Текст книги "Зимняя жатва"
Автор книги: Серж Брюссоло
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
Каждое дьявольское усилие «дровосека» сопровождалось рычанием дикого кабана. Ветер доносил до мальчика исходивший от него запах пота и винного перегара: вне сомнений, мужчина был пьян. Черты его лица, которое в прошлом, наверное, отличалось красотой, теперь отяжелели, расплылись; развитое, мускулистое тело сковала нездоровая полнота.
Но вот топор глубоко вонзился в очередную жертву, и мужчине пришлось побороться, чтобы его извлечь. Опершись о ствол ногой, он безуспешно пытался выдернуть топор левой рукой.
Мальчик не мог понять, почему незнакомец не помогает себе правой, пока не увидел обрубок на уровне правого предплечья. Вздувшуюся, фиолетовую, отвратительную на вид культю – ампутация явно была произведена недавно.
Итак, вандал оказался инвалидом. Поскольку Жюльен сидел под кустом, согнувшись в три погибели, где-то высоко над его головой прогремело:
– Эй, ты! Не видишь, что ли, – у меня топор застрял! Иди помоги! Пока я не сожрал еще ни одного мальца, слово Бенжамена Брюза! – Произнеся эту тираду, он грузно плюхнулся на пенек, задыхаясь и утирая единственной ладонью стекавший ему на лоб пот. – Я немного перебрал, – миролюбиво, с трудом одолевая одышку, пояснил мужчина. – Теперь полегчало: вся злость вышла. Зря пугаешься. Ей-богу, мне это нужно – выпустить пар.
Он говорил, не дожидаясь ответа, как человек, привыкший обходиться без собеседников. Жюльена это не удивило – он знал, что одинокие крестьяне часто сопровождают свою работу комментариями, которые ни к кому не обращены. Но Брюз с его внешностью балаганного Геракла все-таки внушал ему страх. Стараясь не смотреть в лицо однорукому, мальчик взялся за топор. Ему пришлось как следует поднапрячься, чтобы высвободить лезвие.
– Молодец! – похвалил Брюз. – Хватка у тебя есть. Пойдем ко мне, выпьем, это совсем рядом.
Не дождавшись ответа и на этот раз, Бенжамен Брюз встал с пенька и начал спускаться по тропинке. Он шел зигзагами, задевая плечами ветки деревьев и то и дело натыкаясь на стволы. Мальчик, следовавший за ним, все время отводил взгляд от изуродованной руки, что у него получалось с трудом.
Вскоре они увидели кособокую прилепившуюся к склону холма хибарку. «Кажется, дом изо всех сил цепляется за край пропасти, чтобы не сорваться», – подумал Жюльен. Домик и вправду больше смахивал на сарай, чем на человеческое жилье. На крышу, чтобы закрыть прорехи в черепице, были навалены успевшие обрасти мхом камни, которые только усиливали общую картину разрухи и запустения. Дом со всех сторон обступал частокол из деревянных скульптур, которые заключили его в плотный круг. Создавалось впечатление, что все эти мужчины и женщины с высокомерными лицами явились сюда выразить свое возмущение, казалось, еще чуть-чуть – и они возьмут штурмом жалкое жилище своего создателя. Это были носовые фигуры всевозможных видов: почти двухметровые и более скромных размеров, одни в доспехах, другие полностью обнаженные.
Мальчик немного отстал от своего спутника, не решаясь идти дальше – фантастичность обстановки его подавляла. Проскальзывая между деревянными фигурами, он едва осмеливался бросить на них взгляд. Среди истуканов высились морские цари с окладистыми бородами, размахивающие трезубцами, – торс у них заканчивался рыбьим хвостом; нимфы, стыдливо прикрывающие рукой низ живота; античные воины с воздетыми вверх мечами, на устах которых застыл безгласный боевой клич. С людскими статуями соседствовали сказочные животные: единороги, драконы, химеры. И те и другие были выточены с таким искусством, что оставалось только дивиться. Твердые как камень и потемневшие от дождей, когда-то с любовью отшлифованные, пропитанные льняным маслом, они сделались шелковистыми, как человеческая кожа.
