Текст книги "Anarchy in the ukr"

Автор книги: Сергей Жадан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Мне кажется, я не могу понять главного в них – их отстраненности, их коллективной памяти, ясное дело, что я не рассчитывал увидеть тут никаких воскресших теней, проклятых и неотпетых, я был готов к подобной дистанцированности и тотальному недоверию, как я мог рассчитывать на что-то другое? чтобы рассчитывать на что-то другое, надо было как минимум родиться в их теплом летом и ветреном осенью городе, надо было школьником класть цветы к памятнику освободителям, зная, на чьих костях этот памятник построен, надо было наблюдать каждый год, как осыпается шелковица и покрываются уличной пылью вишни, ходить с утра на городской базар или по конторам, иметь свой бизнес, воспитывать детей, здороваться с прохожими на улице, выходить долгим, как блюзы, летним вечером к речке, сидеть молча над нею, смотреть на противоположный берег, на котором, так же точно как и на твоем, нет ничего – ни прошлого, ни настоящего, и понимать, что даже если бы тот старый мост все-таки уцелел, ты бы по нему вряд ли захотел перейти на противоположную сторону, потому что на самом деле – и этого я тоже понять никогда не смогу – с этого берега, из этого города, от этой памяти тебе просто некуда идти.

8

Ты мог умереть и на этот раз. У него было доброе и мужественное лицо, лицо тридцатилетнего мужчины, которому хочется дать все сорок, потому что он никогда не прятался от солнца и не отказывался от алкоголя, сегодня так точно. Выглядел он усталым и отчаявшимся, отчаяние его было горьким и каким-то нежным, интимным, видно было, что у него проблемы с бабой и что бабу эту он, очевидно, любит, а она, сука, терзает его незакаленную нежностью душу, душу тридцатилетнего мужчины, который привык в этой жизни ко всему – к крови, к грязи, к работе, к спирту, к унижениями и мести, но не к нежности, тут он был просто не готов что-либо противопоставить миру, кроме разве что набухаться с утра и кататься по онемевшему от лета городу в поисках утешения и дальнейшего алкоголя, ни первого, ни второго, ясное дело, не находя.

Вчера к вечеру друга Билого вызвали домой, звонок был официальный, Билый должен был быть с утра на кафедре, вариант не поехать, который я ему советовал, Билого не устраивал. Он вышел среди ночи на трассу, простоял там пару часов, но все-таки поехал. На следующее утро мы с Лешкой тоже решили ехать. Все, что можно было тут увидеть, мы увидели несколько раз, с нами здоровались парикмахерша и продавщица из газетного киоска, заметив нас на улице, директор музея переходила на другую сторону, официанты знали наперед, какую водку мы будем заказывать. Эффект неожиданности миновал, наступали суровые будни недельного запоя, последний день я пролежал в гостинице, страдая, как я думал, от аллергии. Мы решили двигаться на север, где в 18-м году в лесах формировались первые повстанческие отряды. Автобусы туда не ходили – с 18-го года в этом плане мало что изменилось. Хорошо, решили мы, какие автобусы – выйдем на трассу, застопим что-нибудь. На выезде из города стояли две телки, о чем-то перешептывались, глядя на нас, и, казалось, никуда ехать не собирались. Нас, между тем, никто не брал. Рядом была речка, над нами висели низкие тучи, трава была запыленной, дорога пустой.

