Текст книги "Лейтенант милиции Вязов. Книга третья. Остриё"

Автор книги: Сергей Волгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Сергей Волгин
Лейтенант милиции Вязов. Книга третья. Остриё

ИЗ ДНЕВНИКА НАДИ

Подружки пристают: «Расскажи, Надюшка, очень интересно!» А о чем рассказывать? Ну, вышла замуж. На земле, наверное, ежедневно десять миллионов свадеб происходит. Конечно, наша свадьба … На всю жизнь запомнилось: девчонка, все время девчонка, и вдруг – невеста, жена!.. Будто полет в неведомое, навстречу пылающему солнцу.

И день этот был ласковый, с листопадом и паутинки. Подходила к концу осень, и базары, улицы и дома исходили запахами и фруктов и дынь. Люди шагали по тротуарам довольные. Мне всегда видится мир светлее и спокойнее, когда на столе поблескивает виноград и желто-красным пламенем горят бархатные персики.

Мама всплакнула, когда никто не видел,– и я за ней. Потом, плача, смеялись. Кто его знает, отчего это? Видно, она прощалась с дочкой, а я – с мамой. Что-то отрывалось от сердца, таяло. Подходила к концу юность, начиналась жизнь, как говорят, и самостоятельная (без родительского глаза), и зависимая (без мужа ни на шаг).

Так вот – свадьба. Справили у нас. Народу – тьма. Я пригласила подружек, а они – своих знакомых ребят. Миша привел сотрудников отделения, а они – своих жен. Даже Костя, приемный братишка Миши, явился с одноклассницей Верой и приятелем Махмудом – студентом техникума.

Вечер был всем, наверное, обычный, а для меня – особенный, полный неосознанного счастья и непонятной тревоги.

Столы мы поставили во дворе. Папа по навешал разноцветные лампочки, как на елке, ему помогал Костя. Паренек все время хмурился. Как я потом допыталась, он не знал, куда ему теперь деваться.

Остаться у Миши? В одной! комнате! А я закрутилась и не подумала о парнишке. Но Миша, оказывается, уже договорился с моим папой, Костя должен переехать к моим родителям.

Мама понаставила на столы разную разность. В углу двора подполковник Урманов жарил шашлык. Запах жареного мяса с луком проникал всюду, даже у меня появился аппетит. А до этого мне совсем не хотелось есть. Я почему-то все время боялась: где-нибудь что-то случится, грянет телефон, вызовут Мишу, и он уедет, и свадьба расстроится … Я не хотела об этом думать, ведь сам подполковник Урманов, заместитель начальника городского управления, жарил шашлык во дворе! На этот-то раз могли Мишу кем-нибудь заменить.

И все же мысли, тревожные, беспокоящие, лезли, липли, и никуда я от них не могла уйти.

А подполковник, помахивая куском фанеры, раздувал угли в жаровне и, притопывая ногой, весело напевал украинскую песенку:

 
У сусида хата била,
У сусида жинха мила,
А у мене, сиротинки, нема
хаты, нема жинки …
 

Кончив петь, он сказал:

– Каждый день гулял бы на свадьбах и не знал горюшка. Сказал и подмигнул. Подмигнул почему-то Косте.

На подполковнике был цветной фартук, на голове – белая косынка, повязанная уголком. Урманов – смешной и умный.

За столом мы сидели с Мишей рядышком. На душе было светло и радостно, но я смущенно опускала глаза. Миша старался ободрить меня, исподтишка пожимал руку.

А Костя – шестнадцатилетний мальчишка!– смотрел на нас задорно смеющимися, хмельно прищуренными глазами,– может быть, оттого, что немного выпил вина или просто рад был за нас … И как ни странно, мальчишка больше всех смущал меня.

Говорили тосты – смешные, милые:

– Пусть дорога вашей жизни зарастет нежными цветами! Ведь дети – цветы жизни. Превратим Ташкент в город-сад!– сказал Урманов. Мы хохотали.

– И барашки пусть будут беленькие-беленькие и кудрявые,– ни с того, ни с сего добавил Акрамов – начальник отделения и сам смутился.

– Счастье – это волшебная птица,– философствовал сильно подвыпивший папа, чокаясь с подполковником. Тонкую ножку рюмки он держал сильными потрескавшимися пальцами осторожно, как бабочку, волосы у него торчали хохолком.