Блуждая среди войска титанов, Жюльен потерял хозяина из виду. Наконец ему удалось вырваться из «толпы» и вступить в последний круг, где выстроились, должно быть, последние работы скульптора – плохо вытесанные чудовища, чья вопиющая некрасивость заставила больно сжаться сердце. Это были просто бревна, которым кто-то безуспешно пытался придать человеческий облик. Усилия однорукого произвели на свет полчища тотемов, чей варварский вид вызывал только одно желание: бежать подальше! Мальчик мысленно перенесся на страницы приключенческого романа, где описывалось, как путешественники по неосторожности попали на территорию первобытного племени людоедов.
Вместе с тем Жюльен ощутил глубокую грусть при виде этих непонятных персонажей с грубо вырубленными физиономиями, застывших в ожидании своего отсроченного на неопределенное время рождения. На ум ему пришло волшебное полено, из которого появился Буратино. Это было своего рода негритянское искусство, но без его величавой, строгой красоты. При взгляде на последние скульптуры Брюза невольно закрадывалась мысль, что слишком уж много деревьев загублено впустую.
Землю вокруг дома покрывал толстый слой стружки, в воздухе пахло древесным соком и свежими опилками.
– Теперь у меня получается только это, и ничего другого! – с сердцем проговорил Брюз, грузно плюхаясь на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей в дом. Здоровой пятерней он схватил валявшуюся рядом скомканную клетчатую рубаху и стал вытирать ею потное тело.
Получше рассмотрев нового знакомого, Жюльен с удивлением обнаружил, что тот носит бороду – густую, спутанную, пестрящую сединой. Под глазами скульптора обозначились темноватые мешки – верный признак надвигающейся старости.
– Без руки заниматься деревянной скульптурой! – невесело рассмеялся Брюз. – Я-то по наивности думал, что сумею. Когда лежал в госпитале, почти верил в успех, надеялся, что преодолею увечье и даже создам новый стиль: варварский, декадентский, уж не знаю какой. Что, мол, мое уродство даст толчок новому взлету. И все твердил стихотворение Аполлинера, помнишь, где он говорит:
Вот только как оно называется? Кажется, «Зона»…
«Прощай
Прощайте
Солнцу перерезали горло ».
Боже! Когда-то мне казалось это смешным: только представь, солнце с перерезанным горлом! Но позже до меня дошло, что поэт угодил в самую точку: солнце с отрезанной рукой!
Брюз захохотал, да так неистово, что начал задыхаться. Даже от пота его несло перегаром – видно, бешеный бег с топором так его разгорячил, что алкоголь проступал из всех пор.
– Стало быть, не знаешь Аполлинера, паршивец? – взъелся он на мальчика, яростно размахивая единственной рукой. – Да прекраснее его стихов на свете ничего не рождалось!
Жюльен покачал головой, извиняясь за свое невежество. Гийом Аполлинер не входил в учебную программу пансиона Вердье. Преподаватели перешептывались, смакуя отдельные строчки и сходясь во мнении, что, дескать, он и славы-то добился, описывая всякие скабрезности вроде «мужских членов» и «холмов грудей», о которых не принято рассуждать вслух.
– Чужие надежды и чаяния! — печально прогремел Бенжамен Брюз. – То же случилось и со мной. Как верно подмечено!
Он разглагольствовал, нисколько не заботясь, слушают его или нет, как человек, привыкший говорить в одиночестве, просто чтобы нарушить нестерпимую тишину леса.
– Я… – начал Жюльен.
– Не объясняй. И без того ясно, ты – один из Леурланов, на твоей физиономии – фабричное клеймо! Наверное, последний отпрыск династии? Как бишь тебя зовут? Впрочем, мне наплевать. Пойду-ка заварю себе кофейку с солью. Потом меня вырвет, и славно – после этого я всегда чувствую облегчение.
Цепляясь рукой за перила, чтобы не потерять равновесие, он с трудом выпрямился и стал карабкаться вверх по лестнице. Жюльен молча следовал за ним.
