Текст книги "Шиндяй. Колдун тамбовских лесов (СИ)"

Автор книги: Сергей Доровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

  – Во имя Отца, и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно и во вети веков, аминь, – Трындычиха произнесла именно так, с такими странными непривычными окончаниями, в тишине мне не могло показаться.

  Стоящие за её спиной встали полукругом и теперь напоминали хор. Они повели голосами стон, начиная тихо-тихо, а затем громче, словно хотели создать звук, похожий на плавный, но сильный поток воздуха:

  – Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси!

  Они пели это без остановок на разные голоса, а Трындычиха вторила молитвы Богородице, Николаю Угоднику, а также Серафиму, Сергию, называя их «жителями лесными» и защитниками «людей лесных»:

  – Радуйся, Серафиме, тамбовских лесов священное украшение! – говорила она, подняв руки. – Богородие дево, спаси нас!

  – Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси! – не умолкал хор.

  И вдруг всё обрело какой-то новый оборот, и Трындычиха, подняв похожую на посох кривую палку, подошла ближе к роднику, произнесла:

  – Ведь-ава, матушка, кормилица, точно серебро выходишь, точно золото катишься, всё моешь-вытираешь, во всяком месте нужна! Твоё имя вспоминаем, моление наше посмотри, слова – услышь, угощение – прими, что просим – дай, от чего боимся – убереги. Ведь-ава, кормилица, земля горит – дажь дождь, земли жаждь!

  И она что-то бросила в родник. Я посмотрел на Шиндяя, он прошептал одними губами, вроде бы: «Просо, хмель, соль».

  – Кто такая Ведь-ава? – еле слышно прошептал я. Мы зря перестраховывались – нас не могли заметить и тем более услышать.

  – Хозяйка воды. Давай всё потом объясню, ползём отсюда тихонько. Назад. Сейчас зрелище не для слабонервных будет.

  Я не сразу понял, о чём он, но, вновь взглянув на женский ансамбль, у меня отвисла челюсть. Все участницы, стремительно сбросив одежды в одну кучу подле родника, продолжали что-то петь, или молиться, или камлать, – теперь я уж не знал точно, как назвать... и при этом набирая полное деревянное, стянутое ржавыми обручами ведро воды, и выливая друг на друга. Мне не хотелось смотреть на их дряблые тела, отвислые груди, и, как правильно заметил Шиндяй, зрелище оказалось «не для слабонервных». Но подумал: вода же ледяная, наверное, как бы кому из бабушек не стало худо... Был ли какой врач в посёлке, я не знал. Но они смеялись, обнажённые, и лили, лили на себя воду...

  – Ну уж, – я старался говорить тише, не получалось. – Знаешь, никогда не подглядывал за голыми тётками, точнее бабками!

  – Так это никогда не поздно!

  Мы уже отползли на безопасное расстояние, поднялись и стряхивали хвойные лепестки. Особенно много их забралось мне за пазуху и набилось в волосы.

  – Ну, я мог бы вообще всего этого тебе не показывать, особенно последнее...

  – Да, Шиндяй, ты тот ещё, оказывается, извращенец!

  Он поморщился: но не от слов, а потому что я перебил. И, отряхивая штаны, внимательно посмотрел на небо:

  – Мог бы тебя и не звать, так правильнее и было бы. Но ты б мне тогда никогда не поверил.

  С одной из сторон – должно быть, с востока, я плохо ориентировался, в нашу сторону по небу потянуло тёмную густую синь. Именно потянуло, как ветром, как пели бабушки – сначала тихо, потом сильнее. Тёмное марево, словно огромный синяк, всё сильнее и сильнее разрасталось над лесом, и вдалеке ударил первый гром. Будто какой-то древний мордовский бог опробовал ритуальный барабан.

  Ветер налетел и защекотал спину, поднял песчаный вихрь, а затем будто бросился наверх, прошёлся там, зашевелил верхушки сосен. И они – эти вековые, похожие на тёмно-медовые свечи деревья, тоже пели, встречая небывалую силу, стихию. И молились, выдыхая сосновый дух, своим древним мордовским божествам. Да, эти глухие места хранили такую силу, о существовании которой я ранее и подумать не мог!

  – Давай спешить! – сказал Шиндяй.