Он, очевидно, не собирался останавливаться. Наполненный своей горькой тоской, наполненный алкоголем, положив на свой общественный статус, положив на свой, хоть какой там он у него был, семейный статус, положив, наконец, на правила дорожного движения, он гонял по неторопливому послеобеденному городу, пытаясь забиться на своей копейке в какой-нибудь темный глухой угол, в котором его отчаяние его не найдет и где можно будет пересидеть до лучших времен. Наконец, следуя какому-то внутреннему импульсу, он повернул с центральной улицы в сторону завода, миновал гаи (странно, что не посигналил им), проехал вдоль складов, еще раз повернул налево и оказался на выезде из города, где увидел нас. Как я уже говорил, останавливаться он не собирался. Однако что-то в его затуманенных горечью мозгах в последний момент сработало, и он ударил по тормозам. Но это только так говорится – ударил, он был уже не в том состоянии, чтобы бить по ним резко и решительно, он ударил по ним скорее отчаянно и неубедительно, копейку повело с дороги, она проползла добрых метров двадцать и замерла, тяжко всхлипывая. Мы подбежали. Довезешь? спрашиваем. Он думал. О чем он думал? Бог его знает, о чем люди думают в таком состоянии за рулем, одно могу сказать, что он не сомневался, сомнения в его глазах не было, было скорее общее непонимание – кто мы такие, кто он такой, для чего он остановился. Хорошо, сказал он. Сколько? спрашиваем. Нисколько, говорит он. Как нисколько? Так, нисколько, за бензин заплатите и поехали куда хотите. Мы тоже подумали – о’кей, говорим, давай, сели в копейку, закрыли двери, машина тронулась, и тут мы все поняли. Одно пиво он только что закончил, второе дал подержать мне. Подержи, говорит, а это ничего, спрашиваю, что ты пьешь за рулем? У меня проблемы, говорит он, мне хуево. А, говорю, тогда ладно. Копейка рванула навстречу горизонту, проехала метров двести и заглохла. Что такое? спрашиваю. Нужно толкнуть, сказал он, проблемы с двигателем. Мы вышли и начали толкать, прикольно, подумал я, кто кому должен платить. Ну да он нам навряд ли заплатил бы.

На автозаправке была очередь. Но он в очереди, судя по всему, стоять не собирался, он проклинал водителей, проклинал заправщиков, критиковал мироустройство в целом, что делать будем? спросил я, сейчас-сейчас, лихорадочно думал он, давайте, сказал наконец, очевидно на что-то решившись. Что? Толкайте! Мы вышли и снова покатили нашу копейку, двигатель завелся, водитель нажал на газ и резко повернул назад на Гуляй-Поле. Эй, занервничал я, мы что – назад? Сейчас-сейчас, только и повторял он. Копейка ворвалась в городок. В первый поворот он не вписался, выехал на тротуар и какое-то время ехал так. Потом вырулил все же на дорогу. Время от времени он обеспокоенно поглядывал, держу ли я его пиво. Я держал. Мы решительно промчались по городу, миновали нашу гостиницу, возле которой терпеливо сидела знакомая нам продавщица газет, лихо проскочили вокзал и стадион, посигналили возле какого-то кафе и выскочили на другую околицу, по-моему, чувак промахнулся, он прошивал этот город, как дельфин акваторию, распугивая раскоряченных, как гуси, бабушек, что несли с базара нераспроданный самогон, и бешено клаксоня птицам и ангелам, которые попадали, не успев расступиться, в лопасти реактивного двигателя его копейки, от чего радиатор заливался кровью, а копейка ревела и глохла.

Но на другом выезде из города тоже была заправка. Мы залили полный бак, развернулись, снова прорвались сквозь город, переехали через мост и двинулись на север. Его пиво мы с ним выпили. Его действительно что-то мучило. Он время от времени бил себя ладонью по голове, от отчаяния и какой-то жалости к самому себе, словно хотел сказать – вот тебе, за то, что не смог уладить как следует свои проблемы, вот тебе, получи, кроме того, если бы он себя не бил, он безусловно заснул бы, а так эти резкие короткие удары выводили его из сна, а нас из оцепенения. Я пытался с ним говорить, пытался делать музыку в его магнитофоне громче, лишь бы отвлечь его от сна, что тяжелым туманным циклоном надвигался на его сознание, но он и сам все контролировал, он все контролировал и все видел, в какой-то момент я его понял – о’кей, думал он, нормальные чуваки мне попались (это он про нас), отвезу их куда надо, вернусь назад, убью эту суку на хуй, отремонтирую копейку, постригусь, о’кей. Но пиво мы выпили, музыка его не радовала, поэтому неудивительно, что он засыпал под этими солнечными лучами, в августовском воздухе, наполненном тучами, словно соком, между двумя городками, один из которых мы навсегда оставили, а в другой даже не надеялись попасть. Мы бы тоже, очевидно, заснули, если бы за рулем был не он.

