Текст книги "Шиндяй. Колдун тамбовских лесов (СИ)"

Автор книги: Сергей Доровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

  – Так что с практикой? Может, к кому меня определите помощником? – спросила Стёпа.

  – Да надо бы, но придётся тебе, видимо, больше самой по лесам топать, я буду задания давать, есть чем заняться. Ты завтра ещё раз ко мне зайди, может, хоть чуть поспокойнее выдастся утро. Решим всё, не беспокойся. А пока... загляните к нашему горе-пасечнику, к Пал Егорычу. Хотя какой он пасечник...

  – Это к Ну-ну? – спросила она.

  – К нему, – усмехнулся Сан Саныч. – Весь такой деловой, а ничего же не смыслит в том, за что взялся! А у него там и дымарь, и другой инвентарь, с огнём связанный. Не дай бог, ещё один поджигатель будет на мою голову, тогда уж меня снимут, – он достал платок и вытер пот с шеи. Несмотря на утро, в кабинете было довольно душно. – Хотя оно, может, и к лучшему, если снимут, хоть высплюсь, на рыбалку схожу, а то Шиндин вон ловит, а я только смотрю да завидую. Ладно, вот вам листовки, берите, и дуйте к Ну-ну, то есть, к Пал Егорычу, нашему дорогому пчёлычу. Пасека его прямо к лесу выходит на окраине, так что если огонь от него пойдёт, быть большой беде. Тут хоть и безбожник, а перекрестишься! Побеседуй с ним, Стёпа. Ну и московскому гостю небольшую экскурсию проведи заодно.

  – Вот ещё, я – будущий мастер леса, а не экскурсовод!

  – Все профессии важны, все профессии нужны, – засмеялся Сан Саныч.

  Мы закрыли за собой дверь.

  – Так вот и будешь весь день за мной хвостом плестись? – спросила Стёпа, когда мы спускались по ступенькам.

  Я не ответил: утро выдалось жарким, сильно парило. Стоило опять ждать ливня:

  – Стёпа, да я уж понял, что барышня ты когтистая, но хватит уже, может? С тобой я иду, не с тобой – какая разница. К тому же меня Шиндяй обещал как раз познакомить с этим, как его, с Ну-ну.

  – Ах, ты ещё и с Шиндяем этим успел снюхаться? – сказала она, поджав губки. – Хотя, чему удивляться? Одно к другому всегда тянется.

  Мы шли, и я ни о чём не говорил, зная, что на каждое, даже самое пустяковое слово услышу триаду острот. Подумал – интересно, это характер такой? Или возрастное? Или напускное? А может, всё сразу. Она и со стороны казалась по-боевому напряжённой, словно готовилась отражать мои слова, как выпады шпаги.

  – Будет дождь, – подняв глаза к небу, сказал я.

  – Это ещё почему? – казалось, она готова оспорить любую истину только потому, что её произносил я.

  – Потому что ты голая обливалась, а эта примета – как раз к дождю. Я знаю. Проверено старомордовским способом. К тому же ты ведьма потомственная, сама же не отрицаешь!

  Она больно ущипнула меня за плечо. Я хотел ответить тоже каким-то телесным прикосновением – а что, хороший переход, но наше «мирное общение» перебил выкрик Пинди:

  – Рой уходит! – он ловко, будто было ему лет, как нам, перепрыгнул через жердь ограды, и пробежал мимо с поднятыми руками. Глаза закатил, язык высунул.

  Мы переглянулись со Стёпой, и засмеялись.

  – А давай с тобой бегом на пасеку, кто первый? – спросила Стёпа. – Или лёгкие боишься выплюнуть с непривычки?

  Я не ответил – рванул через ограду в ту сторону, откуда выбежал Пиндя. О чём тот кричал, я не понял. Какой такой рой, и куда уходит?

  Мы бежали в сторону усадьбы пасечника. Я был первым, но Стёпа не отставала. На миг обернулся, и увидел её раскрасневшееся напряжённое лицо.

  «Догоню и убью!» – говорило выражение лица.

  Дом Ну-ну и его хозяйство были на отшибе, точнее, на небольшом взгорке за посёлком. Сразу за покосившимся сараем начинался просторный луг, красивый и сочный, как на картинке, а за ним – стройный сосновый лес. Чуть поодаль в тени под шиферным навесом стояли разноцветные, похожие издалека на спичечные коробки ульи. Их было чуть более двадцати, но я не считал на бегу, конечно.

