Текст книги "Человек-тело (СИ)"

Автор книги: Сергей Саканский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Сергей Саканский
Человек-тело

Кто ты: человек или тело? – вот вопрос, который я хочу задать каждому жителю Земли.

Из дневника писателя

Обращаем внимание читателя, что тексту свойственна особенная орфография, допускающая грамматические ошибки и несуществующие слова. Неправильное написание ряда слов не является недосмотром редакторов, а было именно так задумано автором.

Девочка с Венеры

1

Перейдя пятидесятилетний рубеж своей жизни, я до сих пор так и не понял: что есть жизнь – цепочка случайных, ни от чего не зависящих событий, или же застывшая, как групповая скульптура, уже свершившаяся реальность, в которой всё заранее предопределено и каждый шаг известен кому-то, кто смотрит на нас из глубины времени и пространства – с равнодушием ли, с отвращением, с горькой усмешкой…

В тот зимний вечер я просто выносил мусор: до мусоропровода и обратно – двадцать и двадцать шагов, вот и все мои дела. Что заставило меня выйти именно тогда? Почему я вдруг подумал, уже вывалив следствия своей бренной жизни в вонючее жерло, где выл какой-то ветреный призрак, что в этот час с общего балкона, выходящего на запад, должно быть видно Венеру? И зачем мне вдруг страстно захотелось взглянуть на Венеру, хотя секунду назад я вовсе не думал о ней и, может быть, несколько недель вообще не вспоминал о существовании этой планеты?

Я вышел на балкон. Холод мгновенно окатил меня с головы до ног, будто бы сверху в порядке пионерской шутки вылили ведро ледяной воды. Венера висела в вечернем небе, низко над городским горизонтом. На полу, в углу балкона, как показалось мне сначала, валялась груда тряпья. Вечерняя, она же утренняя звезда, была совершенно обыкновенной и как всегда наводила на мысль об адской температуре, которая царит на ее поверхности, о висящих над раскаленными горами тучах серной кислоты. Груда тряпья в углу внезапно зашевелилась.

Я увидел маленькую девушку, свернувшуюся калачиком на кафельном полу. Множество противоречивых мыслей пролетело в моей голове.

Сначала я хотел просто уйти – к чему возиться с какой-то бомжичкой или наркоманкой? Они потрясающе живучи: помощи здесь вовсе не требуется. Да и какое мне до нее дело, даже если она через час умрет?

Я видел сверху худенькие плечи, дешевую тонкую курточку, длинные густые волосы, казавшиеся каштановыми в свете уличных фонарей. Почувствовав, что кто-то стоит прямо над ней, девчонка перестала дрожать и подняла голову. Большие светлые глаза. Красивое удивленное лицо.

– Нужна помощь? – спросил я.

– Нет, – тихо ответила она, затем, помолчав, добавила: – Но, кажется, я замерзаю. Это ужасно, правда?

– Вставай, пошли, – сказал я и, увидев, что мое предложение не возымело никакого действия, взял существо за шкирку и рывком поднял на ноги.

Тут же поймал себя на скотской, отвратительной мысли: захотелось бы мне помочь другой – некрасивой, старой? Или, если бы тут замерзала не девушка, а парень – просто ближний какой-то? Ведь, откровенно говоря, мне вообще безразличны другие люди.

Она была еще меньше ростом, чем показалось вначале. Запрокинув голову, без любопытства смотрела на меня. Лицо не выражало ни малейших эмоций. Я обнял ее за талию и легонько подтолкнул к двери балкона. Она покорно двинулась вперед.

В квартиру мы вошли молча. Она расстегнула курточку, и я не смог сдержать возгласа изумления: начиная с пояса, девушка была обнажена. Дальше шли истрепанные джинсы, из-за узенького ремешка торчали трусы. Я повесил курточку на крючок, стараясь не смотреть на ее груди. Вновь повернувшись к ней, увидел, что девушка улыбается. Я казался сам себе идиотом, глядя ей прямо в зрачки, хотя мои глазные яблоки стремились провернуться ниже, словно я был куклой, которой управлял некто большой. Я все же посмотрел, из необходимости, вниз и, пролетев мимо этих острых, нацеленных, отыскал на полу маленькие тапочки, что надевала моя соседка Ленка, если приходила ко мне с улицы, а не от себя, и двинул эти тапочки ногой к ногам девушки.