  – Послушай, – говорил я, теперь громко, а точнее, чуть ли не крича против ветра. – Но ведь ты сам говорил, что все приметы – к долгой засухе, луна там зелёная, ещё что-то. Но как же теперь?

  – Всё в этой жизни поправимо, и притом вот так, на раз, – ответил он. – Да и приметы есть одни, а есть и иные. Вот ты утром проснулся, на матрасе была роса?

  – Нет.

  – Значит, к дождику.

  – Тогда я вообще ничего не понимаю.

  – И правильно, – он повернулся и улыбнулся. – Так ведь и Пиндя тоже прав: на самом деле это я дождик-то украл, чтобы его потом вернуть. Но ты никому не говори!

  Нет, я ничего, ничего ровным счётом понять не мог, а только бежал за Шиндяем. И понимал, что нас накроет ливнем, а дождь будто смеялся, хохотал раскатами грома всё ближе и ближе, не спеша, но уверенно догоняя нас, наступая на пятки холодком.

  – Давай-давай! – кричал Шиндяй. – Знаешь, как у мордвы национальная обувь называется? Поршни! Вот и шевели поршнями!

  Дождь не лил – он бил, стучал каплями по голове и плечам. Я поднимал глаза – и не видел перед собой ничего, кроме потока воды и расплывчатого синего марева. Мы выбежали на центральную дорогу посёлка, и я удивился простой истине, которой не знал, дожив почти до тридцати: оказывается, от дождя песок становится не рыхлым и мягким, а наоборот, твёрдым, так что я бежал, словно по асфальту. Даже не заметил, где и как разминулся с Шиндяем. Я понял так, что он вывел меня на прямую дорожку, а сам скрылся, чтобы нас никто не увидел вместе.

  Хитрый изворотливый колдун!

  Я забежал к себе и принялся сушить одежду. Холодно не было – ливень будто смысл с меня пот, песок, и теперь от меня шёл пар, словно я побывал в бане. Я укутался в какую-то простыню и теперь просто слушал дождь. А шёл он долго, и затих лишь под самый вечер. Должно быть, на какой-то миг я забылся во сне, потому что чётко видел главную дорогу посёлка, дома-срубы с крылечками по обе стороны, столбы электропередачи, а главное – идущих друг за дружкой женщин в народных тамбовских костюмах. Их лица были румяны, украшенные бусами груди – крепки, я не видел их не старыми, нет. Они поражали красотой, напором, силой. То ли это были жительницы Жужляя, а то ли духи леса, воды, небес и грома, пришедшие дать то, что от них просили. Утолить жажду истосковавшейся по влаге земли.

  «Даждь дождь, земли жаждь» – эта фраза постоянно крутилась и крутилась в моей голове, пока я наконец не проснулся.

  Мне по-прежнему казалось, что я слышу женское пение и голоса – протяжные, но не заунывные, а добрые, хорошие. Будто бы теперь запела она – сама эта песчаная, удовлетворённая земля лесов. И слышались в шуме незнакомые, но такие мягкие окончания слов – атя, азя, ава, ляй. Всё ожило, и даже, кажется, птицы запели. Словно из рая наконец-то спустились настоящие благородные певчие.

  Что-то настроение у меня стало совсем уж лирическое, подумал я, а чем занять вечер – не знал. Я вышел в сад. С веток яблонь капало, пахло сыростью, хвоей, но так хорошо, что хотелось дышать во всю грудь. Я забыл убрать надувной матрас – он теперь плавал в небольшой луже среди зарослей подорожника, словно лодочка по прудику.

  Лишь подумал – побуду один тут, дождусь наступления полных сумерек, как кто-то зашумел мокрыми ветками. Показались двое – умиротворённый, непохожий на себя Шиндяй, и понурый старик.

  – Вот интересно, где такие вот, как ты, разные Пинди живут, в Пиндостане? Вот теперь тебе только туда и бежать, там тебя такого на радостях примут в объятия, – говорил Шиндяй. – Если, конечно, успеешь убежать, у тебя старуха меткая!

  Он заметил меня:

  – Михан, ты теперь тут пахан, раз полдома прикупил, надо вопрос решить важный, – сказал Шиндяй. – Вот, товарища, например, покормить, он сегодня столько пережил, а сам с утра не жрамши. Ты ведь не жрамши, Пиндя?

  Тот как-то виновато кивнул и посмотрел на меня.

