Текст книги "Шиндяй. Колдун тамбовских лесов (СИ)"

Автор книги: Сергей Доровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

  А потом человек в чёрном скрылся, будто бы и не бывал...

  – Инок Ианнуарий, – сказал Шиндяй. – В лесу отшельничает, в землянке.

  – Давно?

  – Не знаю, я у него не спрашивал. О нём все слышали, бабы норовят к нему попасть, попросить, чтоб помолился... у нас тут к лесным святым особое отношение, знаешь ли, так уж веками заведено. Но никто толком не знает, где его землянка. Никто... кроме меня, конечно.

  – Как его, говоришь, зовут?

  – Сложно зовут. Ианнуарий. Я его вообще называю Ваней, но ты никому не говори. Он и есть Иоанн и живёт, прямо как Иоанн Креститель. Как сказано в писании: «Пищею ему были акриды и дикий мёд».

  – Что? Какие акриды?

  – Акриды – прямокрылые насекомые из семейства саранчовых. Предшественник Христа ими одними и питался, как и наш монах. И мёдом диким.

  – Мёдом, говоришь? Выходит?.. Рой к нему и улетел?

  Шиндяй пожал плечами и хитро улыбнулся, но не кивнул.

  – И ты знал об этом? Наверняка ведь заранее всё и рассчитал, ты же колдун, тебе дано заранее всё знать!

  – Ну уж ты загнул, малый! Заранее знать не дано никому, поверь мне.

  – Наверное, ты обещал ему этот рой!

  – Ничего тебе, милок, не скажу.

  – Да и не надо, и я вспомнил строки:

  А старцам открыта книга будущих дней

  Старец – он слышит ушами сердца молчание древних камней.

  Так что начни сейчас, не жди понедельника,

  Правь этим миром по слову Паисия Пчельника

  – Мудро! – сказал Шиндяй, налегая на "о".

  – Это тот же автор, которого я вчера тебе читал, Борис Гребенщиков.

  – Да, этого бы человека, и к нам на кордон. Он, видимо, познал глубину лесов.

  – А ты познакомишь меня с этим... с Ианнуарием? – спросил я. – Или он чудик?

  – Он не чудик, чудики в Москве бродят без цели, а уйти жить в лес без людей, без удобств может только нормальный, здоровый человек, который путь свой, предназначение не сменял на барахло, – Шиндяй помолчал. – Ианнуарий.... Если сложится, может, и свидишься с ним. Это уж не от меня, от него зависит. Пока что он, как я понимаю, относится к тебе холодно. Значит, ты пока ещё не готов.

  – С чего это ты решил?

  – Неважно. Усваивай постепенно науку жизни в гармонии. По слову Паисия Пчелника, как ты верно спел. Интересно, про кого это поётся.

  – Стараюсь. Вот про пчёл же ты говорил – я слушал.

  Стало совсем тихо, а воздух потяжелел, словно его можно было схватить и смять в ладонях, как комок мокрого снега. Так бывает перед ливнем. Слова же звучали, будто доносились со дна бочки. В тишине мне показалось, что неподалёку в речном затоне на гладь воды опустилась птица. Я словно услышал лёгкий удар и шелест её крыльев.

  – Про пчёл, кстати... знаешь, у мордвы-мокши есть одно интересное божество, которое как раз им покровительствует, – сказал Шиндяй. – И божество это – птица Нешкепирь-ава – белая гусыня. Она, по поверьям, прилетает на пасеку, когда никто её не видит, с заботой наблюдает, всё ли в порядке, – он развёл руками, нагоняя на себя небольшие волны.

  Над кромкой леса вспыхнула молния. Поднялся ветер – свежий, холодный, кожа покрылась мурашками, и я погрузился глубже в Цну: в воде оказалось намного теплее.

  – И откуда ты только знаешь столько, Шиндяй?

  – Мне всегда было интересно, почему места, где я родился, звучат так, что означают непонятные слова? Времени только не было, чтобы найти, вникнуть, почитать... А потом вот внезапно появилось время, целый вагон с тележкой. Про финно-угорский мир, мордву-мокшу я узнал... как раз, – казалось, он не хотел продолжать, часто моргал. – В Мордовии. Так получилось, что именно там я открыл для себя много нового, пересмотрел своё понимание мира, вещей. Там я окончательно переменился. До того, как попасть туда, в Мордовию, я был совсем другим...

