Текст книги "Когда приходит Андж"

Автор книги: Сергей Саканский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

21

– Ха-ха-ха!

– Хи-хи-хи!

– Ху-ху-ху!

Жан ходил по пустому двору, не понимая, откуда раздается смех. Всюду – на лавочках и на перилах бассейна, в его зеленоватой воде, просто на земле – валялось множество бумажных голубей, невесть откуда взявшихся… Он наклонился, поднял одну из бумажек – вырванный из тетради, клетчатый листок, мелко исписанный… Да это же…

Жан не верил своим глазам: это были листы его романа! Но как… Жан посмотрел вверх. На краю крыши, вся в солнечных бликах, широко размахивая руками, сидела Анжела и сеяла, сеяла его листы, а из-за ее плеча выглядывал Лешка, ее одноклассник и сосед.

– Хо-хо-хо!

– Хэ-хэ-хэ!

– Хы-хы-хы!

Вчера он торжественно вручил Анжеле готовую рукопись, ее титульный лист с инициалами посвящения теперь лежал под его ногами, мертвым голубем…

– Нет, ты только послушай, – сказала Анжела, обернувшись через плечо, и, держа уже вырванную страницу на отлете, давясь от смеха, стала читать:

– Жан изучил свое новое жилье – приподнял графин с маленьким солнцем в цилиндре воды – умора! Заглянул в платяной шкаф, и шкаф показал ему большое подвижное зеркало, которое, если закрывать дверцу, бесцеремонно глотало призму пространства с окном, полным шевелящейся листвы и света… Какой маразм! Жан откинул одеяло, словно открыл конверт с долгожданным письмом, пощупал живую женственную упругость подушек, разделся, лег – это он звукописью выебывается, на «же» и на «у» – и едва стало исчезать внешнее, уступая все более материальному внутреннему, и милый образ Марии – буква какая-то хохляцкая – сформировался на расстоянии вытянутой руки… Пошляк.

Анжела размахнулась и выпустила очередного голубя, свежего, только что сделанного Лешкой.

– Матом еще ругается, – с обидой в голосе сказала она.

– Запятые после скобок не ставит, – сказал Лешка, выглядывая из-за ее спины.

– Слова какие-то свои придумывает, будто ему нашего языка мало.

– Всякие там темно-голубой, ярко-розовый – без дефиса пишет, думает, так красивше.

– Эротика у него нездоровая, вроде как пособие по онанизму.

– И мысли никакой, все пустота, пустота…

– Или рисунки возьми… Тухлые какие-то рисунки, аж глаза на лоб лезут.

– А то наоборот: долу глаза опускаются.

– Или вовсе никаких глаз нету…

– А цитаты, заметь! Цитирует, а в кавычки не ставит, как бы свое…

– А эти бесконечные повторения? Одни и те же слова, сцены, из главы в главу…

– Да и юмор мягко говоря, странный… Совершенно не смешно.

– Своим юмором он просто оскорбляет читателя, тычет его мордой в гавно, как Кутузов какой-то…

– А убийства? Он постоянно кого-то на дуэль вызывает, убивает – студента убил, профессора, даже школьника.

– Да что там школьника! Он Ленина убил…

– И Сталина…

– Да что там Сталина! Он Господа Бога убил…

– И распял…

– И самолет, полный людей, в лужу бросил.

– И водокачку нашу взорвал!

– Это он просто сам скоро сдохнет, почему и о смерти пишет.

– Он все это лишь для себя пишет, никому это вовсе и не нужно.

– Ноги он на ночь не моет, вот что.

– Зубы не чистит.

– Жопу не вытирает.

– И ваще, это ни на что не похоже, это не проза, это просто обман, поэтому его никогда и не напечатают, поэтому мы и делаем из него голубей, кхе…

– Как это ни на что непохоже? Да он просто подражает Набокову! – вскричала Анжела.

