Текст книги "Я, Хобо: Времена Смерти"

Автор книги: Сергей Жарковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

– Нота, ты как сама? – спросил Дьяк.

– Хорошо.

– Готовься к контакту с внешней средой.

– Готова.

– Я врач, оцениваю ситуацию в пределах первой секции как достаточную для поддержания метаболизма человека. Соператору, без поддержки, открыть шлем.

– Есть. Открываю шлем. – Тембр голоса Ноты изменился. – Открыла шлем. Дышу, греюсь. Парит в рубке незначительно.

– Отлично. Загерметизируйся, отмахни… ("Сделано, в шлеме соператор…") Марк, всё, ставлю атмосферу на автоматику, – сказал Дьяк.

– Не возражаю. Сиди тут, смотри, слушай. Сними с нас скафандры. Я иду в трюм, гляну, как там наши.

– Э-э…

– Что, Дьяк.

– Ничего. Понял тебя.

Я свёл с бёдер скобы, толкнулся к выходу. В коридоре парило. Сквозь пар я добрался до поворота на трюм. Шлюз блестел как новенький: пену убирал Дьяк. Трюм был кубов в четыреста, как раз на семиярусный рэк. К станине рэка дорога была убрана прилично. Семь блинов-контейнеров стояли в рэке, удобная лесенка вертикальным зигзагом проходила через шлюзы их. Трюм подсвечивали четыре рампы, светло было, как на солнце. Я и сам не знал, зачем я сюда пришёл, что означали мои слова "гляну, как там наши". Выведение из наркаута – штука сугубо автоматическая, внутрь контейнеров проникать без смертельной необходимости, да ещё не будучи лицензированным врачом, запрещено. Да не знал я, зачем сюда пришёл. Но я знал, что никто не должен узнать, что я этого не знаю. Я остановился у цоколя рэка. В трюм поступала атмосфера. Судя по моим приборам, дышать я уже мог бы и без шлема, а Цельсий был минус тринадцать, я слышал, как Нота, а затем и Иван Купышта потребовали от врача разрешения снять шлемы и перчатки, и разрешение Дьяк дал. Я стоял под рэком не менее двадцати минут, и меня никто не окликнул. 48.06.01.01 МТС в носу, в центре (до распределителя объёмов Главного), по штирборту (до третьей секции включительно), по бакборту (до второй), установились: давление от пятисот семидесяти миллиметров и кое-где выше, температура одиннадцать тире шестнадцать тепла, приборы начали регулировку влажности, а в рубке даже включился ионизатор. Снял шлем Голя Астрицкий, застрявший над какой-то нестрашной утечкой в подпалубе. Я молчал, мне было нечего сказать, всё шло хорошо.

– Здесь первый, порядок в трюме, – сказал я вдруг.

– Я уже собирался тебя искать… – проворчал Дьяк. – Группа, самочувствие. ОК.

– Ладно, – сказал Дьяк. – Шесть часов на ногах, четыре часа как мы живём на себе. У меня голова от слабости кружится. Предлагаю поесть и попить. То есть не предлагаю, а приказываю.

– Голя, как с водоснабжением? – тотчас спросила Нота.

– Почему все всегда считают, что женщины более чистоплотны, чем не женщины? – спросил Иван Купышта.

– Потому что от них (…)[5]5
  пахнет (трбл.)


[Закрыть] (…)[6]6
  очень (трбл.)


[Закрыть] (…)[7]7
  хорошо (трбл.)


[Закрыть], – сказал Голя Аст-рицкий. – Ноточечка, к рубке я водичку подам. Пары литров тебе хватит?

– Мне – хватит! – высокомерно сказала Нота. – А тебе и в ванне не отмыться!

– Что такое ванна? – спросил Голя. Мы все расхохотались, даже Дьяк. Даже я.

– ОК, группа, обед, гигиена, – сказал я. – Собираемся в комнате отдыха при рубке. Не бросайте всё как есть, всё доделайте. Кстати, дева наша, обойдётесь обтиранием. Пусть двух литров хватит на всех.

Я как-то и забыл: перед смертью нас побрили налысо. В подшлемниках и тем более шлемах все казались знакомыми и привычными, но во время обеда я всё время ловил себя на том, что, обращаясь к кому-нибудь, делаю маленькую паузу, проверяя про себя, действительно ли тот, к кому я обратиться хотел, им является. Даже бровей нам не оставили. Нота удивила меня – и не только меня – крупными шишками на голове.

