Текст книги "Тайны имперской канцелярии (СИ)"

Автор книги: Сергей Пилипенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

–    Как скажете, Иван Алексеевич, – все исполню, как есть, – ответил он, почти как заправский дворник..

Граф даже начал подозревать – уж  не вернулась ли прежняя душа  на место, но, слава богу, тот сам развеял его сомнения, произнеся:

–    Видит бог, как я вам благодарен, Иван Алексеевич. Вы ведь моего родного отца от виселицы спасли. Премного виноваты мы перед вами. Это я  в том смысле, что рад всегда отблагодарить.

–    Ну, полно, полно вам, Гавриил Эдмонтович, – совсем входя в свою роль, заговорил граф, – это ведь не я спас, а царь.

–    Ну, царь царем, а вы челобитничали перед ним. Мне-то уж известно. Так куда вы говорите нужно поехать?

–   Знаете загород?

–    Довольно неплохо. Там проходили мои юные годы.

–   Доедете до Петровского монастыря, а там направо по околесице. Вдали имеется дом свежесрубленный и подкрашен слегка...

–    Знаю, знаю это место. Царевич там проживает, -кивал головой учитель, не обращая внимания на удивление губернатора.

–   Так вот, – продолжил тот с минуту погодя, – постерегите там немного.

–     А кого?

–     Посмотрите, как там его охраняют.

–     Хорошо, не волнуйтесь, все сделаю, – снова перешел он на тон дворника.

–     Только не высовывайтесь, – предупредил граф, – чтоб не видел никто. Лошадей можно в лесу спрятать неподалеку. Деньги я дам, чтоб подождал  возница. А сейчас, потрудитесь дать мне перо и бумагу. Я напишу пару строк  супруге.

Гавриил Эдмонтович  встал и поискал то, что просили. Спустя минуту он подал это графу, а сам вышел из комнаты и закрыл дверь.

–  Вот тебе на, – подумал про себя Иван Алексеевич, – тут тебе дворник, а  тут и светский человек. Всего два часа и совершенно иное. Наверное, в  этом есть что-то дьявольское, не иначе.

Граф взял перо и начал писать записку. В ней он извинился перед женой  за  немоготу  встречи и упредил об опасности. Заодно просил разузнать обстановку  у других и ему передать через того же человека.

Сложив лист бумаги вчетверо, а затем еще вдвое, граф вложил его внутрь того же платка и позвал учителя.

Тот, очевидно, находился зa дверью, так как, едва услышав голос, сразу вошел.

–    Вот, – сказал губернатор, протягивая платок, – здесь все написано. Помните, лично в руки и чтоб никто не уразумел.

–    Не волнуйтесь, я это умею делать, – успокоил его учитель, – не раз доводилось.

Граф хотел спросить, откуда ему это известно, но тут же понял, что это было бы неуместно, потому просто сказал:

–    Я не сомневаюсь, но все ж хочу упредить. В случае чего, сожгите или  выбросьте, чтоб не нашли.

–    Хорошо, – кивнул учитель и быстро вышел из комнаты.

Правда, минут через  пять он вернулся и спросил:

–    А на словах ничего не надобно?

–    Нет, лучше так, – ответил граф, укладывая свою голову поудобнее.

–   Тогда все, я пошел, – произнес Гавриил Эдмонтович и вышел из комнаты.

А Иван Алексеевич  снова окунулся в свои грустные мысли.

Что-то надобно предпринять. Но что? Донести Николаю о готовящемся? А, что это даст? Надо, как следует, поразмыслить.

Скоро Рождество. Но кто на праздник собирается выступать?

Никто. Все об этом знают, что в праздник перевороту не свершишь.

Народ гуляет и надеется на хорошее. Готовится встретить Новый год, как следует и уже заготавливает мак  да   мед на крещенские пироги.

Сегодня  пятнадцатое и до Рождества остается совсем мало. На что надеются выступавшие? На какой случай или на чье-то предположенное самоличное выступление?

Но Василий хитер. Он не будет лично возносить себя. Уж лучше быть не провозглашенным, чем быть не признанным царем. Потому, он подождет до их выступления, хотя и готовил же его тайно он сам.

