Текст книги "Я, Хобо: Времена Смерти"

Автор книги: Сергей Жарковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

* ЧАСТЬ 1. ВРЕМЯ СМЕРТИ

ГЛАВА 1. БЕЗ НАЗВАНИЯ

Яд пошёл в вены, нас оставили умирать одних.

Крайней из бокса, записавши стилом на пластике показания приборов, уплыла, не оглянувшись, бабушка Ноты, наш главный убийца. Бокс замечательно звукоизолирован, даже большой кулер в складках притолочной фальшь-панели работает бесшумно, какой-то он редко искусно центрованный, а может, просто новый. Бокс легко освещён; в неприятной тишине, в приятном свете мы молчим несколько секунд, и думаю, все, как на смотру, налево равняясь, глядим на закрывшийся люк. Потом кто-то из нас нервно, похоже на ик, хихикает, и мы хором подхватываем смешок и принимаемся ржать так громко, сколько позволяют нагрудные фиксаторы набрать в грудь топлива. Словно в нашем строю отмочена новая неожиданная шутка, оказавшаяся лихой. Впрочем, почему? Так и есть. Друг друга не можем видеть мы, прочно прикинутые на вертикально, по отношению к палубе, стоящих столах, но дружеские локти и ужас соседей в частности и группы в целом каждый чувствует великолепно. Мы ржём взахлёб, а потом начинаем шутить. "Кто последний сдохнет, тот вонючка!" – предлагает Нота Мелани-По. Взрыв хохота, хотя это плагиат. "А как ты узнаешь-то, кто был последним?" – спрашивает то ли Иван Купышта, то ли, кажется, Дьяк, я уже точно не узнаю голоса, поскольку мы начинаем хрипнуть. В глотке сухо, я изо всех сил произвожу слюни и глотаю их. "Элементарно же, младые! От кого меньше будет вонять по финишу, тот и был последним", – говорит Голя Астрицкий, его знаменитый бас. "Если вы, гады-девственники, не прекратите ржать, от вас всех будет вонять одинаково, кто бы ни был последним", – говорит Дьяк, я узнаю. Он от меня за Голей Астрицким, а Голя Астрицкий справа рядом со мной, а там дальше Нота, любовь моя, а за ней, последним в шеренге, Иван. "Дьяк! – зову я. – Враг мой! Кто из нас дохтур? Сколько нам осталось, Дьяк? Ну скажи нам, умоляю, ничего не скрывай, мы смелые люди, прямо в глаза, как своим!…" – "Дьяк, спаси меня, я не хочу умирать! – говорит с надрывом Нота. – Я так молода! В конце концов, я ещё не познала греха, ты что, не понимаешь?" Насколько я знаю, с Нотой не спали все без исключения присутствующие. Мы уже почти не можем смеяться, веки режет, потому что слёз нет. "Сколько тебе его нужно-то, греха этого?" – спрашиваю я. "Ба… ба… бабушку свою зови…" – выхрипывает Дьяк, и тут, очевидно, наступает катарсис: именно бабушка Ноты, Верба Валентиновна, главный врач Преторнианской Касабланки, несколько минут назад собственноручно, вручную то есть, впрыснула нам эксклюзивные, несколько месяцев рассчитываемые дозы Щ-11 в паховые вены… Нас убивали лучшие, квалифицированно. На нашу смерть работал целый институт.

Смех начинает стихать. Мы тихо постанываем, израсходовав силы.

– С тех пор как Нотина бабуля нас инструктировала, наука вперёд ушла недалеко, – говорит Дьяк.

– Кто-нибудь его понял, олл? – спрашивает Иван.

– Получаса ещё нет, как наука считала, что колония Щ-11 натурализуется и становится дееспособной в течение среднего часа. Критическое время – от сороковой до семидесятой минуты, – говорит Дьяк веско.

– А, – говорю я. – Кто не понял: это он выполняет свой врачебный долг. Поддерживает нас перед смертью. Утри мне лоб салфетой, Дьяк.