  – Там где дом сгорел, и лишь пепла горка, два по сто росло кустов махорки, – пропел Шиндяй. Похоже, он решил добить старика колкостями, но, видимо, имел право. Тот отмалчивался.

  Я принёс хлеб, какие-то консервы, что купил утром, паштет, запечённый в костре ещё день назад картофель, и мы, выловив в луже матрас, сели втроём на него, вытянув ноги.

  – Вроде худые все, не порвём его до треску-то, – сказал Шиндяй, упав на него первым и облокотившись. Пиндя неловко примостился на краешке – точнее, на выпуклой возвышенности, где я обычно лежу головой. Он этого не знал.

  – Двести кустов махооорки, – продолжал петь Шиндяй.

  – Не надо, – только и выдохнул Пиндя. Мне стало его жалко.

  – Ладно, ешь давай! А потом ко мне пойдём, чего уж там. Поживёшь, сколько надо. Только это, пить-курить не буш? У меня с этим строго! Сухость, строгость, так сказать! По древним лесным правилам.

  Тот перестал жевать, не зная, что и ответить. Ломоть хлеба выпал из руки. Глаза его были красными – он давно протрезвел, но выглядел помятым, совсем нездоровым.

  У меня в горле застыл комок.

  – Пока вот так. А нос не вешай, начальство, думаю, что-нибудь решит. Оно у нас умное. Штрафанут тебя, да. И поделом. Как следует, – Шиндяй присвистнул. – Но потом сам посуди – не по миру ж вас пускать со старухой? Пустые избы в посёлке есть, может, чего выделят вам из фонда лесничества. Тебе, кстати, может, и страховка положена? А, Пётр Дмитрич?

  Тот сидел, раскрыв беззубый рот, и без слёз плакал, задыхаясь и давясь:

  – Я ж тебя, Витя, с грязью мешал, я ж на тебя людей натравливал... Даже ведь плёл по пьяни, что это ты, колдун, дождик украл! Ведь бывает такое! В лесу поживи, во всё верить начнёшь! А ты! К себе? Жить? Как так?

  – Ладно, не надо, давай ещё сопли с тобой розовые, кучерявые развесим по веткам! Вот по всей этой красоте! Подбери нюни-то, да ешь лучше! И позубастей. А то нам с тобой ещё до дома пиликать. А дождик-то и я правда украл, всё заранее продумал.

  Он посмотрел на меня:

  – Что скажешь, Михан-пахан?

  И я вдруг, сам не знаю почему, прочитал:

  Не жди от меня прощенья, не жди от меня суда,

  Ты сам свой суд, ты сам построил тюрьму.

  И ежели некий ангел случайно войдёт сюда,

  Я хотел бы знать, что ты ответишь ему?

  – Здорово, – не сразу сказал Шиндяй. Пиндя не слушал – жадно ел, глаза его были пусты. – Это твоё, что ли? Молодец! У меня, я ж говорю – вот строчка придёт красивая, а дальше никак...

  – Нет, не моё, это Борис Гребенщиков, из раннего притом. Песня у него такая есть – «Укравший дождь».

  – Да, как никогда подходит, – Шиндяй сорвал тонкую веточку и стал жевать задумчиво. – Как никогда...

  Скоро они ушли, и я подошёл к двери, посмотрел в темноту своего дома. Или сараюшки, как назвать... Заходить не хотелось. Пришли сумерки, но ещё было видно улицу. Дождик будто бы оживил посёлок. Где-то слышались разговоры. Соседка с противоположной стороны улицы шла за водой в колонку. И это спокойствие нарушил дребезг велосипедного звонка. Я даже невольно вздрогнул, таким нездешним казался этот звук, будто прилетел из другого мира.

  По песку, оставляя след, ехала девушка. В камуфляжном костюме и с большим рюкзаком за спиной, как у туристов. И она... свернула к нам. Точнее, на сторону бабы Нади. Меня она не заметила, и, постучав в окно, закричала:

  – Бабушка, спишь уже, что ли? Это я, открывай! Встречай! – она смеялась, заглядывая в темноту окна. – Да не упади ты, что гремишь там, не спеши! Это я, я приехала, как и обещала!

  – И ежели некий ангел случайно войдёт сюда, – пропел я себе под нос. – Я хотел бы знать, что ты ответишь ему...

