Текст книги "Шиндяй. Колдун тамбовских лесов (СИ)"

Автор книги: Сергей Доровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

  Я рассмеялся.

  – Зря хохочешь. Моя пятка – лучше барометра. Только вот мне, может, удар придётся скоро держать.

  – Ты о чём?

  – Увидишь. Давай лучше на боковую, поздно уже.

  – Ты же обещал рассказать о тайне этого сада!

  – Да что там, – он прислушался к стрекоту насекомых. – Долго рассказывать. Это уж в другой раз, а то и до утра времени не хватит. Тайна великая тут, тайна!

  И вот я проснулся, вспоминая, как Шиндяй залил угли, и, внимательно присмотревшись, потушил носком сапога последние тёмно-красные искорки, и ушёл.

  Я умылся в бочке, и пошёл, покачиваясь, к бабе Наде – я почти каждое утро брал у неё молоко. В первый день предложил денег – обиделась, но мы условились, что за молоко буду выполнять её поручения по хозяйству.

  – Миша, как хорошо! – она вешала бельё на веревку, растянутую между стволами деревьев. – Сегодня Шурик из райцентра должен приехать, к конторе лесничества. Знаешь ведь где? Да и не ошибёшься! В центре посёлка, там и табличка висит, две ели высоченные ещё, они у нас тут одни такие, голубые, любимицы моего отца были. Магазин-то у нас давно закрыт, невыгодно никому его содержать, так что продукты нам Шурик и возит. Купи, значит, – она ушла в дом, вернулась с банкой молока. – У меня что-то и записать негде. У тебя есть?

  Я достал из кармана телефон:

  – Вот как у вас всё просто-то, у городских! Ну, значит, пиши...

  Через пару минут я уже шагал с выданной мне старой советской авоськой по широкой песчаной дороге в сторону центра посёлка. Контору лесничества и высокие ели я видел раньше, просто не обращал внимания. Рядом со входом стоял видавший виды «пирожок» – тот самый, на котором я добирался сюда из райцентра, у открытых задних дверок толпились люди, но их никто не обслуживал. Ещё трое склонились у капота, я подошёл. Фары старого «москвича» смотрели безжизненно и как-то грустно, словно бы машина вопрошала, когда же её, наконец, перестанут гонять по разбитым дорогам и отправят на покой?

  Я поздоровался.

  – А я тебе говорю – хана патрубку! Это из него так хлещет этот, розовый, как его антишлюз, или анти... В общем, доездился, Шурик! – говорил один бодрый старичок.

  – Да иди ты, причём здесь, – Шиндяй склонился над капотом, трико приспутились, я видел оголённую поясницу и зад. Было в этом что-то комичное, хотя водителю Шурику – он стоял за ним, было не до смеха.

  – Я тебе говорю! Знаешь, сколько у меня таких машин было! – не унимался всё старик с высоким, как у святого на иконах, лбом, жидкой бородкой. Одет он был не по погоде тепло. Заметив меня, он смотрел с головы до ног и присвистнул. – А, это и есть наш московский гость! Надо же, какой орёл к нам залетел!

  Старик протянул мне испачканную в липкой машинной жидкости ладонь. Я нехотя пожал и не знал, обо что вытереть.

  – Пётр Дмитриевич, – представился он.

  Шурик на меня даже и не посмотрел. Видимо, не узнал, забыл, что мы знакомы, да и неважно. Я как-то сразу прочёл его мысли: машина сломана, до ближайшей асфальтовой дороги пара десятков километров, а он ни черта не понимает в ремонте.

  – Это хорошо, что мы встретились, я и сам всё хотел забежать, так сказать, познакомиться, – не унывал старик, продолжая рассматривать меня, словно картинку. – Столько вопросов накопилось! Хоть и телевизор смотрим цветной, а ничего ж непонятно, что в мире происходит! А ты, московский парень, не из России, считай, Москва давно – не Россия. И, раз уж перешёл линию фронта, мы тебя с пристрастием допросим! Вот хоть умный человек появился, кто может всё, так сказать, прояснить! Вот скажи мне, как тебя...

  – Михаил, – нехотя ответил я.

  – Миша, а это правда, что в Москве уже педерастов в церкви венчают?

