил этим воспользоваться.

– Не стучи, не нужно! – умолял он отца, хватая за полу куртки.

– Мокрая курица! – бранился тот. – Боишься, что судно обвалится? Вот глупец! Да на свете нет ничего прочнее. Запомни: все, что делает твой отец, – надежно и прочно!

Но мальчика его слова не убеждали, у него перехватывало дыхание, он вырывался и убегал, словно одна лишь тень судна могла его раздавить. Ему казалось, будто он слышит, как внутри корабля уже что-то хрустит, ломается, неумолимо надвигается на него… Обычно бегство Жюльена сопровождалось злобным смешком Матиаса:

– Вот подрастешь немного, мы выйдем в море, вдвоем. Я привяжу тебя к бушприту, как носовую фигуру. Тогда можешь хныкать сколько угодно, хоть выплачь все глаза – не поможет. Пора, пора заняться твоим воспитанием, пока мать еще не отдала тебя в ученики к парикмахеру!

Тогда, сидя под столом в гостиной и уставившись на маленьких альпийских стрелков из раскрашенного олова, Жюльен с необычайной яркостью представил эту картину. Двухмачтовик… лег на бок в считанные секунды… Одна из опор упала, и недостроенный парусник обрушился на отца. Матиасу едва хватило времени, чтобы поднять глаза и увидеть, как с чудовищным скрипом приближается к его голове деревянный борт. Инстинктивно он попытался пригнуться, но корабль навалился на него всей своей страшной массой, вдавив его в землю, и треск ломающегося киля заглушил предсмертный вопль.

– Вытащили его?! – взревел дед, молотя палкой об пол. – Возможно, он только ранен. Песок сухой, он мог в него провалиться, ничего себе не повредив! Песок под ним просел, и это его защитило, слышите вы, банда идиотов!

– Но, месье Шарль, – запротестовал мастер, – завалившийся на бок корпус не так то легко выпрямить. Когда я уходил, парни пытались приподнять его с помощью лебедки, да неизвестно еще, выдержат ли канаты.

– Необходимо достать его, чего бы это ни стоило! – вновь закричал Адмирал. – Никто из Леурланов не заслужил такой смерти! Уверен – его спас песок.

Однако он ошибся: в тот день песок не был настолько сух, чтобы отец мог уйти на глубину. Позже Жюльену приходилось не раз слышать, как слуги судачили о произошедшей на верфи аварии – достаточно было подойти к буфетной и навострить уши. И непременно хоть один из них да произносил:

– Боже праведный! Когда хозяина придавило, даже в забегаловке «Грота-рей» [14]14
  Грота-рей – поперечный брус, соединенный с грот-мачтой судна; служит для крепления прямых парусов и поднятия сигналов.


[Закрыть] было слышно, как захрустели его ребра! Ну, скажу я вам, у нас волосы встали дыбом. Когда корабль выпрямили, то на месте практически ничего не нашли. Тела в общем-то и не было, так, кучка внутренностей вперемешку с перемолотыми костями. Песок впитал всю кровь. Никто не смог бы его опознать, в нем уже не было ничего человеческого, это могли быть останки кого угодно – освежеванного зверька, например. Его собирали совковой лопатой, в полном смысле слова, – этим все сказано!

Чудовищный натурализм рассказа вызывал недоверие у служанок, и мужчины, забавы ради, добавляли к нему все новые детали, сопровождая их грубыми смешками. Как ни странно, Жюльен не испытывал от этого боли. Что-то вроде головокружения, растерянности – пожалуй, но душевной боли – никогда. Если уж быть искренним до конца, то на самом деле он почувствовал облегчение, словно внезапно исчезла грозящая ему страшная опасность. Должен ли он был этого стыдиться, мучиться угрызениями совести – как знать? Он всегда, сколько себя помнил, боялся отца. С раннего детства в нем укоренилось убеждение, что с годами взаимоотношения с отцом будут все больше и больше осложняться, пока не станут и вовсе не переносимыми.

Нет, чувства горя в тот день он не испытал. Он помнит, как бродил по дому, опустевшему после отъезда деда, и звал мать. Клер нигде не было. Наверняка она тоже уехала, присоединившись к остальным, в суматохе забыв о сыне. Впрочем, в доме оставалась прислуга, и в буфетной он отыскал кухарку Розину, которая предложила нажарить ему лепешек. Мальчик тотчас же согласился при условии, что она разрешит нарезать ему из теста человечков, звездочки и полумесяцы.