Спецкостюмы и поддёвки 26.06.01.01 MTC мы свалили в шкаф в шлюзовом тамбуре рубки, а предметы конфекции и по нескольку раз использованные АСИУ запихали в поганый мешок и затолкали в этот же шкаф – в низ. Обтирания выполнили с большой истовостью и удовольствием, но всё же воняло нами в комнате отдыха заметно. Молодые наши организмы, соскучившись по своему нормальному функционированию, метаболизировали с коэффициентом "три". (Отмечу, что в смысле плоховония от товарищей я не отличался.) Космач редко обращает на миазмы внимание, однако комната отдыха была такая новая, такая чистая, столешница была такая неисцарапанная, а подносы и посуда были такими яркими и одноразовыми, что воняло просто по контрасту. Больших полотенец в туалетной оказалось навалом, сидя вокруг стола, мы напоминали литературные привидения, поскольку не подоткнутые концы полотенец развевались вокруг тел… и даже мешали питаться.

– Нота, не плавай грудью, – проворчал из-за груши с кофе Купышта. – Запахнись. Мешаешь питаться.

– Поддерживаю, – сказал я. Я сидел ровно напротив Ноты. Овощное пюре, горячий сыр, красное вино со всем позитивизмом проникли в меня, тщательно прожёванные и разболтанные во рту. Мёртв я был или нет, но пообедал я без малого с жадностью. Кофейный автомат после настройки Купышты, кофемана и курильщика, сварил отличный кофе. Четверо из нас сейчас пили его, кроме Ноты, которая чистила набело вторую стандартную облегчённую (без твёрдых составляющих).

– Нота, а что у тебя с головой? – спросил Дьяк.

– Ты буквально прекратил мои мучения, – сказал Голя Ас-трицкий с энтузиазмом. – Ты натуральный дохтур.

Нота помедлила, сделала глоток.

– Форма черепа, – сказала она. – Вам бы такую. Это шишки женской мудрости. Они у меня с детства.

– На частоту овуляций не влияет? – спросил я. Нота объяснила мне жестами, что влияет на частоту овуляций.

– Надо же, форма черепа, – сказал Дьяк. Он потёр ладонью свой собственный череп, посмотрел на ладонь, посмотрел на Ноту и сказал: – А не лечится? Что говорили врачи?

Нота обратила пальцы к нему, поменяла три фигуры на них. Дьяк засмеялся. Я посмотрел на часы. Мы отдыхали почти двадцать минут. Я сплавал в рубку, к инженерному посту, вернулся.

– Атмосфера и тепло по объёму операции установлены, – доложил я своим. – Отклонения по влажности, но это чуть. Кислородные маски, тем не менее, приказываю держать на затылке. Теперь что. Дьяк, кого тебе надо в пару на реанимацию Первой вахты?

– Как кого – фельдшера, – сказал Дьяк, показывая на Ноту. – Рубкой и ты можешь заняться. Только очень осторожно, Марк, да? – Он многозначительно поднял бровь. – Мы все очень слабы… Жрите гематоген, реябта, побольше, всё, что на столе, надо сожрать.

– ОК, – сказал я. – Рубкой я и займусь. ЭТО, чем вы займётесь?

– Всякой (…)[8]8
  хернёй (трбл)


[Закрыть], – сказал Купышта. – По расписанию. С блокнотами наперевес.

– ОК. Но сначала "персоналы", отчёты составить. Они у нас, кажется, по каютам?… модули?

– Да, – сказала Нота. – Должны быть.

– ОК. Нота, сколько чего ты успела в рубке?

– Практически ничего, только по давлению и теплу… А, ты про место-обстановку?

– Это должно нас интересовать, – сказал я кротко.

– Грубо говоря – мы в астрономической единице над северным полюсом системы. Система та, куда мы и хотели. Альфа очень красивая. Эфир пуст. Ни в пассиве, ни в активе. Автопоиск я оставила. Но ты не забывай, это всё очень грубо: вся посуда-то ещё под корпусом.

– ЭТО, что я могу выдвинуть прямо сейчас? – спросил я.

Купышта раскуривал сигарету, погрузив кончик картриджа в искрящийся мутный шарик огонька на головке газовой зажигалки. Глянул, прищурясь, на Голю Астрицкого. Голя Астрицкий покачал головой.

– Ничего не можешь, Марк, – сказал Купышта. – Официально не рекомендуем. Сначала надо всё провесить, обзвонить. Да и света у нас мало. Вдвоём мы большие токамаки пускать не будем. Не катастрофа уже, чать.