  Шиндяй будто чем-то поперхнулся и, неудачно разогнувшись, ударился лбом о капот:

  – Пиндя, чтоб тебя! – выругался он, при этом смеясь. – Оставь в покое человека!

  – Да я что, я только спросить, интересно ж ведь!

  Шиндяй сплюнул, и обратился к Шурику:

  – Что уши развесил? Я домой сбегаю, есть у меня одна задумка. Заведём мы твой драндулет, дотянешь до райцентра. А нет, – он усмехнулся. – У нас останешься жить, как вон наш московский! У нас тут хорошо! Поженим тебя, у нас невест – хоть отбавляй, все на полном пансионате!

  Он кивнул мне:

  – Ты Наде за продуктами? Прислала тебя, как посыльного? Ну-ну, растёшь в звании, парень! Ладно, потом сюда вернись, просьба будет небольшая. Шурик! Парня вот этого вне очереди обслужи тогда, он у нас первостатейный тут!

  – Ещё чего! Первопрестольный он! – сказал Пиндя, положив руки в карманы. – А мы тут не люди, что ли? Я вот с самого утра здесь, может, стою, первый и буду, значит!

  Шурик забрался в кузов «пирожка», выставил большие круглые весы. Я такие видел только на фотографиях о жизни в СССР. Он поманил меня пальцем и прошептал на ухо:

  – Сигареты, спиртное имеется, но там, в ногах под сиденьем, если что. Это, сам понимаешь, товар такой сейчас, это, специфический дюже, в открытую не поторгуешь.

  Что-то будто бы прожужжало рядом, словно похожий на муху чёртик покружил и сел на плечо. Во рту стало сухо, я представил, что могу вот сейчас взять сигарет, закурить, но вспомнил, как оставил пачку на перекрёстке, и про себя сказал: «Уходи! Твоё курево лежит там, в лесу!» – и чёртик вроде бы и правда отскочил, как от щелчка ногтем по свиному пятачку. Сам удивился – неужели я переборол тягу?

  Я быстро отнёс продукты бабе Наде и вернулся, по дороге думая: что же за просьба будет у Шиндяя?

  Когда вернулся, мотор «пирожка» хоть и нехотя и задыхаясь на низких оборотах, но всё ж чихал и ревел.

  – Я ж говорил тебе, Шурик-мурик, что он – колдун! – не утихал старик Пётр Дмитрич, и я понял, что прозвище он получил от сокращения имени-отчества. – Его и природа, и техника слушается! Вот дождя нет – это тоже он. Он украл, дождик-то! Признавайся!

  Шиндяй не реагировал, хотя по щекам забегали желваки. Он на что-то давил под капотом, газовал, и мотор каждый раз ревел на оборотах.

  Пиндя махнул рукой, и, оглядевшись, сказал Шурику:

  – Так что у тебя там, говоришь, есть из припасённого? Курева мне не нать – у самого, знаешь ли, двести корней словной махорочки растёт! Ты такой, поди ж, и не пробовал! – с гордостью сказал он, и, достав кусок газеты, свернул «козью ножку». – У меня старая школа, табак свой – он лучше, слаще, душевнее.

  – Двести корней, – усмехнулся Шиндяй. – Ты ещё коноплю посей. Наркоман, блин.

  – А ты не это! Да, я тоже, как упокойник наш Виктор Максимыч, мичуринец, продолжаю славное дело! – он затянулся. – Так, Шурик, давай мне в малых бутылочках эту, журавочку. Эх, мне бы сразу одну ноль пять взять – дешевле и проще, да эти патрончики по карманам незаметные, не оттопыривают, как целый снаряд! Так что старая моя на подходе к дому, даст бог, не раскулачит. Нет, не две, а три малька давай, я одним тут причащусь!

  – Просьба такая, – сказал Шиндяй, когда Пиндя отошёл и оторвал от ветки зелёную кудряшку ели – видимо, ей и хотел закусить. – Вот тебе пакет со всяким добром, не в службу, а в дружбу, сбегай на поклон к бабке Трындычихе на край посёлка. Надо уважить. Я бы сам, да дельце есть. Она сама не ходит уже толком.

  Что ж, заняться мне всё равно было нечем, и я отправился через ручей на другой конец Жужляйского кордона. Шиндяй бегло описал мне её дом, сказав, что не ошибусь – такого уютного резного крылечка нет ни у кого:

  – А в целом как дом бабы Яги, – добавил он. – Увидишь, так и представишь, что вот-вот привстанет куриные лапы размять.