«Милый папка! Неужели ты спокоен, неужели так просто без волнения расстаешься со своей дочкой? Ну, посмотри же на меня, взгляни ласково, ободри, как это было раньше, когда ты утешал меня плачущую … Ой, папка, папка! … «– думала я, с трудом сдерживая девчоночьи слезы.

Хохотушка Зойка, кудрявая, как те барашки, о которых говорил Акрамов, почему-то сидела печальная, уткнувшись в тарелку. Спокойная, рассудительная Катя ее тормошила. Но Зойка отмахивалась или поднимала на подругу умоляющие глаза. И тут, за столом, я вспомнила, что Зоя долго упорствовала, не хотела идти на нашу свадьбу. Пришлось пустить в ход даже угрозы – и разговаривать перестану, и дружить. «Как только выберется свободная минутка, поговорю с ней, узнаю, в чем дело»,– решила я. Ох, подружки мои, подружки! ..

Свободную минутку выбрать не удалось. Из-за стола – на танцы.

Меня приглашали наперебой!, я даже боялась, что Миша приревнует. Особенно за мной ухаживал статный белокурый лейтенант Митя. Веселый, ребячливый, он так и увивался за мной. Миша звал его Митей беленьким. И этот беленький кружился вокруг меня комаром, а я с опаской поглядывала на мужа. Не обидится ли? Как мало я еще знаю своего Мишу! А мой Миша оказался на высоте. Когда мы с Митей закончили очередной танец, Миша подошел к нам и сказал сердито:

– Знаешь что, Митенька, отбивать жену в первый же вечер – свинство.

– Эх, Мишенька,– вздохнул Митя,– бей меня, колоти, но не перестану я тебе завидовать.

– Ты скрытно, скрытно, Митенька, завидуй. Внутренне страдай. Не проявляй эмоции.

Миша говорил серьезно, сдвинув брови, а я поняла, что он шутит, и мне так захотелось его поцеловать! Но ведь народ вокруг. И странно -собственного мужа стыдно поцеловать при народе… Куда это годится?-Хоть бы «Горько!» крикнули, что ли.

Про себя я весь вечер Мишу называл мужем. Это новое, необыкновенное слово так и кружилось у меня в голове, каждую минуту готово было слететь с языка. Надо бы спросить маму, так ли она себя чувствовала в первый день. Зоя ушла очень рано. Ни о чем я ее так и не расспросила. Она же сказала коротко: «Дома не все в порядке».

В шумном веселье я бы, пожалуй, и забыла о Зое – как еще собственные радости частенько застилают нам глаза, и мы не видим горя других,– если бы о ней не заговорил Митя.

– Эта девушка ваша подруга?-спросил он.

– Да,– ответила я.– Вместе учимся в институте. И вы знаете компанию, в которой она бывает?

– Какую компанию?-удивилась я.– Студенческую?

– О, нет. Вы, я вижу … Как-нибудь я расскажу вам об этих разболтанных людях.

И о разговоре с Митей я тоже забыла. Все-таки свадьба, не каждый день ее справляют!

ОТ АВТОРА

В начале надо рассказать немного о Пашке. Молодой еще он был, усы только-только пробивались, а биография его уже на трех листах не умещалась. По скитался парень, всего повидал.

От родителей Пашка оторвался рано: отца своего вовсе не знал, мать умерла, когда мальчишка под стол пешком ходил. И остался он один как перст. Дружки, конечно, попадались, и немало их было, да все временные. Как волчонок, оторвавшиеся от стаи, бегал он по белому свету.

Была у Пашки одна страсть: презирал умничающих людей. Любил он затесаться в кучку студентов и слушать, как одни ругают Пикассо, другие защищают, одни за Хемингуэя, другие за Шолохова. Он и сам прочитал кое-что Хемингуэя и Ремарка. Постоит Пашка, послушает, выберет самого заядлого спорщика, подкараулит вечерком, наставит нож и ехидно скажет: «Выкладывай медяки, пока я не расписался!»

Стоит и наблюдает, как парень трясущимися руками шарит по карманам. Потом скажет из Хемингуэя: «Кафе Селект. Бульвар Монпарнас. Адью!» и махнет рукой.