– Я хочу замуж за тебя, Дьяк, – говорит Нота. – Я молода, я рожу тебе сколько скажешь маленьких космачей. У нас будет отдельный сортир в нашем маленьком личнике. Мы будем счастливы.

– Шлюха, – говорим мы с Голей Астрицким одновременно.

– Хамьё и земляне, – замечает Иван Купышта. – Всегда подозревал, что Байно и Астрицкий – самые обычные хамы. Как поздно я убедился в этом! Нотка, не слушай их, я тоже возьму тебя замуж, даже если дохтур согласится. Он будет меня лечить, ты будешь меня любить…

Мы не можем остановить сей-весь флейм. И это нормально. Я испытываю ужас, я боюсь так, как боятся только в рассказах и повестях или в кино, я прилагаю все усилия, какие только могу выработать, чтобы не начать молча рваться из фиксаторов. Думаю, я не одинок. Нам даже рекомендовали болтать. Очень страшно. Мы отлично знаем статистику выживания членов "похоронной". Один из нас наверняка, – а возможно и двое, – доживают по-настоящему последние минуты. Точно рассчитать дозу невозможно. Предсказать поведение Щ-11 в последней фазе существования её – невозможно. Статистика выживаемости на финише – один запятая три десятых трупа к пяти. Поэтому каждый из нас способен профессионально заменить каждого. Поэтому нас нечётное число. Поэтому нас всего пятеро, никто не хочет оказаться шестым.

– Самое время сейчас включиться интеркому, – говорит Дьяк. – Самое время нашим врачам-убийцам проявиться и сказать что-нибудь утешительное добрыми мудрыми голосами.

– Спасите, спасите, – говорю я, стараясь, чтобы звучало высоко и с горечью. – Я умираю. О, увы мне. Мне так горько.

– Начитан, сволочь, – замечает Голя Астрицкий. – Изложено, космачи, а?

– А у меня в глазах темнеет, – говорит Нота.

– А у меня тоже…

– А у меня во рту сухо и гадко.

– Щ-11 включила канализацию, – говорит Иван.

– Тьфу! – отвечаем хором.

– А у меня АСИУ отошёл, – через паузу сообщает Голя Астрицкий. – Я подтекаю… – Но мы уже не смеёмся. Мы уже иссякли. Мы уже прощаемся. Полчаса уже прошло, скоро мы умрём.

Я внимательно к себе прислушиваюсь. Но пока ничего необычного мой организм мне не сообщает. Есть давящая боль в локте, на который заведена системная насадка, головной фиксатор немного натёр лоб и виски. Что ещё?… определимся по времени. Прошло больше получаса. Сколько точно? А-а, вот оно. Как и сказано в анамнезе, ровно так: я уже не могу точно определиться по времени. Это явный уже сбой, нештат. Вот тут-то я и успокаиваюсь. Баклушами бить поздно; мельница проехала.

– Группа, отчёт! – говорит вдруг Дьяк.

– Пилот, – откликаюсь я автоматически. Нет… пока работаю. И с приличной скоростью, – отмечаю не вслух.

– Соператор, – говорит Нота.

– ЭТО первый, – говорит Голя Астрицкий.

– ЭТО второй, – говорит Иван.

– Врач, – заключает Дьяк. – Ну надо же, все как на подбор. Сильные люди. Смелые люди. Может, вызвать подмогу, пусть ещё ядку вольют?

– Проще трубкой какой-нибудь по голове дать. И надёжней, – говорит Голя Астрицкий.

Хихик дуэтом Нота – Дьяк, но натужно-искусственный, по инерции, и – хором замолкаем.

– Знаете, что меня больше всего раздражает? – спрашивает через какое-то (неопределимое) время Голя Астрицкий.

– Кого что, – откликается Нота. – Вряд ли одно – всех. Но неважно. Ты продолжай, а то я чуть не заснула.

– Нам же ещё больше месяца тут торчать до старта! А могли бы жить да жить. Кроме того – проводы. Банкет. "Прощание славянки". Ручьём скупые слёзы.

– А ты прав, Голя. Я, например, никогда раньше живого землянина не видела, – говорит Нота. – Посмотреть бы. Пообщаться.