  Я поднялся на крылечко – доски предательски скрипнули, словно я шагнул на ненадёжный подвесной мост. Постучал – на массивной двери была трещина, ржавые петли, но ручка отсутствовала. Никто не ответил. Я решил, что бабушка глуховата, и прошёл в темноту избушки. Дом встретил меня прохладой и каким-то застоявшимся запахом – не могу сказать, что неприятным. Так, должно быть, пахнет во многих сельских домах, где живут одинокие старушки.

  – Кто там? – раздался голос, и я едва заметил шевеление в углу. Что-то коснулось моей ноги, и я увидел большого чёрного кота. Он тронул меня хвостом и пошёл на голос бабушки, словно приглашая меня войти.

  «Не иначе и правда в сказку попал», – подумал я. Сейчас меня отмоют в баньке, и чистенького быстренько переправят на тот свет.

  Меня встретила сгорбленная бабушка, укутанная в платок, он был длинный и как-то причудливо завязан сзади крест-накрест.

  – Ты откуда такой, милый? С какого учреждения до меня прибыл, не пойму? – спросила она, пытаясь меня рассмотреть.

  – Да я от... Виктор Шиндин просил продукты доставить.

  – А, Витя. А ты сын его, что ли?

  Я невольно покраснел – наверняка Шиндяй делился с ней болью о сыне, стоящем на краю пропасти:

  – Нет, я этот... как сказать... дачник. Купил тут.

  – А слышала, слышала, всё понятно. Проходи, московский. Ты не смотри, что не прибрано, я убираться как раз собиралась. Я хоть и древняя, но совсем уж древнеть тут у нас нельзя, околеешь. Вот Витя постарался! Спасибо ему от меня передай, – она заглянула в пакет. – Поклон не надо – я, как видишь, и так на старости лет в вечном поклоне хожу, но мне то и надо за грехи. А Витя, как родной сын, обо мне заботится, все-то забыли, бросили старуху, а у меня сыновей-то, сказать только, пятеро. По городам раскидало. В люди вышли, и то славно. В родной медвежий угол только дорожку позабыли, всё некогда им, но да и не мне судить, много ли я понимаю-то. Молодцы, лишь бы в семьях всё ладно у них было, мне и то радость. А уж помру, как-нить не оставят, думаю, схоронят старуху люди-то. Прикопают... Ну а ты что же стоишь всё, как столбик, садись, чайку попьём! Тут, в пакете-то, печенюшки какие-нибудь, да есть, – она зашуршала, – совсем слепая стала.

  Я стал отказываться, но она меня не слышала, или не хотела. Всё говорила и говорила, больше себе под нос, не разобрать. Теперь я окончательно понял, что прозвища дают здесь чёткие и по делу:

  – Всю жизнь тут, всю жизнь, – продолжала бегло говорить Трындычиха. – Ты, небось, и знать не знаешь, какой он, женский труд в лесу! При царе-батюшке крепостное право было, труд лошадиный, а всё равно тогда, сказывают, запрет существовал брать на лесные работы женщин, только при советской власти это пошло. Особенно в войну и после войны, когда мужиков хватать не стало. У нас после войны кто вернулся, и те калеченные, как Виктор Максимыч, наш главный был по лесу, царство ему небесное! А я вот за молодыми посадочками, когда сосенки ещё вот такусенькие, – она показала скрюченными пальцами. – Следила, как за детьми, руками вокруг них всё прореживала. Так и ходила по лесу буквой "г". Оттого и до сей поры разогнуться не могу. Хвастаться не хочу, но я всё ж ветеран лесного труда, почётная лесокультурница! Сейчас я тебе и грамотки мои покажу, вон в шкафчике лежат, все там прибранные!

  Мы сели пить жидкий чай, и она всё говорила, говорила. Я подумал даже достать незаметно телефон и включить диктофон. В этих местах можно собираться фольклор, а потом публиковать где-нибудь, если это ещё кому-то интересно. Я же вообще филолог по образованию, хотя никогда и не работал, скажем так, по специальности. И в речи Трындычихи было интересно всё, а порой встречались слова, значения которых я и не понимал. Должно быть, что-то местное:

  – Я бабка-то колготная, одно слово ж – Трындычиха, – смеялась она. – Это я тебя так до ночи заговорить могу. Да вот только просьба у меня какая будет. Сынок, не откажи уж погреб почистить! Уж лето давно в разгаре, а у меня там... Я Витю просить хотела, да до того неловко, он и так мне и дрова колет, и продукты приносит...