– Не факт, что не, – сказал я. – Видите, не встретили нас. Но я понял, принял. Согласен. Тогда я – что доступно, а вы – что доступно. Будим Первую вахту, товарищи разлюбезные.

– А больше от нас ничего и не требуется, – заметил Дьяк. – А любопытство, насколько я понимаю, в список командирских добродетелей не входит. Во всяком случае, в нашем случае. Хотя мы и оценили твою попытку.

– От так его! – сказал Голя Астрицкий. – А он тогда что? – обратился он ко мне.

– От любопытства плохо всем, – сказал я. – В том числе прогрессу. Но я ещё слишком молод, я не умею взлетать мыслию до философий, доступных доку Дьяку. Ограничусь приказом: закончить обед, приступить к обеспечению реанимации Первой вахты. Врачу принять командование на время реанимации. Мой пост – в рубке.

– Так будет лучше всем, – сказал Дьяк.

– Что это ты, Дьяк, имеешь в виду? – спросила Нота, глядя то на Дьяка, то на меня. – Слушайте, вам дома не надоело?

– А вот я люблю смотреть на драки в невесомости, – заявил Купышта. – Во-первых, потешно, во-вторых, глупо настолько, что нравится даже мне, а я известен своей невозмутимостью на весь Космос. – Купышта загасил сигарету и, ловя концы своего полотенца, кувыркнулся назад, к гардеробу. Голя Астрицкий снялся с насеста вслед за ним. Я собрал со стола подносы один на другой, обмотал их столовой плёнкой и подсунул под резинку рядом с посудомойкой.

ГЛАВА 3. ЧЕЛОВЕК ШКАБ

39.02.03.01 MTC девять спецов группы управления Первой вахты столпились в тылу поста «штурман-1» и, как один, неотрывно глядели на короткий толстый палец десятого спеца, Люки «Шкаба» Ошевэ, прижатый к пыльной поверхности полуметрового монитора. В режиме «пауза» на мониторе отображалась модель доступного для сканинга шума и света Первой Площади ЕН-5355. Монитор венчал собой приборную книжку, разложенную и развёрнутую перед Шкабом. Шкаб занимал пост законно, в Первой вахте он исполнял обязанности первого штурмана и был вправе тыкать пальцами в мониторы хотя бы и просто ради.

Шкаб держал палец прижатым к экрану целую минуту, жуя поочерёдно то верхнюю, то нижнюю губу. Потом он спрятал палец в кулак, натянул на запястье обшлаг последней свежести сорочки и протёр экран. Экран украсился белесыми разводами, лучше стало чуть. Ошевэ снова уткнул палец туда, где предыдущее прикосновение проело чистый кружок. Откашлялся в локоть незанятой указанием руки и наконец изрёк:

– Ну, судя по всему, вот. Тоже наше.

– Что, интуиция, Шкаб? – спросил динамик Грановский. Он висел вниз головой в заднем ряду. Ошевэ обернулся, неласково любопытствуя, что за остроумище выискался, – короткое шевеление произошло в толпе космонавтов и тут же замерло, поскольку заговорил капитан Пол Мьюком, сидящий на подлокотнике штурманского "капюшона", – одиннадцатый в рубке, самый специальный, спец:

– Давай-ка, Шкаб, развернём "зеркало". А?

– А смысл? – спросил Шкаб.

– Зорко осмотримся. Не будем гадать.

– Да я в принципе уверен. Место, альбедо. Наше это.

– Альбедо ниже, – подал голос штурман-два. Его пост отстоял на метр одесную от Шкаба.

– Ниже, чем у чего? – спросил Шкаб.

– Ниже, чем у развернутого комплекса.

– Да нормально. Батарея маяков плюс рэк – верно светится, – возразил Шкаб.

– Хоть бы откуда пискнуло не автоматом! – сказал кто-то – не Грановский.

– Да. Хоть бы откуда, – согласился Шкаб почти охотно. – Хоть бы один писк. Не от автомата.

– Давай развернём "зеркало", Шкаб, – повторил Мью-ком. – Официальный запрос рекомендации к исполняющему обязанности штурмана-раз.

– Жалко, – ответил Ошевэ задумчиво.