Интересно, все ли он сам делал или кого подсылал? Скорее всего, второе. Только вот потом подчищал лично, унося их жизни к себе в монашескую келью.

Что ж, Василий готов сложить себе из них свой трон, чтоб на нем сидеть. Но хватит ли у него самого жизни на все это?

Надо что-то предпринимать. Как жаль, что не могу сейчас никуда поехать и хоть что-то узнать. А остается мало времени.

Судя по всему, все должно сбыться перед Рождеством, то есть до двадцать пятого. А может, они специально ждут это число, чтоб сказать народу о новом помазанике божьем?

Это ведь день рождения Христа. А царь – его преемник на земле. Это ведь так, согласно всем законам. И люди об том знают.

Так вот, в чем кроется секрет всего этого. Вот, что уготовил Василий.

Он хочет, чтобы народ думал, что богу угодно это, ибо все свершается именно  в тот день – День Рождества Христова. Вот оно что. Ну и хитер монах. Недаром прозвали его лисой еще с детства.

Ну что ж, теперь понятен его замысел. Но как его сорвать?

Как объяснить люду, что это вовсе не так. Бог-то он есть, но вряд ли станет вмешиваться в наши дела земные.

А может, так и надо? Раз Бог допускает такое?.. Да, нет, нет. Просто ему до этого дела нет.

Какая ему разница, кто править людом будет. Тот или иной. Главное, чтоб ему молились и не творили мракобесия на земле...

Нет, тут что-то не так. Может, спросить  у Иннокентия, раз он все и так знает?

Или прикидывается, что знает? Бог его знает...

Ну, вот снова бог. Куда не кинь – он самый. А что же мы? Что сделали, чтоб уразуметь что-либо изо всего?

Прав, наверное, знахарь,  что пустые мы люди. Ничего не даем, а только уносим и творим неизвестно что. Но ведь что-то и создаем, хоть и грешим. Но, опять же, кому это надо, как не нам самим.

Богу? А зачем ему столько? Зачем та же пахота или скот, золото, утварь какая. На небесах это не нужно. Так чего же мы хотим? К чему стремимся? И чего добиваемся?

Может, прав Иван Васильевич? По-своему, конечно, прав, но в его словах кое-что имеется.

Или правы восставшие внутри пока? Что они за люди? Чего хотят?..

Нет, наверное, не правы. Зачем менять одного на другого, чтоб послужить Отечеству. Служить можно и при этом, только надо понять другого. Того же царя, других, как они.

Тех, кто сейчас служит, как вот и я. Не знаю, не понимаю пока всего. И у кого спросить не знаю. Может, старый друг поможет? Но чем?

Ему ничего не надо, хотя он плачет, что всего недостаточно. Служить не хочет, так как считает, что должен заниматься другим.

А может, он действительно прав? Может, это и есть то решение, которого хотят добиться все, в том числе, и собирающиеся выступить?

Беда только в том, что не понимают ни те, ни другие, чего же они действительно хотят! Желают изменить? Но что? Жизнь?

Так  ее не изменишь. Самих себя?

Так смелости не хватает и духу. Окружающее?

Так оно уже давно изменено и вовсе не то, что было раньше и меняется со временем, не стоит на месте. Так что же мы на самом деле хотим? Чего ищем здесь все, не зная в какую сторону примкнуть? Кто разрешит извечную проблему эту? Снова бог?

Но ведь я знаю, что  ему это не нужно. Остаемся мы и снова мы, будь ты неладен. Теперь, куда не кинься, возникает это « мы ».

Мы строим, но не вкладываем душу, мы хотим чего-то, но боимся признаться искренне другому. Мы наблюдаем за другим, а он за нами.

И главное – никто не считает себя виноватым в чем-то. Все правы. Каждый по-своему.

Так, где ж тут выход? Какой-то тупик. Может, не жить вовсе? А что это даст?

Умру я, умрут другие, не оставив после себя ничего и что? Земля будет пустовать, а дикая тварь размножаться? К этому разве мы стремимся?

Нет, не к нему. Тогда к чему?

Неужто, к тому, чтоб и вовсе ничего не было, окромя нас и творений рук наших. Так помрем ведь без тех же тварей.