  Кому и зачем кричал Пиндя – было совсем уж непонятно, потому что краем глаза я заметил, что старик, обежав круг, возвращался туда, куда стремились и мы. Стёпа меня так и догнала. Но когда я достиг сарайчика, согнулся, положив руки на колени, она ткнула меня в плечо:

  – Что, запыхался? А я говорила, выплюнешь весь свой слабый ливер!

  – Что ж не догнала тогда?

  – Я с детства мальчикам фору даю, чтоб они лидерами себя чувствовали, мужчинами вырастали. Да толку-то! И вообще, мы же в салочки играем. Я выиграла. Потом будет твоя очередь.

  – Рой уходит! – вновь раздался выкрик Пинди, теперь слабый, на выдохе.

  – Да замолчи ты уже! – из-за сарая вышли двое, и по голосу я узнал Шиндяя. Рядом с ним шёл человек в затасканном переднике и шляпе с сеткой – прямо настоящий такой пасечник, как на фотографиях бывают. Они оба смотрели вверх, и я тоже поднял глаза, и только теперь всё понял. Пчелиный рой я видел впервые, он напоминал чёрный жужжащий шар, точнее даже, неровное облако, застывшее выше крыши сарая.

  – Что делать? Что делать! – выл пасечник, взявшись за голову.

  – Во заладил. Да ничего! Ничего не остаётся – разве что пальнуть, – сказал Шиндяй, почёсывая щетину. – У тебя же ружьё есть?

  – Да ты что, Витёк, рехнулся, оно ж у меня того! Без документов! – сказал он с ударением нам "у". – Если услышат, сообщат, обыск и то-сё – это ж сам понимаешь, срок! Но стрелял то – ты! А для тебя с твоей, так скажем, биографией, это что будет значить, сообразил?

  – Конечно. Ну, тогда пусть себе летят твои пчёлки, куда хотят. Раз поднялись. Найдут себе пристанище. Хорошего им полёта!

  – И всё? И всё! Ну-ну! Я думал, ты поможешь! А ты! Ну-ну ты!

  – Нет, Ну-ну – это ты. У тебя и минуты нет, решайся.

  Человек в шляпе с сеткой поколебался, махнул рукой, и кинулся в сарай. Через миг выбежали с двустволкой, нацелился прямо в рой.

  – Ты идиот? – Шиндяй выхватил ружьё.

  – Я думал, ты в них собрался. А как надо-то?

  Шиндяй сплюнул, взвёл курки. Поднял стволы вверх одной рукой, уперев приклад в плечо выше напряжённого бицепса. Раздался оглушительный дуплет.

  Пиндя аж вздрогнул, и заткнул уши, но уже после выстрела. Затем стал их смешно прочищать. Он настолько эмоционально на всё реагировал, что вот-вот мог упасть на землю и затрястись от переизбытка чувств. Стёпа же – я знаю, совсем неосознанно, но спряталась за моей спиной и, выглядывая, наблюдала за стрельбищем с опаской.

  – Чего застыл, ящик, ящик неси, пчеловод хр... – Шиндяй перевёл взгляд на девушку, и проглотил ругательство.

  Я снова посмотрел вверх – на удивление рой собрался плотно, замер. Пчёлы болтались, словно мухи на заре, а потом стали медленно опускаться, замирая поминутно в воздухе. У них будто был коллективный разум, который решал – где можно приземлиться? И ящик – или пустой пчелиный улей, я не очень разбирался, который поставил Ну-ну, кажется, пришёлся им по душе. Они стремились туда.

  – Ну-ну, ну и дела! – радостно сказал горе-пасечник, и посмотрел с уважением на Шиндяя. – Ты и правда колдун! Как так-то?

  Шиндяй стоял, положив ружьё на плечи за спиной. Выглядел, как герой боевика:

  – Век живи – век учись... у меня! – сказал он. – Пчёлы не любят плохой погоды, не лётная она. А гром – сам знаешь, предвестник её. Это ж самый что ни на есть дедовский способ – если рой уходит, надо бить в медную посуду, в тазы, во что угодно, водой брызгать даже. Ну, или пальнуть вот так, как мы. Помогает, как видишь!

  – Ещё как! Ну-ну!

  – Ты учись, раз пасекой занялся. А то я, может, скоро помру, кто тогда за твоими пчёлами следить станет?