Пол Мьюком, капитан "Сердечника-16" и начальник экспедиции "Дистанция XIII", предлагал использовать автоматический спутник-телескоп. Альфа, местное солнышко, звезда весьма активная, здорово мешала двум немытым, героически борющимся с постнаркотическим похмельем радиооптикам, сложноподчинённый результат чьих усилий сейчас и отображал монитор штурмана-раз. Большую обсерваторию радиооптики завести вдвоём не могли, и Первую Площадь обследовали доступными по умолчанию, малыми средствами. Уже вторые сутки малые средства пасовали. Впрочем, никто не удивлялся. Слишком уж малые средства были малыми.

Девяносто пять процентов систем титана были всё ещё законсервированы, "токамак-главный" едва разогнался до минимума, обеспечивая светом только самые необходимые адреса потребления. Три четверти экипажа и все пассажиры спали: на загрузку атмосферой титана целиком твёрдого кислорода, конечно, не хватало. "Зеркало" относилось к разряду одноразового оборудования и серьёзного света не требовало, его выносили в космос ультралиддитовые бустеры, в рабочий режим оно разворачивалось самостоятельно, "на сахаре". Помочь определению обстоятельств оно могло. Но оно было на титане одно.

– Жалко, – повторил Ошевэ. – Оно у нас одно, родимое. Останемся без сильной оптики. Когда потом его подберём… Да и что мы увидим? Что есть – и так видно.

– И побьёт "зеркало", – добавил Френч Мучась, второй штурман. – Пыльная система.

Штурманы, даже исполняющие обязанности, очень не любят оставаться без хорошей стационарной оптики в пространстве.

– Другие предложения? – спросил Мьюком, фокусируя вопрос на макушке Ошевэ. Тот чуть было не пожал плечами.

– Главное – не торопиться, – сказал он, стараясь, чтобы прозвучало веско. – Мы уже тут, реанимировались, и всё не так плохо. Непонятно, но не плохо. Точнее, неизвестно, но, тем не менее, не плохо. Можно посчитать. – Он принялся тыкать пальцем в экран. – Есть у нас отклик от орбитера над Тройкой. Вот. Хороший, ясный, штатный отклик. Комплекс "Башня" у Тройки в состоянии рабочем. БВС "Башни" разговаривает, рада нам, пассивно, но рада. Жаль только, информации для нас от Марты не несёт… Э-э, Туман, "Башня" есть – уже дело, без кислорода и света не останемся. Дальше. Вот пунктир от орбитера над Четвёркой. Ещё деловитее, хотя всё равно голодновато. И вот этот над нами объект, ровно в северном зените системы. Объект холодный, малой яркости, но точно там, где должен. Этот молчит совсем. Но он есть.

– И всё, – сказал капитан. – За три-то года.

– Маловато, что и говорить, – согласился штурман. – Эх, Марта, Марта, как тебя угораздило… Чего боялись, того и наглотались.

В Первую вахту, как и явствует, входили космачи самые опытные, авторитетные, в экспедиции самые высокопоставленные – ответственные. На то и Первая вахта. Перворазников в рубке не было, только серьёзы, коим Земля всегда далеко, чёрт не брат, а Император – незваный родственник. Но эмоционально-интеллектуальный настрой в рубке сейчас был как у боксёра, по очкам выигрывавшего весь бой и пропустившего нокаут за секунды до победного гонга. Грогги, долго ли, коротко ли, – пройдёт, но факт поражения уже в биографии, ни изменить, ни скорректировать, и реванш невозможен. Звездолёт "Форвард" капитана Марты Кигориу, взявший Императорскую Дюжину три года назад, "Сердечник-16" не встретил.

Судя по всему, Кигориу начала работы по развёртыванию операции "Первый Форт". С известной долей приблизительности поддавалось оценке, что работы были по каким-то причинам прерваны около полутора лет назад – то есть на середине… Это было страшно, более того, это, с гораздо большей вероятностью, было почти смертельно, ибо заднего хода у "Сердечника" не было.

– Н-да, – сказал соператор Лен-Макаб. – Как бы с Мартой не было бы крайнего худа…

– Не каркай, – сказал Мьюком. – Рано.

– Рано? Не поздно?

– Не каркай! – сказал Шкаб.

– Объект у Тройки уходит в тень и за горизонт, – сказал слева, из-за толпящихся, оптик-два Пиранд с своего поста. – Восемьдесят пять минут ночных.

– Принял, пометил, – откликнулся штурман-два Мучась.

В рубке воцарилось молчание. Никому нечего было сказать.

– Есть охота, вот что, – сказал Шкаб.

– Фак перефольнофаффя? – спросил Пол Мьюком.