А недавно с Пашкой произошла удивительная, прямо-таки исключительная история.

Эта ночь была голубая, прохладная, и звезды блестели, как кошачьи глаза. На улице, по которой вышагивал Пашка – ни фонарей, ни бреха собачьего. Шел Пашка, посвистывая, заложив руку в карман,– перекладывал ножик в ладони. И случилось тут гражданин с портфелем.

Остановил Пашка гражданина и портфель потребовал, да и временем поинтересовался Косясь на нож и дрожа, гражданин отвернул обшлаг и с жалостью посмотрел на золотые часы.

– А часики вполне приличные,– сказал Пашка вежливо. Он никогда не обращался со своими «клиентами» грубо. Работал по принципу: «Будем взаимно вежливы».

– Вы, молодой человек, хоть документы отдаете, – взмолился гражданин.

– Это можно,– согласился Пашка,– документы мне ни к чему,-и заглянул в портфель.

Паренек-то он был довольно хилый, весь его авторитет держался на острие ножа, да и то перочинного, и гражданин, не долго думая, заехал Пашке по уху. Пашка охнул, но не испугался – раньше и не то бывало. Взмахнул он ножиком, Чтоб метку на гражданине оставить, да тут, откуда ни возьмись, милиционер появился с двумя дружинниками – Костей и Махмудом, как потом выяснилось.

Дальше все пошло, как ,по маслу: милиционер отобрал ножик и повел Пашку и гражданина в отделение. Пришли. За столом дежурного сидел лейтенант – уже знакомый нам Михаил Вязов: он подменил дежурного на часок. Посадил лейтенант и преступника и пострадавшего гражданина на стулья и за протокол взялся. Спрашивает Пашку:

– Грабил?

– В кошки-мышки не играю,– не стал запираться Пашка.– Только в протоколе слово «грабил» не пишите, гражданин начальник, слово грубое. Я ведь вежливо попросил… Пусть пострадавший подтвердит. Я, так сказать, попросил взаймы без отдачи – у гражданина то лишние деньги водятся, а у меня их нет. Портфель он сам отдал, а потом драться полез.

– Так,– прервал Вязов словоохотливого преступника.– Ваша фамилия?

– Павел Тимофеевич Окороков.

– Настоящая?

– Кличек не люблю.

– Не первый раз попадаешься?

– Бывало.

– Значит, любишь на жизнь смотреть сквозь решетку?

– Эка, вокруг все умники, а я один дурак! ..

Нет, Пашка не смеялся, не шутил, только в глазах поблескивали злые искры, да в уголках губ притаились презрительные морщинки.

И смотрел он прямо – с вызовом, нахально.

– Ну что ж, судить будем,– задав еще несколько вопросов, заключил Вязов и обратился к гражданину.– Ваша фамилия? Паспорт имеется?

Тут-то гражданин, до сих пор молчавший, да поглядывавший исподлобья, вдруг за кипятился:

– Паспорт я вам дам, пожалуйста! Но разрешите вам, товарищ лейтенант сделать замечание. Плохо вы работаете, если у вас по улицам такие пацаны с ножами шляются. Безобразие! Честному человеку по городу спокойно пройтись нельзя. За что вам деньги платят, почетный мундир на вас надели …

Гражданин до того разошелся, что вскочил, замахал руками. Розовый подбородок заколыхался.

Глаза круглые, водянистые. Шляпа съехала набок.

Возмущался гражданин искренне, поэтому Вязов поглядывал на него сочувственно, не прерывал. Пусть человек выговорится. Да и неудобно старшего по возрасту прерывать, тем более пострадавшего. А самому грустно стало. Откуда же берутся вот такие мальчишки? Не родятся же они ворами, ребятишки эти!

Выговорился гражданин и сел. Вытащил носовой платок.

– Плоховато нам горожане помогают,– сказал Вязов в оправдание и уткнулся в паспорт гражданина. Но тут же поднял глаза и внимательно, может быть, с излишним даже интересом оглядел преступника и пострадавшего и неожиданно спросил:

– Вы, случайно, не родственники?

– Еще чего не хватало!– воскликнул возмущенно гражданин.