  – Ты там жил, что ли? Фольклор по сёлам собирал?

  – Если бы! Я относился к особенным... к одиннадцати процентам жителей республики Мордовия.

  – То есть?

  Он молчал, глядя вдаль. Да, ему совсем не хотелось говорить... а я ведь уже догадался, когда посмотрел сегодня на его руки. Становилось понятно, почему в посёлке многие относятся к нему с недоверием, дело вовсе не в колдовстве и мистике. И слова Стёпы вспомнились: «Ты ещё и с Шиндяем успел снюхаться?»

  – Скоро уж небо разразится, разревётся, люблю вот так, стоять в воде и смотреть, – проговорил он. Шиндяй сделал ладони лодочкой, глотнул речной воды. – Мордовия – это же арестантская сторона, сплошные колонии. Одиннадцать процентов её населения – узники. И мордовские колонии – самые суровые, упаси бог, врагу не пожелаю туда попасть. В Мордовии я провёл шесть лет, вышел досрочно. Хорошо себя вёл, сидел тихо, книжки больше читал. Всё, что в местной библиотечке было краеведческого направления, так вообще наизусть выучил. Тебе я на рыбалке тогда, выходит, всего не рассказал. Этот момент, про тюрьму, я так сказать, – и он показал пальцами, будто режет ножницами.

  Я чувствовал, как Шиндяй всматривается в меня, ожидает чего-то. Я же смотрел на тёмно-синее небо и покачивающиеся верхушки сосен:

  – Прошлое моё, как видишь, темновато. Нужно, чтобы ты это знал, иначе получается, что ты не понимаешь, с кем имеешь дело. Если этот разговор станет нашим последним – что ж, может быть, это и правильно...

  – Ты чего это, Шиндяй? Не обижай! Глупости, – ответил я. – Я не берусь ни судить тебя, ни тем более... каждый ведь может оступиться.

  – Верно, каждый дурак рано или поздно оступается. Непременно оступается – на то он ведь и дурак, собственно. Говорят, пьяный проспится, а... Тёмная история моя случилась уже после того, как я бросил пить. Когда мужик отряхивается от похмелья, голова свежеет от паров, и часто он хочет наверстать то, что упустил. Додать то, что не додал тем, кого мучил столько лет – родным. Начинает бешено работать, для семьи стараться. Со мной та же история была. Но я-то гордый, мне захотелось жену удивить, понтануться, короче, перед ней! Прийти вот так под вечер, и денег пачку на стол положить, без слов, мол – на те! И главное: увидеть её реакцию. Это стало моей навязчивой целью. Если бы я себя остановил, просто бы работал где-нибудь, как нормальные люди, ничего бы не случилось. Я захотел швырнуть небрежно хорошие деньги, а где их взять быстро и сразу? И потому связался с мутными людишками, занятыми скупкой и продажей разной старины, украшений... С барыгами, короче. А заодно – и с «чёрными копателями», наверное, слышал о таких?

  – Слышать-то слышал, но разве за подобные дела дают такие сроки? Ты же шесть лет, говоришь...

  – Сидел я немного за другое, но об этом пока не стану говорить, давай-ка это пока тоже оплывём. Историю про копателей я тебе к тому рассказываю, чтобы ты прояснил для себя теперь другое, главное. Я кое-что в этом понимаю. Можешь мне обещать держать язык за зубами?

  Я кивнул. Гром ударил прямо над нами, капли застучали по воде. Вокруг стемнело, будто в один момент наступил вечер.

  – Прежде давай сплаваем до того берега на перегонки? – предложил он.

  В Москве я регулярно ходил в бассейн, занимался с тренером, поэтому был уверен, что сейчас покажу класс. Я прыгнул и, выдохнув, грёб брассом. Когда же пересёк реку и всплыл, Шиндяй полулежал на мелководье, держась за тонкую, похожую на косичку ветку прибрежной ивы. Он как будто спрятался от дождя под размашистым плачущим деревом, и звал меня насмешливым взглядом:

  – Неплохо плаваешь, только дюже медленно, – усмехнулся он. – Ладно, давай теперь о деле. А то мы с тобой то урывками, то недомолвками. В общем, однажды пришёл я в Надин сад, чтобы накопать червей-выползков. Это такие большие, они после дождя к поверхности близко выходят, на них сома можно ловить тут, на речных ямах, потом, кстати, сплаваем с тобой как-нибудь ночью, время будет. Но тогда, как на грех, черви не попадались, хоть и земля была прелая, рыхлая, и я копнул чуть глубже.