  Глава четвёртая

  Когти Степашки

  Недолгая вечерняя дрёма перебила желание спать. Я бродил из угла в угол, спотыкаясь о хаотично стоящие вещи: заваленный мусором столик, старый косой шкаф, табурет, даже нашёл старинную прялку, которую не замечал раньше. Самый настоящий сарай купил. Ну что ж... Изнывал от комаров, которые жужжали во мраке, словно крошечные истребители с подбитыми моторами. За обитой тонкой фанерой стеной бегали и шуршали мыши, и я понял, что и у них есть свой язык. Одна мышь пищала в углу, через мгновение ей отвечала другая – и затем слышался тихий перестук лапок.

  «На свидание побежала», – подумал.

  Натянув до подбородка тонкое рваное одеяло, представлял, что вот-вот мыши выбегут в темноте, будут шнырять, в том числе и по мне, нагло цепляясь лапками и задевая хвостами по носу...

  Я постоянно вставал, слонялся, и невольно мысли возвращались к девушке, которая приехала на велосипеде к соседке бабе Наде под самый вечер. Судя по всему, это была её внучка. Немного младше меня. Хотя как немного – лет на шесть, а то и больше. Наверняка ещё студентка.

  Ворочался с боку на бок, прислушиваясь к звукам ночи и второй половины дома, но там царила тишина. Закрою глаза – мысли крутились, как заезженный диск, мелькали обрывки минувшего дня, и так надоедливо, что жмурился, думая: «Ну остановись же, наконец!» Хотелось провалиться в сон, но не получалось.

  Представлялась эта девушка. Лёгкая такая, спортивная и невысокая. Подвижная. Толком не рассмотрел её, даже лицо, но мне оно показалось угловатым, даже в чём-то мальчишеским. Такая вот пацанка на велосипеде, с огромным рюкзаком за спиной. Без украшательств, макияжа – простая и настоящая, всё в ней было естественно, и потому так хорошо. Думал: мы с ней обязательно познакомимся! А как иначе – соседи ведь. Я и уснул, представляя, как она идёт по лесной дороге, рвёт цветы, а я немного отстаю, наблюдаю со стороны. Потом вижу, как она, разбежавшись, прыгает с косогора, и на лету садится на велосипед, катит с бешеной скоростью по лесу. И дальше – уже какой-то бессвязный калейдоскоп...

  «Какое слово интересно. Бес связный», – мелькнула сонная мысль.

  Я очнулся – зачесалось в носу. Вскочил – неужели и правда мыши по мне бегают, как по тротуару? Вроде бы нет... Помотав головой, протёр глаза. Посмотрел в маленькое окошко – начиналось ранее утро. В июне почти нет ночи, так что и в четыре утра хорошо уже всё видно. Повалявшись ещё немного, вышел в сад. Выглядел со стороны, наверное, совсем уж потрёпанным, будто с бодуна, да и сам видел плохо без очков. Должно быть, поэтому и понял, что в саду я не один, не сразу. У железной бочки, из которой Шиндяй прошлой ночью набирал воду затушить костёр, стояла она...

  Ветки яблонь лишь слегка прикрывали её, словно слуги, держащие опахала. Девушка стояла спиной в плавках камуфляжного цвета. Я невольно сглотнул: больше на ней ничего не было! За миг до того, как я поднял глаза, она вылила на себя ведро воды, струйки стекали по загорелой с белыми линиями от купальника спине, капли застыли, словно изумрудинки, на тонких угловатых плечах. Мокрые волосы, сплетённые в косички, напоминали змейки. Она сняли с них резинки, и взмахнула резко. Капли долетели на меня, и я невольно ойкнул.

  – Подсматривать нехорошо! – сказала она и обернулась. Без всякого стеснения стояла в одних плавках и смотрела, расчёсывая волосы. Но я – сам не знаю, как мне удалось, не опускал глаз, не смотрел на маленькую грудь, а только – в глаза. Словно принимал бой от этой небольшой тигрицы. Она тоже смотрела в глаза, и посмеивалась – с огоньком, даже со злым надрывом. Это было какое-то дьявольское испытание (бес связный – опять промелькнуло у меня!), которое с трудом под нахальным натиском выдерживал. Если бы пялился, или попытался ретироваться – сразу почувствовал бы себя размазнёй, проигравшим. А она будто читала мои мысли.

  «Вот стервоза!» – чуть не вырвалось у меня.