– И Пастернаку, Пастернаку, – закивал Лешка, – помнишь? «В трюмо испаряется чашка какао…» Этот тип – просто сумасшедший. Да, он умеет писать и все такое… Но весь этот роман, покажи его психиатру, всего лишь расширенный самодиагноз, так-то… Его надо просто убить, уничтожить, чтобы он больше не морочил нам голову. Он ведь просто наркоман, алкоголик.

– Да он же наркоман! – запрыгала вдруг на крыше Анжела, по звериному, на ногах и руках запрыгала…

– Наркоман должен быть найден, – строго сказал Андж, жестикулируя ладонью. – Вероятно, это тот, который в комнате сидит, который курит табак, который, спички ворует, который дома не ночует.

Жан повернулся и пошел, гребя ногами опавшую листву. В его жизни только и остался один-единственный жест – повернуться и уйти…

Поднявшись до трассы и перейдя ее, Жан оказался в можжевеловом лесу, где крепко пахло целебной смолой, и дурман этот окончательно успокоил его.

Уйти навсегда. Никогда больше не видеть людей, не знать их историй, никого не замечать, ни с кем не здороваться, жить, как бы надев на голову ведро, весь день блуждать по лесу, а ночью строчить и строчить. И не показывать никому.

Так начиналась весна, цветение конского миндаля, Жан гулял, нагуливая строки нового романа, вечерами записывал в новую, в том же книжном магазине купленную тетрадь…

С некоторых пор он стал замечать на своих тропах странные, ничем не объяснимые изменения: в одном месте кто-то копал яму, словно собирался зарыть собаку, начал и бросил, правда, через два дня яма была явно углублена… Жан полюбопытствовал вокруг и обнаружил спрятанные в корнях можжевельника кирку и лопату со следами свежей земли. Может быть, тут ищут клад? Романтично, забавно… Вот бы встретить этого человека, вдруг он единственный и есть – такой же как я?

Как-то раз он увидел вдали на Тарахтарской тропе Лешку. Неожиданно для самого себя Жан обрадовался, ускорил шаг, даже призывно засвистал… Оглянувшись, Лешка коротко сплюнул и исчез в кустах. Не узнал, испугался? Может быть, именно он ищет клад?

– Лешка, привет, а я тебя видел вчера, в лесу, ты что, не помнишь?

Лешка сплюнул сквозь зубы, так же как и вчера.

– Я не шатаюсь один по лесу, как некоторые.

– Но ведь не мог же ты мне показаться?

– Коль еще разик покажется, перекрестись.

Была за всем этим тайна – жуткая, волнующая, будто не от мира сего, будто, перепутав пространства, прямо на его глазах разворачивалась длинная метафора…

И был камень, огромный камень, который нависал высоко над обрывом, и который – при помощи хорошо известного архимедового рычага – можно было удачно, прицельно…

Жан давно обратил внимание на то, что камень этот стал выступать из скалы немного дальше. Движимый своим несчастным любопытством, Жан поднялся на скалу с другой, более пологой ее стороны, и увидел.

Совсем недавно вокруг этого камня велись какие-то работы: земля была подкопана, под самое основание камня была проведена толстая буковая жердь…

Жан приник к камню, ощупал его ладонями. Камень был теплый, шершавый, казалось, энергия разогревает его изнутри, Жан трепетно осязал это орудие смерти, чувствуя, как горячие, острые слезы царапают щеки, с грустным шипением падают в сухую траву…

Однажды, стоя как раз под странным камнем, близоруко щурясь, чтобы разглядеть, не изменилось ли что на скале, Жан ясно увидел, как камень сдвинулся с места и медленно покатился вниз. Зрелище было настолько завораживающим, что Жан даже и не тронулся с места, глядя, как камень легко увлекает за собой другие, поменьше, и уже подпрыгивает, словно от нетерпения, набирая скорость, приближаясь с неотвратимостью смерти, и превращаясь, собственно, в саму смерть.