Это было странное путешествие, во всех смыслах Странное – и дорога была странной, все хуже и хуже, и день непонятный, он длился так долго, что я начинал думать, не закончится ли он для нас прямо здесь и прямо сейчас, и водитель наш так странно и так горько переживал свои неурядицы, что я даже не мог сказать ему – брат, остановись, остановись, брат, давай мы вылезем из твоей копейки, да и сам ты вылезай, куда ты такой поедешь? не мог я ему такого сказать, его бы это окончательно убило, нужно отдавать должное чужому безумству, ведь неизвестно, как ты сам через пару лет будешь вести себя на людях. Он переезжал с полосы на полосу, мчал по встречной, засыпал время от времени и снова бил и бил себя ладонью по голове, не давал себе спуска, не мог отпустить себя с богом, пока мы неожиданно и благополучно не въехали в нужный нам городок и, попутно разогнав с дороги стайку пионеров на велосипедах, не затормозили возле автовокзала. Ты назад хоть доедешь? спросил я. Да ясно, не совсем понял он меня. Ну, спасибо тебе, говорю. Ладно, давайте, – он попрощался с нами без сожаления и надежды на повторную встречу, словно это не мы проехали с ним только что эту дорогу смерти, длиною в сорок потусторонних километров. Очевидно, его дорога была гораздо опаснее нашей.

Над автовокзалом нависал истребитель. Звезды на крыльях размыло дождем, сквозь бетон на постаменте пробивалась сухая трава. Теперь он на своей копейке набирал скорость в обратном направлении, на двигателе закипает кровь, радиатор набит перьями. Возможно, он уже разбился. Мы обошли истребитель и повалились в траву. Автобусов не было. Лирическая история без всяких последствий.

9

Духи приходят на мой гашиш. И тут Билый вернулся. Мы лежали в траве, ходили к автовокзалу пить воду, ходили в город за пивом, несколько часов валялись под нашим истребителем с размытыми звездами, пока Билый не вернулся. Кандидат исторических наук, он-то уж точно понимал, что когда подворачивается хоть малейшая возможность выбраться в такие психоделические места с героической историей и кумарным настоящим, то возможностью этой стоит воспользоваться на все сто; можно сколько угодно писать исторические романы, проливая в них кровь ни в чем не повинных вурдалаков, а все же стоит хотя бы раз в десять лет бросить все и приехать в безымянный степной городок, где пыль перекатывается по центральной площади и возле единственного бара сидят местные плантаторы и пьют прозрачную, как небо, водку, где под истребителем уже несколько часов тебя ждут твои друзья, и друзьям твоим без тебя с каждой минутой становится все печальнее, а от алкоголя – с каждой минутой лучше, и если ты приедешь вовремя, то застанешь их в чудесном приподнятом состоянии, которое способствует дружеской беседе и дальнейшему передвижению. Под вечер мы добрались до Дибровского леса.

Билый обещал показать нам дуб исторического значения, под которым будто бы Махно и назвали батькой. Приехав в Дибровку, познакомившись попутно с политически подкованным водителем, который нас подвез и прочитал нам краткий курс местной вкпб, мы с удивлением узнали, что вышеупомянутый нами дуб пару лет назад сожгли пионеры, праздновали там что-то свое, пионерское, может день рождения Ленина, не знаю, ну и сожгли его, узнали также, что местный музей кое-как тлеет, но директор его сука последняя, нагибает всех с этими ебаными выборами и меньше всего думает о батьке Махно со всеми его дубами, одним словом, ситуация складывалась не в нашу пользу; мы вышли из Дибровки и пошли прямо в лес, думая себе приблизительно так – ну хорошо, думалось нам, дуб эти сраные пионеры сожгли, ладно, дети, что с них возьмешь, директор сука, тоже можно понять, нагибает с выборами, тоже ситуация знакомая, но даже он, этот патологический директор, который продал честь, совесть и историческое предназначение в обмен на жирное клеймо админресурса на своих директорских ягодицах, – даже он не может нам запретить залезть в этот лес и пробыть в нем столько, сколько уж нам захочется, а уж сколько нам захочется, это сугубо наше дело и касается оно только нас, ну, возможно, еще лесника.