  Я до этого не присматривался, и думал, что у Шиндяя на шее обычный железный крестик. Он аккуратно «отклеил» от мокрой волосатой груди и приблизил к моим глазам – и это оказался маленький полумесяц с тонко выточенными ртом и глазами:

  – Называется такая штука лунница, это – украшение мордовских женщин, – пояснил он. – Опыт, хоть и горький, у меня был, и я сразу понял, что это не случайность и не совпадение. Скорее всего, в древности на том месте, где сейчас сад и стоит ваш, так сказать, с Нюрой домик, было древнее мордовское кладбище. Их захоронения найти довольно трудно, в отличие от других народов древности, от скифов, например, мокша никогда не делала курганов, высоких насыпей. Но хоронили богато, с драгоценностями и почётом, так что найти нетронутый мордовский могильник – большая удача.

  – Богато хоронили богатых, соответственно?

  – Судя по тому, что знаю, цнинская мордва жила в средневековье сытно, вольготно, и у них не было бедности – жили все в мире, зажиточно, каждая женщина имела много украшений, почти все их носила на себе. Поэтому и говорили, что мокшанскую женщину сначала слышно, а потом видно. Сами то они были низкие, плотные, коренастые. А какие ещё-то – иная баба в лесу и не выживет. Пойди-ка, походи по чаще... Шумящие подвески, лунницы, много всего они носили, и с этим добром, выходит, их и хоронили.

  Он помолчал.

  – Вот с тех пор, брат, я себе места и не нахожу. Сначала подумал: надобно бы сообщить в какие-то органы. Но не в моём положении этим заниматься, с моим прошлым мне самому навредить себе легко. Сразу всплывёт старое, подумают, опять я за него... Учитывая судимость и всё такое, начнут копать – зачем копал? Несмешной такой каламбурчик выходит. Долго я выжидал, а потом всё-таки связался я с одним знакомым археологом, – он посмотрел на меня, – нет, ты не подумай, с настоящим, с учёным.

  – Что же, он приехал, изучил?

  – Приехать-то он приехал, но из личного интереса. Его Борисыч зовут, он ведь ещё и рыбак заядлый, мы с ним тут пару дней ловили, как раз подлещик хорошо брал на выходе из ямы, где излучина. И никто, в общем, не пронюхал тогда, кто он есть на самом деле, какая настоящая причина его визита в нашу глушь. Лунницу мою он посмотрел, всё подтвердил: вещица эта родом из самого что ни на есть средневековья... Только вот какая загвоздка, оказывается. Чтобы официально начать раскопки, изучение, нужно разрешение, так называемый «открытый лист». Его ещё получить надо, но проблема даже не в этом. Считай, со времён распада Союза наука у нас, и особенно археология в загоне полном, средства на то, чтобы заниматься раскопками, изучать практически не выделяются. Борисыч сказал, что наносит на карту курганы, могильники – они ведь всё глубже уходят в землю, и скоро совсем уж их не различить на общем фоне будет. Для потомков, мол, он и записывает, может быть, в будущем другое время настанет, когда иначе станут относиться, поменяются в обществе ориентиры, и по его карте станут детально изучать прошлое. Он и точку, где сад и Надин домик, нанёс там у себя, вот. И на этом, как понимаешь, пока что всё и застопорилось... С другой стороны, если бы начались самые настоящие раскопки, я был бы тут уж не жилец. Ко мне и так относятся, что говорить. Никто бы всей этой активности не обрадовался, а Надя – та бы вообще меня прокляла...

  – Да, раскопки в саду её вряд ли бы развеселили. А Стёпа – так вообще бы козни археологам строила, – я представил, как она – в своём непременном камуфляже и берцах, ведёт «партизанскую войну» на родной территории. Проклиная Шиндяя и, наверное, меня заодно. Так, за компанию.