Остаток пути Жюльен провел в полузабытьи, время от времени, резко, как от толчка, пробуждаясь. В коридоре мужчины вполголоса обсуждали неизбежную высадку союзников, не называя источника информации. Никто не знал, чем объяснялось перемещение немецких войск. Говорили о появлении американцев на юге, в районе Ниццы. Да, оттуда начнется наступление… Жюльена убаюкивала негромко льющаяся речь, не имевшая к нему прямого отношения. Война казалась ему делом взрослых, одним из тех нелепых занятий, в которых детям разобраться невозможно, – таких, например, как политика, выборы, биржа…

В конце концов он забылся, и ему приснились смутные, как в тумане, картины боя; американцы, высаживающиеся в Марселе прямо посреди косяков сардин; карнавальное шествие в Ницце с огромными картонными чучелами, которые вдруг вспыхивали, распространяя черный дым… Разбудил его громкий паровозный гудок – поезд прибыл на морфонский вокзал. Жюльен вздрогнул и резко выпрямил спину. Мать, проснувшаяся чуть раньше, тронула его за плечо:

– Приехали!

Внизу, на перроне, Жюльена поразил солоноватый вкус морского воздуха. В лицо ударил пьянящий запах йода и водорослей. И в миг, когда раздались резкие, полные отчаяния крики чаек, от которых у него чуть не полопались барабанные перепонки, его вдруг пронзила мысль, что он просто все забыл, забыл, не отдавая себе в этом отчета, словно на пять лет лишился памяти, а теперь она снова к нему вернулась вместе с утраченными ощущениями. Его зазнобило от свежести раннего утра. Не отдохнувший за ночь, он чувствовал усталость во всем теле и едва не стучал зубами. Мальчик посмотрел вверх, чтобы разглядеть парящих на ветру крупных морских птиц. Чайки, альбатросы, бакланы – он никогда не умел их различать, но от этих слов исходил терпкий аромат приключений, на память приходили пираты, затерянный в безбрежном океанском просторе плот, уже взятый в кольцо кровожадными акулами…

Чайки камнем падали вниз, но в последнюю секунду, словно спохватившись, резко изменяли траекторию полета и нехотя, томно описывали дугу, предшествующую часто неуклюжему, лишенному грации приземлению.

Вернувшись с небес на землю, Жюльен посмотрел на мать: ее бледное от плохо проведенной ночи лицо было маленьким и усталым. Впервые после их встречи Клер показалась ему постаревшей, не той, что оставалась в его воспоминаниях. Здесь, на перроне вокзала, прохладным ранним утром она выглядела увядшей, в ее внешности появилось что-то болезненное, будто небрежный грим бессонницы сделал ее глаза безжизненными.

– Нужно пойти к нотариусу, – сказала мать, поправляя волосы. – Рановато, правда, но я его предупредила. Долго мы у него не задержимся: денег у меня больше нет, а значит, не больно-то мы интересные клиенты.

Говорила она, глядя не на Жюльена, а поверх его головы, будто хотела что-то рассмотреть вдали.

Они вышли с вокзала. Полицейских, досматривающих пассажиров, не оказалось. Мальчик подумал о том, что немцы отсюда, должно быть, уже убрались. Он весь дрожал: в пансионе пришлось забыть, что такое свежий ветер, от которого горят уши и покалывает щеки. Они пересекли площадь, уже ощущая тяжесть от своего словно прибавившего в весе багажа. Жюльен был поражен, насколько мала деревня по сравнению с той, что существовала в его воображении. Дома, улицы будто съежились после дождя, вроде одежды из дешевой ткани, которая, если попадешь в ней под ливень, садится сразу на два размера.

Интересно, не наблюдают ли сейчас за ними? В кафе толпился народ, наверняка найдутся те, кто их узнает. Он-то здорово вытянулся, а вот Клер только остригла волосы.

Жюльену казалось, что он ощущает на себе чужие взгляды, которые вызывали на коже легкий зуд. Краем глаза он следил за неясными силуэтами посетителей за окнами кафе, в основном мужчин в фуражках и синих рабочих блузах. Одинокая лошадь, очевидно, раздраженная запахом бензина, распространявшимся от припаркованных поблизости машин, била копытом о мостовую.

«Вернулась! – должно быть, говорили люди. – Вот уж верно – ни стыда совести!»

Мать направилась к дому нотариуса. Костюм ее сильно помялся, особенно на спине, и это очень опечалило мальчика: он хотел видеть Клер безупречно одетой и уверенной в себе.