  – Типун тебе на язык! Что дальше делать-то?

  Но на этих словах рой снова, будто очнувшись, остановил приземление, поднялся выше сарая, и улетел, словно немного поразмыслив, или попрощавшись с местом, двинулся в сторону леса. Жужжание медленно удалялось в нагретом безветрии.

  – Эх ма! – сплюнул Ну-ну. – А это – что? А это – как? Сглазили мы его, что ли?

  – Что ж, значит, так надо, – сказал Шиндяй. – Чего уж теперь сожалеть. Не переживай. Ведь сам же виноват, раз за роением не уследил. Это ж понимать надо!

  – Шиндяй, ты ружьишком-то моим не маши, не надо, дай я спрячу! – Ну-ну посмотрел на нас. – Вы, братцы дорогие, ничего не видели и тем более не слышали! Никаких выстрелов! Если спросят – мол, это мы так по бочке вдарили, что угодно сочиняйте. Это всё ты, ты! – он напирал на Шиндяя.

  И прошептал уже себе под нос, глядя на ружьё:

  – Утопить тебя что ли, от греха? Да жалко ж ведь... такое ружьё, ах какое...

  Шиндяй тем временем обогнул Пиндю, не глядя на него, подошёл к нам. Не поздоровался, а сложил пальцы двух рук квадратом, поднял перед собой, словно поймал в фокус фотоаппарата:

  – Щёлк, молодые! Совет да любов! – произнёс он именно так, без мягкого знака. – Хорошо смотритесь.

  Стёпа только теперь, казалось, пришла в себя, и нацепила привычную воинственную маску. Она резко отошла от меня и встала у шершавой стены сарая, скрестив руки на груди. Выглядела особенно эффектно – у сарая разросся люпин, и её камуфляжные брюки утонули в голубых и розовых головках цветов. Доносился их запах – очень сильный, приторный.

  – Из нашего Ну-ну пчеловод, как из меня – колдун, – сказал Шиндяй. – Мягко говоря, начинающий он. Вы хоть раз видели такого пасечника? Я ему, главное, говорю, обзаведись литературой, то-сё. А он, нет, я по наитию, у меня в роду пчеловоды были, я сам разберусь. Разберётся он! Вон, видите – роение допустил, а если б знания имел, то предупредил бы это дело. У меня вот дед был пчеловод, детство всё на пасеке прошло, это он много секретов знал, а я только кое-что по верхам и помню.

  – Палить в небо – это тебя тоже дед научил, или ты Винни Пуха с Пятачком вспомнил? – спросил я, и посмотрел на Стёпу. Она засмеялась. Я этого и хотел.

  – Конечно, Пятачок научил. Сами вы – Хрюша со Степашкой, – засмеялся Шиндяй. Улыбка с лица девушки стёрлась.

  Вернулся Ну-ну, я только теперь заметил, Пиндя бегал за ним следом – всё также бестолково. Наверное, ему хотелось быть нужным, стать соучастником происходящего, но не получалось. Да и Ну-ну казался каким-то неловким, сутуловатым.

  Тут вступилась Стёпа:

  – А я, собственно, Пал Егорыч, к вам пришла. По заданию от Александра Александровича, – имя-отчество она отчеканила с особым пиететом. – Он дал задание мне провести инструктаж, связанный с пожарной безопасностью, – она помолчала, все смотрели на неё, стараясь не засмеяться. А как удержаться, когда перед тобой выступает серьёзная такая шпонка. – Так я это, начну? Нельзя допустить повторного такого возмутительного случая, как вчера...

  – Не допустим, дочка, что ты! – перебил Ну-ну. Он уже спрятал ружьё в сарае, но по-прежнему щурился, смотрел в разные стороны: не несёт ли кого нелёгкая?

  – Да только что мы стоим, в ногах, как говорится... Пойдёмте лучше ко мне на крылечко, чайку погоняем, с медком, с хлебом домашним. Там и поговорим обо всём неспешно, коли время есть.

  – Со временем у меня! – сказала Стёпа.

  – Да ладно тебе, – я её слегка обнял, но она отбросила руку. – Всё-всё. Давайте голосовать. Я вот – за чаи.

  – И я! – ответил Пиндя, подняв руку.

  – Ввиду особого противопожарного режима, высокого класса пожарной опасности и всё такое, – сказал Шиндяй. – Самовар готовить я буду. Если что загорится, считайте меня коммунистом.