  – Вот поэтому, Мишань, я о том постоянно и думаю, и в саду часто бываю, особенно по утрам. Нет-нет, да и копну где чуть глубже, мало ли – повезёт. Не оставляют меня, дурака, в покое сокровища мордвы-мокши, хотя мне лучше об этом навсегда и накрепко позабыть. Да и к тому ж: это за-хоро-нение!

  Я тоже об этом подумал: выходит, я уже несколько дней живу на кладбище. Странно, что меня до сих пор не посещали призраки. Хотя кто знает, может, я попросту их не видел, но, как только я смыкал глаза, древние мордвины стекались ко мне, окружали, смотрели на меня, в мёртвой тишине позвякивая своими древними украшениями...

  – Не для того же столетия назад люди отправляли родных в последний путь, хороня вместе с ними много ценного, чтобы кто-то потом пришёл, нарушил покой, а главное – забрал. Точнее, украл, – продолжил Шиндяй. – По отношению к мёртвым это же самое настоящее воровство, кощунство, все эти ценности принадлежат им.

  Он помолчал. Дождь становился всё сильнее, но под ветвями плакучей раскидистой ивы на нас не капало. Мы по-прежнему полусидели на песке, и речная вода становилась только теплей.

  – Это с одной стороны, но... ведь почему-то же попалась мне эта дивная лунница, я не верю, что это произошло просто так. Открылась мне внезапно малая часть, страничка о прошлом, будто бы кто-то из-под земли до меня так достучался и сказал: «Витёк, мы здесь! Познай, помоги, расскажи другим!» И, оглядываясь назад, на свою жизнь, будто бы вижу цепочку, трагичную, но вполне связную. Всё, что со мной случалось, словно заранее кем-то продумано. И будто куда-то ведёт. А для чего – пойди и догадайся. Может, и ты, брат, тут появился неслучайно?

  Я же, слушая его, представил, как раскопал в саду и нашёл целый ларец красивых женских украшений. И как показываю их Стёпе, видя изумление.

  – Да, втюрился ты, похоже, быстро и наглухо, – я уже не удивлялся, что Шиндяй умеет читать мысли. – Я тебя хорошо понимаю, есть в ней что-то такое, живинка, искорка. В такую можно, да и стоит влюбиться.

  – Да брось ты уже...

  – Она и правда, весьма когтистая, эта твоя Стёпа. Такая может жгучие раны на душе оставить, долгие, болезненные, не заживающие. Но я тебе, брат, такого не желаю, конечно.

  – Шиндяй, раз ты колдун и провидец, скажи, как по-твоему, получится у нас, или нет? Может, и затеваться не стоит? Плюнуть и растереть?

  – Плюнь и разотри, если хочешь. Твоё дело. Можно на всё так плюнуть, и жизнь свою растереть. Запросто. Видишь, как у меня это легко получилось. А насчёт получится – нет, уж я точно в амурных делах не силён, это исключительно женская колдовская епархия. Тебе к Трындычихе надо. Зайди, нагадает, наколдует, накукует, как в песенке у Окуджавы поётся.

  «Будет надо, и обращусь!» – подумал я, но промолчал.

  – Холодает чего-то, пора обратно плыть, – Шиндяй поднялся, обернулся к лесу, и смотрел долго.

  – О пчёлах, наверное, задумался? – сказал я. – Долетели давно уж! Может, сходим на днях к отшельнику этому, а?

  – Посмотрим. Как верно в песне той, что ты привёл: «Старец – он слышит ушами сердца молчание древних камней»...

  Мы доплыли, кое-как нацепили мокрую одежду, пошли к посёлку. Я улыбался, думая, что это лето – самое лучшее из всех, что были.

  Лето умывалось дождём, улыбалось теплом, и обещало быть вечным.

  На миг я обернулся. В мареве дождя мне показалось, что по Цне плывёт белая птица. То ли это мираж, или самое настоящее мордовское божество, ослепительно белая гусыня. Та самая, о которой вскользь упомянул Шиндяй. Нешкепирь-ава,ослепительно-белая гусыня, проверив, всё ли в порядке с улетевшими в глухой лес пчёлами, теперь спокойно отдыхала, купая перья в малахитовых волнах.

  Да, это была определённо она. И дивная птица наверняка была знакома с загадочным лесным отшельником.

  А ещё – знала все-все мои мысли...