– Удивительное совпадение,– продолжал между тем Вязов, прищурившись.– Вас зовут Тимофеем Павловичем Окороковым, а его – Павлом Тимофеевичем Окороковым. Постоите, – постоите! Да вы односельчане: родились в одном селе – Романовке, Калининской области! .. Удивительное совпадение,– повторил Вязов, вглядываясь в сидящих перед ним парня и толстяка.

– Вот так карусель,– удивился Пашка. Положение его, конечно, было не из приятных – судить должны, тюрьма обеспечена, да обстоятельства оказались такие, что он даже повеселел. Не часто случается ограбить однофамильца, да еще земляка.– Вы, может, и мою покойную матушку, Екатерину Петровну Окорокову, Знаете?– обратился он к толстяку.

– Катю?!– пораженно спросил тот.

– Кем же эта Катя вам приходится?– теперь уже строго спросил Вязов, отодвигая в сторону протокол.

– Моя первая жена …

– Значит … – Пашка не договорил, вскочил и расхохотался:– Вот это здорово! Значит, я собственного папашу … – и он снова залился невеселым смехом.

Находившиеся в кабинете дежурного сотрудники отделения с интересом посматривали на папашу и его сынка: кто хмуро, кто с усмешкой. Вязов встал.

– Как же это вы, гражданин Окороков, своего собственного сына не узнали? – Я его никогда не видел …

– Бросил жену, когда она родить собралась?

Окороков-отец молчал, маленьким розовым платком вытирал круглое лоснящееся лицо, в кабинете густела напряженная тишина.

Вязов поправил на голове фуражку, по-военному разгладил складки на мундире и спросил строго:

– Что же теперь делать будем?

Следствие начнем или вы сами посемейному разберетесь?

Откровенно говоря, мне сейчас трудно определить, кто из вас кого ограбил. Сын хотел взять у вас, гражданин Окороков, деньги и часы, а вы его душу ограбили. Так как же?

– Задачка … – почесал Пашка затылок. Опять помолчали. За окном ошарашено выстрелил мотор и зарокотал, словно крупнокалиберный! пулемет Вязов вздрогнул, рубанул рукой по воздуху:

– Не буду я дело заводить! Идите-ка вы да сами разбирайтесь в своих родственных делах!

Окороковы вышли на улицу и остановились. Ночь. Звездно. Окороков-отец достал из кармана макинтоша пачку папирос и протянул сыну. На, мол, кури.

Пашка прищурился, глянул жестко – зло его взяло такое, что в пору садануть бы сейчас папашу ножом, да лейтенант отобрал железку.

Подумал Пашка и сказал:

– Если бы я знал, кого встретил, даже ног марать не стал бы!-Сплюнул и пошел своей дорогой.

Горько было на душе у Пашки, на глаза навернулись слезы. И жалко ему стало себя до дрожи. Живут же люди – есть у них отцы и матери, куча родных, а у него – никого.

– Эй ты, Окорок!– услышал Пашка окрик.

От угла дома отделилась темная фигура. Пашка узнал в неи дружка по кличке Святой.

– Где шляешься? Час ищу,– проворчала фигура.

– В милиции. Разговоры разговаривал.

– Заливаешь? Или завязать решил, а?

– Нет. Чуть не погорел.

– Опять один шлялся? Карманы проверял?

– Часы снимал, да нарвался. Отца родного почистил … Заливаешь!

Правду говорю. Сам не думал, что когда-нибудь родного встречу. А вот привелось … – Пашка сказал это с откровенной грустью.

Но Святой так и не поверил.

– Хватит трепаться. Приходи завтра на Алаиский. В двенадцать.

Ядреное дело наклевывается. И они распрощались.

И опять шел Пашка по ночному городу и с грустью думал: «Случится же такое, чему даже поверить трудно…»

Проводив Окороковых, Вязов сидел за столом хмурый и пытался представить, о чем говорят отец с сыном. Он почти угадал. Нет, эти два родственника никогда не примирятся. Характеры разные. А куда же покатится Пашка? Что ему уготовила судьба? Тюрьму? Пожалуй, не надо было отпускать парня. Теперь неприятностей не оберешься.