Мне приходилось ночевать в разных местах и при разных обстоятельствах. Я ночевал несколько ночей на львовском вокзале на пачках с фашистскими газетами, которые я туда привез для распространения, я ночевал на украинско-венгерской границе вместе с группой старшеклассников, которые ехали куда-то на экскурсию, думая, очевидно, что я тоже еду на экскурсию, я ночевал пьяный на речном пляже, и вокруг меня ходили спасатели и отдыхающие, не зная, утонул я или еще нет, я ночевал на скамейках в парке и в зимних электричках на станции Пятихатки, не имея возможности оттуда выехать, однажды я ночевал в пионерском лагере на столе для пинг-понга, мы с приятелем заехали туда для прохождения педагогической практики, но вожатые, выпив весь наш спирт, сказали нам, что оставаться здесь не обязательно, да и для детей так будет лучше, так что мы можем ехать, и мы улеглись на стол для пинг-понга, с разных сторон сетки, и наутро действительно поехали оттуда, спать целый месяц на пинг-понговом столе нам не светило; это нечто большее, чем приключение или интересный случай, приключение – это когда ты попадаешь среди ночи в свой гостиничный номер, имея ключ, и находишь в своей постели нескольких незнакомцев, это приключение, я согласен, а когда у тебя нет ни ключа, ни гостиницы, ни незнакомцев, когда ты вообще не имеешь ни малейшего представления, как дотянуть до утра в ситуации, в которую ты попал, это уже не приключение и не интересный случай, это твоя жизнь, как она есть – без прикрас и лишнего пафоса, ты просто продавливаешь пространство своим присутствием, вырываешь для себя ровно столько места и тепла, чтобы не замерзнуть за ночь; мы сворачиваем с лесной дороги, долго идем, наконец находим поляну, притаскиваем дрова и разводим костер. Сначала мы выпили все, что у нас было, потом нам показалось, что этого недостаточно, и мы начали добивать драп, даже друг Билый, кандидат исторических наук, который все эти дни воздерживался и ограничивался самогоном местного производства, тут что-то попустился, расслабился, покурил с нами и стал рассказывать о самураях и их кодексах чести. На кодексах чести я и заснул.

Проснулся я где-то в пять. Лешка дрых на спальнике, друг Билый сидел возле угасшего огня и смотрел в лес, что там? спросил я, кто-то ходит, тихо ответил он, давно? спросил я, давно, ответил Билый, всю ночь, хорошо, говорю, ложись спать – я их постерегу. Он сразу же заснул, а я занял его место и стал смотреть, кто же там ходит меж деревьев. Смотрел я часа два.

Однажды, ночью, под травой, я сидел на берегу моря и разглядывал волны, я пытался их увидеть, но видел лишь темноту, которая двигалась совсем рядом со мною и которая могла ежесекундно неосторожно зацепить меня, свалить своим хвостом или затянуть щупальцами в свое темное нутро; мне всегда казалось, что когда ты ничего не видишь в темноте, это еще совсем не значит, что в этой темноте никто не видит тебя, поскольку она – темнота – это что-то, что находится вне тебя, ты всегда выпадаешь из нее, тогда как у того, кто остается в ней, всегда удобная позиция для рассматривания тебя, ведь темнота – она только с твоей стороны темнота, с его стороны это уже что-то другое, что-то, чего ты не можешь увидеть, а потому и понять. И теперь, когда я сидел возле угасшего костра, что остывал, и холодел, и терял свое тепло, словно большая пицца, я думал, кто именно мог ходить целую ночь вокруг нас, у меня такие вещи, возможно, притупились, а вот Билый дунул и что-то такое за этими соснами увидел, интересно, кто это мог быть? Души лесников? Наверное, души лесников, или души пионеров из соседнего лагеря, пионеров, которые убежали давно, много лет тому назад, из уютных пионерских палаток в лес, питались какое-то время кореньями и мухоморами, от чего постепенно теряли свое пионерское обличье, становились неприкаянными душами, еженощно приходили на огонь в лесу, не осмеливаясь подойти ближе, чтобы не встретиться с пионервожатым.