Он и Люка Ошевэ (по прозвищу Шкаб) считались друзьями и питали некую общую слабость к публичным проявлениям взаимного панибратства. Нарочитый акцент, с которым Мью-ком задал вопрос, как и сам вопрос являлись затёршейся уже хохмой, а среди молодёжи хохмой уже и легендарной. Вообще сказать, начальник экспедиции статский советник Мьюком не обладал затейливым юмором. Сознавая это, он не тщился поражать окружавшее его внимание всякий раз новым блеском приличествующей случаю остроумной фразы. Когда доводилось и было уместно пошутить, он, ориентируясь по смыслу, использовал поговорки одни и те же, немногие, расхожие и популярные, не брезгуя и бородатыми, разве что чуть-чуть, иногда, рискуя экспериментировать с интонациями. Легенда же к использованной им только что старинной – пятигодичной давности – хохме гласила: некогда где-то Шкаб выгребся из плотного метеоритного дождя, выгребся без единой дырочки и первым делом, когда его, мокрого и белого, вытянули за руки и за уши из переходника, потребовал – рому, и известный Ульке, потерявший некогда где-то с кончиком откушенного языка половину выговариваемых букв, с пониманием похлопав Шкаба по макушке, под общий облегчённый хохот осведомился: фак рому или брому? не-оффёфлифо ты фак-то, перефольнофаффя, малфик?… Никакого искусства и никакой удачи, и никакой электроники ни одному космонавту не хватит вывести малый корабль из плотного дождя. Здесь в полной мере царит бог, но часть лавров бога, если он вдруг сыграл за, так или иначе достаётся пилоту, и тут уж хочешь-не-хочешь, а рождаются легенды…

– Дежурный! – сказал Мьюком. – Два обеда на мостик, пожалуйста. Товарищи мои коллеги! Прошу по назначенным постам! У товарища штурмана брейк.

Пространство вокруг штурманского поста очистилось. Спецы отталкивались от "капюшона", от приборных стоек, друг от друга, отлетали прочь; в рубке царил рабочий полумрак, и люди словно растворялись. Два десятка человек в плотно упакованном аппаратурой помещении – и вдруг как их не было. На виду, освещённый монитором, остался только штурман-два Френч Мучась, самый молчаливый космач в Космосе, его пост был в спарке с постом Шкаба и отстоял, как и обозначалось уже, на метр. Да сам Мьюком остался сидеть на подлокотнике, придерживаясь небрежно за какой-то хлястик.

– Слушай, Пол, ну откуда в рубке столько пыли? Нигде такого не припомню… может, хоть одного стюарда разбудить, а? – сказал Ошевэ, когда ему надоело молчание.

– Вляпались мы, Шкаб, старина, прав ты, – сказал Мьюком очень тихо, так, чтобы только Ошевэ его расслышал. – Голый-босый в Космосе – что ему делать? То есть нам?

– Я не эконом, – чуть ли не огрызнулся Шкаб. – Ты знал моё мнение: скупой платит дважды, пока толстый проголодается, худой умрёт. Если наш возлюбленный Император и жаден и беден одновременно, то какое отношение имеет это к моей любезной, привычной мне, невообразимо драгоценной заднице? Ясное дело, радоваться я отказываюсь. Более того, я зол. На тебя, серьёз Мьюком, я зол в особенности. Таким образом, капитан, не задавайте мне идиотских вопросов не по службе.

– Не хер было – тебе лично – строить из себя героя. Никто не настаивал на твоём участии, – сказал Мьюком. – А Кафу вообще был резко против. Он так любил тебя.

– Кафу! – сказал Шкаб с пренебрежением. – Кафу меня уговаривал остаться, будто ты не знаешь. Я согласился из-за тебя, – сказал Шкаб, через плечо глянув капитану в подбородок. – Хоть ты и не настаивал. А вот ты, Туман, согласился из-за того, что ты уже старый хрен и тебе не хватало алмазов с неба. Жирняга Вовян Кафу, значит, может быть губернатором после самого Преторниана Паксюаткина, а ты, понимаешь ли, нет? – рассуждал ты. Я не отрицаю определённой справедливости рассуждения, заметь. Но вот теперь твоё губернаторство, Туман, – любуйся… а вот и мой паёк. Спасибо, голуба моя Мегин.

Сгорбившийся Мьюком подождал, пока подвахтенный Мегин освободит руки от упаковок и сгинет прочь. Но заговорил Шкаб.