  – Я те дам – загорится! – сплюнул Ну-ну.

  – Я те дам – коммунистом! – погрозил кулаком Пиндя. – У меня сродник в гражданскую у антоновцев поваром был, понял!

  Крылечко у Ну-ну было уютным, широким, с круглым столом посередине. Стол покрывала белая скатерть, стоял сервис, заварочный чайничек с розочкой, ну просто купеческая милая красота... Я снова подумал, что многое, с чем встречаюсь, и правда раньше видел только на картинках. Вот бы мне так каждое утро просыпаться, пить чай на таком крылечке, смотреть вдаль на лужайку, видеть кромку леса, ульи. А не всё то видеть, что приходилось в Москве – бензиновые лужи, гул метро, тупую работу и кислые лица коллег, лучше и не вспоминать. А то ведь скоро возвращаться...

  Краем глаза наблюдал, как Шиндяй, взяв небольшое полено и, держа топор не за ручку, а обхватив кулаком обух, аккуратно настругивает тоненькие палочки. Потом, растопив самовар, добавил шишек – их у сарая стоял полный холщовый мешок. Скоро он принёс самовар, и поставил в центре стола.

  От самовара шёл бесподобный запах дымка – можно было пить один кипяток, и было бы вкусно, но хозяин всем разлил заварку с пряным мёдом и густым разнотравьем.

  Пиндя и за столом выглядел смешным: он сидел, словно сельский дедушка на старой дореволюционной фотографии, и прихлёбывал чай, плеснув в красное с белыми горошинками блюдечко:

  – Ой, как хорошо-то! – отдувался он, хрустя рафинадом. – А мёд я вот не ем!

  – Боишься, что пчёлы увидят, и закусают? – спросил Ну-ну.

  – Да, так сказать, не покушаюсь на их добро, уважаю.

  – Чтобы стать пчеловодом, надо самому быть хотя бы немного пчелой. У пчёл нам всем надо поучиться, – сказал Шиндяй. Я понял, что настроение у него философское, а значит, он будет разговорчив. – Если бы наше общество внимательнее к ним присмотрелось, не было бы ни войн, ни революций, ни природных катаклизмов. Виной всему плохому – незнание и неуважение к природе. Ведь что такое пчелиное общество? Оно сформировалось уже таким, как существует сейчас, около ста тысяч лет назад, это вполне себе древняя цивилизация. Мы тогда с дубинками по лесу бегали, слонов в угол мохнатых загоняли, а у них был, говоря научным языком, такой же простой, удобный и чёткий социум, как и теперь. Их устройство жизни старше, и наше во всём опережает. Стоит присмотреться, это же само совершенство!

  – Гхм, – сказал Пиндя.

  – Ты чего смеёшься? – просил Шиндяй.

  – Это я поперхнулся.

  – То-то же, не перебивай, а то я тут мысль до молодого поколения донести пытаюсь, и вам полезно послушать, особенно тебе, Пал Егорыч, раз ты за пчелиного руководителя себя выдаёшь. Так вот, у пчёл есть что-то вроде коллективного разума. Убери одну пчелу из улья и проследи. Сразу поймёшь: она станет «потерянной» и не поймёт, что ей дальше делать. Единица – ничто, единица – ноль, прямо по Маяковскому. Пчелиный мир предполагает чёткое разделение обязательств, узкую специализацию в большом деле. Сейчас, кстати, во всём мире некоторые азиатские страны к пчёлам поближе всех, есть нации-рои, но это тема отдельная. Есть пчёлы, занятые потомством, следят за малышами, как в яслях, есть сторожи, потому что прорваться в их дом многие воры пытаются, особенно осы. Вот и защищают границы родины от внешних посягательств. Чем не пример патриотизма, о котором мы пока разве только петь научились? Простой и понятный патриотизм, только без слов и пафоса. Дозорные летают, разведчики собирают информацию, и как, на каком языке, но довольно точно рассказывают другим пчёлам, что видели. Нашли разведчики цветочную полянку – следом уже вылетают сборщики мёда.

  Я посмотрел на Стёпу – она почти и не притронулась к чаю и угощению. Слушала, потупив глаза. Шиндяй же, как и Пиндя, налил чай в блюдечко и, держа его, расставив широко пальцы. Только теперь я обратил внимание: его руки были «расписаны» потускневшими синими наколками. Почему раньше не замечал?