Внутри было настоящее вавилонское столпотворение: на столах груды инструментов, деревянные заготовки, начатые либо испорченные фигуры: одни в виде слегка обтесанных чурбаков, другие – поломанные. Стены украшали странные, тоже выполненные из дерева предметы: обнаженные женские туловища, животы, бюсты… Детали скульптур показались Жюльену до боли знакомыми. Смутившись, мальчик нахмурил брови: ему хватило нескольких секунд, чтобы признать очевидное – соединенные вместе, они составляли Клер – бесстыдно обнаженную, вырезанную из дерева, стоящую в напряженной, устремленной вперед и невыносимо чувственной позе. Эти фрагменты одной и той же носовой фигуры на разных стадиях исполнения своим обилием напоминали резные статуи, устанавливаемые в память погибших в морских часовнях, тем самым придавая жилищу кощунственно-эротичный вид. Жюльен почувствовал, как у него запылали щеки, ему стало не по себе. В незаконченных творениях Брюза он узнавал Клер прежних лет, Клер пятилетней давности, с ее дивными длинными волосами, которые прекрасно удались мастеру, сумевшему придать им текучесть и гибкость морской волны, упруго и дерзко набегающей на скалы, чтобы тут же взмыть вверх фонтаном белой пены.
– Это твоя мать, – прогремел Брюз, ставя на плиту эмалированный кофейник. – Потом я так и не создал ничего лучше. По правде говоря, война не сыграла роковой роли в моей карьере: так уж мне было на роду написано – плохо кончить. Я почувствовал это сразу, едва она впервые переступила порог мастерской.
Мальчик промолчал. Беспорядок, царивший в доме скульптора, производил гнетущее впечатление. И шагу нельзя было сделать, не наткнувшись на посуду из-под спиртного. В углу – топчан с набитым сухими водорослями матрасом, какими обычно пользуются поденщики во время жатвы. Одну из стен подпирал покосившийся книжный шкаф с наполовину обрушенными полками. То здесь, то там стояли пустые бутылки с торчащими из горлышек вполовину истаявшими свечками, с потолка свешивались несколько ржавых штормовых ламп. Помещение насквозь пропиталось запахами нечистого мужского тела и дешевого табака, но фигуры на стенах были так прекрасны, что остальное уже не имело значения.
– Где вы потеряли руку?
– Под Дюнкерком, – ответил Брюз, не сводя глаз с красных язычков пламени, нервно вылизывавших дно кофейника. – Все из-за паскуд англичан! Не захотели нас подобрать, оттеснили к морю. Я застрял между шлюпкой и бортом судна. Пришлось поднырнуть, но руку зажало, как в железных тисках. Ненавижу англичан! Предпочитаю иметь дело с немцами. Впрочем, теперь не важно. Фрицы уберутся, а америкашки сцепятся с русскими. Одна война сменит другую, только и всего. Не успели выучить немецкий, как пришла пора осваивать язык «мужиков».
Он вылил кофе в жестяную кружку, не предложив его Жюльену. Взгляд скульптора пьяно блуждал, перескакивая с предмета на предмет и ни на чем не останавливаясь.
– В конце концов, потеря руки помогла мне выбраться из всего этого дерьма. Зато теперь я поднаторел в изготовлении тотемов. Ха-ха! Негритянские идолы. Поселюсь-ка я, пожалуй, в Африке и налажу производство божков за умеренную плату! От туристов не будет отбоя! Стану всем рассказывать, что руку мне отгрызли аборигены из племени людоедов, это добавит колорита.
– Вы вытачивали для деда носовые фигуры? – спросил Жюльен.
– Да, для судов Адмирала. И это я – Бенжамен Брюз, чей отец работал с мрамором в мастерской Родена, был его учеником! Думаешь, по сравнению с отцом я опустил планку? Да ничуть! Мне мое занятие нравилось. Терпеть не могу Париж, все эти дворцы искусств, критиков, выставки. Ни за что не стал бы лизать задницы журналистам и толстосумам. И уж никак не подошла бы мне шестидесятилетняя карга-банкирша, которой я был бы очень и очень обязан за ее меценатство! Кстати, я никогда не любил камень – мрамор или гранит, – холодный, мертвый материал! Другое дело дерево – оно живое! Когда работаешь с деревом, чувствуешь, как по нему струится сок, пальцы становятся маслянистыми, словно вымазанными кровью. Кажется, ты не скульптор – хирург! Камень хорош для надгробных памятников и склепов. Мальчишкой я любил вырезать что-нибудь на коре живых деревьев, а потом наблюдал, как это место зарастает. Оно затягивалось подобно ране, и дерево продолжало жить. Порой, если надрез не был глубоким, и следа не оставалось. В камне ничто не зарубцовывается – если выдолблено, то на века. А дерево…
Брюз прервался и отхлебнул кофе, в которое бросил щепоть соли, достав ее из мешочка. Пил он жадно, большими глотками, мутная жидкость каплями стекала по усам.