  Глава пятая

  Семена наших детей

  Дождь – умиротворённый, спокойный, блуждал по округе и будто шептал: заждались, так я пришёл, надолго, мне здесь нравится!

  Я вернулся и лёг спать под этот шум, и на этот раз уснул быстро. Снились мордовские сокровища, довольное лицо Шиндяя – он поминутно выглядывал из глубокой ямы в саду и аккуратно выбрасывал на кончике лопаты очередную порцию смешанной с глиной земли. Я присмотрелся – вокруг ямы блестели небрежно разбросанные украшения, и их становилось так много, что, сделай я шаг, обязательно бы раздавил!

  Пришла Стёпа, заглянула в глубину, и крикнула, глядя на меня со злобой:

  – Что творите?! Это же древняя могила! Вас обоих самих тут зарыть надо!

  Потом снился какой-то другой, уж совсем бессвязный бред, и, когда я проснулся, было утро. Я умылся и решил прогуляться к реке – наверняка Шиндяй сейчас там, ведь он, когда мы прощались, сказал, что после дождя стоит попробовать половить на комнатную муху: рыба после ливня активно ищет прибитых к воде насекомых.

  Когда я дошёл до Цны, увидел, что Шиндяй сидит в укрытой кувшинками, как ковром, лодке на выходе из залива, а на берегу, ссутулившись и оперев косматую голову на ладони, грустил Пиндя. Я лёг на живот рядом. Прибрежный песок был влажным от дождя, но тёплым, мягким.

  – А, это ты, – сказал он, утерев нос. – Знаешь, сижу вот, думаю. У меня что-то слова Шиндяя из ума не идут.

  – О пчёлах, что ли?

  – Да нет, – он подёргал щуплую бородёнку. Я хотел спросить, почему он так нервничает, но не стал. – Шиндяй кое-что другое, вскользь так сказал, а мне его слова, прям как ножом по сердцу резанули. Вот ты, – он посмотрел на меня как-то по-новому – строго, внимательно. С моего лица стёрлась усмешка: так уж сложилось, что я, как и все, воспринимал его лишь снисходительно, с иронией. Но теперь он был неузнаваем.

  – Ты же смотришь на меня с усмешкой! – он будто прочитал мысли. – Можешь не отвечать, почему. Что заслужил, то и получаю!.. А Шиндяй упомянул, что каждое живое существо стремится подальше семя бросить. Для того и плоды сладкие у растений, чтоб их съели и отнесли подальше, с отходами потом извергли семена. Вот у меня – трое детей, все в люди вышли, и разбросало их по белу свету – кого куда. Одна только младшенькая Ульянка в Тамбове живёт, хотя я и её уж не помню, когда последний раз видел. А остальные-то уж и позабыли про нас со старухой. Вроде бы не мне роптать, не звонят, не пишут – значит, наверное, всё у них и хорошо. Иначе бы быстро прибежали, коль припрёт, верно ведь говорю? Никого ближе родителей на свете нету, и, коль беда, к ним и бегут. Не бегут – стало быть, и нету беды. И, стало быть, всё хорошо.

  Пиндя свернул цигарку, закурил. Причём сделал это ловко, пальцами одной руки скрутив спиралькой обрывок газеты, а другой – насыпав крупно нарубленной тёмной махорки.

  Он чиркнул и глубоко затянулся. Дыхнул – и мне нестерпимо сильно захотелось курить! Я уж расслабился, думая, что оставил в прошлом эту мерзкую зависимость, а тут даже закралась мысль, словно чёртик с перекрёстка дорог ко мне вмиг примчался и шепнул на ухо: «Попроси у него, угостит ведь, это ж самосад сладкий, натуральный, на земле рос, без химии! Это вообще не то же самое, что сигареты! Тем более всего один разок попробовать, а потом всё! Всего один разок – не страшно! Можно! И нужно!» Я посмотрел на Шиндяя: он отвлёкся от удочки, и, приложив ладонь к глазам, всматривался в нашу сторону. И наваждение отпустило, будто бес испугался колдуна.

  И всё же я не мог запретить себе с удовольствием вдыхать дым – его несло как раз в мою сторону.