– А зачем тебе? – как можно более пренебрежительно спрашиваю я. – Для греховной коллекции?

– Ты привязался же ко мне с моими грехами, Марк!…

– Я видел землян в кино, – объявляет Голя Астрицкий. – Я не верю кино. Я подозреваю, что у них по две головки и кисточки на ушах. И вижу, что Нотина наша тоже так думает. Ты должен её понять, Марк. Младые женщины любопытны.

– У кого кисточки? – переспрашивает Иван, а Нота одновременно переспрашивает:

– А что за кисточки?

– А что за головки, тебе известно? – ядовито говорит Дьяк.

– У землян же, – отвечает Ивану Голя Астрицкий. А Ноте отвечает: – Зелёные такие. На ушах.

– Что значит слово "кисточка", умник?

– Да, блин-малина-водолаз, из волос кисточки. Как у белок.

– Сейчас она спросит, что значит слово "белок", – говорю я.

– "Белка", – говорит Нота. – Я знаю, что такое белка. Это такая кошка. А где у них кисточки, Астрицкий?

– Всё, хватит, я первый группы, – говорю я. – Дайте помереть спокойно. Врач, контроль. Флаг, космачи.

Я повторюсь: мы знаем, что, если что-то пойдёт не так и нам предстоит оживать без посторонней помощи, один из нас, одно из трёх, выхватит злое шесть. Весьма возможно – с кем-то парно.

Мы – "похоронная команда", "квинта бозе", "катафалки", "субботники", "жилы безопасности" (эй кей эй "жиба"); официально – "группа постфинишной аварийной реанимации" звездолёта "титан-Сердечник-16" колониальной экспедиции Дистанция XIII (Преторнианская Касабланка – ЕН-5355). С минуты на минуту колония Щ-11 натурализуется и мгновенно убьёт нас. Нас поместят в спецкамере "Сердечника", зальют аргоном, титан займёт позицию в фокусе старт-поля Порта Касабланка, и его стартуют. Высокий надриман, пунктир. Истечение инерции. Нисхождение в риман. Осуществление. Финиш. Если "Сердечник" встретят на финише – хорошо. (Должны встретить, нас там ждут.) Наверняка всех нас оживят – под контролем врачей, скорее всего, всех, – делов-то: Щ-11 отсадить фильтрами, да крови подлить, да током стрельнуть. Если же "Сердечник" никто не встретит, то через четыреста семь суток одиннадцать часов восемнадцать тире двадцать одну минуту среднего времени Щ-11 погибнет самостоятельно. И четверо, но может быть и только трое, – оживут.

…Сколько прошло времени? У меня не стучат зубы. Вообще-то врачи отступили от инструкции. Челюсти и язык у нас должны быть мягко фиксированы, но тогда бы мы не могли разговаривать, и капы нам вставят позже. Так проявляется гуманность у нас в Космосе. Я спокоен. Я ещё могу разговаривать? "Бельмес!" – говорю я шёпотом на пробу. Нет, говорю. И вообще, довольно даже осознанно функционирую. "Группа, отчёт!" – слышу я и откликаюсь: "Пилот!" – "Соператор". – "ЭТО-первый…" – "ЭТО-второй…", – и молчание продолжается. Пережив сколько-то его, Нота зовёт Дьяка по имени. И вот Дьяк не отвечает. "Готов дох-тур", – говорит со вздохом Иван. И его крайние были слова. Больше мы не разговариваем до самой смерти. Не знаю уж, кто стал каким и кто стал вонючкой. Погас свет (или "наступила тьма"), но много потом я сообразил – включение тьмы не было смертью. Напротив, наоборот. Я очнулся – когда увидел тьму. Я очнулся – в Новой земле, без малого через полтора года, без малого в шестнадцати парсеках от того белого, прекрасно звукоизолированного бокса, где я, трое моих друзей и один недруг, но товарищ, где мы пятеро умерли. Первое я подумал: нас убивали не зря. И программа у меня пошла моментально – мы тренировались с большим чувством и недаром.

Форвард!

Обстановка: тьма, капа во рту.