  Дело приняло новый оборот. Трындычиха покопалась в шкафу и дала мне на смену какие-то затасканные штаны и куртку, притащила помятое ведро. Я поднял крышку погреба, собрал ладонью паучью сеть – давно, видимо, там никого не было. В погребе пахло затхло и сыро, было прохладно, но терпимо. Стараясь дышать ртом, я доставал проросший картофель, превратившуюся в кисель капусту, гниловатую морковь в тазу с песком. А старуха всё время что-то говорила, я слушал урывками.

  Оказалось, она пережила и хорошо помнила военное время, хотя тогда ещё была девчонкой, училась в начальной школе. Чтобы посещать занятия, приходилось ей ходить на лыжах много километров, боясь встречи с волками, которых в те годы развелось много. Об одной такой встрече, когда волк провожал её голодными глазами, но не посмел наброситься, она рассказала красочно:

  – Не волк даже, а так, подъярок озлобленный, поджарый такой весь, – говорила она. – У него и силов-то не осталось, видать, моих лыжных палок испужался. А мне лет восемь тогда только и было, вот страху-то! До сих пор бывает, перед сном глаза закрою, а его голодные глазищи на меня и глядят, и глядят!..

  Бабушка оказалась крепкой – она принимала у меня из погреба полные вёдра грязных ошмётков, и я смотрел на её руку – сухую, жилистую.

  – Зима, значит, сорок первого – сорок второго особенно лютовала, такие морозы трещали, сколько дров в печь не клади – всё одно холодно, – продолжала она. – И вот веришь, нет, касатик, в ту пору всё, что мы сейчас с тобой достаём-выбрасываем, райским богатством бы показалось! Да-да! Помню суп из картофельных очистков, ржаные клёцки по красным дням календаря.

  Я не жалел, что согласился помочь. Было в этом что-то особенное, новое для меня. И никогда раньше не было такого чувства удовлетворения – ощущения, что ты и правда кому-то нужен, приносишь пользу. В той жизни, что я на время оставил в Москве, ничего подобного не было, и не могло быть. Перевести старушку через улицу я всегда воспринимал как анекдот.

  – А Шиндяя не любят здесь? – спросил я, когда выбрался наружу.

  – Это ты Витю так называешь? Он же тебе в отцы годится, милый.

  – Да мы с ним сразу как-то так, по-свойски.

  – Это хорошо, ты его держись, он человек много повидавший, дурного от него не наберёшься. Хотя все иначе скажут, а я вот так! Не знаю, почему к нему многие так плохо относятся, незаслуженно это. Но люди лесные особенные. А что до меня, я к нему по-доброму, и он в ответ ко мне так. Хотя, – она засмеялась. – У нас даже кое-что общее есть. Меня ведь тоже, как и его, за колдунью считают. Вот до чего в народе порой дурость глубоко сидит. Сколько радио и телевизоров ни придумывай! И этих телефонов тоже.

  – А вы и правда...

  – На ведьму похожа? – она по-струшечьи захихикала. Скрюченная почти ровной буквой "г", ей для полного колорита не хватало только чёрного кота на спине – он, видимо, убрёл по своим делам, не интересуясь суетой у погреба. – А в моём возрасте все бабки ведьмы! Это любой тебе подтвердит! Вот Витя очень стариной интересуется, он мне как-то про мордовских колдуний сказывал, зовутся они содыци, или содяцы, я уж точно не упомню. Женщины, что исстари тут жили, умели всё – и ворожить, и врачевать травами и заговорами. Только это всё ушло, почитай, безвозвратно. А я будто нутряной памятью от прабабок всё унаследовала. Хотя так вот разобраться, ушло всё, иль нет? У нас тут кстати коллектив есть небольшой, старушечий уж стал, а раньше, помоложе были, мы и на областных смотрах самодеятельности выступали! В наших тамбовских народных костюмах! Хотя посмотреть на него – в нём почитай всё и мордовское. И песни я тоже всю жизнь собираю, знания разные.