Значит, надо как-то уживаться среди всего прочего. Значит, надо стараться понимать других: таких или не таких, не исключая и твари.

Живет же вон внизу крыса или выдра, как говорит Иннокентий. И ничего.

Он с ней, наверное, ладит, хотя та и языка не понимает. А человек с собакой, с лошадью, гусьми и так далее?

Ведь общается и пользуется тоже без языка. Тварь бессловесная. Что она может знать о нас? Так нет, очевидно, знает, раз слушается. Так, что же мы сами? Друг друга понять не можем или, быть может, просто не хотим?..

Наверное, второе. Оно ведь выгоднее для некоторых. И эти некоторые творят зло кругом.

Другие его подхватывают, и так оно и идет своим чередом. Вот откуда все произрастает.

Просто не хотим. Просто не желаем понять и выслушать другого. Просто так выгоднее жить, хотя бывает и по-другому.

Ревность, зависть – все одно. Из того же общего зла. Не потому ли строим замки, а потом их же разрушаем. Не потому  ли возносим царя, а потом убиваем.

Вот оно что. Вот правда, которую, очевидно, скрываем ото всех.

И боимся вслух ее произвести, ибо это грех, а грех – это божье. Такого допускать нельзя. Так глупцы ведь.

Прав Иннокентий. Грех – то наружное, а корысть, зависть и злоба внутри. Вот он бec. Тот, который движет нами, только не во сне, а наяву. Уж  не спим ли мы на самом деле?

Может, это пытаются доказать нам поднимающие свое знамя?

Но они не могут сами пока разобраться в этом, ибо  еще не доросли все до единого уровня развития своего. Потому и не получается многое. Потому, сейчас это пустая болтовня. Ничего не изменишь, разве что голову заморочишь и себе, и людям о какой-то другой жизни и хорошем царе.

Пока все не поймут, что надобно  жить изнутри – не будет ничего хорошего. В любой власти будут находиться такие, которые захотят из корысти или из чего еще добиться себе же большего, невзирая ни на что.

И ничто их в этом не остановит. Никакие законы, отрубание голов и виселицы. Должны остановить другие, то есть те же люди и не дать им пасть ниже своего достоинства.

Но таких сейчас мало. Особенно среди люду простого  и среднего.

Они видят, что творят те, кто побогаче и хотят того же. Не за этим ли кроется человеческое чувство собственного унижения?

Они все хотят отомстить. Любым путем. Кто убийством, кто нанесенной живой раной, кто заработанной потом деньгой и так далее.

Именно это движет ними в достижении цели. И добившись своего, они опускаются ниже и ниже, ибо порождают таких же, с таким же умыслом, хотя сами в конце становятся уже другими, насытившись богатством и вдоволь насладившись властью.

Именно это движет и людьми побогаче. Каждый хочет занять то место, именуемое троном, ибо считает, что достоин его больше, чем кто-либо другой.

Так и идет все это своим чередом. Из века в век. И никто не пытается остановить его, ибо каждому внутри это нравится.

Он испытывает удовольствие от нанесенной раны и получения власти. Кто остановит все это? Неизвестно. Но и не я точно.

И не Иннокентий, ибо он сам сказал, что у каждого своя дорога. Что каждый должен заниматься своим. Так, что же остается нам делать? Ждать?..

Да, только это и больше ничего. Потому, как никто не сможет сейчас понять все это до конца. Никакая вера тут не поможет. Она лишь заставит подчиниться чьей-то воле, но изнутри она ничего не изменит.

Кто устоит перед этим и не допустит соблазна? Кто ниспровергнет в ад сущую наружность?..

Ответа сейчас нет.

Потому, надо принимать меры к тому, чтоб ничего не свершилось. И это будет правильно. Если не изменить сразу себя, то незачем теребить и других. Сначала надо самим измениться.

А то, что те, кто это все задумал, ничем не отличаются от остальных – это точно и достоверно, хотя я не знаю их фамилий, но все ж знаю точно – у них нет того, чего хотелось бы  видеть нам всем.

Потому, немедля необходимо связаться с Николаем и обсудить все втайне ото всех.

А кто поможет мне в этом? Учитель? Так его нет. Иннокентий?

Что ж, возможно. Но поддержит ли он меня, если я сообщу все свои тревоги?