  – Пожар ещё этот, будь он неладен, – продолжал Пиндя. – Живу теперь вон, сам знаешь, у Шиндяя, без прав считай. Ильинична моя меня ж и видеть-знать не хочет! После стольких-то вместе прожитых лет! А ты ведь и не поверишь, если скажу, что раньше я совсем другим человеком был, не таким! Совсем другим! Скажи мне кто лет тридцать назад, что буду вот так на полусогнутых бегать, да ошиваться, да унижаться, да я бы придушил за такие слова! Я ведь, верь или не верь, много чего хорошего в жизни сделал, много чего добился. Я таким мужиком в свои годы был! Поверь уж, москвич, не треплюсь! И самое главное достижение – это дети мои, им я всё что мог, то отдал. Даже квартиру трёхкомнатную в Тамбове – и в той младшая живёт. А сам теперь что ж, бездомный. Никому бы такого никогда не пожелал. Ну что ж. Эх... Но, выходит, всё же верно, верно Шиндяй сказал. Про семена наших детей. Верно. Разбросал, развеял их по миру, теперь и помирать можно со спокойной душой. Пора мне уж туда, на покой... У меня и дружок лучший был, товарищ, Вихранок, прозвище у него такое было, по-уличному. Помер пару лет назад. Вот скоро с ним и свидимся. То ли читал, то ли в кино каком-то слышал, что счастье – когда тебя понимают, верно ж... Он один меня и...

  Я сначала слушал его не очень внимательно, мысли о куреве сбивали, потому и смысл последних фраз как-то не сразу долетел до меня. Шиндяй тем временем собрал снасти и поднял со дна камень, служивший якорем.

  – Глупости, что за ерунду говоришь! – произнёс я, не умея найти походящих слов. А Пиндя только вздохнул, пожал плечами. Встал, посмотрел недолго, как Шиндяй налегает на вёсла, и ушёл, бросив обсосанный окурок в воду.

  Мне стало жалко Пиндю, захотелось догнать его, обнять, утешить. Его дом сгорел, но я и предположить не мог, пожар какой силы не утихал в душе! И, может быть, всё поведение его – смешное, неуклюжее, комичное, и было нужно ему только для того, чтобы скрыть от людей правду об этом пожаре? Он будто прятался за маской старика-скомороха. А теперь вдруг – всё, огонь прорвался наружу, уже не скрыть, не удержать...

  Я нагнал его, тронул за плечо. И он обернулся – поникший, сутулый:

  – Вот он, Шиндяй, говорит, что в природе всё правильно устроено, – сказал Пиндя. – Выходит, и то, что старики доживают век, брошенные, позабытые детьми, – тоже не ошибка, так и должно быть. Верно ведь? Я всё вчера слушал внимательно, будто мне и про меня Витёк рассказывал. Старые пчёлы, коль непригодны для общего дела стали, их же выгоняют. Лети куда хочешь, хоть на край света, и там помирай себе тихо и молча. Эх... Но только зачем тогда жить-то надо было вообще, в толк не возьму... И зачем дети живут... они же ведь не знают, не задумываются пока, но и их такой же горький финал поджидает.

  Слушая Пиндю, я задумался, и впервые (даже не знаю за какое время – но впервые!) вспомнил о моих родителях. Когда мы в последний раз созванивались? Я ещё в Москве был, недели полторы назад, наверное. О чём был наш последний разговор? А когда я вообще к ним заезжал?! Я давно стал жить отдельно, когда поступил в вуз. Они же мне первое время со съёмом квартиры и помогали. Да и сейчас деньги нет-нет, да шлют на карточку, хотя я прошу не делать этого, самому бы уже впору им помогать.

  Думая об этом, и не заметил, как ушёл Пиндя. Я дождался, когда лодка Шиндяя причалит. Друг мой был молчалив, задумчив. Сказал только, что на муху не клевало совсем.

  Я вернулся, не зная, чем себя занять. Время шло к обеду, в маленькое окно увидел, как вернулась Стёпа. Она ещё утром ушла заниматься своими «важными делами» по лесной практике. Настроение было на нуле, и перед глазами стоял образ Пинди и его последние слова.

  Через полчаса ко мне зашёл Шиндяй. Я снова заговорил было о рыбалке, о том, что можем вместе попробовать, но тот и не слушал, заговорил огорчённо:

  – У тебя аппарат этот, телефон, или как его теперь называют, сеть ловит? Имею ввиду интернет. Надо что-то делать, срочно! Пиндя, видать, помирать вздумал. Совсем расклеился старик. Я было его урезонить хотел, на ноги поднять грубо, схватил его было за грудки – а у него жар прям, горит весь, сгорает...