  – В общем, колдунья как и есть, – пошутил я.

   – Ещё бы, вон как я тебя обворожила-приворожила, молодца-то заезжего, села на тебя, да уж и езжу, – верещала Трындычиха. – Эх, вот всё ж зря ты у Надьки уголок купил, знать бы, так жил бы у меня! Простору много, и банька даже есть, как муж помер, так и не топится, а я уж так, в корыте обмоюсь разок в годок. Я ж вот-вот помру, и тебе бы дом тогда отписала! Ты переходи-ка лучше ко мне, касатик!

  Я вспомнил про её рассказ о сыновьях. Подумал, но, конечно, не сказал – как только её не станет, все они враз слетятся на продажу дома, и, раз делёж хоть какого, а есть имущества, так переругаются ещё. Такова она, правда жизни.

  После уборки погреба бабушка мне предлагала пообедать, но я уже искал способа, как выбраться из её ласкового плена. Переоделся, и «на дорожку» она мне насыпала конфет-подушечек в карман.

  Провожала, положив голову в платочке на руку и глядя из окна. Картина показалась мне до боли родной, щемящей.

  Я шёл к себе, чувствуя, как от меня пахнет погребом, и думал, не поплескаться ли в Жужляй-ручье, а лучше полноценно искупаться в Цне.

  Из зарослей кто-то свистнул. Покачиваясь, на дорогу вышел Пиндя:

  – Здорово ещё раз, – сказал он, заплетаясь. – Будешь, у меня тут осталось! – я покачал головой, глядя на отпитый пузырёк. Не знаю, второй приканчивал старик, или уже третий погнал. – Здря. Очень здря! И с Шиндяем ты здря якшаешься. Я вот хожу, с народом общаюсь. Думаем, не должно ему быть тут места! Ты б хоть знал, какие дела он прежде творил, что там! Но, да это ещё полбеды! Это ведь он всё наколдовал, дождик у нас нарочно украл! Из-за него кругом дожди льют, а у нас небо и капли не проронит! Колдуны – они что, я то уж знаю, семьдесят годов прожил, они только на злые дела мастаки! Надобно теперь людей правильно настроить! Если он съедет из посёлка, сразу всё само образуется, это к Трындычихе не ходи! А так – баста, нет больше дождиков, и не будет, покуда он тут злые чары развёл, – он пьяно размахнулся руками и слегка присел, так что трико обвисли на коленях. – Украл дождь Шиндяй! И без того ведь на песке живём, не родится ничего, – он наседал на букву "о". – Лей, не лей – всё уходит впустую, у меня вон махра вся пожухла. Двести кореней... Ты умный человек, вот и объясни, почему кругом дождь, а у нас...

  – Потому что луна зелёная.

  – Чего? Смеяться над стариком удумал, это колдун тебя так обучил! Или ты из этих, которые это, нам таких тут не нать!

  Я отмахнулся, как от мухи, и пошёл дальше. Настроение немного испортилось.

  – А ты не отмахивайся! Ишь ты! Я тебе верно всё обсказал! И ты про сваво Шиндяя вообще многого не знаешь!

  – И не хочу! А как же машина? – спросил я на ходу, не оборачиваясь.

  – Какая ещё машина?

  – Ну, сами же сказали, что от колдуна добра не жди, а Шурику-то кто помог?

  – Да теперь разве что молиться надо, чтобы он после такого ремонту куда не угодил! То-то же!

  – Не видел Шиндяя?

  – Да на речке твой бездельник, где ж ему ещё быть! Говорят же умные люди, пришёл июнь – на рыбу плюнь! А он! Не якшайся ты с ним, ничего путного не выйдет. Так и знай, московский! – он постоял, покачиваясь. Неуверенными пальцами пытался свернуть самокрутку из обрывка газеты, махорка коричневой стружкой сыпалась из полиэтиленового пакетика за пазуху и на дорогу. – Ладно, почешу до дому... сдаваться старухе... Последний бой, последний бой, он трудный самый!

  Я ускорил шаг и забыл о пьяном старике. Пошёл за посёлок дорогой, ведущей к Цне, где мы ловили вчера. Я уже быстро начинал ориентироваться в окрестностях, и оказалось, нет ничего такого уж сложного.