Суть же сна о первом убийстве была такова. Много лет подряд Лешка видел, как, тужась, раскачивает свое буковое бревно, но древесина не выдерживает, инерция влечет Лешку вниз, и крича, кувыркаясь, катится он по крутому склону, мимо неподвижно стоящего, завороженного зрелищем Жана – живого, вслух читающего свои бездарные стихи, а за его хилой спиной стоит, вся такая зеленая, с золотистыми глазами – ужасная Убивайя…

Утром вагон представлял светлый, полный бликов и радуг объем, прозрачный насквозь на обе стороны, и уже под Москвой Лешка вдруг снова увидел одинокий дом невидимки, столб и раскрывшуюся дверь.

22

Препротивный проводник, парень из Симфера, потянул Лешку за хвост: надо было немедленно сдать постель. Сон его нимало не разнежил, пассажиры были собраны, торжественны, застегнуты на все пуговицы, скоро ли Москва, спросил Лешка, да вот же она, сказал один, по столице идем, сказал другой, хорошо идем, – и Лешка увидел за окном грязнорозовые заборы, гигантские маслянистые лужи, ползающие по земле и прыгающие в небеса трубопроводы, черные человеческие фигуры в окнах и на крышах домов, темнокирпичные пороховые погреба, колонны грязных солдат, марширующих в баню, и навстречу, из бани – чистых, причесанных солдат, какую-то широкую реку с переломанными шеями портовых кранов, узкую речку с белокаменной обшарпанной крепостью на высоком берегу, сотню влажных на ощупь рельсовых путей, дохлую собаку – Лешка не мог узнать в этом сорокаминутном промышленном квартале столицу своего государства.

Вдруг совсем близко замелькали шагающие люди – экспресс вполз под черную крышу, дернулся и встал. Лешка вышел, с удивлением осматривая местность поверх голов. Местность была плоской, заставленной разнокалиберными, как попало построенными зданиями, более высокими, чем в Ялте и Симфере, но столь же запущенными, давно не крашенными, во многих окнах не хватало стекол, проемы были небрежно зашиты фанерой, всюду были корявые надписи – «Абба», «RAP», «AC/DC», «Хуй»– в подворотнях, в нишах, в укромных уголках за телефонными будками – темнели потеки, мужские и женские, валялся крупный и мелкий мусор, окурки, пакеты из-под молока, банки из-под пива, выпитые яйца, кал… Редкие больные деревья, памятники с головы до плеч, карнизы – все сплошь было засрано голубиным гуано, по улицам быстро, пошатываясь, толкая друг друга и отвязываясь матом, двигались бледные люди с злыми, невыразительными лицами, часто попадались онцы – менты и служащие армии…

Вдруг впереди забрезжило, и Лешка вышел на Красную площадь. Тут было немного прибрано, шатались иностранцы с открытыми фотоаппаратами, маячило великое множество онцов.

Весь день он ходил по столице, перекидывая сумку с плеча на плечо, улыбаясь. К вечеру он двигался медленно, задумчиво, позволяя каждому прохожему обогнать себя: скорые, сгорбленные, они видели его взгляд всей кожей спины, и Андж, тщательно прицелившись, долго и шумно собирая слюну, плевал им точно меж сдвинутых лопаток, и они, почувствовав этот слабый, но значительный выстрел, трусливо спешили прочь, чтобы где-нибудь в подъезде тереться спинами о стены, плача от бессилия, ненависти… Так в джунглях – о стволы гостеприимных кедров – чешутся слоны…

Ночевал он в метро, спустившись на пути станции «Лефортово» и, найдя сухой рокадный туннель, тепло и равномерно продуваемый вкусным воздухом, с запахом жилья и буксы черного масла, наспех сразился с гигантскими крысами и мгновенно уснул.