– Согреешься немного и пойдешь, – строго сказал я, вороша в шкафу разные ненужные одежды.

Вот, наконец… Это был мягкий голубой свитер, связанный когда-то моей женой, в те времена, когда трусы было не принято выставлять напоказ. Носить его я не хотел: многое изменилось в мире, и человек в голубом свитере выглядит теперь двусмысленно. Я и представить себе не мог, что буду расхаживать по квартире в этом голубом свитере, отражаться в зеркалах. Выбросить его не подымалась рука – это была одна из немногих вещей, оставшихся здесь от моей жены. Порой, открыв шкаф и увидев его, я утыкался носом в пушистую фактуру и пытался вызвать слезы. Нет, слезы из меня не шли.

– Вот, – сказал я. – Надень-ка этот голубой свитер. Считай его подарком. Очень хорошая пряжа, ручная работа. Не новый, но и почти не ношенный. Чистый, однажды стиранный. Тебе это будет вроде шерстяного платья.

Я протянул ей голубой свитер не глядя, боком – такая сцена хорошо бы смотрелась на театре. Краем глаза я видел, как девушка с готовностью нырнула в свитер, полностью в нем утонув, и эти маленькие, круглые груди с крупными сосками, которые я все же успел якобы невольно, но все же многократно рассмотреть, скрылись с моих старческих глаз.

– Сейчас приготовлю чего-нибудь горячего, – сказал я. – Кофе тебе или чай?

– Спасибо, – сказала девушка. – На ваше усмотрение.

Я повернулся и прошел на кухню. Мысль о том, что эта неизвестно кто может спереть что-нибудь в комнате, даже не пришла мне в голову. Впрочем, ничего, как оказалось, ей и не было надо. Когда я вернулся, девушка спала поперек моей кровати, широко раскинув руки. Голубой свитер был ей ниже колен – и вправду, словно платье или пальто. Один тапочек все еще держался на кончиках пальцев, другой слетел и лежал подошвой вверх на ковре. К подошве прилип кусочек луковой шелухи. Я подумал, что у меня в квартире грязно, что Ленка, которая ухаживала за мной и обычно пылесосила тут, в последний свой визит ограничилась лишь тем, что принесла продукты и тут же увлекла меня в постель.

Я снял второй тапочек с крохотной ножки, затем осторожно взял существо в целом и перекатил его вдоль кровати, зная, что оно не проснется. Найдя в шкафу мягкое клетчатое одеяло, я укрыл существо до подбородка.

Две чашки кофе я перенес в кабинет и медленно выпил одну за другой, думая об этой, похоже, уже загубленной юности, лежащей тут, за стеной.

Моя личная жизнь, как говорится, не сложилась. Детей у меня не было, жена от меня ушла много лет назад, я ничего о ней не знал, поскольку она тут же уехала в Таллинн, где родилась, и город этот вскоре стал столицей чужого государства. Как она пережила девяностые годы, что с нею стало? В равной степени – звонкая цепочка случайностей или стальная нить предопределенности могли вывести ее и в бизнес леди, и на бомжовую свалку, и на кладбище, и в эмиграцию. Она наполовину еврейка. Возможно, все же уехала. Нет, меня совершенно не интересует жизнь моей бывшей жены, а слезы, которые я хочу вызвать, вспоминая ее, – это лишь мой личный плач по собственной судьбе.

Я вообразил, что эта девушка останется у меня навсегда, будет спать в моей постели, заменив давно осточертевшую соседку, столь же некрасивую и толстую, как я, ее любовник-работодатель, будет ходить в магазин, стирать и убираться, как это делает она, ухаживать за мной в старости…

Возбужденный кофе и двумя сигаретами, я стал перекладывать листы на столе. Мне уже давно не писалось, просто не о чем было писать. Современную реальность я ненавижу, а о прошлом писать скучно да и бесполезно – ни одно издательство не возьмет, ни один журнал.