Все те, чье присутствие ты чувствуешь рядом, ищут у тебя поддержки, нуждаются в твоем соучастии, ты все время ловишь на себе их взгляды, которые вас объединяют. Но, проснувшись однажды в незнакомом месте, одинокий и растерянный, ты вдруг остро ощущаешь рядом с собой еще чье-то присутствие, ты никогда не сможешь увидеть того, кто рядом с тобой, но он при этом никогда не пройдет мимо тебя; скажу только, что я взаправду готов был увидеть тени и услышать голоса из-за сосен, ведь я их не видел только потому, что я не знал, что именно я должен увидеть, по каким именно признакам я должен их распознать. В отличие от меня, они знали всё, они видели меня и моих друзей, они чувствовали нас, мы светились им в их темноте, не принадлежа ей, не западая в нее, светились всей своей кровью, которая стояла в нас, как ртуть в термометре, по ней они нас и ощущали, на ее розовый свет они выходили из-за теплых стволов и останавливались в отдалении, протягивая к нам руки, пытаясь у нас что-то отобрать, пытаясь нам что-то оставить. Попробуй, вдруг ты сможешь научиться различать их по теням, по запахам, по тишине вокруг тебя, которую они наполняют собою, которой им совершенно достаточно, чтобы находится все время рядом, оставаться незамеченными и неузнанными, вдруг ты научишься отличать их дыхание, которое – вот сейчас, слушай – похоже на дыхание деревьев, на дыхание сосен, такое же спокойное и размеренное, разве что немного теплее, это от их голоса, от того, что они тебе что-то говорят, что-то очень важное, что-то такое, что ты можешь услышать только во сне, или только на записях, которые ты слушаешь, только среди черной утренней тишины, поскольку то, что они говорят, это и есть тишина, вязкая сплошная тишина, наполненная изнутри их голосами.

10

Левый марш. Никогда не интересуйся политикой, не читай газет, не слушай радио, выбей кинескоп из своего тиви, вставь туда цветной портрет Мао или Фиделя, не давай им наебывать себя, не подключайся к сети, не ходи на выборы, не поддерживай демократию, не посещай митинги, не вступай в партии, не продавай свой голос социал-демократам, не встревай в дискуссии о парламенте, не говори о президенте «мой президент», не поддерживай правых, не подписывай петиций президенту – это не твой президент, не маши рукой губернатору, когда встретишь его на улице, тем более – ты его никогда не встретишь, не ходи на встречи со своим кандидатом – у тебя нет кандидата, не проявляй интереса к деятельности профсоюзов – профсоюзы тебя используют, не поддерживай национальное возрождение – первым они повесят тебя, ты их враг, ты их еврей и гомосексуалист, ты их фашист и большевик, ты им мешаешь заниматься политикой, организовывать подписку, поднимать рейтинги на телевидении, мешаешь им наебывать себя, контролировать интернет, выигрывать предвыборную гонку, строить демократию, собирать митинги, налаживать партийную жизнь, бороться с социал-демократами, блокировать работу парламента, привести к власти народного президента – у народа должен быть народный президент! договариваться с правыми, инициировать обращение к президенту – к своему, народному президенту! держать за яйца губернатора, выводить его на улицы – к народу! продавливать в органы власти своих кандидатов – формировать свою вертикаль! подмять под себя профсоюзы – почему ты, сука, не веришь профсоюзам?! придать размах национальному возрождению, повесить на фонарях под оперным всех врагов, евреев прежде всего, потом гомосексуалистов, возможно, фашистов и большевиков, все равно большинство из них – евреи и гомосексуалисты, воспитать наконец нормальное поколение, которое приведет их к власти и оставит в покое, в спокойной стране, где уже всем будет насрать на политику, на газеты и радио, где никто ничего не будет знать о Мао и Фиделе, где влом будет даже подсоединиться к сети, прийти на выборы, поддержать галимую демократию, посещать митинги, вступать в партии, даже продавать свой голос социал-демократам будет влом, не говоря уже о дискуссиях про парламент, не говоря уже о президенте – разве у тебя есть президент? не говоря уже о правых и петициях – тебе не нужны петиции, тебе не нужен губернатор, ты не знаешь своего кандидата, тебе насрать, какого именно профсоюза ты член, не говоря также о национальном возрождении – первым повесили твоего соседа, следующим будешь ты.