  Она меня заковала и обезоружила, и всё, что я мог сделать и сказать, было бы одинаково неправильным.

  – Что, так и будем играть в гляделки? – спросила она, прыснув смешком, но при этом не поведя веком, – как в детстве, играл? Кто первый моргнёт, тот и проиграл!

  Я невольно моргнул.

  – Ну вот, совсем неинтересно, слабак, – она надула пухлые губки. У меня внутри всё упало: меня ещё никто так не называл. Возражать девушке, что ты не слабак – это всё равно, что бить себя самого по щекам.

  А она смеялась – высоко, заливисто, так, должно быть, смеются русалки:

  – Да, слабачок попался, – она уже натянула на мокрое тело топик камуфляжного цвета. Хотя он только подчёркивал её аккуратную маленькую грудь с торчащими от холода бугорками.

  – Между прочим, предупреждать надо! – выпалил я, и удивился дурацкой обиде в голосе. Совсем уж неказисто прозвучало.

  – Кого, о чём предупреждать-то? – спросила она, прыгая на одной ноге – вода попала в её поблёскивающее серёжкой ушко.

  – Меня предупреждать.

  – А ты кто?

  Если бы я выдал: хозяин этой половины дома, новый жилец, обладатель – любое из массы других таких же дурацких определений, она бы меня не просто высмеяла – обхохотала всего своей колючей русалочьей насмешкой.

  – Я-то... Я – Миша.

  – Ты – Миша, а я – Стёпа, – смеялась она.

  – Чего?

  – Ничего! – она надавила на букву "г", сильно, с глухотой, свойственной всем тамбовским, как я уже понял. – Чего слышал!

  Она подошла вплотную, упёрла руки в боки и посмотрела нагловато снизу вверх – девушка была ниже меня почти на голову:

  – Зовут меня так: Стёпа. Степанида, значит, полное имя. Папик мой поехал регистрировать рождение дочурки, и так вот записал на свой хохряк. Никого слушать не хотел – ему все говорили, назовём дочку Лерочкой, а он-то нет, не спорил. А как заполнил бумаги, стала я – Сте-па-нида! – она выпучила глаза, выразительные, зелёные. – Как моя прабабка – злостная колдунья. В её честь неё, значит, назвали. Вот так вот, Ми-ми-миша!

  Она отошла, но тут же повернулась и, тыча мне в грудь острым ноготком, отчеканила:

  – Назовёшь хоть раз Степашкой – убью!

  «Боже ж ты мой!» – подумал я.

  Она пошла в противоположную сторону, бросив на ходу:

  – Это я бабушку надоумила объявление о продаже сарая в интернет дать. Подумала, может, какой дурак найдётся, и купит. Бабушке помогу. И ты нашёлся! Хотя вообще надеялась, что какой-нибудь тёпленький, пусть завалящий, но добрый пенсионерчик подвернётся, купит себе под дачу. Пенсионерчик – от слова пенсия, и бабушке моей на старости лет одной не скучно коротать денёчки станет, и пенсией с ней новый друг в итоге поделится. Зачем она ему одному-то нужна, правильно? По хозяйству, опять же, помощь. А тут на тебе – ты такой нарисовался, встречайте и любите меня, Ми-ми-мишу из Москвы. Жалко, я опоздала, а то бы ни за что бы ты тут не расчехлился!

  – Слышишь, ты, – я положил руки в карманы. Она обернулась и встала в такую же позу. – А ты не слишком ли борзая, Степашка?

  – Я же тебе сказала, – она протянула ко мне два пальца с аккуратными, но острыми ноготками. Казалось, она хотела засунуть их мне в нос и потянуть к себе.

  – Ну и что, что ты сделаешь, страшная Степанида? Мне до этого знаешь что! – сказал я, и увидел, как она схватила висящее на бочке полотенце, и, скрутив его в тугую спираль, запустила в меня.

  – Ничего так ты метаешь!

  – Это ты будешь икру метать, если меня ещё раз Степашкой назовёшь, придурок!

  Она ушла. А мне вспомнились обрывки сна. Да уж, та ещё штучка оказалась эта Степанида! Бес связный! Зажигалочка!