– Не нужно задавать мне идиотские вопросы, – совсем тихо сказал он, зверски наддирая обёртку стандарта. – Кроме того, чего уж там! Мне моя предполагаемая должность в твоём предполагаемом губернаторстве тоже была – солнышко. Если честно. Хотя, повторяю, отправлять такую дурищу, как "Сердечник", к Новой земле без поддержки транспортом ам-баркации… смертельное идиотство. Преступное идиотство. Которому нет оправданий. (…)[9]9
  Эченный (трбл.)


[Закрыть], со своей Дистанцией, Император… Слава Императору! Вообще не понимаю, почему мы называемся «Сердечник», а не «Союз-1»!… Я надеюсь, как и ты, только, что у Марты всё в порядке, просто типа там перепились и забыли встретить… – Он зло фыркнул в ложку. – Вариант Доктора помнишь, Пол? А? Задница гола – но голова цела.

Мьюком взял из воздуха упаковку с едой и тоже надорвал. Аккуратно, по шву.

– Ты, значит, вот к чему уже готов, серьёз… Н-ну, видно будет. – Он помолчал. – Так сбросим "зеркало" или нет? – спросил, зачёрпывая ложечкой кашу.

– Жалко, – повторил Ошевэ в третий раз. – С другой стороны… Ай, да не в этом дело, Туман, "зеркало" там, не "зеркало", хрен бы с ним… Если Марта нашла систему опасной и… не представляю даже, как, но – отковыляла обратно в Касабланку, то уж хоть спутник какой с информацией нам бы бросила. Да что спутник! Вон её железа сколько по системе живого! Два орбитера, Башня!… А информации – ноль. Беда с Мартой случилась, Пол. Зря мы с тобой Лен-Макаба облаяли. Не зря, конечно…

Они помолчали, жуя и посасывая.

– Да… крутанули барабан… – произнёс Шкаб. – В общем, Пол, считай, что графика у нас больше нет – это в любом случае. Губернаторство твоё отодвигается… Равно, как и моя… моё величие. Слушай, а вот это жёлтое – что?

– Повидло.

Шкаб почмокал, пробуя.

– Новый штамм что ли, я не понимаю?

Мьюком смял опустевший пакет и встал на подковки.

– Надо греть большой токамак и двигаться к Тройке, к Башне. Задышимся и там будем решать. Считай курс, штурман, – сказал он, и пошёл было прочь, но:

– Туман… – услышал вдруг полголоса Шкаба и задержался, не оборачиваясь.

– Туман, ты вот что… ты пока раз не губернатор… ты пока уж дай полегче, а? – проговорил Шкаб. – Площадка под нами, судя по всему, тонкая. Костей не соберём, если сейчас начнём метаться по системе. Полегче. Сыграй космонавта. Как в старое доброе – над касабланкской Девяткой. Ага? Я про что? Отзови распоряжение. Давай в много голов подумаем – и сейчас, не над тяжёлой планетой. Ага? Я понимаю – люди в совете не те, но и не те ведь – тоже люди?

Мьюком повесил ставший колючим сжатый пакет в воздухе, огляделся, мало что разглядев, и двинулся дальше. Он шёл, привычно лавируя между терминалами и стойками, не обращая внимания на поднимающиеся от приборов навстречу ему бледно-голубые лица спецов, и с ужасом осознавал внезапно надвинувшуюся на него командно-административную немощь. Ощущение было физиологически интенсивным. Если бы не невесомость, колени бы подогнулись. Стыдно! Шкаб, старый коллега и однокашник, свояк и собутыльник, но не до такой же степени, чтобы Туман Мьюком, один из старейших космачей на Трассе, выпрашивал у него, Шкаба, советы с подлокотничка. А ведь так и выглядело, более того, так оно и было! И никуда не денешься уже, птичка улетела, и совет получен, и совет верный: быстрые решения напыщенного капитана сейчас могут убить экспедицию медленней, чем камень в основание процессора на гиперболической, но гораздо мучительней. Растерялся, старый дурак, правильно Шкаб тебя идентифицировал, подумал Мьюком. Губернатор всея пространства.

Он уселся в "капюшон", закинулся на невесомость, нацепил на ухо гарнитуру и сказал:

– Инженер-раз, настоящий доклад.

– График-два отработаем к утру, капитан. Много пыли, пены, а так всё штатно.