  Тем временем он продолжал:

  – Пчела – символ и трудолюбия, и любви, – Шиндяй говорил так увлечённо, будто читал лекцию. Или проговаривал готовящуюся защиту диссертации. Я знаю, что это такое – проходил через это совсем недавно. – Пчела, она ведь многого-то и не просит! Заботься о ней – и она одарит тебя трижды. Но при этом, что помнить надо! Это я тебе, Ну-ну, говорю, не суетись, сядь. Попей вот лучше. Суетных пчеловодов в природе не бывает, запомни, перестраивайся! Никакой не должно быть поспешности с пчёлами, только обдуманные действия. Она хорошо чувствует человека, его настроение, эмоции даже. Когда что-то неправильно делаешь, суетишься если, пчёлы так вот: «У-у-у» гудят.

  Мне было интересно слушать, и потому решил добавить свои «пять копеек»:

  – Шиндяй, извини, перебью. Вот ты говоришь, учиться, я так понял, общество строить по их принципу призываешь. Но там же всё довольно жестоко у них. Я прав, нет? Пчелу же ведь могут выгнать из улья, если не приносит мёд, трутней – так тех вообще в один прекрасный денёк поголовно выставляют из дома на холодную и голодную смерть. Уж пытались не раз построить общество по такому принципу. Что получилось то? «Империи зла», которые приводили к войнам.

  – Вот ты штампов-то в Москве своей нахватался, – Шиндяй отхлебнул. – Ну, конечно же, закон природы жесток, кто с этим спорит? Он сам по себе такой. Пчёлы, в отличие от нас, никогда не пытались ломать под себя природу, подстроить в угоду себе, своему потреблению. Они встроены в гармонию жизни. Восемнадцать дней пчела собирает нектар, а потом умирает. Спокойно, и есть в этой спокойности какая-то даже торжественная, чистая и светлая нота. Часто пчела умирает за работой на цветке, или прямо на лету. Как святая уходит в мир иной. А как в писании сам Бог сказал, примерно так: «В чём застану, в том и сужу!» Нас застаёт обычно как: в постели, в пьянке, в блуде, в лицемерии. А последний миг жизни пчелы – это всегда труд. Поэтому они сразу из нашего мира на небо летят.

  – Пчёлы – и в рай? Это ты сейчас по-христиански, или это, опять по-своему, по-мордовски? – спросил я.

  – Отвечу, но не сразу, – сказал Шиндяй. – Тут своя глубина есть. Гербовая символика Тамбова, например, – борть и три пчелы, выбрана неспроста. Люди, жившие здесь испокон веков – мордва-мокша, были лесными бортниками, и они-то умели, подобно пчёлам, жить в гармонии с природой, соблюдая её законы. Когда же все эти земли после прихода русских вошли в состав большой державы, то прямо отсюда, из наших мест поставляли к царскому двору лучший мёд.

  – Выходит мой мёд – царский, ну-ну! – с усмешкой вставил хозяин.

  – Мокша по-особому относилась к пчеле, – продолжил Шиндяй. – Даже есть такая легенда. После сотворения мира и всех существ верховный бог, прародитель всего сущего Шкай отправился на отдых, и какое-то время вовсе не следил, что делалось в созданном им мире. Тогда все земные существа стали обижать человека. Все, кроме пчелы. Ей было некогда, она по обыкновению своему трудилась, собирая мёд. Когда Шкай вернулся в свои владения, он разгневался. Быстро навёл порядок, вернул человека на задуманное им главное место, и решил, что с того часа на всём свете только у людей и у пчелы будет душа. Так что пчёлы после смерти сразу попадают на небо, они со времён творения душ своих ничем не запятнали.

  Шиндяй помолчал, обвёл всех взглядом:

  – Чувствуете? Не только у нас, но и у пчёл, значит, есть такая же точная душа.

  – Вот как ты ловко вязать начинаешь в две нити христианство с язычеством, – сказал я.