Что ж, посмотрим. Надо только немного успокоиться, а то слишком уж далеко зашел. Хотя это неплохо. Я сам понял, чего хочу на самом деле. Хочу справедливости и хочу добра всем, не исключая и тех, кто тайно задумал смуту.

На этом ход его мыслей остановился, и граф осмотрелся по сторонам.

–   Что-то долго нет моего друга, – подумал он про себя, – может, поспать немного. Говорят, сон полезен.

И граф устроился поудобнее.

Наверное, все же усталость ото всего давала свое, а потому, закрыв глаза, он сразу уснул, даже не обратив внимание на искрящуюся круговерть солнца в занимаемой им комнате...

Глава   9

Проснулся Иван Алексеевич в совсем другом расположении духа. Голова почему-то болела  и особо ныл  затылок: то ли от долгого пребывания в одном положении, то ли от неведомой ему болезни.

Иннокентия в комнате не было, а потолок ярко освещался солнечным светом.

–   Кто бы мог подумать, – думал про себя граф, – что хозяин окажется прав. Только вчера говорил об этом, а уже случилось? – и он попробовал повернуть голову вправо.

Шея как будто срослась с головой и не хотела шевелиться.

Граф сделал усилие и все ж добился своего. Что-то хрустнуло внутри и заболело. Вскоре боль затихла, а шея оставалась в том же положении, которое придала ей голова.

Иван Алексеевич попробовал повернуть ее снова, но в обратном направлении.

Опять что-то хрустнуло, но все-таки шея повиновалась довольно легко. Тогда граф начал болтать ей в разные стороны с увеличением скорости движения.

В конце концов, это ему надоело, и он остановился.

Потолок поплыл перед глазами, а в комнате мебель перестала стоять на месте. Наконец, все успокоилось и перед его взором предстало улыбающееся лицо Иннокентия.

–   Вижу, время даром не теряете, – произнес он, подходя поближе к самой постели.

–   Да уж, – скромно признался граф, – что-то шея хрустит и болит немного.

–    О-о, это просто сквозняк, – ответил Иннокентий, присаживаясь рядом на табурет.

–    Да-а, а я думал, что их здесь нету, – удивился граф, – закрыто ведь все.

–    Нy и что, что закрыто. Сквозняк – это такой вихрь. Он кружит везде, хотя и попадает к нам через открытые дыры.

–    Что-то слишком мудро, – заметил Иван Алексеевич.

–     Да нет, не мудро, – не согласился лекарь, – а, наоборот, довольно просто. Ветер заносит нам в дверь небольшую частичку солнечного света. Она и именуется сквозняком.

–     Помилуйте, Иннокентий Петрович, – взмолился граф, – как это частичка солнечного света? А это, что вокруг нас, не оно разве? – и он обвел рукой по комнате.

–     То, да не то, – ответил  ему тот же, – это всего лишь свет или отражение его, а сама частичка там на улице в воздухе... Ну, ладно, не буду забивать голову пустяками. Давайте, лучше поговорим о делах. Я ведь знаю, что вы  мучаетесь. Можете посоветоваться, если хотите.

–   Спасибо, Иннокентий, но я думаю, что все ж пришел к определенному решению. Только вот до конца не уверен – правильно ли оно?

–    И какое же это решение? – спросил знахарь.

–    Ты ведь все знаешь, так  и ответь сам, – подзадорил его намеренно Иван Алексеевич.

–    Я-то знаю, – скромно признался Иннокентий, – но хотел бы слышать это из ваших уст.

–   А почему? – удивился губернатор.

–    Знаете, бывают минуты, когда человек вовсе не владеет своим телом. Вот тогда он и произносит то, что мы именуем чистосердечным признанием. Поэтому, я хотел бы, чтобы вы сами все сказали.

Граф с минуту помолчал, о чем-то размышляя, а затем сказал:

–    Думаю, что ты, как всегда, прав, Иннокентий. Эти мысли явились ко мне совсем случайно, как бы со стороны.

–     Нет, – помотал головой тот, – это не со стороны. Это наши мысли и есть. Они так глубоко спрятаны там внутри, что когда до них докопаешься, то кажется это не наше, а чужое. Ибо мы сами наружно и даже частью внутренне не такие. Потому, когда явь становится наруже, мы так боимся сами  себя и боимся показать это другим.