– Мне нравилось работать на Адмирала – вот кто был настоящий сеньор, господин! Он сокрушался, что строительство деревянных судов приходит в упадок. Да и я, признаюсь, тоже. Моей мечтой было трудиться на верфях Людовика Четырнадцатого в период подъема французского парусного флота, изготавливать носовые фигуры для фрегатов, тараны [28]28
Заостренный выступ на носу галеры, служивший для нанесения ударов и пробоин вражескому судну.
[Закрыть] для королевских галер, украшать резьбой средние надстройки [29]29
Верхняя легкая палуба, располагавшаяся выше главной.
[Закрыть] трехмачтовиков. Настоящее дело! Твой дед предпринимал все возможное для увековечивания этой традиции, продолжал ставить на яхты носовые фигуры. Но разве могут яхты сравниться с военными кораблями флота Короля-Солнца? Носовая фигура не просто украшение, а своего рода талисман, оберегающий судно, что-то наподобие идола, божка, который его везде сопровождает, направляет, становится его душой…
Монолог скульптора обещал растянуться на долгие часы, и Жюльен решил направить его в нужное русло. Брюз, словно догадавшись о намерении мальчика, тяжело вздохнул.
– Тебе-то на все плевать, и это в порядке вещей, а вот меня приводила в трепет одна мысль о том, что мои скульптуры бороздят океаны, нависая над пропастью и заглядывая в вечность, а морские волны бьют им в лицо. Совсем не то, что мертвые истуканы, выставленные в галереях или парках. Обычные статуи – это предметы мебели, вроде буфетов, хрупкие поделки, которые нужно оберегать от дождя и солнца, игрушки для мелких людишек, обывателей!
– Значит, дед… – напомнил мальчик.
– Адмирал давал мне заказы, – проговорил Брюз, и в голосе его послышались грустные нотки. – Много лет все шло как по маслу. Но в один прекрасный день, незадолго до свадьбы сына, он попросил меня выточить носовую фигуру наяды, придав ей облик молодой женщины, с которой обещал меня познакомить. Речь шла о яхте, которую Адмирал строил для собственного пользования и собирался назвать «Разбойница». Обычно он не интересовался натурщицами, но на этот раз вел себя странно: говоря о будущей модели, краснел как мальчишка, старательно подбирал слова. Однажды утром он привел с собой девушку. Ее звали Клер. Красивая, но не только – в ней было нечто большее, чем красота. Истинная разбойница, дикарка, хищница, привыкшая питаться плотью мужчин, если ты понимаешь, о чем я. А сверх всего – мраморная гордыня античной статуи, которая сразу воздвигает между ней и остальным миром невидимую стену, делает невозможным любое прикосновение, самый невинный жест в ее сторону. Я видел Клер обнаженной, но никогда и пальцем до нее не дотронулся. Грудь, бедра – Бог свидетель, уж я-то их повидал! В мастерской отца на меня, тринадцатилетнего мальчишку, они уже не производили никакого впечатления: мясо – только и всего. На девиц я смотрел, как на коров или кобыл, – взглядом профессионала, отмечая дефекты сложения. Но с ней, с Клер, все было иначе – даже голая она сохраняла царственный вид. Тут-то до меня дошло, что должен был испытывать старец, и, ей-богу, я испугался, как бы и со мной не произошло то же самое.
– Клер еще не вышла к тому времени замуж? – спросил Жюльен.
– Нет, – ответил Брюз. – Не знаю, чем она там занималась, в усадьбе. Адмирал говорил, составляла каталог его библиотеки, но мне это сразу показалось странным, ведь, по-моему, он если что и читал, то лишь конторские книги да письма кредиторов. Сначала я подумал: «Должно быть, пташка ночами греет его старые кости. Славная грелочка, почему бы за нее и не платить?» Но потом понял, что твой дед ее не касался, иначе не произошло бы то, что произошло.
– Что же?