Утром он разыскал странный пятиугольный хмарачес, недоразвитый небоскреб провинции мира, занял позицию напротив выхода и принялся разглядывать студентов, торопливо скользивших сквозь стеклянные двери. В течение получаса мимо него пробежало, размахивая сумками, несколько ложных длинноногих Анжел, когда же появилась настоящая, Лешка потерял сознание и мягко опустился на снег. Очнувшись, он увидел, как Анжела удаляется, ведя под руку маленькую белокурую ляльку, которую через несколько часов, после занятий, Лешка выследил у входа в метро и, сидя напротив, мысленно обратился к ней. Выйдя из-под земли, белокурая углубилась в обширный липовый парк, Лешка пошел по ее следам. Вскоре появился и повод для знакомства: двое молодых людей, вынырнув из боковой аллеи, прилепились к ней с обеих сторон, пытаясь завязать съемный разговор, девушка, явно не желавшая контактов, настороженно поглядывала по сторонам, все больше походя на белую морскую свинку или мышь.

Лешка решил разделаться с ними просто, не применяя специальных приемов: одного он схватил за ноги и, размахнувшись, словно топором, шмякнул головой об асфальт, второго, уже убегавшего через кусты, Лешка достал длинным пинком, затем взял за голову и рубанул оземь, после чего снял с обоих часы и, проверив, опустил в карман. Девушка стояла поодаль, ей, видно, очень хотелось убежать, но любопытство к сражающемуся человеку, вернее, само это грандиозное зрелище остановило ее.

– Вы обронили, сударыня! – запыхавшись, подбежал Лешка и с поклоном протянул кружевной лиловый платочек.

Они познакомились, и Лешка завел Лену в ближайший кабачок, где заказал ужин с шампанским на десерт.

Через несколько часов он знал об Анжеле все. За месяцы своего студенчества его бывшая невеста стала абсолютной шлюхой и интриганкой. Она брала у любовников деньги, каталась на машинах с неграми и, вероятно, уже была поражена СПИДом. Если бы Андж не считал себя джентльменом, то вместо прощального поцелуя он угостил бы Белую Мышь хорошей затрещиной. Поцелуй состоял из шоколада и шампанского.

На другой день Андж выследил Мэла, лишний раз убедившись в том, что человечество состоит из длинных, разомкнутых или закольцованных цепочек людей, идущих друг за другом, пожирая гнилое пространство.

Андж возникал то там, то тут, оставаясь невидимым, как бы наблюдая мир из зеркал. Он хотел видеть, как Мэл ходит, как он ест и затягивается дымом, ему было интересно, как он пьянеет, как его страх сменяется доверчивостью и слепотой, в середине пьянки в индийском ресторане он специально выходил с Мэлом в туалет и смотрел, как Мэл писает.

– Ты уже понимаешь, кто я? – спросил он, нагнувшись к Мэлу в танце, но тот не расслышал, близоруко сощурившись.

– Ты уже знаешь, кто я! – выкрикнул Андж ему прямо в ухо и радостно захохотал. Ему хотелось надеть белую пластмассовую маску смерти, из тех, что продаются в Ялте в любом киоске, чтобы местные могли пугать курортников, выпрыгивая с растопыренными руками из кустов тамариска – надеть и исполнить вокруг своей жертвы ликующий танец.

– Я исполняю танец смерти! – закричал он, двигая руками над головой, как бы шаря по стеклу, и Мэл, услышав, энергично закивал с глупейшей улыбкой.

– Ты убивайя ее, а за это я – убивайя тебя, – написал Андж на фирменной салфетке и засунул ее в нагрудный карман жертвы, похлопав ее по груди. Ему нравилось одевать ее в гардеробе, глядя, как она неловко путается, не попадая рукой в рукав. Хорошо было похлопывать ее по колену, благоговейно ощущая тепло и мягкость кожи за грубой тканью, когда он сидел с нею рядом в такси. Приятно было расплачиваться с водителем, заботливо добавляя бумажки…

– Я Убивайя твоя, – думал он, смеясь. Лешка всегда по-детски радовался, если сочинял новое слово, доселе не существовавшее в языке.