Эрго: нештат на финише.

Действия: думать мало, действовать быстро.

Ничто не возбраняло мне очнуться первым, на это мог рассчитывать даже командир группы, каковым я и являлся. Так. Без паники. Я очнулся. Злое шесть не моё. Думаем. Продукты распада Щ-11 без тепла и кислорода меня поддержат живым – не менее среднего часа, а спецкостюм в полутора метрах напротив, в шкафчике. "Сердечник" полностью заглушен, внутри корпуса вакуум, энергобаланс минимальный – всё как положено. В нашей камере давление ноль пять, аргон, минус девять по старику Цельсию. Руки, ноги. Есть. Фиксаторы. Предплечевой хомутик, головной, нагрудный, поясной. Капу не вынимать! Я сел на столе. "Жучок" в кармашке слева – они не забыли, что я левша. Мне повезло с "жучком", пожимается и светит очень хорошо, а обычно они слабенькие, потому что старенькие. Я огляделся. Да, очнулся я первым. Свободной рукой я открыл фиксаторы на коленях и на лодыжках и снялся со стола. Шкафчик ровно напротив. Рефлексы в полном порядке: усилие, применённое моим телом для достижения шкафчика, было ровно таким, каким нужно, и с вестибюлярией у меня показался "штат единица".

Открыв шкаф, первым и внеочередным я ввёл (нажатием пальца) колбу с сухой культурой хлореллины в приёмник кислородного аппарата, в питательную среду. Пока оболочка колбы реагировала и таяла, я разогнал фонарик, вставил его в скобу на дверце (свет удвоился внутришкафным зеркалом) и принялся облачаться. Спецкостюм прыгнул на меня как бы сам собой, застегнулся где надо, защёлкнулся где положено, залип где конструктор повелел. Я сломал чеки на патронах блока отопления спецкостюма (сзади на поясе) и, внимательно следя за стрелочками на боках кирасы, спиной наделся на ранец кислородного аппарата. Щелчков я не расслышал, но я почувствовал их. Фонарик погас, я добавил ему оборотов. Катализатор батареи. Я повернул ключ, и почти сразу на панели у подбородка засветились индикаторы. Я перевёл дух – мысленно, поскольку не дышал. Я был жив, обеспечен теплом, скоро в костюм пойдёт давление. Герметичность. Тест раз, тест два. Соединения герметичны. Вентиляция. Три минуты. Я стоял в шкафу по стойке "смирно". Инструкция запрещала мне (строго-настрого) двигаться, пока в спецкостюме не наддует кислородом до ноль шести. Стоять, вообще не выходить из шкафа, хоть корпус тресни надо мной, мне предписывалось инструкцией. Кстати, об инструкциях. Блокнот я извлёк из кармана на полке и сунул в карман на животе, застегнул карман на все три липучки.

В шкафу я стоял глубоко, не видя реябт, тем более и "жучок" мой погас (его можно было подсоединить к клемме на поясе спецкостюма и вручную, используя фонарик как механический генератор, немного помочь спецкостюму с зарядкой батарей, но я не стал). Я снова погрузился во тьму, но ненадолго: спокойно двигающийся луч второго "жучка" появился меньше чем через минуту. И почти сразу же этот спокойный луч скрестился с возникшим третьим. В шлеме у меня было уже ноль семь, и это был кислород. Я выдвинул нижнюю челюсть, помог языком и выплюнул изо рта капу. Я воскрес уже четырнадцать минут двенадцать-четырнадцать секунд как. Я осмотрел таймер на запястье. Он показывал готовность к приёму UTC. Я подключил таймер позолоченной линькой к цезиевому тайм-боксу, сидящему на стенке шкафа, запустил счёт, дождался результата. Дисплей выбросил нули по реальному постфинишному времени миссии и 31.11.03.04.121 UTC. Я шагнул из шкафа, захватив "жучок". Пора было встретиться с моими людьми.