Собравшись с духом, она нажала кнопку звонка. Долго не открывали, за занавесками на первом этаже маячили тени. Наконец девица в черной блузке их впустила, пробормотав что-то нечленораздельное и не отрывая глаз от пола. На ее макушке нелепо торчал крохотный пучок. Прежде чем попасть к нотариусу, им пришлось пройти по глухому, без окон коридору. В кабинете держался запах табака – причем хорошего, высокосортного. Одонье застегивал на жилете последние пуговицы. Он сильно раздобрел, его щеки приобрели нездоровый фиолетовый оттенок из-за проступающей под кожей густой сетки мелких сосудов. Жюльен старался не слушать, как нотариус рассыпается в притворных изъявлениях дружбы и напускной озабоченности – условности, к которым прибегали взрослые при общении, всегда вызывали у него скуку, – а сосредоточил внимание на убранстве кабинета. Кипы картонных папок, несколько то ли гипсовых, то ли мраморных статуй, модель корабля, оловянные кружки – словом, ничего интересного.

– Не лучше ли пареньку пройти на кухню и выпить горячего молока, пока мы будем обсуждать дела? – предложил хозяин.

– Нет, – возразила мать, – говорите при нем, ничего не утаивая. Считайте, что перед вами взрослый человек, у него есть право все знать.

– Что ж… пусть будет так, как вы хотите, – в растерянности протянул нотариус. – Попробуем во всем разобраться, а Мари пока сварит нам кофе. Настоящий, разумеется. Уверен, после ночи, проведенной в поезде, он не помешает.

Он явно тянул время, не решаясь начать. Жюльен сразу это почувствовал – так поступали многие взрослые: толкли воду в ступе, если разговор приобретал нежелательный оборот или был неприятен.

– Дела, прямо сказать, не блестящи, – наконец ринулся в атаку нотариус. – Вы долго находились в отъезде и вряд ли поддерживали переписку с вашим свекром Шарлем Леурланом, ведь так?

Мальчик перехватил взгляд Одонье, брошенный на мятую юбку Клер, не ускользнула от него и вспыхнувшая в глазах законника искорка презрения. Ему захотелось уйти, взять мать за руку и сказать: «Плюнь на этого борова, поедем домой, справимся и без его помощи. Никто нам не нужен. Ты просила меня стать сильным – я стал им. Ничто на свете теперь меня не испугает». Но вместо этого им пришлось долго выслушивать разглагольствования нотариуса, чьи чересчур проницательные глазки пронзали их насквозь.

Одонье говорил, бурно жестикулируя и шумно вдыхая носом воздух, открывая все новые папки и перебирая какие-то бумаги. Дом тем временем стал оживать, наполнился суетой и движением, по коридорам, словно в пантомиме, засновали худые женщины в черном. Где-то за стеной монотонной скороговоркой затрещал радиоприемник, настроенный на Лондон. Время от времени одна из женщин на цыпочках входила в кабинет Одонье и шептала ему что-то на ухо. Нотариус хмурил брови, ерзал в кресле, выводя бессмысленные каракули на листе бумаги.

– Итак, вы все-таки намерены там поселиться? – спросил он, видимо, решившись наконец сократить время визита. – Усадьба в ужасном состоянии – ничего общего с тем, что вы видели прежде. Боже! Простите, что я вам это говорю, но ведь перед смертью старина Шарль был немного не в себе. Он все пустил на самотек – рассчитал слуг, поскольку не мог им платить. Жил один, окончательно опустился. Когда он отправлялся бродить по окрестностям, его часто принимали за браконьера.

– Но что же произошло? – прозвучал вопрос матери.

– Банкротство, мадам! – проговорил Одонье фальшиво-горестным тоном. Вам не хуже моего известно, что он брал заказы у англичан на постройку яхт для богачей. Война сразу лишила господина Шарля его обычной клиентуры. Немцы все пять лет вели за ним пристальное наблюдение, что отнюдь не способствовало процветанию его предприятия. Поскольку прошел слушок, что у него не все в порядке с комендатурой, клиенты стали обращаться к другим владельцам для ремонта, очистки подводной части или конопачения судов. Скоро заказы и вовсе прекратились: блокнот господина Шарля, где он вел записи, оказался пуст. Рабочих пришлось распустить, а недостроенные корабли продолжали гнить на стапелях. Кончилось тем, что их продали на дрова. Сердце кровью обливалось на это смотреть. Только представьте: красавицы яхты, предназначенные для плавания в открытом море, настоящие сокровища, с превосходными, прочными корпусами…

– А земли? – прервала его Клер.