Брюз шумно втянул носом воздух и бросил на мальчика возмущенный взгляд, будто только сейчас обнаружил его присутствие.
– Да какое твое собачье дело? – выругался он. – Нечего соплякам копаться в любовных делишках матерей! Тебя это не касается, пошел отсюда, гаденыш!
Гнев охватил Жюльена, и он взревел не хуже своего обидчика:
– Еще как касается! Я ничего не знаю, никто мне не сказал правду… Мне осточертели все эти намеки, я хочу все узнать раз и навсегда, в конце концов, речь идет о моей жизни!
Скульптор вытаращил глаза, удивленный таким взрывом чувств. Несколько секунд он колебался, потом, пожав плечами, схватил со стола бутылку водки.
– Ну и черт с тобой! – с решимостью проговорил он. – Плевать я хотел. Для своего возраста, парень, ты довольно прыткий, от моего рассказа, надеюсь, уши у тебя не отклеятся!
Поднеся бутылку ко рту, он выпил прямо из горла. Запах яблочного спирта на мгновение вызвал в пустом желудке Жюльена дурноту. По глазам Бенжамена Брюза, все больше мутнеющим и приобретающим вид матового стекла, можно было наблюдать, как его постепенно настигает опьянение.
– В памяти моей остался каждый сеанс, когда она позировала, – задыхаясь, продолжил скульптор. – Клер являлась – всякий раз неожиданно, со свойственной только ей слегка отстраненной улыбкой, – заходила за ширму и раздевалась, а меня словно ударяло током. Грациозная невероятно, просто невероятно… сколько достоинства… принцесса, принимающая ванну… наподобие «Купающейся Дианы» Буше [30]30
Имеется в виду картина «Купание Дианы» (1742) французского художника Ф. Буше (1703—1770).
[Закрыть]. Ее ничуть не унижало, что позировать приходилось обнаженной, напротив, это я испытывал рядом с ней неловкость, чувствовал себя медведем или быком, старался закрыть лицо тетрадью для эскизов или спрятаться за кучей глины. Не произнося ни слова, она принимала нужную позу и погружалась в свои мысли. Присутствие мое ей было совершенно безразлично. Профиль Клер я боготворил: чистую линию лба, переходящую в изящный изгиб носа, губы, шею, грудь, плоский живот… все ее выпуклости и ложбинки. Фигура Клер была одухотворена каким-то пронзительным, переворачивающим душу порывом – не могу подобрать другого слова. Глупо, конечно, но у нее и правда был вид богини. Мысленно я говорил себе, что судно с такой носовой фигурой неуязвимо, оно выйдет невредимым из любой бури. Обычно я уставал раньше, и тогда она одевалась и уходила, одарив меня на прощание легкой улыбкой, нет, не подумай, что смущенной или взволнованной, напротив, – полной царственного покоя и какого-то удивительного целомудрия. Да-да, изображая нагую наяду, ей удавалось оставаться хладнокровной. А ведь это не так просто, как кажется! Многих натурщиц я повидал, настоящих профессионалок, считающих себя непробиваемыми, но и на этих, поверь, накладывает отпечаток их род занятий. Всегда есть какая-то ущербность… Привычка раздеваться перед мужчиной развращает… в конце концов в их манере держаться появляется излишняя самоуверенность, с едва заметным налетом сальности. Но с ней, с Клер, ничего подобного не происходило.
Мальчику успели надоесть смущавшие его излияния скульптора. Ему было трудно дышать, поскольку в помещении держался стойкий запах плохо проветренной спальни.