32.11.03.04.121 среднего и (красиво) – 01.01.01.01 времени миссии опустел стол Ивана Купышты. Через минуту Иван Ку-пышта уже боролся со спецкостюмом в своём шкафу. Третьим был Голя Астрицкий – но был пока не с нами, поскольку повис почему-то неподвижно между столом и шкафом, и я толкнулся к нему, целясь фонариком, как будто собрался выбить парню глаз. Зрачки Голи на свет реагировали, но тело у него было мягкое, не управлялось. Он, значит, очнулся, откинулся, блеснул фонариком и вырубился. Бывает. Поможем. Ноги мои принялись в крышку освободившегося стола, правой рукой я зацепил Голю Астрицкого за локоть, а левой – благо доставал – отпустил шторку его шкафа. Капа летала у меня в шлеме, стукала меня по щекам и по лбу. Ничего страшного с Голей (раз уж воскрес) случиться не могло, просто потерялся. Я буквально запихал его в спецкостюм, помянув разными словами Шкаба моего роднущего, умучившего меня тренировками на реанимацию, эвакуацию, спасение утопающих и чёрт-те ещё на. Когда я надел на Голю шлем и вставил Голю в раму кислородного аппарата, он, видимо, отыскался, напрягся, поймал мой взгляд и кивнул, улыбнувшись зелёной капой. Клянусь, я даже не заподозрил, что он притворялся и сачковал! В шлеме у меня была практически норма, я потянул ноздрями в себя, плюнул в капу, вытолкнулся из шкафа в отсек. Там меня ожидал сюрприз. Нота очнулась. Уже открывала шкаф, сверкая спиной и ягодицами. Я повёл лучом дальше.

Я не успел пожалеть нашего дохтура, кому выпало злое шесть. Я понял, что и его стол пуст.

– Хряпоточина! – сказал я, испытав мгновенную радость и первый укол предсказанного стариной Шкабом страха. – Все вышли! Вот это мы "жиба"!

Гробница наша помещалась в подпалубе распределителя отграниченных объёмов номер один. 05.12.03.04.121 UTC – 33.01.01.01.01 МTC все мы были в спецкостюмах, все тёплые, и все дышали. Астрицкий и Купышта стравили из отсека аргон. Нота и я очистили монтажными ножами от затвердевшего масла люковые обода, отвинтили пломбы, я отжал рычаг, и плита ушла за моим усилием в шахту, поворачиваясь вокруг своей оси. Я взлетел, толкнувшись, вслед за колбой бактерицидного светильника, которую легко двигал перед собой куполом шлема, отдраил второй люк, поднял релинг, взялся, вышел в распределитель, где и повис под потолком, дожидаясь группу.

Реябта последовали за мной на свет. Каждый что-нибудь да транспортировал. Голя Астрицкий и Иван Купышта установили у глухой переборки распределителя генератор, Голя Астрицкий сел в седло, закинулся скобами по бёдрам и заработал педалями, а Купышта подносил к клеммам тест-наборы, заряжая их один за другим. Остальные и я висели неподвижно, наблюдая за ними, равно как и оглядываясь по сторонам. Мы даже не поздоровались вслух, хотя радио у нас у всех уже несло. Интерфейс сферы ответственности "квинты бозе" был тщательно продуман, дружествен и знаком. Количество марок, самодельных указателей и всевозможных ссылок на страницу, часть, раздел и строку сверху текст-задания поражало воображение, несмотря что большинство пометок на переборках и приборах устраивали мы сами в ходе тренажей. Я заметил, что Нота листает уже свой блокнот. Прошло десять минут с секундами. В наушниках дыхание Голи становилось всё громче. Купышта зарядил пятый набор, хлопнул напарника по колену, попереправлял наборы нам, словно фрисби меча.

– "Квинта", я первый. Слышат все? "Квинта", связь, об чек, – сказал я.

Мы проверили индикаторы на предплечьях, и я тоже.

– "Квинта", отчёт, – сказал я.

– Врач, дышу, в тепле, – сказал Дьяк.

– Соператор, дышу, в тепле. Болят пальцы на руках.

– ЭТО-первый. Дышу, тепло.

– ЭТО-второй. Всё нормально. Отдышиваюсь.