Дверь резко отворилась, и в кабинет прошагал Костя. Он подошел к столу, остановился и, еле сдерживая волнение, спросил:

– Михаил Анисимович, зачем же вы отпустили … задержанного?! Михаил молчал. Ответить: «По велению сердца», «Не знаю»,

«Ошибся»? Глупо. Он достал кусок бумаги, что-то написал и подал Косте, говоря:

– Вот тебе адрес этого Пашки. Запомни. Займемся парнем, серьезно займемся …

ИЗ ДНЕВНИКА НАДИ

Сегодня я выслушала интересную историю. История грустная. Ее мне рассказала Зоя. Я слушала и удивлялась. Передо мной сидела совсем не та хохотушка Зойка, которую я знала уже почти четыре года.

Мы устроились на скамейке в скверике. Грелись на осеннем солнышке, разговаривали. Не знаю, сумею ли я передать рассказ Зои, ее чувства, свои ощущения. Не так просто это сделать, оказывается. Но все же попытаюсь.

Вот что она мне рассказала.

– Ты помнишь, Надя, когда к нам пришел приемный отец, Тимофеи Павлович, мы стали жить неплохо. Правда, бедновато, но зато дружно. В кино ходили вместе. На озеро ездили. Но экономили каждую копейку. На мороженое редко перепадало, на конфеты тем более. А какая-либо покупка -событие. Садились вечером за стол и начинали считать: сколько на питание, какую часть за квартиру и за свет, нужны ли тетради, карандаши. Если решали полмесяца не ходить в кино, даже братишка Петька не бунтовал. И все же мне нравилась наша жизнь. Петя начал называть Тимофея Павловича папой. И я уже готова была произнести это близкое и сердечное слово … Родного-то папу я помнила чуть-чуть. Он погиб в последние дни воины. Мы долго жили с мамой одни, и я видела, как она мучилась и страдала, рано постарела. Всем понятно: тяжело женщине с детьми без мужа. Сколько раз мама плакала.

И вот к нам пришел незнакомый человек. Мне и Петьке это, конечно, не понравилось. Но как расцвела наша мама! Она работала по-прежнему без устали, но морщины на ее лице разгладились, и наша тихая, всегда грустная, вздыхающая мама вдруг стала смеяться … Ах, как хорошо, когда мама смеется! ..

Зоя перевела дух и продолжала:

– Ты знаешь, Надюшка, когда в семье согласие – живется весело, учеба дается легко, работа спорится. Бывало, посмотришь на разодетых студенток (потихоньку, незаметно), вздохнешь, и опять как ни в чем не бывало – завей горе веревочкой. В платье ли счастье! Некоторые девчата кичатся – им каждую получку родители покупают платья, туфли. Глупо. Гордиться можно только своим трудом. А не тем, что тебе дают другие. Я старалась, училась, получала повышенную стипендию. Ты знаешь. Петька тоже не отставал. Но вот в жизни почему-то обязательно …

Она не договорила, достала платок, вытерла глаза. Я пригляделась: не представляется ли Зойка? Никак не могла я поверить, что она распустит нюни. А Зоя опять заговорила:

– Так и не успела я назвать папой Тимофея Павловича … Недаром говорят: «Эх, жизнь, ты к ней жмись, а она топырится» … Началось с того, что Тимофеи Павлович стал приходить с работы под хмельком. Первое время мама удивлялась и спрашивала: «На какие же ты деньги пьешь, Тимофеи?» «Друзья угостили»,– отвечал. Раз угостили, два угостили, три -напоили. Мама заволновалась: «Даром-то в пивной никто не напоит». И началось!

В семье наступил разлад. Как умеют некоторые люди притворяться и лицемерить! Я потом только спохватилась: мы же ничего не знали о прошлом Тимофея Павловича. Заморочил он нам головы. Откуда он взялся? .. Стал Тимофеи Павлович выпивать каждый день. В доме у

нас появились деньги. А у меня,– помнишь?– модные платья, туфельки на «гвоздиках» и всякие безделушки. Я все брала, хоть и думала: «Где же столько денег берет Тимофей Павлович?» Петя приставал ко мне: «Папа зарабатывает столько, да? Что я могла ему ответить? Как-то я тот же вопрос задала маме, а она лишь покачала головой и заплакала. Да, у нас стало много денег, а в кино мы всей семьей ходить перестали. И мама начала худеть, снова появились на лице морщинки, по утрам она вставала с опухшими глазами, все реже я слышала ее смех. И настало время, когда Тимофей Павлович ударил маму… Я оказалась невольной свидетельницей ,– вернувшись из института, прошла на кухню, а они не заметили.