Политика куплена, газеты и радио куплены, тиви – ты сам знаешь всю правду про тиви! Мао мертв, Фидель мертв, не давай себя наебывать! сеть контролируется, выборы куплены, демократия мертва, парламент куплен, президент куплен – у тебя нет президента! правые куплены – в стране нет нормальных правых! петиции проплачены, губернатор куплен, твой кандидат куплен – ты знаешь, кому продался твой кандидат?! профсоюзы куплены, все профсоюзы куплены, давно и полностью, все-все лидеры профсоюзов давно куплены или мертвы! национального возрождения не бывает! им просто хочется тебя повесить! им обязательно нужно тебя повесить! подвесить тебя за ноги на фонаре под оперным! намотать тебе петлю на шею и выбить из-под ног старый конторский стул! так, чтобы все видели! чтобы никто не мог пройти мимо твоей беззащитной туши! чтобы все наблюдали, как тебя мотает свежим августовским ветром! они только об этом и думают, суки! суки! они думают о тебе! они только о тебе и думают! не думай о политике! в газетах – суки! на радио – суки! на телевидении – суки! Мао, сука, Фидель, блядь, сука! в сети одни суки и пидоры! на выборах – суки! демократия ссучилась, парламент ссучился! президент – сука, это не твой президент! правые, губернатор, кандидат – суууууууууки!!! какие петиции?!! какие профсоюзы?!! какое возрождение?!! суки!!!!!!!!!!!

И попробуй после всего этого не продаться.

Я люблю читать военные мемуары, независимо от того, в каком звании и на чьей стороне воевал автор – был ли он офицером вермахта, петлюровским ли старшиной, или он и дальше остается лидером мексиканских партизан, или его до сих пор считают чеченским полевым командиром, – в описаниях боевых действий время от времени проступает тот нарратив, который мне лично кажется чрезвычайно честным и симпатичным – если уж тебе довелось собственными руками править контуры истории и географии, ты вряд ли начнешь заниматься морализаторством и дидактикой, вся твоя агитация в этом случае не будет никого интересовать, потому что за тобой будет стоять что-то гораздо более важное – твоя биография, твоя причастность к настоящей, непосредственной жизни, к живой истории, к реальной политике, такой, какой она и должна быть – уличной, массовой и несправедливой. По крайней мере, тогда к ней не может быть никаких претензий.