«Убивайя приходит улыбаясь она обнимает тебя длинными белыми руками она замыкает над тобой полог мира и в пурпурной темноте твоего безумия любит тебя…»

Ночью, когда жертва уехала с Анжелой, Андж видел чудесный, опьяняющий обилием звуков и цветов – сон. На соседней кровати метался другой человек, хозяин той самой квартиры, на которой Мэл в последний раз валял свою последнюю девушку. Утром он тихо покинул комнату, вероятно, чего-то стыдясь…

Лешка проверил и почистил наган, радуясь слаженности его маслянисто блестящий деталей. Уходя, он оставил на столе хозяина папироску, забитую для верности на троих.

«Кто Убивайя и чья? Я Убивайя твоя, или ты Убивайя моя?»

Весь день он просидел, болтая ногами и разглядывая плакаты, в коридоре на подоконнике, где традиционно для казенного дома трепыхалась больная дневная лампа, вечером увидел, как в комнату Мэла вошла Анжела, немного погодя он подошел к двери, распахнул ее и посмотрел – помните? – в темноту, где увидел, как жертва делает это, и высокомерно усмехнулся в нос. Когда Анжела вышла, он последовал за ней по коридору, стараясь не наступать на ее упавшие слезы.

Все эти дни он несколько раз наблюдал Анжелу издали, пользуясь черными зеркальными очками, он был совсем рядом с нею в толпе, однажды даже прикоснулся к ее плечу и немного погладил, выщупав, как движется под кожей ее кровь…

– Тебе-то чего здесь надо? – огрызнулась она, как только Лешка вошел, будто они расстались вчера, на 116-м официальном уведомлении. Он почувствовал, как внутри него рушится архитектурная конструкция из стальных труб и стекла, где ему казалось, что за эти месяцы он необратимо изменился, и теперь-то уж она точно поймет: не может она жить без него, как и он – без нее.

– Я приехал… – начал он, откашливаясь…

– Так же и уедь!

– Но Анжела! Я приехал, чтобы в последний, – он глянул на калькулятор, – сто семнадцатый раз сказать тебе…

– Ты мне можешь только помешать, Андж! – сказала она, намерено играя ласковую, хотя было видно, что девушка сильно рассержена.

– Может быть, я и вправду некстати… – пролепетал Лешка. Он чувствовал себя идиотом. В ее присутствии все разумные, доходчивые слова отлетали к черту, и он нес совершенную околесицу. Он понял, что никакой он не Андж, беззвучно, как кошка, движущийся в темном мире осязания, а Лешка, ялтинский Лешка с калькулятором, жалко умоляющий о любви самую красивую девушку Южного Берега.

– Ты посмотри на себя, – сказала Анжела, потрясая ладонью. – Разве такой как ты вправе чего-то требовать от такой как я? Какие у тебя маленькие слабые ладошки, какой ты весь сгорбленный и никудышный, смотреть противно! – Анжела уперла руки в бока и качала головой, как толстая украинская баба. – Ты представить себе не можешь, как ты мне отвратителен.

– Анжела, меня забирают в армию, – тихо сказал Лешка.

– Там тебе и место – у параши. Уходи. Едь в аэропорт и лети в Симферополь. Кстати, знаешь новый ялтинский анекдот? Собрались призывники на симферопольском призывном пункте…

Лешка уже слышал этот анекдот – и вправду смешной.

– Анжела, – сказал он, – я должен забрать у тебя одну вещь. Мне поручили.

Он прошел по комнате, решительно снял с настольной лампы тыкву и погладил влажную мылкую кожу.

– Забирай и уматывай.

На секунду Лешка представил, что он сидит у себя дома на веранде и курит, листва шелестит в саду, за ней виден голубой треугольник моря, выпуклый, как чей-то гладкий живот… Представление было настолько ясным, что окружающая действительность показалась галлюцинацией. Впрочем, возможно, так оно и было…

– Вот мой массандровский сувенир, – сказал Лешка и, булькнув, поставил бутылку на край стола.