– Пилот, дышу, греюсь, – заключил я. – Общий привет, "квинта"!

– Да, девчонки! Ну мы и дали! – сказала Нота.

– Войдёт в литературу, – сказал Дьяк. – Пять из пяти.

– Какой-то подозрительный случай, – сказал Купышта.

– Не будет ли хуже? – спросил Голя Астрицкий.

Замечание Голи было таково, что мы помолчали. По поводу стопроцентной реанимации группы у меня радости почти уже не осталось, и я, ученик Шкаба, приветствовал её испарение: "Сердечник" никто не встретил, радоваться опасно. Пять из пяти живы – превосходно, но, как правило, Космосу количество врагов безразлично, пасть у Твари предела вместимости не имеет. Кстати, он и врагами-то нас не считает, Космос, так, что-то ползает.

– У кого что? – спросил я.

– Что там у тебя с руками, Нота? – сказал Дьяк.

– Пальцы.

– Ломота? Иголки?

– И жжение.

– Слизни витаминчик. Из нейтральных какой-нибудь. Релаксанты нам пока нельзя. И залей глоточком. Больше ни у кого? – осведомился Дьяк. – Вообще, что ещё у кого?

– Еды бы в рот положить, – сказал Голя Астрицкий. – И потом запить еду чем-то. Вот. Разве что.

– И где у тебя ломит? А жжёт? – осведомился Дьяк.

– В паху, – немедленно сказали Голя Астрицкий и Купышта.

– Называется – каприз, – сказала Нота.

– Ладно, сняли, ЭТО; Дьяк, всё равно сейчас ничего не сделаешь, – сказал я. – "Квинта", внимание! Слушай, здесь первый. Ситуация: нештат на финише. Действия: занять места по аварийному расписанию, приступить к реанимации корабля. Пара Дьяк – Голя Астрицкий, контроль наркобокса Первой вахты, затем подготовка к запуску системы климатизации корабля. Параллельно – уборка пены. Больше ни на что не от. Коты здесь не водятся, увидел кота – игнорировал. Срок – шесть часов от момента сейчас. Блокноты на ять! Готовность пара Дьяк – Голя?

– Есть, врач.

– Есть, ЭТО-два.

– Пошли вы уже. Шлюзование на ять, все помнят. Пара Мелани-По – Купышта, здесь первый. ЭТО-первый. К выходу за борт, снять экраны с кольца-батарей "шесть" и "семь", со-ператор страховать ЭТО-первого с площадки шлюза. Связь в пределах звездолёта – стандарт. ЭТО-первый, по окончании забортных работ доложиться, взять с кольца-батарей напряжение, готовить к запуску аварийный токамак, обеспечить бюджет энергии по аварийному протоколу, к запуску системы климати-зации, к запуску базовой электроники управления и контроля, к реанимации вахты один. Параллельно – уборка пены. Срок шесть часов с момента сейчас. Поле операции – отграниченный объём от распределителя один. Шлюзование, реябта! Шлюзование и блокноты! Готовность пара Нота – Иван?

end of file

ввести код

19728

код принят

file 1.1

txt: – есть, я ЭТО-раз.

– Есть, я соператор.

– Пилот – проверка целостности рабочего объёма от распределителя один, осмотр объёма, готовность к поддержке кто заскулит. Уборка пены. Общий контроль, координация. Штаб – курсовая рубка. Поняли, да? Я – там. Какие вопросы, вы смеётесь надо мной. Всё. Сверились. Шесть часов пошли.

Они помедлили, прежде чем стартовать к делам. Никто из них никогда не командовал в поле (тренажи – чем тренажи не более), и они, по-моему, ожидали от меня каких-то слов, навроде тронной речи или призыва к обретению высоких идеалов путём достижения профессиональных побед. Никто из них до сих пор не испугался всерьёз, ведь двух часов в сознании не прошло, когда мы все были далеко отсюда в безопасности, среди тысяч людей; никакая профориентация, сколь угодно модельная, не способна напугать заранее как следует. Новая жизнь пока не стала для группы (не исключая меня) – реальностью безальтернативной. Внешне всё не слишком отличалось от успешно проводимой тренировки в модели высокой детализации, принижаемой притом сознанием факта, что очнулись все. (Говорил мне старичина Шкаб: реальность начнётся, когда начнётся смерть.)