– Какое твое дело?– кричал Тимофеи Павлович.– Все у тебя в доме есть – радуйся! Ты что, не хочешь жить по-человечески?

– Почему не мое дело? Разве я тебе чужая?– плакала мама.– Не радуют меня твои деньги … Жили безбедно – и хорошо …

– Ты меня еще будешь учить!

– Зачем учить? Я не хочу, чтобы ты пил каждый день, да еще и неизвестно с кем. Ты что-то скрываешь от меня …

– А я обязан тебе все рассказывать? Слишком многого захотела. Зоя помолчала и заговорила печально:

– Ну и так далее. А потом – крик, шум. Я вбежала в комнату и закричала маме: «Чтоб этого человека и ноги у нас не было! Иначе -я уйду из дома». Но как я могла уй ти от мамы? От плачущей , опять похудевшей и постаревшей , той прежней мамы, которая воспитывала и лелеяла нас, берегла и учила … Разве я могла уйти, оставить ее одну? Скорее бы погибла, но не ушла. А через день такой же спектакль увидел Петя, он, конечно, возмутился, нагрубил Тимофею Павловичу, получил хорошую встрепку и замкнулся. Только некоторое время спустя я поняла, что он уже тогда принял свое решение. В семье стало тихо, как на кладбище. Мы почти не разговаривали. Приходили друзья Тимофея Павловича – противные, нахалы. Один косоглазый и лысый , другой – огромный дядя с отвислым животом, рябым носом, острым и хмурым взглядом. Лысый то и дело усмехался: «Что наша жизнь? Три рюмки водки». «Врешь!»– изрекал вислопузый дядя. «Ну, четыре рюмки!»– хохотал лысый .

Эта гадкая шутка повторялась каждый раз, словно приступы тропической лихорадки. Нечестные люди, они и не притворялись, говорили прямо, что живут в свое удовольствие не на зарплату. Поучали: мол, достать деньги другими путями – надо уметь.

Я не удивилась, когда Петя поступил в ремесленное училище и ушел в общежитие, хотя туда устроиться было трудно. Как он сумел, не знаю. А я осталась дома. Мама часто говорила мне, если вечерами мы сидели вдвоем: «Хоть бы ты скорее вышла замуж … А моя жизнь все равно пропащая…». Вот ведь до чего дошло. О себе она уже не думала. А Тимофей Павлович развлекался, где-то проводил ночи. Но деньги домой носил немалые. И от них словно пахло горем. Я теперь понимала: Тимофей Павлович некоторое время жил тихо и скромно после какого-то провала, а как только подыскал подходящих друзей, опять занялся комбинациями. Привычное для него дело.

Однажды я оказалась свидетельницей разговора Тимофея Павловича с лысым дядькой . Это произошло накануне твоей свадьбы. Оба были пьяные и скандалили.

«Хватит с нас! Нельзя зарываться»,– с чем-то не соглашался осторожный Тимофей Павлович.– «Хе-хе! Поздновато спохватился,-хмыкал лысый .– Все равно отвечать вместе. А дел мы уже натворили – дай боже!» «Если не шиковать, обойдется…» «Хе-хе! Надежда юношей питает … А мы не юноши. Жить-то надо! Копейки меня не устраивают.

Чего ждать? Ждать, пока меня по лысине гокнет атомная бомба?»

Тоже мне – философы! Деляги! .. А мама все плачет и плачет. И я ничем не могу ей помочь. Неужели и я буду такая слезливая под старость? Ни за что! Представляешь, Надя, я уже несколько месяцев смеюсь сквозь слезы, обманываю себя и вас … Сколько же можно? С ума сойти!..

– Ох, Зойка, Зойка! Как несправедлива к тебе жизнь! .. А отчего я раньше не почувствовала твоего горя? Почему иногда мы так невнимательны, равнодушны к своим товарищам? Или я еще не научилась распознавать чужое горе? Не так-то просто заглянуть в душу человека.

– Зачем же ты бываешь в плохой компании? Для успокоения? .. -не подумав, спросила я.

Зоя испугалась. Побледнела.