Меня никогда не интересовала политика, за исключением тех случаев, когда она пролезала под двери моего жилища и начинала смердеть прямо у меня на кухне, тогда я ею интересовался, собственно, интересовался я тем, как от нее избавиться. Попробуй как-нибудь – избавься от политики в своей жизни, увидишь, удастся ли это тебе, насколько тебе хватит сил и терпения, она чрезвычайно цепкая, эта курва, она будет заползать в щели и трещины, будет манипулировать тобою, обязательно будет, ты, сам того не желая, начнешь участвовать в этой игре, устроенной для тебя, но попробуй играть в эту игру по своим правилам и сразу же получишь по рукам, попробуй, скажи ей – о’кей, я хочу заниматься политикой, я хочу вступить в нормальную коммунистическую партию, где в этой стране нормальные коммунисты? почему они все ездят на мерседесах? я хочу, чтобы у меня был нормальный парламент, который легализовал бы гашиш, я не хочу, чтобы моими депутатами были эти жирные свиньи, я не хочу, чтобы моим губернатором был банкир, а моим кандидатом – какой-нибудь мажор, которому насрать на права трудящихся, я хочу быть членом профсоюза, но я хочу, чтобы это был нормальный профсоюз, с пулеметами и фугасами, петиции мне не нужны, спасибо. Я действительно хотел бы интересоваться политикой, я хотел бы, чтобы молодежь в моей стране интересовалась политикой, занималась ею, чтобы политика не принадлежала этим старым перепуганным мудакам, которые говорят на митингах о национальном возрождении, но я хочу, чтобы она – эта молодежь – боролась не за власть, я хочу, чтобы она боролась с властью, чтобы она захватывала банки и блокировала обладминистрацию, чтобы она контролировала бюджет и выбрасывала клерков из окон их кабинетов, чтобы она выходила на субботники под черными флагами, флагами цвета черного женского белья, давайте договоримся о таких методах национального возрождения, в другом виде политика меня действительно не интересует, да и я для нее навряд ли представляю особенный интерес. Поэтому ладно – каждый остается при своем – вы со своими бабками, я со своим каннабисом, на самом деле я живу с вами в одной стране, я люблю эту страну, я не уеду из нее, даже если вы начнете репрессии, все нормально – вы мне не мешаете, у меня, так же как и у вас, дома есть радио и телевидение. Просто я смотрю другие каналы.

На следующее утро мы снова лежали в траве, возле трассы и ждали автобус в какую-нибудь сторону. Трасса Донецк-Запорожье прогревалась солнцем, небо было низким и свежим, но в нем уже проявлялась осенняя сухость, еще несколько недель – и начнется настоящая осень, сок в траве горчил от этого предчувствия, земля была теплой, а воздух – неподвижным. Я лежал, я не хотел вставать, я знал, что это моя последняя трава в этом году, последний теплый воздух, вряд ли я еще попаду на эту трассу, вряд ли я еще когда-нибудь буду лежать тут, по крайней мере – не в этой жизни. От этого становилось особенно тепло. Через полчаса Билый поймал машину и поехал домой. Еще через некоторое время мы остановили автобус и поехали в противоположную сторону.

Часть четвертая

«Жить быстро, умереть молодым»

(ДЕСЯТЬ ТРЕКОВ, КОТОРЫЕ Я ХОТЕЛ БЫ УСЛЫШАТЬ НА СВОИХ ПОМИНКАХ) 1

Eric Burdon. Black on Black in Black. Призраки из прошлого появляются в моей жизни. Они следят за мной издалека, прячутся за спинами прохожих на улице, держат перед собой газеты, сидя в баре за столиком напротив. Они ждут и стараются не мешать. Но каждый раз, стоит лишь расслабиться, отойти в сторону, остаться без свидетелей, они тихо подходят, становятся рядом и внимательно смотрят в глаза, ожидая, когда я первый их узнаю. Они застают меня в сортирах клубов, когда я отливаю, возле газетных киосков, когда я покупаю свежие журналы, в моем собственном подъезде, когда я выхожу с утра за минеральной водой, – их появление трудно предвидеть, его трудно избежать, они незаметно движутся следом за мной по моей жизни, как акулы за танкером, груженым сотнями китайских нелегалов. Просто я не даю им повода разорвать меня, ни на секунду не забывая об опасности с их стороны. Просто они, в отличие от меня, умеют ждать.

Я не был в Нью-Йорке девять лет. У меня здесь совсем не осталось знакомых – все мои бывшие знакомые или уехали отсюда, или умерли, поскольку были это люди, как правило, старшего возраста и почтенной биографии. Девять лет назад в моей жизни вдруг появилось большое число новых персонажей – странных и непонятных мне, они жили в этом городе и с ним ассоциировались, в нем они для меня и остались. У меня не было их координат и так же не было никакого желания снова с ними видеться, когда делаешь в общении паузу в девять лет, после этого надо разве что начинать все сначала, иначе как бы это выглядело – встретиться с человеком через девять лет и спросить, что у него нового? Нового в каком смысле? За последние девять лет? Тогда он должен был бы начинать со своего рождения, чтобы восстановить контекст. По-моему, это безнадежно.