  Я слышал, как проснулась баба Надя – она доила корову около пяти утра. За молоком решил к ней не ходить – от греха держаться подальше! Почему-то представил, как девушка скажет ей: «Бабушка, кого ты жить пустила, он же извращенец! Да он за мной подглядывал, слюньки пускал, пока я обливалась, и вообще!» И главное, мне крыть будет нечем, почти ведь правда. То есть, правда вообще... Так что лучше вести себя аккуратнее. Выждать.

  Но выжидать не пришлось. Было около половины восьмого, когда увидел, как моя новая соседка, экипировавшись в камуфляжный костюм и взяв подмышку папку, вышла на дорогу и двинулась в сторону центра посёлка. Я поспешил ей наперерез, сам ещё не понимая, для чего.

  – Что не на велосипеде?

  – Пешком ходить надо! Чего тебе? – она покосилась, и вышагивала, спортивного темпа не снижая. Ещё что-то фыркнула под нос, я не разобрал.

  – Да ничего. Просто захотел с тобой... мирно поздороваться. Сразу-то как-то не получилось.

  – И всё?

  – Да.

  – Ну здоровайся.

  – Привет!

  – Привет-пока. То есть, мне некогда!

  – Я уже понял, что ты – деловая колбаса. Стёпа, – я произнёс медленно её имя, будто шёл по минному полю. – Думаешь, не вижу, что ты хочешь меня обидеть и отшить? Прямо сразу так, с порога.

  – А ты и не пришивайся, я пуговиц, как видишь, не ношу, вся на молниях. А вот с порога я хочу тебя прогнать. С нашего порога.

  – Не получится.

  – Что?

  – Ни прогнать, ни отшить.

  – Это мы посмотрим. И не ходи за мной. Зачем это ты идёшь?

  – Затем это иду, – по обе стороны дороги были дома, мы кивали встречным людям, здороваясь, и я злорадно думал о том, как ей не нравится то, что нас видят вдвоём. Видят, и что-то там про себя думают, наверняка такие у неё были мысли! Вот и хорошо!

  – Я не иду за тобой, просто нам в одну сторону...

  – У вас в Москве там все такие?

  – Какие такие?

  – Такие наглые! – прыснула она. – Мне в ту же сторону, что и тебе, бе, бе, бе! – ёрничала и гнусавила Стёпа.

  – А ты, получается, из Тамбова приехала? Верно?

  – Неверно! В Тамбове лесному делу не учат, я в Воронеже учусь, в лесотехническом.

  – У мы какие серьёзные!

  – Да уж, не как некоторые. Я в контору нашего лесничества иду, у меня сегодня первый день практики. Делом буду заниматься, а не прохлаждаться, в отличие от некоторых. А ты, бездельник столичный, мне мешаешь. И ведь увязался ещё на мою голову!

  Мне всё больше и больше нравились её колкости, они что-то будили, а вернее, заводили во мне. Каждая острота – как поворот стартера. Я немного отстал, чтобы оценить её походку сзади. Как чешет, уверенно ногу ставит, вся такая камуфляжная, к тому же в плотно зашнурованных высоких берцах! Палец в рот не клади девочке с перчиком!

  В многомиллионной Москве я не то что такого, а даже в половину такого заряда не встречал! Все зачахли и выдохлись на мёртвом асфальте. А тут – бомба, вот-вот рванёт, и меня хоть по кускам потом собирай!

  И тут что-то поменялось, будто на миг выглянуло солнце. Она обернулась:

  – Ты, уж если увязался, иди ровно, а не тянись, как сопля на верёвочке.

  «Да, грубо, но это ж приглашение!» – подумал я, и в два счёта нагнал её резвый шаг.

  – Я загляну с тобой тоже в это, в лесничество.

  – Зачем?

  – Ну, я так понимаю, контора эта здесь – как власть основная, что-то вроде администрации. А я живу уж несколько дней, -пересчитал на пальцах. Хватило одной руки. – А местные власти визитом не уважил. С начальством не знаком.

  – Да как же так? Тебя ж должны были с хлебом-солью встретить на въезде! Недоучли, недосмотрели...

  – Исправим оплошность.

  – Боюсь, не уважит тебя ничем начальство. Главный лесничий – Сан Саныч, не любит таких вот столичных штучек вроде тебя. Он человек дела, ответственный, уважаемый. И он, можно сказать, мой кумир!

  – Вот как! Это всё интересно, но вот я смотрю на тебя, на твою боевую походку, а понять не могу: чем ты в лесу заниматься собралась? Какое дело тут для твоих хрупких плеч? Как соединить, ты – и лесоповал...