– ОК, Вилен. Работай. Капитан – главам служб – всем, – сказал Мьюком, пометив у себя на рабочем столе. – Сегодня в ноль четыре среднего собраться в клубе. Товарищ Брегани, отправьте кого-нибудь из своих клуб почистить. Далее. Всем полностью владеть служебной ситуацией. Судя по всему, предстоит изменение процедуры, ибо настоящим объявляю нештат на финише. Приказываю считать "Сердечник-16" форвардным кораблём. С момента "сейчас" объявляю по экспедиции коллегиальное управление, по обычаю Трассы.

Он проговорил это, поражаясь себе. Хотя – что произошло? Коллегиальное управление на любом форвардном звездолёте дело зачастую единственно возможное, так как форвард пребывает в автономе над Новыми землями долгие годы, и абсолютная капитанская власть легко вырождается в безумную игру экипажем и мощностями, игру на истощение. Капитан – самая опасная в смысле потери разума профессия в Космосе. Космос сам назначает и свергает правительства. Земные и околоземные аналогии под неизвестными звёздами не стоят и выеденного стандарта. А жить хочется, и жить не вынужденно здоровой и высокоморальной жизнью Робинзона Крузо, а жизнью обычной, пусть даже простой, но личной, но – не вынужденной, хотя бы уж в свободное от вахт и авралов время… Раз уж тебя сюда занесло.

Старый хрыч Туман, сказал себе Мьюком. Хватит таить греха. Ты просто успел войти в роль губернатора, Повелителя ЕН-5355 и прилегающих окрестностей. Тебе это даже в нар-кауте мстилось. Шкаб прав, и мало того, демонстрирует свою правоту профессионально. Губернатор имеет право не быть космонавтом, но право выправляется, лишь когда построен Город с зимним садом и фонтаном минеральной воды, и работает Старт-Финиш, и НРС провешена до метрополии. А до той поры есть лишь Космос, и он диктует, и лучшее, что ты можешь сделать, – и неразно, как высоко в реестре стоит твоя должность! – написать диктант без ошибок.

Словом, Мьюком, объявив "Сердечник" "Форвардом", показал себя настоящим космачом и товарищем. Но ему сразу же стало хуже, как будто он совершил фатальную ошибку. Интуиция? Или постнаркоз? Кто лечит психиатра?

– Здесь штурман-раз, – услышал в наушнике он. – Прошу гальюнного времени.

– Принял. Штурман-два, примите вахту, – сказал Мьюком. – Господин Мучась, исполнять обязанности первого в рубке.

– Первый вахтенный, принял, есть. Капитан сошёл с мостика, вахта, связь ко мне.

Мьюком догнал передвигающегося лётом Шкаба у люка.

– Бегаю за тобой, как девственник младой, – сказал он.

– Твоя мама просила за тобой присматривать, – ответствовал Шкаб. – У меня нет выбора. Бегай на здоровье.

Они принялись к люку и стали сообща его отвинчивать.

– Ты вправду в гальюн? – спросил Мьюком, снова чувствуя себя полным идиотом.

– Никогда не брехал из-за пульта, – сказал Шкаб. – Но схожу в свой личный. И ты знаешь что, Туман, посети-ка ты врача. Прямо сейчас. Спорамин там, релаксант-Т, то да сё, да то ещё… Слушай, ты умел быть плохим пилотом, когда не умел, умел быть пилотом отменным, когда научился, но ты никогда не умел быть жёлтым повидлом. Я не уверен, что ты хорошо вышел из сна. До совета – сходи к врачу. Чтоб не пришлось мне тебя вести.

Мьюком задержался. Так, подумал он. А ведь ты прав, удаляющийся от меня в личный гальюн старина Шкаб. Жёлтое повидло. Вот тут контакт и искранул… Мьюком выудил из нагрудного кармашка куртки ксилитовый орешек. Но тут же спрятал его обратно и включил связь, прижав гарнитуру к виску.

– Оператор, здесь капитан. По "привату" мне доктора Захарова… Жду. А что он, не на связи? Привет, товарищ младой Захаров. Почему без личной связи? Чем занят? Где? Отлично. Вот-ка что, товарищ. Подойди-ка сейчас ко мне в рубку. Да, прямо вот. Ну, доделай там, и ко мне. Принеси мне для вахты… тоников каких-нибудь. Иянге я сейчас скажу. Давай, мальчик, некогда болтать. И "персональчик" свой не забудь с собой. Надо поговорить.