  Я снял смартфон с зарядки, и мы пошли к Шиндяю. Впервые я переступил порог его хибарки. Всё ждал, когда это произойдёт, но не думал, что по такому поводу. Не было в его скромном жилище чего-то особенного, тем более колдовского, загадочного. Тёмные сенцы, ведущие в единственную душную комнатёнку, угол которой занимала серая угловатая печь. Подвешенная к стене кровать, которую правильнее назвать нарами, полка с книгами, кухонная утварь, и рваный матрас прямо на полу. На нём и лежал, укрывшись одеялом из лоскутков, Пиндя. Это было теперь его место...

  Что-то в нём внезапно переменилось – лицо пылало жаром, но казалось больным, осунувшимся. Глаза провалились глубоко в череп, и веки стали коричневыми, как кожица гнилого яблока.

  – Прихожу вот, и вижу картину, полюбуйся теперь сам! – сказал Шиндяй. Он снял с плитки чайник, пар бил вверх белой струёй. Отошёл к углу и вернулся с пучком травы, заварил в большой закопчённой железной кружке. – Что с ним такое приключилось, никак в толк не возьму... Но тебя не я – он позвал. Говорит, мол, приведи московского с интернетом.

  Я присел на корточки. Пиндя очнулся, с трудом разлепил веки:

  – Это ты? – он поводил глазами по тёмной комнате, и, хотя я склонился прямо над ним, он будто бы меня не видел. – У меня к тебе просьба, брат заезжий, отнесись к ней как к последней. Она же, говорят, священная, эта последняя просьба, – Шиндяй, слушая его, окунал пучок травы в кипяток и что-то неодобрительно бурчал под нос. – Найди в этом самом окияне-интернете моего старшего сына, не знаю, как с ним ещё связаться. Он, видать, телефон давно поменял, а нам, родителям, новый не сказал. Забыл, забегался, не успел как-то в общем, у него дел много. Я уж пробовал, – Пиндя достал из-под одеяла большой кнопочный телефон с антенной, вероятно, одна из первых моделей конца девяностых годов. – Набираю, дивчина какая-то отвечает, что абонент не того, ну ты понял. Найди его в общем – зовут Несдоба Трофим. Фамилия у нас нечастая, да и имя у сына тоже не из тех, что каждому второму дают. Думаю, найти его на просторах этих интернетов можно, если постараться. Ты у нас продвинутый малый, у тебя-то уж точно получится!

  – Да, лишь бы связь была, – я посмотрел. Были две «палочки», и одна всё время пропадала.

  – Напиши ему, мол, батя помирает, пусть всё бросает и едет сюда. А заодно и с остальными свяжется – с Ванькой средним, и с Ульянкой младшенькой. Пусть все съедутся сюда ко мне, это, наверное, последняя мечта моей жизни! Чтоб их вот тут, как говорится, у одра смертного повидать. Проститься. Правильно так напиши, чтоб дошло до него, негодника!

  – Если интернет будет работать, дойдёт.

  – Чтоб до сердца дошло! Его пробить нужно!

  Я загрузил стартовую страницу поисковика – и это заняло несколько минут. Хорошо, что она не сбросилась, не пришло сообщение о том, что нет связи. А тем временем у домика Шиндяя началось движение – кто-то шёл к нам. Заскрипел тяжело порог, дверь открылась, и свет заслонила фигура жены Пинди.

  – О, жена твоя, Пётр Дмитрич, допустить до тебя, иль нет? – сказал Шиндяй. Он всё равно, как я понял, хотел максимально сбавить трагичность. И мне сказал:

  – Прямо как Софью Андреевну к помирающему Толстому...

  Впрочем, жена спрашивать дозволения войти и не собиралась. Пиндя, лишь увидел её, повернулся на бок к стене и накрылся с головой одеялом. Он дрожал – то ли от страха, то ли его бил озноб.