–    Тут я с тобой  согласен, – подтвердил губернатор, – но как объяснить другое?

–    Что?

–    То, что идет нам от бога или откуда еще. Вообще, откуда берется все это? Те же думы, помыслы, заблуждения, ошибки и т.д.

–    Затрудняюсь ответить на все, но, думаю, что знаю ответ на одно. Все образует все. Именно это и составляет нас самих и  заставляет к иному действию.

–    Да, мудрено говоришь, – как-то печально ответил губернатор, – но ответь мне на еще один вопрос.

–    Какой же?

–    Я знаю, что ты молчалив  и скрытен. Но все ж, почему ты не взойдешь более высоко, нежели стоишь  сейчас. Ведь у тебя все есть для этого: ум, талант, способности. Ты ведь даже стихи сочиняешь, верно?

–    Да, – неохотно согласился Иннокентий, – но они не имеют отношения к тому, что я делаю и чем занимаюсь вообще. И не скрытен я вовсе. Просто никому нет дела до всего того, чем я занимаюсь.  Да и не нужно это  сейчас.

–    А когда же станет нужно?

–    Не знаю, возможно через каких-нибудь лет сто все востребуется наружу. Но вряд ли им можно будет воспользоваться, как предметом. Даже мысль устаревает во времени. Вечного огня из груди быть не может. Но это, если люди становятся другими. Если же они не меняются, то такие мысли вечны

на самом деле.

–   Что, твоя жизнь состоит из вечности мысли? – удивился губернатор.

–    Нет, я бы сказал так. Она составляет общую тленность жизни и вечность  небытия.

–    А, что ты разумеешь под тленностью? – спросил Иван Алексеевич. – Уж не  тленность души?

–    Да, именно ее, – ответил Иннокентий, вставая с табурета и отходя в сторону к окну, – видите, граф, – продолжал он, – вон солнце, вот мы. Между нами время, а в этом времени люди. Живые, мертвые – разницы не существует. Все одно – они души, витающие в облаках или состоящие здесь на земле. Только время, сокращая разрыв между нами, способно преодолеть все это. Но я не имею в виду, что солнце станет к нам ближе. Нет. Мы  должны стать ему навстречу. Очистить свою душу и тогда сократим это расстояние, которое расположено временем.

–    А при чем тут тленность души? – не понял такого ответа граф.

–    Тленность? – переспросил Иннокентий, так и не отходя от окна, – а, что тленность по вашему разумению? – вместо ответа спросил он сам.

–    Откровенно говоря, я мало понимаю это слово, – честно признался граф.

–    Видите, вы со мной откровенны и не боитесь сознаться в том, чего не знаете. Но другому вы ведь не скажете подобного, ибо убоитесь позора  или простого сраму со стороны тех же друзей по чину и рангу. Вот это и есть тленность души. Это способность человека к раскрытию своего сокровенного перед остальными, а также победа его самого над своим нечисто сердечным признанием.

–    Теперь, понял, – обескуражено прошептал граф, удивляясь такому простому объяснению, – но, что понимают  под этим другие? – тут же задал он

вопрос.

–     Что другие, что мы  понимаем в сущности своей жизни совершенно иное. Для всех тленность – это просто состояние человеческой души. И понимает каждый по-своему правильно. Но чего-то  все ж ему не хватает. Потому  и не остается ничего иного, как лгать окружающим о правоте своего изречения.

–    Да, – тихо промолвил Иван Алексеевич, – здесь я полностью с тобой согласен.

Наступила небольшая тишина, а затем голос Иннокентия продолжил:

–    Я знаю, о чем у вас сейчас болит душа. Но не хочу вмешиваться в ваше собственное достижение. Иначе, оно станет уже моим, и вы его не воспримете, как свое. А только свое способно пробудить в человеке силу познания себя самого изнутри и снаружи. Потому, одной жизни мало  для того, чтоб облагородить себя. Вы только вдумайтесь в это слово. ОБЛАГОРОДИТЬ.