Старина Шкаб – шкипер и исповедник Люка Ошевэ – был на пределе рабочего возраста: ему стукнуло двадцать девять личных. Старше его на титане были только Мьюком да сорокалетний Френч Мучась. Шкаб взял нынче вторую свою непровешенную Дистанцию, в защитном наркауте провёл со-общих сорок средних месяцев, и на профилактику возможных последствий очередного наркаута ему полагалось не меньше двух суток госпитального режима. Однако Шкаб Ошевэ переносил постнаркоз на ногах. Как и остальные. Первая вахта, реябта, Первая вахта.

Первая – вахтой, но сома саботировала: ноги ступали нетвёрдо, магнитясь как-то неприятно-коряво, голова не кружилась, но как-то покачивалась; Шкаб Ошевэ старался передвигаться лётом. Впрочем, все сейчас двигались с грацией сомнамбул, все защищали глаза то очками, то каплями, и – кто тайком, кто не стесняясь совершенно – глотали антидепрессанты и тоники… Дистанция Тринадцать, Императорская Дюжина, являлась рекордной на Трассе. В наркауте (защищающем мозг от спецэффектов изменённой натуры в надримане и, при схождении в риман, от контузии SOC) они провели четыреста дней без передыху, то есть более двух веков личного времени, и Шкаб с большим трудом заставлял себя узнавать товарищей, и товарищи с трудом узнавали его и друг друга. Состояние "тяжёлый спросонок", похоже, ослабевать и не собиралось в ближайшее время. Псевдореальность наркаута событиями бедна, но за двести-то лет их накапливается достаточно, чтобы выход из сна напоминал вход. Легко потеряться; то ли ты проснулся, то ли, наоборот, тебя сморило…

Шкаб сказал капитану правду. Он направлялся к своему но-меру-личнику. Ему полагался. Ничто не могло Шкаба остановить. Цели он достиг. 50.02.03.01 МTC, устроившись в личном клозете на личном унитазе наиболее удобно, он позвонил главврачу.

Они ещё не виделись в Новой земле, даже не разговаривали. Впрочем, они и дома были едва знакомы.

– Как прошла третья, так сказать, жизнь? – сразу спросил Иянго. – Рад вас слышать, Люка.

– Третья жизнь прошла, и (…)[10]10
  бох (трбл.)


[Закрыть] с ней, – ответил Ошевэ, с усилием принимая предложенный тон. – И вам привет, Женя. Доложите-ка мне по экипажу, дох вы наш.

– А вы у нас капитан, – сказал Иянго полуутвердительно. – И до совета в ноль четыре не дотерпите. И решили, так сказать, неофициально, в порядке обмена мнениями.

– Я и так на толчке сижу, чего там терпеть, – возразил Ошевэ. – Касаемо совета: я приблизительно знаю, что будет, мне нужна информация по-серьёзному.

– Вас интересует кто конкретно?

– Меня интересуют все. Но сначала скажите, как там Яллан Дьяков?

– Кома. Токсическая травма, как мы и определили по факту. В четвёртом наркобоксе – вашем, кстати, Люка, – заелся почему-то ворот купола, насос климатизатора не доработал, до литра Е-11 попало в бокс. Не знаю, что там Дьяков по приборам углядел, но в бокс он вошёл без перчаток, с голой шеей… Наркотик – через кожу, в кровь… ну и, в соответствии с анамнезом… Сообразить он успел, принял релаксант, но, конечно, так сказать, потерялся. Впрочем, кома мелкая, мозг дышит; буду ждать, пока Е-11 выедется, потом реанимирую парня на "карусели". И в компенсатор его. Обновим компенсатор, так сказать. Неделя, другая – встанет, заживёт. Сейчас каждый из нас золотой, тем более врач, но ничего не на. Потерялся младой, слава богу, недалеко.

– Ага, – сказал Шкаб, – тут я вас, Женя, выслушал. Дальше меня интересуют Паяндин и Байно.

– Байно я не обследовал, даже карту не видел. Паяндин нетрудоспособен. SOC смещена, я бы даже сказал, сбита, обратимо, но тем не. Злое шесть. Ничего не поделаешь. Прогноз плохой. Он пострадал сильно.

– А почему Байно не осматривали?

– Во-первых, руки не дошли. Во-вторых, его осматривали. Дьяков. Карты членов "квинты" он заполнить не успел, но замечания, если были, уж как-нибудь да внёс бы. Там ещё помехи были с диагностикой. В-третьих, я вообще не знаю, где он, ваш Байно. В общем, руки не дошли, Люка.