– Какая компания?!– с трудом проговорила она и поторопилась распрощаться.

Я не стала ее удерживать. Надо бы рассказать о Зое моему Мише, может быть, он чем-нибудь помог бы.

Как все сложно, непостижимо сложно!

… Я сижу у окна. Косые лучи закатного солнца бьют с боку, лучи слабые, умирающие, они тают на глазах. Потом улица словно затягивается кисеей. Люблю я это время.

В квартирах начинают греметь телевизоры. Во дворах шумят ребятишки. И это – жизнь.

Сижу одна. На сердце тревожно. Миша позвонил и сказал, что сегодня придет поздно,– отправляется на выполнение оперативного задания. Вот меня и потянуло на записи. Наверное, каждую ночь, когда Миша будет уходить на задания, я буду сидеть у окна и писать.

Сегодня первый такой вечер. А сколько их впереди?! Я не знаю, выдержу ли испытание …

Я люблю Мишу и верю – буду любить всегда, пусть мое тепло согревает его сердце. Но … испытания, кажется, начались. Кроме страха за его жизнь, уже сейчас закрадывается сомнение … Ах, какое это гадкое чувство – ревность! Не хочу я об этом писать и думать! Это пошло – так думать. Я же знала, что Миша работает в милиции, что вечерами он часто бывает занят.

Мне нравится вечернее небо: на западе оно светлое, как родниковая вода, а на востоке бархатное, тревожное. И звезды вначале выскакивают на востоке, потом словно вприпрыжку скачут на запад, пугливые и озорные, как девчата. И у меня то вспыхивают, то затухают грустные мысли. Когда я была не замужем, в этот час в моей душе всегда стояла тишина. А сейчас я уже другая. Почему-то тревожно, я съеживаюсь и прислушиваюсь. К чему? Неизвестно. Видно, я чудачка …

На противоположной стороне улицы, чуть наискосок, видна поликлиника. Это не клиника «неотложки», куда привозят покалеченных в аварии или драке, а я все равно смотрю на парадный подъезд и жду -будто сюда могут привезти моего Мишу. Почему? Сама не знаю. Попишу немного, потушу свет и долго смотрю на парадный подъезд. Ночью поликлиника не работает, смотреть туда – скука смертная. А я смотрю и смотрю, как завороженная. И так будет каждый день? Как же я смогу учиться и управляться с домашними делами? Может, посоветоваться с Мишей? Может, вечерами, когда нет Миши, мне уходить к Кате или Зое и заниматься у них? Или отправляться в библиотеку? Поможет ли?

Скверно!..

Подкралась полночь, притихли улицы. Потухли телевизоры. А я все сижу в темной комнате, смотрю на уличные фонари, на россыпь ледяных звезд, и одна дума мучает меня: «Что делает сейчас Миша» .

Я, конечно, звонила в отделение, меня успокаивали, мол, все в порядке, несчастий нет, но кто, кроме Миши, может меня обрадовать! Ах, если бы он позвонил!

Какая же я эгоистка! Он, может быть, утихомиривает хулиганов и гоняется за бандитами, а я думаю только о себе … Глупая!

Часа два читала «Четвертый позвонок». Забавная и умная книга. И все же не могу полностью отвлечься. Так и кружится знобящая мысль: «Где Миша?» Покружится, спрячется и опять появится. Сумасшествие!

Попыталась вспомнить что-нибудь смешное из моей жизни. Оказывается, ничего веселого не было. Неужели я жила так безрадостно? Удивительно! Просто у меня, очевидно, память куриная.

Уже рассвет, а я не сомкнула глаз. Нет Миши, нет звонка. Болит сердце. Как медленно светлеет воздух! Спадает с окон серая пелена, и солнце неохотно, с оглядкой поднимается над горизонтом. Люди не спешат, потягиваются, зевают. Машины фыркают, урчат.

В коридоре ходит соседка, что-то напевает. Она спокойна, весела. А я плачу…

Соседка повозилась на кухне, ушла в свою комнату, затихла.

Вот и новый день. Солнечный, сияющий. А меня он не радует. Миши нет и нет. Я устала, одеревенела. Бессмысленно смотрю в окно, ничего не вижу и не слышу…

Кто-то стучит … Миша?! Миша!!!