– Ладно, – Анжела мельком глянула на этикетку.

– Прощай, – сказал Лешка, стремясь ввести в одно слово всю свою боль, но вышло жалко и смешно.

Через несколько минут он стоял перед другой дверью, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Он увидел бестолково порхающую розовую моль, улыбнулся ей, приоткрыл дверь и впустил насекомое в комнату. С опаской, будто ныряет в холодную воду, он надел на голову тыкву. В тыкве было темно и крепко пахло сушеной тыквой. Он увидел Мэла стоящим посередине комнаты, на зеленоватой лужайке, казалось, он специально ждал, глядя в потолок и поглаживая пальцами подбородок. Пусть именно таким навсегда и запомнится нам этот несчастный человек…

Лешка достал револьвер и шесть раз выстрелил ему в пах. Он видел, как блеснули пули – так вспыхивает на солнце пойманная рыбка-бычок.

Он подождал, пока жертва перестанет дрожать, наклонился и освидетельствовал смерть, убедившись, что живой, сейчас только думавший и даже бредивший под марихуаной человек, превратился в тяжелый кусок остывающего мяса, и все его монументальные галлюцинации, или приходы, как именуют их в Ялте, в Москве, да и вообще на планете, неустанно пьющей, курящей и колющейся, – все эти двусторонние фотографии, сумасшедшие в кальсонах, мальчики-убийцы и мальчики-писатели, кругообращение ненаписанных романов, онны да онки, и вот это, особенное, истинно Мэловское – Инструмент, дека которого разрослась до масштабов целого города, – все это разом лопнуло, как розовый шар, или, может быть, не розовый – это я так, для красного словца… Все это лопнуло, продырявленное кусочками свинца, опало на пол в виде сдувшейся оболочки, из которой, как некий газ, высвободились лишь слова, слова…

Андж снял тыкву, засунул под мышку и вышел.

23

Больше в Москве делать было нечего, и он уезжал, послав этот город ко всем чертям, воображая, как плюнет из самолета на взлете – вниз – на все его уродливые здания и мрачные головастые памятники. Это и будет точкой, смачной и весомой, поставленной неимоверно длинным стилом – с белоголубой высоты птичьего полета.

Ибо ты все-таки ужасающе быстро, революционно и звонко преобразовал реальность, пусть даже не столько усилием мысли, сколько с помощью пламени и свинца… И химическая жуть, притаившаяся на дне бутылки с вином, также ждет часа своего освобождения… Вот так просто, быстро, на самой его середине, можно закончить роман, оставив автора без хлеба, публику без зрелищ, открыть скрипучую дверь невидимки и выйти, выйти отсюда навсегда…

Легко и быстро летела машина по дымным желтым туннелям, ни один перекресток не задержал ее, шофер что-то мирно наговаривал, дружески глядя на дорогу, улицы становились все шире, пространство между зданиями свободнее, будто бы город равномерно разрушался за спиной: переломилась посередине и медленно поехала Останкинская башня, оплыло, колеблясь, здание Университета, треснул Кремль, как порванная в сердцах трехрублевая купюра, с гулким стуком покатились, подпрыгивая, луковки церквей, полезла из канализационных люков мутная жижа, вечерело, все ярче горели тормозные огни автомобилей, машина влетела в полосу дождя, и влажная улица выгнулась китовой спиной, вдруг снова стало сухо, тепло, пошли плоские поля и перелески, в аэропорту Лешка свободно взял билет, бодро прошел по огромным светлым залам, и лишь на поверке, под магнитной подковой, когда оглушительно зазвенело, сообщая внимательным онцам, что у пассажира есть металл, он беспомощно оглянулся, ощутил тяжесть в груди и понял, что забыл выбросить свое оружие, и чьи-то хлесткие ладони уже обыскивали его, и лица онцов возбужденно улыбались – не Лешке, но извлеченному на свет металлическому существу.