Что оно обозначает? Да, не что иное, как отгородить себя от поступающей снаружи лжи и насилия ненавязчивой чужой правды. Именно в этом благородстве и кроется суть всего искренне возрождающегося изнутри.

–   Я понимаю, – сам не зная почему, сказал граф, внимательно слушая его изречение.

–    Да, нет же, вам не нужно совсем это, – не поддержал Иннокентий, – вы можете меня слушать, а решать что-то свое, исходя со всего сказанного мною. Так мы и вырастаем в своих мыслях. Я приближаюсь к своему завершению пути, а вы к своему. Вот настоящая причина таких бесед. Мы оба развиваемся, но при этом не теряем друг друга, а, наоборот, восполняем, так как мысли  наши направлены в одну сторону на  облагораживание души. Но опять же, одних мыслей мало и надо подтверждать их поступками. Но только в том случае, если что-то уже произросло в вас самих, как состоявшееся и уже обоснованно закрепившееся. В противном случае, лучше  ничего не делать,

ибо это будет снова обман и, в первую очередь, самого себя. Всегда  принятое и избранное вами самими должно приносить пользу и удовлетворение самому себе, невзирая пока на уготования других, так как те другие, возможно, еще не дошли до этого. В этом и заключен тот разрыв, не дающий всем достичь желаемого. И покрыть его можно только временем, ибо время и есть тот самый лекарь, который восполняет утерянное ранее.

Граф слушал эти слова, и в его голове рождались свои мысли. Иннокентий все так же стоял у окна и что-то говорил, но Иван Алексеевич этого уже не слышал.

Его ум был занят своим собственным, наполняемым до краев, дуновением времени. Он  вдруг понял, почему дорога, досель ведущая его к славе и достатку, оказалась именно такой, какой она есть сейчас.

Это был тот период личностного обогащения души  и убеждения в своей собственной невиновности перед остальными, который именуется довольно просто и обыденно: жизненный переходный период.

Когда человек из юноши в своем собственном восприятии остального становится совершенно иным и уже более независимым. Только в ней, этой свободной простоте обогащения своего  ума, и заключена настоящая свобода лично каждого. Только в этом и кроется смысл самого слова "свобода", которое понимают в жизни, или, как говорит Иннокентий, снаружи, совсем по-другому. Кому-то кажется, что завоевав власть или убрав царя и всю жестокость, можно стать свободным.

Нет, они не правы в этом. Этим люд свободу не обретет.

Только в личном обогащении душ любой может узреть свою собственную свободу. Но как это может выглядеть внешне?

Свободой власти, избираемой самими людьми? Свободой слова, кричащего о чем-то или молящего внутри? Или может, совместно –  и то, и другое ?

Нет, вряд ли. И вряд ли это даст то, что желаем  мы все. Оно лишь разложит и  низложит по полочкам, то есть по сословию, рангам, благосостоянию и т.д. Что из  того, что человек будет иметь право обругать какого-то чиновника и злого судью своего личного  счастья?

И что из того, что кто-то сможет обрести чей-то трон?

От этого ничего не изменится. Так что же тогда нужно нам снаружи?

Да, ничего. Вот и весь сказ. Надо только найти себя  и обрести свободу в душе. Излить ложь и пакость наружу куда-то в кусты, чтоб не видел и не поднял никто. Вот тогда и сможем добиться всего желаемого нами. Пока же это утрата времени, хотя во всяком времени есть своя, заключаемая в его же рамках, правда и суть.

Так обретут ли свободу люди сейчас, если, невзирая ни на что, согласиться с Иван Васильевичем?

Нет, ответ однозначен. Они пока не готовы к этому. Ибо для них, в том числе и простых, власть – это ступень к богатству и силе над остальными.

И только тогда, когда многие пройдут эту жизненно необходимую каждому ступень, посредством огромного количества жизней настоящих, отошедших и возможно будущих, еще не рожденных, тогда и состоится все это.

Только вряд ли поймут даже тогда. Разве что, кто-то выскажется и просто поможет.

Нет. Не обретая власть и не подкупая словами, сделает это обыденно и просто, словно так оно и должно быть безо всякого противоборства.

Вот тогда можно будет прямо сказать, что люд обрел свою свободу и надо только  ее немного подчистить. И это уже дело общее, а точнее, того строя, который будет существовать.