  – У, какое ж примитивное видение картины мира! – выдала она. – Лесоповал – это место, куда надо всех московских согнать, и как можно скорее. Хоть какая-то польза от вас всех обществу нашему будет. Но и не знаю даже, справитесь ли лес-то валить, это работа для настоящих мужчин. Тут хоть небольшие, да знания потребуются, и руки крепкие, а в Москве уже и мужики в маникюрный салон ходят, бородам и прочим своим растительным местам процедурные часы выделяют. А чтобы в лесу работать, нужно много чего знать, и много чем пользоваться. Например, буссолью, высотомером, приростным буравом и ещё много чем. Слышал о таком инструменте?

  – Буссоль-муссоль. Ты сейчас с кем вообще разговаривала?

  – Что и требовалось доказать!

  – Подожди, то есть, ты хочешь сказать: сейчас тебе в конторе это выдадут, и ты всё на себе попрёшь?

  – Конечно. На хрупких, как говорится, плечах. Не тебя же в носильщики нанимать. Ты годишься разве только...

  Она произнесла эту фразу, когда мы уже подошли к лесничеству. Всё в этом небольшом, но мощном здании отдавало грубоватой лесной крепостью и дородностью. Мощный сруб, резные наличники, выточенные из огромных пней кресла у входа, наконец, некрашеная шершавая лестница с поручнями, похожими на жёлтые кости животных, – от всего веяло спокойной и уверенной силой.

  Мы поднялись, в узком коридоре разминулись с лесником в тёмно-зелёной форме. На стенах – советские плакаты с призывами и карикатурами, фотографии из жизни лесничества, тоже в основном пожелтевшие, старые, хотя были и новые: с посадки леса, раскорчёвки, какого-то праздника. В отдельном углу, украшенном вырезанной из бумаги красной гвоздикой – портреты ветеранов. Таких лиц – суровых, внимательных, сегодня и не встретишь... Участники войны смотрели со снимков и будто бы спрашивали: «Ну что, как живёте, чего добились?» Выше во всю стену белыми буквами на алом фоне сиял лозунг: «Лес способен и лечить, и радовать, не беречь его – себя обкрадывать!»

  – Ой, Степанида приехала, красотка наша! – раздался женский голос. Мою спутницу приветствовала женщина – она сидела за столом у приёмной. – Как повзрослела-то! Ведь вчера, кажется, вот такусенькая бегала! На практику, значит?

  – Здравствуйте, тёть Таня! Да! Сан Саныч у себя? – по-деловому спросила Стёпа, скрестив на груди руки с папкой.

  – Да, проходи, конечно! Скоро планёрка начнётся, но он тебя рад будет видеть! Это с тобой, что ли? – женщина посмотрела на меня недоверчиво, оценивающе.

  – А я не знаю, – ответила Стёпа, и взялась за ручку. Я прошёл следом, ничего не говоря.

  Довольно просторный кабинет главного лесничего занимал, наверное, большую часть во всей конторе. У окна – массивный стол, весь заваленный бумагами, брошюрами, с советским календарём в виде ёлки с красной звездой: с помощью ручки можно было перелистывать даты. За столом сидел мужчина лет пятидесяти, он внимательно всматривался в карту, держа в одной руке карандаш, в другой – транспортир из прозрачного синего пластика. На нас мужчина даже не посмотрел – о чём-то сосредоточенно думал. Я вспоминал – не его ли видел вчера, во время пожара у Пинди? Не он ли меня тогда оттолкнул, или кто-то другой? Всё же было так бешено, как в три дэ фильме.

  Если бы у меня раньше спросили – каким мне представляется работник леса, я бы ответил – здоровый, краснолицый, в целом – мордатый, даже, наверное, подпитой такой мужик. Этот же лесничий под столь примитивно-стереотипный образ не подходил. Аккуратные черты лица, узкие очки без оправы на самом носу, поблескивает залысина. Истинный интеллигент, утончённо-сдержанный. От такого не услышишь грубого мата, и не застанешь в рюмочной после работы. Сан Саныч дышал благородством, правильностью.

  Я посмотрел в противоположный угол. На столике стоял глухарь – большой, красивый, с задранной к потолку головой.

  «Гордая птица, прям как Стёпа», – подумал я.