  – Это вяжу не я, в народе это переплетение идёт уже веками, и кропотливая, надо сказать, творческая работа. Она заслуживает внимания, а не пренебрежения, как часто случается. Мордва на Тамбовщине давно слилась с русским населением, осталась память разве что в названиях мест, в фамилиях, а есть всё-таки некий ручеёк, так скажем, что тянется из глубины тех далёких веков в наши дни. Мне порой кажется, что я хоть немного, но слышу его журчание. Христианская вера приживалась здесь не без труда, порой крестить приходилось мордву из-под палки, и это приводило к крови. Был такой святой – Мисаил Рязанский, он прославлен в церкви как креститель мордвы, мученик. Его как раз и убили здешние мордвины, настроенные против принятия новой веры. Но шло время, и христианство с исконной верой мокши смешались в единое, народное. Как вот, например, впадает река Челновая в Цну, и дальше уже течёт одна Цна-матушка, но только иная она уже после слияния, и полноводнее, и по рыбе разнообразнее. Так и тут, думаю.

  – Ох, какой разговор у нас таки складывается, прямо философский, – сказал Ну-ну, оперев голову на руку. Он осмотрел сидящих, – лишь бы молодёжь совсем уж не заскучала, ей-то до всего этого...

  – Совсем не скучно, – сказал я, взглянул на Стёпу. Подмигнул ей, она в ответ стукнула меня по ноге. Довольно больно – берцы у неё оказались тяжёлыми, с набойками, наверное. – Ты же ведь сам, помню, мне на днях рассказывал, что Шкай сделал человека из этого, из пня!

  – Вот, хорошо, что напомнил, – продолжил Шиндяй. – И это тоже подходит к теме единства, корневого, глубинного. По мордовской легенде пень тот, из которого человек сотворён, без дела стоял на месте тридцать лет. А ведь Илья Муромец – богатырь русский, столько же времени без дела пролежал, пока ему силушка не пришла, опять же, свыше ему дарована. Явное же сходство, только сразу и не прочувствуешь до конца, не нащупаешь, как далеко общие нити славян и угро-финнов уходят. Вот и думаю: сколько всего ещё неразгаданного, нераскрытого... и, прежде всего, в нас самих, а мы, вместо того, чтобы внутрь себя заглянуть, наоборот, от себя же бежим. И чем быстрее развиваемся технически, тем шибче убегаем и прячемся от самих себя. Уже в космос научились летать, небоскрёбы до облаков строить, а себя понимать – нет. А потому и жить толком не умеем.

  Шиндяй замолчал, и никто долго не хотел ничего говорить. Ну-ну на правах хозяина решил сказать, вернее, немного объясниться. Выглядел ведь он не менее комично, чем Пиндя:

  – Спасибо тебе, Витёк, за помощь по пасеке, без тебя мне бы никак не управиться. Рой улетел – жалко, ищи его теперь свищи, как ветра в поле, ну-ну... Теперь, наверное, мёда меньше соберу.

  Шиндяй как-то хитро сощурился, прихлёбывая. Он будто бы что-то знал про этот рой, как мне показалось, но говорить не хотел.

  – А вы, ребятки, надо мной не смейтесь, это, наоборот понимать надо, раз немолодой уж человек, а за новое дело взялся, – говорил о себе Ну-ну. – Я ж никакой ещё по сути не пчеловод, ну-ну. Сам-то – городской, сюда переехал. А от предыдущего хозяина осталось целое хозяйство, считай, готовая пасека по наследству, с пчёлосемьями. Вот я и подумал, ну-ну.

  – Вот ты и подумал: поставлю ульи – и дело с концом! Пчёлы сами по себе пусть полетают, пожужжат там-сям, мёд тебе исправно снесут прямо к ногам, а ты его только кушать будешь, да в райцентре на ярмарке за хороший барыш толкать! – Шиндяй усмехнулся. – А тут, гляди ты, ещё и работать надо, и больше того – головой соображать, и днём и ночью не знать покоя.

  – И не говори: твоя правда, ну-ну. Я к этой, к критике человек открытый, принимающий, – Ну-ну был, похоже, человек совсем уж неконфликтный. Мне почему-то подумалось, что для пасечника это, наверное, хорошее качество. – По прошлому году-то вспомню: как самое время качать мёд пришло так уж тут и правда: ни сна, ни покоя, ну-ну.

  – Было такое, вдвоём с ним не спали, – кивнул Шиндяй, разламывая сушку.

  – А вот про барыш и прочее это ты зря меня обижаешь. Да, выезжал в прошлом году на ярмарку. Так ведь я уж тебе рассказывал: всё проклял, ну-ну! Сущая каторга для порядочного человека! Обязательно гадостей наслушаешься. Один вот помню, подходит, язвит, спрашивает ещё, как я, мол, мёд подделываю, а я ему, ну-ну...