  – Проходи, Ильинична, что ж в дверях стоять, – сказал как можно миролюбивее Шиндяй, но сам стоял в стороне, будто тоже боялся её реакции. Женщина была крупная, лицо – властное, но усталое. Её, похоже, сильно подкосил пожар, сделавший в один миг нищей без крыши над головой. Я только теперь подумал, что, если у стариков и были какие сбережения, то они, наверное, сгорели. Также, как и все их документы... Не знаю, как бы я стал относиться на её месте к Пинде, чья случайно брошенная во хмелю цигарка так перевернула их и без того нерадостную жизнь.

  Возникла неловкая пауза, и мы понимали: Ильинична сама не решалась, как быть дальше. Подбородок подрагивал, и она вот-вот могла сорваться на истошное рыдание. Смартфон же в моей руке «мяукнул», как котёнок, и все на миг посмотрели в мою сторону. Звук означал, что появилась хорошая связь, будто Илинична привела её с собой на поводке. Я решил быстрее воспользоваться, набрал в браузере имя сына Пинди, и не сразу, но вспыли ссылки на страницы в социальных сетях.

  Я открыл одну из первых и увидел фотографию Трофима Несдобы – мужчина лет сорока с шикарной бородой. Подумал, что следить за такой «растительностью» и так завивать усы самому трудно, наверняка он постоянно посещает какой-нибудь салон. Столичный – ведь в строке «город» стояла Москва. Информации о месте рождения не было. Если бы он обозначил Жужляйский кордон, значило бы, что я нашёл нужного человека. Но такие люди обычно скрывают своё «сельское» происхождение. Я снова посмотрел на снимок. Снято профессиональным фотографом в студии, выражение лица – как у коуч-тренера, мастера проведения всяких тренингов и интерактивов. «Я уверен в себе, и научу вас быть таким же!» – будто бы говорило это блестящее достатком и здоровьем лицо. Впрочем, и «статус» на страничке стоял соответствующий. «Всякое достоинство, всякая сила – спокойны», – гласило изречение.

  И всё же это был сын Пинди и Ильиничны, настолько угадывались в холёном лице их общие черты. Особенно много от матери – я несколько раз поднял на неё глаза, чтобы сопоставить.

  И тут заговорил Пиндя. Он едва высунул нос из-под одеяла:

  – Танюш, это ты, да? Танюш, прости меня, ради Бога, дурака старого! Я не хотел, правда, дом-то, палить, не со зла. Как морок на меня тогда какой нашёл...

  – Знаю, какой морок на тебя изнизошёл, – последнее слово прозвучало, как проход зубьев пилы по дереву. – Алкаш проклятый! Всю жизнь мне перегнул, сколько намаялась я с тобой, окаянный чёрт! А теперь вишь, по твоей милости по чужим углам отираюсь, и людям, людям! – она напирала на букву "я". – В глаза смотреть совестно!

  Шиндяй отошёл к печи, поставив рядом с чугунком кружку с заваренной травой. Я тем временем уже писал сообщение. Для начала набрал: «Трофим, здравствуйте!» и проверил, дойдёт ли. Если нет – то и смысла нет писать больше. По крайней мере, отсюда. Стоит пойти тогда поискать связь где-нибудь на взгорке. Или даже найти способ доехать до цивилизации.

  – Что там, не ответил мой-то? – спросил Пиндя, и снова стал трусливо посматривать на жену. – Помираю я ведь, плохо мне. Дотянуть бы, чтоб деток увидеть. Я вон, москвича нашего попросил Трофимку разыскать.

  – Где ж, найдёшь его! Занят, поди, у него дела, в люди вышел, зарабатывает! – с гордостью сказала Ильинична. – Не то что ты, беспутный! Не в отца сын, слава Богу, не в отца!

  Она поискала глазами, и грузно присела на низкий табурет, расправила передник. Казалось, он треснет под ней и расползётся, но ничего, выдержал.

  – Ты что ж думаешь, я его после пожарища и так, и эдак найти пыталась, Ульянке в город звонила. Она говорит, тоже у неё нового номера его нету. Ни у кого, видать, нету.

  – Московский вон, сейчас в интернетах его сыщет, – сказал Пиндя и слегка приподнялся. – Я его попросил. Говорят, в современном мире человека сыскать – не проблема. Они сейчас все в этих интернетах днюют и ночуют.

  – Может, и правда найдёшь? – спросила она, удостоив меня внимательным и тяжёлым взглядом.