Я снял со стопки чистый лист, провел сверху черту и написал:

«Перейдя пятидесятилетний рубеж своей жизни, я до сих пор так и не понял: что есть жизнь – цепочка случайных, ни от чего не зависящих событий, или же застывшая…»

2

Бросил писать, дойдя до того самого момента, как снял со стопки чистый лист и провел сверху черту… Почему, собственно, ни одно издательство не возьмет? Оторвут и эти, и те. Только вот этим прошлое надо медом намазать, а тем – говном. Я же не хочу подчиняться никакому закону. Захочешь, например, медом – и сразу мысль придет: это я не просто так мажу, а для них. По той же причине, как бы ни хотелось говном – из упрямства не буду.

Я заметил, что стал все чаще уминать кулаком собственные зевки. Выключил лампу, прошел в коридор, раскрыл дверь комнаты и долго разглядывал в полумраке спящую девушку. Она лежала на боку, длинные волосы, сейчас казавшиеся черными, закрывали лицо и свешивались с края кровати почти до пола.

Я подумал: а что если связать ее, сонную, слепить широким прозрачным скотчем, изнасиловать, затем много дней держать ее здесь, на привязи, насилуя по мере своих желаний, стать настоящим маньяком и убийцей, потому что, в конце концов, ее и вправду придется убить, если она не умрет сама, а затем распилить, разрубить на крошечные кусочки, поэтапно спуская их в унитаз…

И почему только пришла мне в голову такая мысль, и могла ли она прийти кому-то другому? Ведь мыслей у нас множество, самых страшных, неужто все эти мгновенные фантазии вращаются в каждой человеческой голове, или же – только в моей? Может быть, подобные мысли посещают какой-то жалкий процент людей, и я просто из их числа?

Я отправился спать. Пришло было решение запереть входную дверь на нижний замок, чтобы моя фантастическая гостья не могла все же, если проснется раньше меня, утащить что-нибудь и уйти. Но потом подумал, что такое поведение не достойно мужчины, и это будет поступок, которого я сам же впоследствии устыжусь.

Я лег на диван в кабинете и почему-то быстро заснул. Когда я открыл глаза, девушка сидела в кресле за моим рабочим столом, потягивала себя за мочку уха и пристально смотрела на меня. Голубой свитер она натянула на колени, из-под его волнистого края торчали худенькие ноги в истертых джинсах, специально прорезанных поперек, для какого-то малопонятного мне форсу. Новый живописец постарался на славу: волосы теперь у нее были совсем светлые, с рыжинкой и золотом, не расчесанные со сна, отчего она выглядела еще более милой. Глаза казались синими. Ненасытный художник дневной свет. Очень красивая, просто немыслимо прекрасная девушка.

Я чуть передвинулся на кровати, полусел, указал пальцем на стол, сказал:

– Дай-ка мне сигареты и пепельницу.

Она молча повернулась, нашла среди вороха бумаг и протянула мне требуемое, добавив еще и зажигалку, которая валялась там же, блестя своим потертым золотом. Умная девушка, подумал я.

– Я бы тоже не прочь покурить, – сказала она, когда я с большим удовольствием затянул свою первую утреннюю сигарету.

Я пожал плечами и неопределенно махнул рукой: дескать, бери, чего спрашивать? Честно говоря, мне хотелось, чтобы она поскорее ушла. Я не желал вступать с нею в разговоры, ничего не хотел знать о ее жизни. Мне было больно на нее смотреть, чувствуя, как клокочет во мне, бьется о мои стенки изнутри самое горестное никогда, из всех никогда, которых я только знал в своей жизни.

Никогда не было у меня такой красавицы и никогда не будет. Несмотря на то, что она сидит здесь, на расстоянии вытянутой руки. Все женщины, которые меня любили, были страшненькие. Все, которых я любил безответно – красавицы. Эта закономерность объясняется просто: я сам далеко не красавец, вот и всё.

– Вы, как я вижу, писатель? – спросила она.

– Да, – сказал я, и показалось мне, что я лгу.

– И пишете от руки? – она кивнула на беспорядочно разбросанные по столу листы.

– Привык.

– Зачем же тогда компьютер?

– Потом набиваю, готовый текст. Ну, еще интернет и прочее…

– Игры разные?

– Нет ни одной.

– Жаль, а то бы поиграли…

Это слово имело особое значение в давние времена, когда я был ребенком. В пору моей юности оно было заменено другим. Теперь девочка произнесла его безо всякого подтекста, а я чуть ли не покраснел.