  Сан Саныч снял очки, поднялся, поздоровался и приобнял девушку, потом протянул руку мне, посмотрел – и в его умных глазах я прочёл вопрос: «Кто и зачем?»

  – Доброе утро! Я – приезжий, из Москвы. Может, слышали обо мне, Михаилом зовут. Вчера вот немного помогал с пожаром...

  – Да, знаю, – ответил он, и в этой фразе послышалось: «Ну и что дальше?»

  – Зашёл вот поздороваться.

  – С нашей Стёпой, я так понял, уже знакомы. Это хорошо. Но это, учтите, мы её с детства знаем, и в обиду не дадим, а вот вас.... Так что не вздумайте нашу умницу обидеть!

  «Она сама кого хочешь!» – так хотелось сказать, но промолчал. Я не понимал: серьёзно ли мне это говорилось?

  – Такую не обидишь, – всё же сказал я. Стало как-то неловко – и оставаться неправильно, и уйти нельзя. Но Сан Саныч вдруг улыбнулся:

  – Вот и славно! А то, что с тушением пожара хотели помочь – похвально. Но рядом с огнём без знаний, подготовки находиться нельзя! Случится с вами ещё чего – нам такой крупный межрегиональный скандал не нужен! – он засмеялся. – Но в целом это похвально. Но ещё похвальнее будет, если вы никогда и ни при каких обстоятельствах не выступите виновником пожара, – он посмотрел на Стёпу. – Кому лес защищать – вот вопрос. У нас кадровый голод самый настоящий. Лесничество – одно из удалённых, а площади огромные, леса тянутся во все концы. Рабочих рук не хватает, никого сюда никаким пряником не заманишь. Да и пряника нет. Выбрать труд в лесу сегодня может только человек, преданно наше дело любящий. Тот, кто думает здесь лёгкий рубль заработать, быстро разочаруется, – он растерялся. Видимо, говоря с нами, постоянно думал о чём-то другом. – Так о чём я?

  – Лишние руки, – сказал я, и показал ладони, как будто именно о них шла речь.

  – Да, если есть немного свободного времени, буду рад небольшой помощи, или услуге, можно и так назвать. Я имею ввиду информационно-пропагандистскую работу. Ведь судя по старику нашему, курилке, не все понимают, чем может закончиться неаккуратное обращение с огнём. И для них ведь – в первую очередь. Так что, если пообщаетесь с людьми, листовки-памятки им наши вручите – лишним уж точно не будет. У самих времени на это не хватает, а ведь важно!

  – Да, – сказала Стёпа, по-прежнему сжимая перед собой папку. – Но я ведь не просто так к бабушке приехала на каникулы, у меня – производственная практика!

  – Вот ещё, какая ерунда! – засмеялся Сан Саныч. – Давай сюда бумаги свои, всё подпишу, что успешно прошла, и иди себе – загорай-купайся. Тем более, ухажёр к тебе уже приклеился.

  – Точно, как банный лист, – фыркнула она. – Я так не хочу! В смысле, про практику! Сами же говорите, рук не хватает, а мне такое предлагаете! Всем хочу на практике овладеть!

  – Ладно уж, пошутить нельзя, то-то я тебя не знаю, что ли, – сказал Сан Саныч, и подошёл к большой карте на стене. – Я бы тебя не то что на практику, а в штат взял, прямо с сегодняшнего дня! Переводись на заочное обучение, и давай уже работать! Ты и так всё знаешь.

  – Нет, мне до «знаешь» очень далеко!

  – Брось! Ну вот, проверим. Смотри на карту: что за номерки? – он показал карандашом.

  – Номера кварталов, – она выдохнула так, будто у выпускника вуза проверяли таблицу умножения.

  – А что означают цвета на карте?

  – По насыщенности оттенков можно различить спелось древостоя, – негромко отчеканила она, как на экзамене. И при этом посматривая на меня. – Тёмный цвет – спелый, бледный – молодой лес.

  – Ну вот, я же говорю, всё ты знаешь!

  В дверь, пока мы разговаривали, не раз заглядывали.

  – Ладно, молодые люди, урвали у меня минуту – и будет. Сейчас время жаркое в самом прямом смысле. Ещё Пиндя, ой, простите, Пётр наш Дмитриевич дел наделал – меня в управление на ковёр вызывают! После планёрки еду.