  Мой друг оказался там, но просто сидел в лодке на берегу, глядя куда-то вдаль.

  – Ну как, ты ловишь, нет? – шёпотом спросил я, но тот не ответил. Я подошёл и посмотрел ему в лицо. Желваки бегали по скулам, ресницы были чуть влажными. Таким я не ждал его увидеть. Он, казалось, и не заметил меня, произнёс:

  – Всегда хочешь людям, чтобы как лучше, а получается всё сикось-накось. Может, и правда от меня только плохое, или так видят со стороны? И как это поменять – не знаю... Хочется ведь доброе сделать. И я сюда ради этого приехал вообще. Зла натворил, а теперь надо...

  Я его слегка обнял, положил руку на плечо, рассматривал выцветшие клетки на рубахе.

  – Это от тебя так подземельем тянет? Давай, искупайся прямо здесь, всё равно я ловить не собирался.

  Я забрался в воду, нырнул, хотел что-то прокричать Шиндяю, чтобы хоть немного вывести его из грусти, как увидел над соснами в стороне посёлка дым. Шиндяй вскочил – он почувствовал гарь даже раньше, и побежал. Я стремительно выбрался из воды, и, на ходу с трудом натягивая одежду, бросился следом. Когда я нагнал его, он уже успел побывать дома и трусил, слегка сгорбившись, с двумя совковыми лопатами. Одну он бросил мне на ходу.

  Без слов я догадался, где пожар. Пиндя сидел прямо на песке и возился в нём, как ребёнок. Сопел, шипел, задыхаясь соплями. Его развезло так, что он мало что понимал. Рядом в окружении людей стояла его жена, закрывая плачущее лицо грязным передником. Крылечко их дома полыхало, языки быстро охватывали дом. Мы бросились к пеклу, и стали забрасывать песком. Я будто потерял чувство времени, очумел от бьющего в лицо огня. С трудом, всё время заслоняясь, смотрел на горящий дом, и чудилось, что он вздыхает, хочет осесть под тяжестью пылающих брёвен, словно раненый уставший солдат. Казалось, что вот-вот и на мне вспыхнет одежда, загорятся волосы, во рту быстро пересохло, но я терпел. Под ногами что-то мельтешило, вроде бы с криком бегала живность, бешеные опалённые куры. Чувствовал лишь, что джинсы после того, как я одел их мокрым, неловко облепили ноги, было неловко. Я подбегал к песчаной насыпи у дороги, зачерпывал полную лопату и стремился к горящей избушке. Понимал, что мы ничем не поможем, но от этой мысли только ускорялся.

  – Чего застыли, черти? – кричал Шиндяй людям – зеваки и правда стояли, будто в театральной немой сцене, не зная, как быть. Пиндя тоже поднял очумелые стеклянные глаза на огонь и неестественно засмеялся. Он всё также по-детски сидел у песчаной дороги, расставив широко ноги.

  С рёвом сирен подъехали несколько пожарных машин, а также УАЗик на вездеходных колёсах, из которого выбежал лысоватый мужчина лет пятидесяти в тёмно-зелёной форме с нашивками. Он жестами велел людям быстро отходить, довольно резко и грубо оттолкнул и меня.

  Через минуту мы стояли с Шиндяем в стороне, облокотившись на лопаты:

  – Вовремя поспели, можно сказать, проверку на готовность прошли на «пять»! – сказал он. – Смотри, как оперативно ребята взялись, молодцы! Не всё ещё похерили в нашем царстве-государстве. У нас тут пожарно-химическая станция, всё припасено – машины вон с водой, мотопомпы, пожарные рукава, я даже и не знаю, как всё правильно называется. Только у Пинди, ты прогляди, уже и спасать нечего, так занялось!

  Я что-то слышал о пироманах – тех, у кого мания поджигать и смотреть на огонь. В эту минуту в чём-то их понимал – такое зрелище может быть наркотиком! Должно быть, в душе просыпается некий первобытный страх, и выплеск адреналина, эмоций и всего остального на высоте. Никогда раньше я не видел пожара, и теперь оторвать глаз просто не мог! Когда пожарные обрушили на огонь всё своё современное вооружение, высокие языки пламени уже плясали повсюду.

   – Хорошо, что к лесу не перекинется, там за участком минполоса как раз идёт, – Шиндяй говорил грустно и отстранённо, даже позёвывая. – Давай, пойдём, мы уже не нужны, а наблюдать суету не люблю.