Она с любопытством разглядывала и меня, и обстановку моего кабинета. Пусть в наши дни имидж писателя неизмеримо упал, как и значимость любого таланта вообще, но где-то в глубине у людей все же сидит прежней трепет: как же – встреча с живым писателем, и ни где-нибудь на корпоративе, а тет-а-тет, почти что интим… Впрочем, а почему бы и нет? Вдруг эта девушка – геронтофил и я вовсе не кажусь ей столь противным и старым?

Писателем я, конечно, могу назвать себя достаточно условно: будучи членом СП Москвы, закончив когда-то Литературный институт, я уже лет пятнадцать не публикую ни строчки, хотя пишу достаточно, но, как и в советские времена, получается – в стол. Или, на худой конец – в интернет, что еще хуже, чем в стол.

– Значит, я смогу почитать ваши произведения в сети? Ссылку можно записать? Вы не смотрите, что я такая к вам явилась. Со мной произошло нечто ужасное…

– Видишь ли… – начал было я, собираясь тонко и изящно указать девушке на дверь, но она перебила меня.

– Вам как писателю должно быть интересно… То есть, может быть интересно…

– Ты читаешь книги?

– Конечно.

– Какие – женские романы?

– За кого вы меня принимаете?

– За кого же мне тебя принимать, если я нашел тебя на кафельном полу, в доме, где ты не живешь, на грани гибели от наркотиков? Я, вообще, удивлен, что ты поддерживаешь этот разговор.

Действительно. Я запоздало сообразил, что девушка совсем не та, что показалась мне вчера. Ее речь была складной, глаза, беспокойно блуждавшие кругами, сейчас глядели вполне осмысленно.

– Со мной поступили… Все это было неожиданно. Я думала, что эти люди – мои друзья.

– Ну, расскажи… – предложил я, уже испытывая любопытство.

Девушку звали Вика, что происходило, скорее, от Вероники. В мое время такое имя было бы экзотичным, сейчас оно банально. В самом начале ублюдизации, как раз лет пятнадцать-семнадцать назад, молодые родители в массе своей, почувствовав ломку эпох, стали называть детей всякими подобными именами, давая понять другим и доказывая себе, что они свободны.

Вика училась в коммерческом техникуме, приехала в Москву из Обояни, где жила ее семья, и снимала квартиру на троих со своими сокурсницами. Вчера ее друзья устроили вечеринку, она пошла туда, не догадываясь, какая ее ожидает западня.

– Сначала нас уговорили принять какие-то таблетки. Я, в общем-то не против легких наркотиков. Это ужасно, правда? Наверняка же вы так думаете. Все вокруг курят траву, многие ходят в клубы, на дискотеки, там глотают экстази, чтобы беситься до утра. То, что нам дали, как уверяли ребята, было вполне безобидным. Но не прошло и получаса…

Она вдруг встала, принялась ходить по комнате, продолжая свой рассказ. Я следил за нею, выворачивая глаза. Она одновременно занималась двумя делами: говорила и рассматривала мое писательское логово, цветы на подоконнике и книги на стеллажах. Волосы поминутно падали ей на лоб, она то дула на челку, но отводила пальцами пряди. Когда ей надоело ходить, она снова села, но не в кресло, а почему-то ко мне на диван. Я подумал: а что, если положить руку ей на плечо?

Подумал и сделал. Она не подала виду, что заметила сей наглый жест. У меня банально замерло в груди: мой достаточно долгий донжуанский опыт говорил о том, что такая реакция позволяет сделать с женщиной и все остальное.

Вика плохо помнила прошедшую ночь и следующий за нею день. Всем трем девушкам дали не только наркотик, но и что-то возбуждающее. Две ее многоопытные подруги тотчас разделись и бросились в объятия парней, которых было двое, и трахнулись с ними на ее глазах. Вика с ужасом смотрела на то, что прежде видела только в кино. У нее никогда не было мужчины. Я не поверил и невольно рассмеялся.

– Зачем мне вам врать? – сказала она. – Я даже могу объяснить. Я в Москве чуть больше трех месяцев. В техникуме у нас практически одни девчонки. А там, в Обояни… Вы не представляете, какой я была толстой. На меня даже смотреть никто не хотел.

– Да неужели! – удивился я и как бы невзначай погладил ее по плечу, высвободил другую руку из-под одеяла и гнусно потрогал ее плоский живот.