– Я догадался, что дело начинает принимать плохой оборот, когда старик впервые зашел «посмотреть, как продвигается работа». Сволочь! – выругался Брюз. – Сволочь! Он становился перед скульптурой, вытаращив глаза, и принимался ее поглаживать, будто проверял, гладкая ли поверхность. «Шелк полировки» – вот как он говорил… А уж потом не мог остановиться: ощупывал грудь, живот статуи. Ей богу, бесстыдно ощупывал грубыми старческими руками со вздувшимися венами. Мне было не по себе, я испытывал стыд за него: это же надо, такой важный господин! Яснее ясного – он умирал от желания, доводил себя до отчаяния, что не может ее заполучить. Рассудок его помутился. Достаточно было посмотреть, как он лапает статую – безумный взгляд, рот приоткрыт… Он внушал мне одновременно сострадание и отвращение. Тогда-то я и понял, что история с заказом только предлог. А в один прекрасный день… – Брюз замолчал. Рука его потянулась к бутылке, и он сделал еще несколько глотков. – Пришел день, когда я догадался, что Адмирал следит за нами во время сеансов… Мне ни разу не удавалось его застать поблизости, но я давно научился слушать лесную тишину. Вдруг ни с того ни с сего смолкал птичий гомон, и я знал, что он где-то рядом. Я напрягал слух, пытаясь различить звук шагов, но тщетно. Думаю, он залезал на дерево и наблюдал за нами в свой морской бинокль. Поведение старшего Леурлана могло показаться жалким и нелепым, не будь оно настолько болезненным… и опасным.
– Опасным? – повторил Жюльен.
– Разумеется! Страсть, доведенная до крайности, превращается в манию, а мания – уже начало сумасшествия. Стоило увидеть, как он ласкает скульптуру, чтобы понять – этот ни перед чем не остановится. Сколько раз меня так и подмывало ему сказать: «Освободитесь! Верните свое достоинство! Выбросьте эту бабенку из головы и кое-откуда еще! Затащите ее в постель, только освободитесь! Она ведьма, вы имеете право на самозащиту – никто не посмеет вас упрекнуть!» Да ведь он ничем и не рисковал, такие делишки легко улаживаются с помощью кругленькой суммы. Редко когда девица рассказывает о подобном происшествии – стыдно! Мог бы и он этим воспользоваться. Не знаю, может, так все потом и случилось, врать не буду. А тут на сцене появился Матиас. Вот когда пошла настоящая свистопляска! Он был дьявольски ревнив и в то же время находился в полном подчинении у отца. Когда он женился на Клер, я был уверен, что сеансам пришел конец, но не тут-то было. Носовая фигура еще не была готова, а работал я медленно… может, именно потому, что в глубине души не хотел, чтобы все это когда-нибудь закончилось. Я не был влюблен, нет… но Клер отличалась от других женщин. Она была создана не для меня, я ее побаивался, но любил на нее смотреть, потому что она была божественно прекрасным животным, единственным в своем роде. Она находилась как раз в расцвете своей красоты, я это чувствовал. Никогда больше не будет она такой прекрасной, и мне представлялся редкий шанс этим воспользоваться. Женщины увядают быстро, смотришь – года три-четыре прошло, и она уже не та. Но бывает в их жизни период наивысшей гармонии, очень короткий, благодатный период расцвета всего их существа, который иногда удается поймать. В этот-то момент и нужно лишать их девственности. Клер как раз вошла в эту магическую стадию жизни тела… когда все его линии достигают совершенства, подобно струнам хорошо настроенного инструмента. Ведь знаешь, как со скрипкой – стоит перетянуть одну лишь струну, и гармония исчезает. Я знал: скоро она все потеряет, подурнеет. Нужно было спасти эту красоту, не дать ей уйти бесследно. Вот я и решил попробовать… запечатлеть ее в деревянной скульптуре.
– И Матиас это допустил?
– Не посмел противиться воле отца. Он начал бродить вокруг моего дома, правда, никогда не показывался. Частенько я слышал скрип его сапог, а однажды даже звук переведенного затвора. Матиас находился где-то рядом, может, прятался за деревом, держа нас под прицелом. Наверняка хотел застать меня на месте преступления. Позволь я себе сделать хоть малейшее движение в сторону Клер, и он бы выстрелил. В тот день я понял, что это значит – стоять в ожидании казни, когда на тебя нацелены ружья. Я затылком чувствовал ствол винтовки, словно он действительно касался моей головы. По лбу стекал пот, инструменты выскальзывали из рук, но я продолжал работать как ни в чем не бывало, поскольку боялся обернуться, встретиться с ним взглядом и тем самым спровоцировать выстрел.
– А мать?
– Уверен, она обо всем догадалась. Стояла, с трудом сдерживая дыхание, а по телу у нее тоже струился пот. Клер, конечно, была страшно напугана, но не исключено, что это ее и возбуждало. Был момент, когда наши глаза встретились… Никогда после мы не были так близки. Представь, даже в постели, соприкасаясь друг с другом кожей, и то не смогли бы мы ощутить настолько полной близости. Впрочем, что ты можешь понять в таких вещах! Это было упоительно. Минута блаженного затишья перед бурей.