Граф посмотрел на Иннокентия, и ему вдруг показалось, что тот растворился в солнечном свете.

–   Так и душа наша, – подумал он, – растворяется невидимо и тайно, безо всякого разрешения на то других душ, составляя то единое и неприкасаемое для живых тел, которое те же живые  до сих пор не могут понять.

–    Иннокентий, – тихо позвал Иван Алексеевич своего старого друга.

–    Да, я слушаю, – словно оторвавшись от чего-то, отозвался он.

–    Надо кое-что сделать для блага всех же, – попросил его граф.

–    Хорошо, – кивнул головой тот, – я сделаю.

–    Сходи к Николаю и попроси о встрече. Не говори, что от меня. Скажи просто от человека, ему давно известного. Он придет, ибо это в его интересах.

Иннокентий кивнул головой и  вышел из комнаты.

Вскоре хлопнула входная  дверь, и в доме воцарилась тишина.

Граф долго  смотрел еще в потолок, когда в комнату тихо, словно подкрадываясь, вошла женщина.

–  Извините, что без стука, – сказала она, – но я думала, что вы спите.

–   Ничего, ничего, – успокоил граф, – я ведь у вас на  почине.

–    Да, бросьте вы это, скажете тоже, – замахала руками женщина, – это я ведь так, снаружи, злюсь на своего, да на тех, кто приходит. Время такое. Никто своего не упустит. Так и норовят обмануть.

–    Да, вы правы, – согласился граф, думая почти о том же, что и она.

–    Я вот, что хотела спросить. Вы кушать-то будете. Время, чай, уж к обеду, а вы еще ничего не ели.

–     Да, пожалуй, можно немного, – согласился снова Иван Алексеевич, – а то от этих мыслей и околеть недолго.

–   Ну, тогда я поднесу, – обрадовалась женщина и пошла за обедом.

–   Вот тебе и сварливая баба, – тихо прошептал граф, – снаружи вон, не подходи, а внутри полным-полно доброты. А может, она ждет чего-то, чтоб потом выплеснуть наружу и пока сохраняет ее в себе, как золото сохраняет хозяин. Наверное, так и есть. Просто мы  иногда сами себя действительно не понимаем. Оттого и кажется, что все понапрасну...

Вошла женщина, Пелагея Макаровна, как ее величал старый друг, и поставила перед ним обед.

–    Вот, откушайте на здоровье, – тихо сказала она и, отойдя в сторону, вышла из комнаты.

–    Спасибо, – ответил Иван Алексеевич, -приподнимаясь  и принимаясь за еду.

Спустя время он снова лег, упершись затылком в не очень твердую постель. Ему вдруг захотелось снова поспать. И граф закрыл на секунду глаза.

Сон налетел неожиданно резво и спустя пять минут Иван Алексеевич мирно дремал в своем уютном уголке комнаты.

Вошла Пелагея Макаровна и убрала поднос с посудой, а уходя, повернувшись к графу, сказала:

–   Вот, молодцы, что откушали. Теперь, здоровья прибавится вдвойне, – и, paзвернувшись, вышла из комнаты.

Граф не слышал ее слов, но ему показалось, что кто-то совсем рядом произнес именно это. Он на секунду открыл глаза сказав непременное «спасибо», и снова окунулся в сон, так и не поняв до конца: приснилось ли ему это или действительно произошло.

Прошло два часа. Иван Алексеевич проснулся и в очередной раз взглянул в окно. Солнце находилось еще не очень низко, и его яркие лучи хорошо освещали комнату.

Где-то внизу  послышались какие-то обрывки разговора, а затем все стихло. Через минуту к нему зашел Иннокентий, весь красный от мороза, и доложил:

–    Я исполнил вашу просьбу Иван Алексеевич. Царь будет здесь с минуты  на минуту.

–    Царь?– удивился граф.

–    Да, он сам мне сказал это. Сегодня состоялся совет. Все считают вас погибшим. Потому, решили срочно возвести нового царя.

–    А почему срочно?

–    Не знаю. Скорее всего, он сам настоял на этом.

–    Спасибо, – ответил губернатор, слегка приподнимаясь и готовясь внутренне к визиту.