Вика рассмеялась, давая понять, что во-первых, разгадала мой трюк, а во-вторых, вовсе не против, чтобы я ее щупал. Дикая мысль пришла мне в голову: а что, если та дрянь, которую ей дали, действует до сих пор и девушка не прочь заняться любовью с первым попавшимся, даже с толстым вонючим стариком?

Впрочем, никакой я не вонючий, а она, как сама говорит, также недавно была толстой и, может быть, я совсем не кажусь ей таким отвратительным – ведь хочет же меня жирная Ленка…

– Я как-то в один миг отрубила, – продолжала Вика. – Не есть хлеба, картошки, сливочного масла, сладостей, даже кофе пью без сахара. Плюс упражнения. За лето сбросила шестнадцать кило.

– Для твоего роста очень много, – сказал я. – Может быть, и мне взять на вооружение эту технику?

Говоря, я гладил ее шею и плечо, накрыл своей огромной пятерней ее узкую руку, она вдруг крепко сжала мои пальцы, я почувствовал, что все ее тело дрожит. Моя догадка оказалась верной: волшебное снадобье все еще действовало. Мой маленький предатель, как называла его Ленка, немедленно оживился, я набрался смелости и подвинулся к этому трепещущему телу, так, что мерзкий предатель твердо уперся ей в бедро. Всё она замечала, всё чувствовала.

Дальнейший рассказ ошеломил меня. Насытившись ее подругами, коварные молодые люди принялись за Вику, но вот беда: дальше поцелуев и объятий у них дело не пошло, поскольку бойкие подруги совершенно опустошили их. Но главная странность, нечто совершенно, по моим соображениям, неправдоподобное, произошло на следующее утро, когда девицам, вероятно, опять подмешали возбудитель, на сей раз – в похмеляющее всю компанию пиво. Услышав от подруг, что Вика девственница, оба парня отшатнулись от нее и, уйдя в комнату на групповуху, оставили ее скучать на кухне. В середине дня пришел какой-то Виталий, он не испытывал комплекса благородства и стал приставать к Вике, полураздел ее, к тому же, Виталий принес какой-то новый драг, и Вика совершенно улетела, но в какой-то момент догадалась сбежать, якобы попросившись в туалет, накинула на голые плечи куртку и была такова. Дальнейшее она помнила смутно: почему забралась в мой дом, зачем заехала на последний этаж?

Вика вдруг расплакалась.

– Ну, хватит, ну перестань, – приговаривал я, почти безо всякого злого умысла гладя ее по волосам, сел на кровати, обеими руками прижал ее голову к груди.

Нет, она продолжала рыдать, похоже, у нее начиналась истерика, я взял ее за волосы и дважды ударил по обеим щекам.

– Спасибо, – сказала она.

Я не удержался и поцеловал ее в губы, Вика вдруг ответила, я почувствовал ее крепкий, юркий, восхитительный язык.

Мне было страшно прерывать этот поцелуй, ситуация казалась немыслимой, я ведь годился ей даже не в отцы, а в дедушки, если бы та женщина, которая лишила меня невинности в мои шестнадцать лет, вдруг забеременела, и тот или та, кого бы она родила, сам завел бы ребенка в восемнадцать.

Да, поцелуй длился и длился, я гладил тело девушки, сжимал ее груди и ягодицы, она вся дрожала, громко дыша.

Я взял голубой свитер за край и одним движением стащил его. Поцелуй, разумеется, пришлось прервать.

Ее глаза сверкали бельмами: она спрятала зрачки под веками, язык так и остался высунутым, когда я отлип от ее губ.

Через несколько секунд мы оба были обнажены, краем помутневшего сознания я отметил, что эти сиреневые, из под пояса торчащие трусы, были лишь бутафорской частью ее джинсов. Я вошел в нее и не менее часа крутил, изгибал и переворачивал на кровати и на ковре, пока у меня не защемило сердце. Никогда прежде я не испытывал такого наслаждения. На одеяле, в том месте, где я впервые проник в нее, темнело большое кровавое пятно.

Вот так дедушка. Умудрился на старости лет забрать еще одну девичью честь.