  Мы дошли до сарая Шиндяя, он убрал лопаты. Сели на поросшие крапивой брёвна:

  – От тебя запах теперь прям хороший, рабочий такой – и гнильцой подпола, и гарью пожарища, боевая смесь, – сказал он. Шиндяй долго смотрел на небо, облизывал губы, тёр щетину на впалых щеках, прикладывал ладонь к глазам. – Раз у тебя денёк такой, на ногах, то сбегай-ка ещё разок кабанчиком к Трындычихе. Хотя, она, может, и сама уже смекает, что надо делать. Но ты ей про пожар всё расскажи, и ещё раз передай, мол, я ей поклон передаю. Она поймёт.

  – Вы, колдуны лесные, друг друга прям без слов понимаете! Ты ей лучше отсюда тогда мысль пошли, как смску в голову, до неё дойдёт!

  – А ты не смейся, чудак. Если бы что срочное, с опасным связанное, я бы так, может, и поступил. Думаешь, не умею? – он прищурился. – А так знай, что сделаешь доброе дело.

  Старуха встретила меня улыбкой, и мне показалось, она знает наперёд всё, что скажу. После моего сбивчивого рассказа о пожаре она покачала головой:

  – Ой, милый, загоняли мы тебя сегодня совсем! И всё ж тебе надо будет пару-тройку дворов обежать ещё. Анюте, Парфенихе, Куконе – это всё мои девчушки-подружки, считай одногодки, из нашего музыкального коллектива все, весточку от меня передай. Пускай ко мне подтягиваются, скажи, мол, пора пришла нам кланяться! Ну давай, поспешай!

  В Москве, работая в офисе, я гордился тем, что у меня непыльная работа. Я, в конце концов, стремился всегда к тому, чтобы не быть «мальчиком на побегушках». К разным офисным распространителям относился если не свысока, то уж с усмешкой точно. Я – не такой, как они, мне платят больше и не за подобную суету. Стабильная сидячая жизнь, можно сказать, почти что корни пустил к полу, и руками, как ветками, к компьютеру прирос. А тут в лесном уголке стал вдруг посыльным, притом замечал, что люди на меня оглядываются, когда я пробегаю мимо, посмеиваются даже. Но меня это не заботило.

  Было впечатление, что весь мой день построен, как компьютерная игра-бродилка, такой вот квест, который я ещё и не знал, как завершится. И ещё ощущал, будто от меня зависит что-то важное. К тому же я узнавал людей, хотя многие из них мне казались на одно лицо. Не удивительно, ведь в посёлке в основном жили пенсионеры.

  Стоило мне закончить подворный обход, как появился Шиндяй. Словно колдун, а точнее, джинн – вырос из-под земли.

  – Хочешь посмотреть, что дальше будет? Любопытное зрелище, как говорят, эффектное. Только осторожно! Если нас заметят, всё пропало. Ничего не выйдет, и нам с тобой позорище до конца дней.

  Я ничего не понял, но двинулся за Шиндяем. Мы шли не главной дорогой, а больше пробивались кустами, минполосой – я только теперь понял, что это такое – специальная противопожарная преграда, глубокий пропаханный ров. Им мы и шли, оставляя следы на рыхлом песке, и пригибаясь, чтобы никто не видел. Впрочем, всем было не до нас – большинство только-только начинало расходиться с пожарища, ещё доносились голоса и споры. Да и запах гари накрепко завис над округой.

  Мы направились куда-то в лесную глушь, ещё дальше, чем я забредал в первые дни и где умудрился заблудиться. Теперь-то я точно знал – если Шиндяй меня вздумает тут бросить, я ни за что не найду обратный путь. Взгорки, спуски, молоденькие сосенки, тонкие, какие-то совсем уж сиротские берёзки, болото с похожим на ковёр мхом, перерытая кротами полянка. Всё это менялось перед глазами, но запомнить я ничего не мог. Лишь только я пытался что-то спросить, попутчик смотрел строго и подносил палец к губам.