– Матиас не выстрелил?
– Нет. Но он продолжал рыскать вокруг мастерской, где Адмирал, напротив, почти не показывался. А если изредка и заходил ко мне, то уж не прикасался к статуе. Но он отнюдь не излечился, нет. Просто боялся, что его увидит сын. Боялся, что получит пулю в лоб, как и я. Оба они – Шарль и Матиас – подхватили одну и ту же болезнь, вот что я об этом думаю. Словно их околдовали – другого слова не нахожу.
– И что случилось потом?
– А потом я закончил статую. Клер вышла замуж, и с тех пор мне мало что удавалось узнать о жизни в усадьбе. Она никогда меня не навещала. Только старик иногда заглядывал, чтобы посмотреть на носовую фигуру. Молча усаживался в кресло и закуривал трубку, не сводя глаз со скульптуры. Страсть его не исчезла, осталась в нем. Просто он махнул на все рукой, спасовал перед сыном. Однако это продолжало его мучить, может, даже больше, чем когда-либо. Ей-богу, не хотел бы я прочесть его мысли в то время. У меня даже родилась идея… но я не скажу, она покажется тебе грязной.
– Вот еще! – запротестовал Жюльен. – Пожалуйста, не считайте меня маленьким!
Брюз обратил на него мрачный взгляд, в котором к волнению примешивалась неловкость.
– Ну что ж, ты сам этого хотел. Я подумал: а вдруг старикан воспользовался девчонкой, сделал ей ребенка, а чтобы отвязаться и в какой-то степени возместить ущерб, заставил сына на ней жениться? Чтобы поправить дело, вот как. Понятно, сын не устроит скандал, и все будет выглядеть куда естественнее, чем брак двадцатилетней с семидесятилетним старцем. Я старался уверить себя, что, разумеется, этот брак фиктивный, просто чтобы заткнуть людям рты, но только ведь глупо было так думать: Адмирал плевал на сплетников; пожелай он жениться на красотке, вряд ли кто смог бы ему помешать!
Жюльен молчал. Сам того не замечая, он впился ногтями в ладони, мысли бешено вертелись в голове. Случайно бросив взгляд в окно, он увидел, что заметно стемнело. В позе статуй, чьи взоры были обращены на дом, с наступлением сумерек появилось что-то угрожающее. Мальчику вдруг захотелось проверить, а не подошли ли они ближе? Чушь, нелепость. Прямо наваждение какое-то.
– Времени поразмыслить над тем, что произошло, у меня было предостаточно, – произнес Бенжамен Брюз, делая упор на каждом слоге – способ, к которому прибегают пьяницы, чтобы сохранить связную речь, – иногда возникало впечатление, что все они затеяли какую-то игру, воздвигая перед собой как можно больше препятствий… Старик, Матиас, Клер… Странную игру, в которой я ничего не понимал. Кто на кого имел зуб? Кто кому собирался мстить? Как раз перед войной, помню, я вдруг увидел все в другом свете, мне показалось, что девица, потехи ради, сталкивает лбами папашу и сынка, чтобы те друг друга уничтожили, словно она ненавидит обоих. Ну а потом… потом у меня появились другие заботы. В конце концов, жизнь этой троицы меня не касалась.
– Как умер отец? – почти прошептал Жюльен. – Я слышал, мать обвиняли в убийстве?
– Да… Темная история.
Он зевнул. Мальчик понял, что больше из него ничего не вытянуть. Через минуту однорукий заснет, сраженный лошадиной дозой спиртного. Жюльен встал, охваченный яростью и вместе с тем желанием разрыдаться. Действительно, Брюз уронил голову на стол и забормотал что-то нечленораздельное. Жюльен дождался, кода он захрапел, и направился к выходу. В тот момент, когда он переступал порог, сердце у него сжалось: ни разу за время их беседы Брюз не сказал о Матиасе «твой отец». Ни разу. Не в силах сдерживать слезы, мальчик бросился в толпу истуканов, раздавая удары кулаками направо и налево. Как же он их ненавидел!