3

Честно говоря, ее объяснения – дескать, она совсем недавно была толстой, никому не нужной, поэтому и сохранила невинность, потом оказалась в чужом городе, где не сразу наладились связи и так далее – меня не очень-то удовлетворили. Теперь же, при виде этого пятна, да и, собственно, по ощущениям, я поверил в эту странную версию.

Девушка была отзывчивой и открытой для любых экспериментов, но сама не проявляла ни малейшей инициативы. Я ломал и изгибал ее, словно куклу, она делала всё с охотной готовностью, полагая, что так и надо. Остаточное действие препарата было настолько велико, что она несколько раз достигла оргазма, забыв о боли, в какой-то момент даже потеряла сознание, обмякнув и провиснув на моих коленях. Когда мы оба были окончательно изнурены, она впала в неглубокий нервный сон.

Я лежал, приподнявшись на локте, и рассматривал ее лицо. Дивные мечтания бродили в моей голове. На лбу Вики дрожали капли пота, словно некая ночная роса. Я осторожно слизнул одну, почувствовав сладость на лопатке языка, на соответствующих рецепторах… Начать жизнь сначала. Предложить ей руку и сердце, раскрыть перед нею всю мою душу, рассказать ей всё, что я знаю и помню. На ее ушной раковине, правой, обращенной ко мне, была маленькая выпукла родинка. Я и ее коснулся кончиком языка и почему-то ощутил соль.

Девушка тяжело дышала раскрытым ртом, вдруг на ее губах надулся и лопнул радужный пузырек. Она была прекрасна даже в своей немощи. Я передам ей все свои знания о мире, сделаю ее душеприказчицей своих неизданных книг, завещаю ей всё свое имущество – вторую квартиру в центре, дачу, где я не был несколько лет, уже, наверное, руины, машину, гниющую в гараже, да и сам гараж, конечно же, и эту двухкомнатную жилплощадь, фамильное золото и серебро… Когда я умру, ей будет всего лет двадцать пять-шесть. Даже если я проживу до семидесяти, то и в тридцать семь она будет молодой обеспеченной вдовой. Я же буду гнить где-то в земле, рядом со своими давно истлевшими родителями. Черви поселятся в этой брюшной полости и сами подохнут, когда сожрут всё мое мясо. Вот один юркий, глазастый червяк вылезает между вставных золотых зубов, сам в их отблеске кажется золотым… Впрочем, люди живут и до восьмидесяти, и до девяноста… Золото, бледное древнее золото сыпется с неба, я ловлю его, словно падающие листья…

Проснувшись, я понимаю, что тот же самый сон о золоте, богатстве, к которому я никогда не стремился, был у меня и раньше, когда-то давно, еще в юности, а девушки, моей Вики, рядом почему-то нет.

Первое время я тешил себя надеждой, что она где-то в доме, например, пошла в туалет. И как умудрилась перелезть через меня спящего, чтобы я не почувствовал? Я обошел всю квартиру: комнату, кабинет, кухню, заглянул в санузлы, даже в стенной шкаф. Зачем-то вышел в коридор и на общественный балкон, где вчера обнаружил ее. Был опять вечер и опять сверкала Венера над цепью городских огней.

Вернувшись домой, я увидел на своем столе записку, поначалу не замеченную, и теперь я храню ее, как неоспоримое материальное подтверждение, что Вика не была сном, смешавшись в итоге с ливнем из золотых листьев.

Спасибо за мастерски проведенную операцию, дорогой мой доктор. Я никогда не вернусь. Но всю жизнь буду помнить Вас, даже когда буду совсем старой, а моего милого доктора уже не будет среди живых.

Остроумная, замечательная девушка Вика. Красивые, очень милые слова, прекрасная интонация. Слишком хорошие слова, чтобы их придумала какая-то девушка Вика. Осознав это, я провожу под строкой жирную черту и переворачиваю стопку бумаги. Нет, этот рассказ никогда не будет окончен, хотя я заранее, в уме уже приготовил финал, который должен был грамотно закруглить его:

Зачем всё это было? Чтобы пробудить воспоминания, взволновать душу, написать, в конце концов, этот никчемный рассказ?

В том-то и дело – всё это есть еще один аргумент в пользу того, что жизнь – это цепочка случайных, непредсказуемых событий, часть из которых, как, например, это, – совершенно не нужны, бессмысленны, не имеют ни продолжения, ни последствий.