–    Да, особо не за что, – скромно ответил знахарь, садясь все на тот же табурет, – я бы хотел попросить вас об одной вещи в мою пользу.

–   И какой же? – спросил Иван Алексеевич.

–   Не говорить царю ни об чем, что мы говорили, а также обо мне самом. Пусть, это остается нашей тайной.

–   Хорошо, – согласился граф, – но, как я объясню, почему я здесь?

–   Скажите, что когда-то в детстве знавали меня, – довольно просто ответил Иннокентий.

–   И то правда, – согласился губернатор.

Они посидели еще молча с полчаса, когда вдруг у двери тревожно зазвенел колокольчик.

–   Это царь, – тихо произнес Иннокентий и двинулся вниз, ему навстречу.

Спустя десять минут в комнату вошел сам Николай и как-то дружественно подмигнул графу.

–   Ну что, голубчик, возлежите здесь и надеетесь на прощение, – пошел он сразу в атаку.

–   Какое прощение? – наигранно удивился губернатор, – я ведь ничего не совершал. Всего лишь разбился, а этот человек мне помог.

–   Ладно, – резко махнул Николай рукой, – не будем попусту тратить время. Кто за сим стоит? – прямо спросил он.

–    Не знаю точно, – ответил граф, – но готовится что-то вроде восстания. Думаю, этим хочет воспользоваться Василий, – произнес он и с тревогой посмотрел на царя.

–    Об нем не волнуйся, – спокойно ответил тот, – его уже арестовали.

–   Когда? – удивился искренне Иван Алексеевич.

–    Еще вчера ночью. Я давно догадывался, что кто-то за всем этим стоит, но, честное слово, все ж не хотел верить, что это он. И вот вчера поймал его на горячем.

–    Царевич? – с тревогой и волнением спросил граф.

–    К сожалению, да, – кивнул головой Николай, садясь на предложенный  ему стул.

–    Жаль юношу, – тихо произнес Иван Алексеевич, – и кто повинен еще?

–    Да, кто. Тот же тайник и его люди. Василий прибрал его к рукам, посулив большие деньги и земства.

–    Не ожидал этого, – вздохнул граф и покрутил головой в стороны.

–    Когда  же восстание? – очень кратко и резко спросил Николай.

–    Точно не знаю, – отвечал граф, – но  думаю, что согласно их плана готовится на двадцать пятое.

–    Рождество? – удивился Николай, вставая со стула.

–    Да, так задумано.

–    А-а, понимаю, – ответил царь, – дела Василия.

–    Да, – согласился губернатор.

–    Ну что ж, я пошел, дела ждут: и тайные, и такие. Благодарю за службу, – подбодрил он графа.

–     За что ж меня благодарить, – удивился тот, – я ведь ничего такого не сделал?

–    О-о, это тебе так кажется, – спокойно отвечал царь, – мне известно гораздо больше  и  именно    ты сослужил хорошую службу. Я скажу даже больше. Заслуживаешь вознаграждения.

–    А документы вы нашли ? – обеспокоенно спросил Иван Алексеевич, – или Василий ничего не сказал об этом?

–    Скажет еще, – хмуро ответил Николай и, одевая перчатку на руку, крепко сжал потом ее в кулак.

–    Желаю вам удачи, – неизвестно почему сказал Иван Алексеевич.

–     Спасибо, – немного добрее ответил царь, отходя от него к двери, – думаю, к этому времени выздоровеешь.

–     К какому? – удивленно спросил граф.

–    К рождеству, – спокойно и уже совсем мягко отвечал царь.

–    Попробую, – скромно ответил Иван Алексеевич.

–    Ладно, мне пора. Выздоравливай и готовься занять новое место.

–     Мне ничего не нужно, – поспешил  заверить губернатор.

–     Поговорим после, – ответил царь и вышел из комнаты.

Внизу снова послышался небольшой шум, а затем скрип закрывающейся двери. Вскоре на улице шумно заржали лошади, и донесся  свист плети.

–    Хоть бы не расшибся, – тихо сказал граф, укладываясь обратно в постель, но вряд ли это произойдет, как со мной. Он ведь царь, а не простой человек. Хотя, какая разница. Люди – они все одинаковы. Даже цари...