Из событий девятилетней давности я хорошо запомнил Ярему и его младшего брата. Это был последний вечер в Нью-Йорке, и мы все тогда сильно перепили, именно в тот вечер появился Ярема с братом, о, сказал я, ты похож на Моррисона, я люблю Моррисона, ответил он, и это, собственно, все из его слов, что я помню. Его брат заснул тогда то ли в душе, то ли в сортире, а возможно, и там, и там. Я не мог их не запомнить – мы слушали эмтивишный анплагт Нейла Янга и пили говняное американское пиво.

Привет, сказал он мне, ты меня помнишь? Привет, ответил я ему настороженно, помню, ясное дело, только не помню, как тебя зовут. Ярема, сказал он. Помнишь, ты когда-то приезжал сюда, мы еще напились, ты тогда сказал, что я похож на Моррисона? Точно, сказал я, помню. И брата твоего помню – он в сортире заснул. В душе. Точно – в душе. За девять лет Ярема почти не изменился. Не знаю, как я. Давай снова напьемся, предложил я. Давай, согласился он, давай в четверг – я запишу тебе нормальной музыки. Договорились, сказал я. Ну – что я говорил в начале?

Ярема приехал на мощной легковушке и привез мне штук 30 дисков с нарезанными на них записями, в основном это была музыка поздних 60-х, ранних 70-х, про некоторые из этих альбомов я только слышал, дома найти их было невозможно. Я тебе еще запишу местной музыки, пообещал он, тут куча команд, они выступают в местных клубах, их крутят на местных станциях, кроме Манхэттена их почти нигде не знают, это настоящая клевая музыка. А что это за местные станции? поинтересовался я. Я тебе расскажу, сказал он, и мы поехали в болгарский клуб на дискотеку Юджина.

Дискотека Юджина заключалась в том, что приходил сам Юджин и ставил музыку, которая нравилась лично ему. Это была вроде как гарантия качества, клуб был забит болгарами, цыганами, советскими евреями и евреями просто, Юджин в основном ставил ска и цыганский фолк, по телевизору над баром показывали его выступления с Gogol Bordello, болгары пахли пивом. Через сорок минут мы поехали в другой бар, поехали, сказал Ярема, я знаю тут одно место, его держит бывший владелец радиостанции, о которой я тебе рассказывал, там тоже крутят только его любимую музыку, уже ради этого туда стоит поехать. Это хорошо, подумал я, что каждый крутит свою любимую музыку. Главное, чтобы ее на всех хватило.

Эта станция существовала долгое время исключительно за счет благотворительных взносов. Ежегодно они проводили сбор средств среди слушателей, каждый давал, сколько считал нужным, владельцы станции объясняли – хотите еще год слушать музыку, дайте нам бабки, много нам не надо, просто чтобы оплатить все необходимые счета. Они крутили настолько хорошую музыку, что каждый год им удавалось собрать нужную сумму. Меня это поразило, по-моему, это было правильно. Настоящие тебе коммунистические принципы существования музыкального пространства. Владелец станции, рассказывал Ярема дальше, сам вел одну программу, я их всегда слушал, рассказывал он, у них была только качественная музыка, много музыки из 60-х и 70-х, они ее крутили круглосуточно. А однажды к ним в студию пришел Бердон. Как Бердон? не поверил я. Так, он живет тут рядом, это же Манхэттен, объяснил Ярема, тут все живут рядом, получился хороший эфир, они просто сидели целую ночь и о чем-то говорили, больше всего меня поразила история о том, как у Бердона было выступление в тюрьме, где сидели одни черные, Бердон стремался, но когда начал играть, то все стало на свои места, они его приняли. Бердон говорил, что много чего в тот момент понял. А теперь владелец станции открыл этот бар, принес туда кучу своей музыки, другую музыку он там крутить запрещает. А там Бердон есть? спросил я.