  – А ты бы не горячился. Работа на пасеке должна учить сдержанности, высокому благородству, отстранённости даже, – философствовал Шиндяй.

  – Ты, раз умный, объясни тогда, что мы сегодня наблюдали? Зачем пчёлы вообще роятся? – спросил вдруг Пиндя. – Я так сначала и не понял ничего: подумал, что всей пасеке конец. Потому вот и побежал с криком...

  Шиндяй усмехнулся:

  – Пётр Дмитрич, дети твои давно разъехались? – Пиндя при этих словах опустил глаза и стал хмурым. Его даже слегка затрясло. Шиндяй же продолжал. – В природе всё устроено по такому же принципу. Взять хотя бы растительный мир. В каждом растении заложено: оно стремится не только дать потомство, но и делает всё возможное для сохранения своего вида. Для этого нужно, чтобы семя ушло, улетело, отправилось любым путём и как можно дальше от материнского растения, и там прижилось. Выросло и тоже дало потомство. Одни растения придумали для этого семена-прилипалы, которые путаются в шерсти животных, к шнуркам у нас пристают и так далее, другие для этого растят свои плоды сладкими. Да-да, что яблочки, что малина, клубника и прочие – они сладкие только затем, чтобы их съели, отнесли в желудке подальше, а затем семена вышли с отходами из нутра, и проросли. Медведи в этом смысле, кстати, большие молодцы. У них кости малины и не перевариваются. Они её едят, и по всему лесу таким вот образом рассаживают. Это я всё к чему: даже у растений есть такой вот ген выживания, назовём его так. У пчёл как древней цивилизации насекомых он тем более заложен. Им нужно покинуть место, каким бы хорошим оно ни казалось, чтобы обязательно дать приплод на новой территории. Для сохранения самого вида. Есть и ещё причины роения. Раньше дикие пчёлы жили в дуплах, а они – широкие, удобные, бывают в основном только в деревьях уже старых, к гибели близких. А жить рой будет только в живом дереве. Отсюда вывод: пчёлы всегда были в постоянном поиске нового места для жизни. Если пчёлы из разных семей прилетают на одну и ту же поляну, они между собой не грызутся, а распределяются по цветкам. Но где-то внутри, в своей памяти отмечают, что есть конкуренция, и это опять может подтолкнуть к роению. В общем, у меня пальцев на руках не хватит, – он снова показал руки, и я ещё пристальнее присмотрелся к наколкам, – чтобы все возможные причины перечислить. Но и так ясно: и у растений, и у пчёл, у нас... да у всего живого есть общий внутренний код, связанный с размножением.

  Шиндяй настолько углубился в философию, что его, как мне показалось, кроме меня никто уже и не слушал, Стёпа – та вообще заскучала. А, может быть, чай всех разморил. Стало даже тяжеловато дышать. Хотя, может быть, просто становилось душно.

  – Будет дождь опять, – сказал Ну-ну.

  Стёпа очнулась, быстро вскочила из-за стола, словно её ужалила главная героиня беседы. Девушка спешно вручила хозяину листовки, произнесла скороговоркой что-то о пожарной безопасности – пасечник только кивал, но было ясно, он не слушал. Он свернул листок и убрал за пазуху, даже не взглянув.

  – Оставь мне на курево! – прошептал ему Пиндя, пожёвывая губы.

  Стёпа обратилась ко всем. За столом заулыбались, слушая её, и особенно – я:

  – Спасибо большое за тёплый приём, за угощение, – сказала она. – Я так рада, что наконец-то приехала на Жужляйский кордон! Здесь так хорошо! Но мне пора идти, до свидания!

  – Иди, иди, – сказал Пиндя, утирая бороду.

  – Заходи почаще! – добавил Ну-ну.

  Я хотел встать, но Шиндяй тут же остановил мой порыв, больно наступив на ногу под столом. Ловкого и резкого движения никто не заметил, потому и удивились моему вскрику. Я посмотрел в его глаза, и прочёл:

  «Пусть идёт! А ты – сиди и не смей тут метаться!»

  Стёпа ушла, я проводил её глазами. Почему-то был уверен, что она хотя бы на миг обернётся, чтобы окинуть меня взглядом. Пусть насмешливым, колким, ироничным, вызывающим – да любым, но всё же посмотрит... Но она ушла быстро, и я слушал, как стучат по некрашеным доскам крылечка её скрипучие берцы.