  Один раз он всё же поманил меня, решив напомнить:

  – Ничего не могу сейчас объяснить, но если они узнают, поймут, что мы здесь, или были тут, житья нам с тобой не будет! Ты можешь верить, можешь нет, но гнев их страшен: сам не поймёшь, как криворуким стал, всё из пальцев будет валиться! С порога упадёшь на ровном месте – убьёшься, да что угодно! Ты, надеюсь, понял, что это не шутки! Ведьмы – они брат и есть ведьмы! Как дойдём, не дыши даже, тут воздух копи!

  Мы пролезли через заросли – вся моя одежда была усыпана мелкими колючками.

  – Так, хорошо, их вроде бы пока нет. Давай туда! – и мы поднялись на косогор, песок проваливался под ногами, когда ползли. Легли в зарослях молоденьких сосенок на тёплый ковёр из иголок, они покалывали грудь при каждом движении.

  – Видишь, вон там!

  – Да, – ответил я. – Камни там какие-то, что ли? Круглые такие, ровные, выложены кружком по-особому.

  – Это родник, священный. Я почти уверен, что тут в древности у мордвы было особое место, где они молились, совершали обряды. А где-то неподалёку и посёлок был, скорее всего вон там!

  – Почему?

  – Много шиповника. Он всегда растёт там, где когда-то было жильё. Даже если давно-давно люди жили, сотни лет назад, шиповник здесь показатель, свидетель такой минувшего. В лесу встретил его, да и просто где – просто знай об этом.

  – Тут и могильник может быть, захоронения древние мордовские, с сокровищами.

  – Нет, это у тебя в саду.

  – Что?

  – Тише ты! Не ори! Потом, всё потом!

  Я продолжал смотреть в сторону родника и представлять, как давно-давно к нему подходили женщины. Я не знал, как они должны выглядеть, но почему-то представлялись они мне низкорослыми, с крепкими ногами. Широкие такие, словно небольшие бочонки. Ведь не смогут высокие люди жить постоянно в лесу – будут за каждую ветку задевать, неудобно. Думаю, сама природа сделала здешних людей похожими на гномов, вот и мордва наверняка была такой низкорослой. И ещё они представлялись мне какими-то пёстрыми, в украшениях. Ведь в лесу надо сверкать ярко и шуметь, иначе потеряешься быстро. Хотелось спросить у Шиндяя, какими же были мордовские женщины, он же наверняка читал, но не посмел нарушать его установку. Я понятия не имел, зачем он меня сюда привёл, но, глядя на сложенные камушки над родником, думал: вот бы ещё разок попасть сюда одному! Посидеть, послушать тишину. Мне думалось, что в такой тиши сама древность может ожить и заговорить.

  И тут нечто подобное и произошло. Издали послышались голоса – тихие, заунывные. Они брали низкие ноты, но затем всё выше и выше, будто плакали:

  У нас, братцы, загорелося, ой, красный солнушко,

  Эх, ясный сокыла гняздо!

  – Теперь тише родника, и ниже вот этой мелкой сосны будь! – скомандовал Шиндяй. – Иначе: я тебя предупредил! Трындычиха-то добрая, но прознает, познаешь гнев колдуний!

  Загорелись у соколика, эй, рёзвый крылашки яго...

  И вот на фоне зелени и тёмно-рыжеватых стволов сосен что-то вспыхнуло. Показалось и исчезло вновь. Пение становилось ближе. Наконец я различил: это шли деревенские старухи в народных костюмах. Такие они были яркие! В подобных одеждах обычно выступают ансамбли, но такого я ещё не видел: преобладали красный и белые цвета, и расшиты разноцветным бисером. Я присмотрелся, главный мотив вышивки – крест в квадрате. Они бабушки, шелестели длинными юбками. На голове – странные уборы, вовсе не кокошники, другое что-то, волосы полностью скрыты, а над ушами какие-то привески, похожие на маленькие комочки снега.

  Женщины выстроились в ряд, молчали. Красота, подумал я, хоть на «Евровидение» за победой отправляй. «Жужляйские бабушки», а что – звучит!

  Из общего ряда вышла скрюченная фигура. Подняв голову, Трындычиха молчала, глядя на родник. Лица у всех были серьёзные, даже какие-то белые, безжизненные, словно таинство требовало этого.

  Всё затихло в лесу. Даже дятел, который настойчиво тарахтел по дереву, в почтении умолк. Подавился вдали и голос кукушки, хотя до этого она ныла так, что можно было загадать себе на пару сотен лет.