– Мало-помалу все ушло на уплату долгов – рабочим, поставщикам. Ведь он не желал оставаться должником, считал это делом чести. Многие, кому стало известно о его бедственном положении, поспешили этим воспользоваться и не прочь были купить гектар-другой, разумеется, за бесценок. Земля распродавалась по клочкам, по крохам.

– И ничего не осталось?

– Не совсем так. Сохранился небольшой участок, гектара в три, в месте, получившем название «Воронье поле», и еще дом. Но в доме-то и заключается главная проблема. В бывшем вашем поместье ни жить, ни заниматься земледелием нельзя, не советую вам с сыном туда наведываться. Там вас подстерегает опасность, реальная опасность, угрожающая вашей жизни. Немцы отчего-то решили, что Воронье поле служило взлетно-посадочной полосой для английских «лизандеров» и что по ночам туда на парашютах сбрасывали оружие для партизан. Лично я уверен, что это месть какого-нибудь обозленного крестьянина, из желания навредить месье Шарлю написавшего «разоблачительное» письмо в комендатуру. Немцы взяли да и заминировали Воронье поле. Видели бы вы, сколько зверей там нашло свою смерть, сколько полегло коров, привыкших там пастись! Место это крайне, крайне опасно.

– А что с усадьбой? – спросила мать.

– Усадьба, – вздохнул Одонье, – усадьбе тоже не повезло. Когда англичане пытались разбомбить военно-морскую базу в Термере, один из самолетов попал под зенитный обстрел и, чтобы попытаться приземлиться на брюхо, был вынужден освободить бомбовые отсеки. Снаряды попадали в лес Крендье [15]15
  Крендье (фр. craindieu) созвучно выражению Crains Dieu – «Побойся Бога».


[Закрыть], неподалеку от ваших владений, однако одна бомба угодила прямо в дом, пробила крышу и угнездилась на чердаке в куче старых матрасов, не разорвавшись. Она до сих пор там, и никто ее не обезвредил. В любой момент самая незначительная вибрация – хлопнувшая дверь или скрипнувшая доска паркета – может вызвать взрыв.

Жюльен навострил уши. При мысли о бомбе на чердаке у него забилось сердце, разве не было это обещанием удивительного, сопряженного со смертельной опасностью приключения?

– И большая бомба? – не удержалась Клер.

– Еще бы! – присвистнул нотариус, и в его голосе зазвучали снисходительные нотки, характерные для мужчин, которые любят, подчеркивая преимущества своего пола, щегольнуть осведомленностью во всем, что касается оружия, двигателей или законов механики. – Полтонны. Стоит ей взорваться, и от дома останется лишь гигантская воронка, не говоря уж о том, что от детонации немедленно сработают мины на Вороньем поле. Будет настоящий ад. Нет, и речи не может быть о том, чтобы вы там поселились!

– Свекр жил в доме?

– Нет, в домике садовника. Но предосторожность была иллюзорной. Случись взрыв, его бы попросту распылило.

– Он подорвался на мине?

– Да. Я уже говорил, последнее время он вел себя странно: сам с собой беседовал, клял почем свет стоит ворон, бросал в них камни, точно мальчишка. Видели, как он несколько раз пролезал под колючей проволокой, преследуя птиц. Когда ему кричали, чтобы он вернулся, старик уверял, что знает расположение мин. Знает! Прошу прощения, что приходится касаться подобных деталей, но когда это произошло, от него практически ничего не осталось. Его опознали благодаря перстню с печаткой да наручным часам – вещи у меня, они в вашем распоряжении. Излишне напоминать, что недвижимость – как земля, так и усадьба – не подлежит продаже, прежде нужно обезвредить и то и другое, а немцы этого не позволят.

– Послушайте, мэтр, – не вытерпела Клер, – вам отлично известно, что немцы вот-вот уйдут.

– Допустим, – согласился нотариус. – Впрочем, здесь их присутствие никогда особенно не ощущалось – стратегические интересы отсутствуют. Рельеф неблагоприятен для высадки войск – слишком крутой береговой склон. Но это не меняет дела. Для разминирования нужен специалист, а в ближайшем будущем на него рассчитывать не приходится. Если появятся союзники, им и без того будет чем заняться.

– Мэтр, – устало произнесла мать, – идти нам некуда. Усадьба – все, что у нас осталось.

– Конечно, я не могу помешать вам вступить во владение вашими землями, – поджав губы, проговорил Одонье, – но ведь это безумие, чистое безумие, тем более с ребенком, которого не заставишь сидеть на месте.