  – Так это девка была, али пацан? – спросил Пиндя.

  – Эх, – произнёс Ну-ну, и стал убирать со стола.

  – В наше время такого не было. Парень – так парень, а дивчина – так, стало быть. А эта как будто с войны какой, чего разоделась так? – начал было Пиндя, но мы с Шиндяем поднялись со стола, и слушать старика стало некому. Он посмотрел на нас с обидой, и ушёл в свои мысли.

  Шиндяй пошёл прогуляться, положив руки в карманы, я следовал за ним. Мы подошли к ульям, в воздухе пахло воском, и ещё чем-то:

  – Воздух такой странный. Вроде знакомо, а не пойму... На рыбалке вот также иногда...

  – Это крапива так пахнет. Но это ерунда. Заметил, нет? Как притихли! – сказал мой спутник, сняв кепку и утерев липкие волосы. – Вот уж и правда нелётная погодка, будет дождь, да ещё какой! Хороший. Интересно, успел ли долететь рой, как он там?

  – А ты что же, знаешь разве, куда улетели пчёлы? – спросил я, но ответа не получил.

  Шиндяй поднёс ладонь к моей груди, не дотронулся даже, но рука показалась нестерпимо горячей. Он поводил круговыми движениями в разные стороны, словно маг, и молча о чём-то думал. Зрачки его чуть закатились, и я готов был поверить, что он – самый настоящий колдун, который считывает обо мне всю правду, узнаёт о прошлом, настоящем и будущем.

  – Не нужно быть провидцем, чтоб тебя увидеть насквозь, – сказал он, и усмехнулся. – Дам бесплатный совет, хочешь пользуйся им, или продолжай вести себя, как оболтус.

  – А я веду себя, как оболтус?

  – Хуже. Не увивайся, не ходи за ней хвостом, только навредишь! Не надо себя навязывать прекрасному полу, тем более такому... распрекрасному полу... Навязчивость – она же ведь только раздражает.

  – Ну, а как быть? Я же у себя, там, в Москве, толком не...

  – Да что ты объясняешь, говорю же, всё видно насквозь. Поживём – увидим, как и что. Понравилась, значит, тебе эта амазонка? Хороша Степашка?

  – Да, только когтистая.

  – Это ничего. Без коготочков и женщина – не женщина, а так – сука-скука. Ладно, пошли лучше искупаемся, пока ливнем не накрыло. Я вообще любитель, знаешь ли, под дождём купаться. Никогда, небось, такого в Москве своей не пробовал?

  Я покачал головой.

  – Ну и давай. Тут у тебя, на Жужляйском нашем кордоне, всё будет в первый раз.

  Не знаю почему, но от его слов стало тепло. Я попытался заглянуть вперёд – и будущее представлялось простым и светлым. Только теперь понял: а ведь никогда раньше я и не пытался туда заглядывать, жил одним днём, сумбурно притом, глупо, поверхностно как-то жил.... Но теперь...Мысли путались, пока мы шли к Цне, и были они хорошие, весёлые, сбивчивые, будто пьяные.

  Солнце скрылось, ветер задувал низко, скользил волнами по ногам, переметая песок по дороге.

  Мы спустились к воде по косогору.

  – Самое то! – сказал Шиндяй, раздеваясь. Я не понял, о чём он, но обратил внимание: он почему-то всматривается в противоположный берег, словно что-то там ищет. Я пригляделся – но то ли из-за того, что только что снял и положил у одежды очки, то ли из-за приближающегося дождя противоположный лесистый склон показался мне размытым, тонущим в зеленовато-водянистом мареве.

  Мы зашли по грудь в воду и стояли, глядя на противоположный берег. Молчали. И в этой тишине я заметил движение – дрогнули лапы молодых сосенок, послышался выкрик испуганной птицы, и вот показалась фигура в чёрном. Человек стоял на стороне леса, возвышаясь на взгорке у гладкого камня с сухой палкой-посохом в руке. Всматривался в нас спокойно. Шиндяй кивнул ему, положив ладонь на грудь, и таинственный гость ответил, также слегка поклонившись. Мне показалось, что они пару минут вот так, без слов обсудили что-то, словно понимали друг друга на расстоянии.