Шкаб брал предыдущую Дистанцию старшим "лотерейной" "квинты бозе" форвардного звездолёта, со стопроцентной погибелью, и погибло у него двое; Шкаб не голословил, когда мы с ним неделю (моего сознания) назад бродили по Лесу Большого Города Преторнианской Касабланки, и он читал мне свою крайнюю проповедь. Смерти никто не заметит, говорил он, держа голос безразличным, а потом будет просто темно, просто холодно, и в шлеме будет вонять хлореллой, и не будет под светом ни один пульт, ни один экран. Ручное шлюзование. Неизвестно, что вышло, с чем вышли, куда вышли, где наши. По первости не испугается никто. И сам ты не испугаешься. Пока не увидите – кому злое шесть пало. Тогда – да, испугаетесь. Но ненадолго. Работа потому что, отвлечётесь, да и облегчение – что сами живы. Ошибка, Марк! Кафар не дремлет. Его обмануть может лишь страх. До оссыпи сдрейфить – жизненно необходимо, Марк! Особенно тебе, старшему. Чтобы жить захотелось, понимаешь? Сделать всё, чтобы выжить, сделать больше, чем всё, и ещё сверху, с линзой. Так не забудь, младой: заставь себя бояться. Встань в уголочке, где не видно, и бздани, как только сумеешь. С последующим профессиональным взятием себя в руки. И вот когда реябтки начнут путаться в реальности – через два-три часа, – а ты уже раз – и велик и авторитетен, и кнут у тебя, и пряник в голосе. И даже, возможно, юморок оттает. Кстати: до хрена смешного начнётся. И, Марк, шлюзование! Шлюзование на заглушенном звездолёте – первое дело. Раз забыл за собой люк закрыть – пошла атмосфера – вот тебе и беда…

– Готовность, группа! – рявкнул я.

Они отрапортовали – довольно внятно и с приличной ответственностью.

– Главное – шлюзование, реябта, – сказал я. – Прошёл, задраил, дожал. Запустим давление под негерметичный шлюз – вот тебе и беда, возись потом с ней. Примите на мозг, реябта. Флаг, форвард.

И, отфлажившись 09.12.03.04.121 UTC – 37.01.01.01.01 МTC, я зацепил носком ботинка релинг шахты "гробницы" и ушёл вправо, к ограничнику, ведущему на нос, к рубкам, захвативши с собой светильник. Берясь за штурвал ручного открывания люка, я неожиданно вспотел, как будто повернулся спиной к врагам, а они взяли меня на прицел и сняли предохранители. Я справился, заставил себя не оборачиваться. Прошёл люк, развернулся (реябта, похоже, с места не двинулись), крикнул (молодецки, но вместе с тем делово): "Да, форвард, космачи!", не дожидаясь реакции, двинул люк на место, крутанул штурвал, дожал и повис на штурвале, зажмурившись, как только вышло. И сколько-то висел.

Штурвал под руками повернулся. Я отпрянул. Мне почудилось невесть что; хорошо, время было справиться с собой, пока крышка на треть отошла и в щель просунулся Дьяк. Это был всего лишь Дьяк.

– Марк, ты забыл тестер, – сказал он и толкнул девайс ко мне.

– По радио не мог? – спросил я, на уровне нёба меняя выходящую из меня ругань приличными старшему группы словами. Тестер стукнулся мне в нагрудник кирасы. Дьяк поднял и опустил локти – пожал плечами. Я ожидал, что он сострит (например: по радио тестера, мол, не передаются), но он молча оттолкнулся от лючного релинга и исчез. Я снова задраил люк, повернул и дожал штурвал, надел на запястье одной перчатки петлю светильника, на запястье другой – петлю тестера, развернул себя ногами к люку, упёрся в крышку ногами и прыгнул вверх, в стосорокаметровую шахту осевого коридора. Света моего светильника хватало метра на четыре надо мной.