Текст книги "Крылатые слова"

Автор книги: Сергей Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

СЛОНЯТЬСЯ И ЛОДЫРНИЧАТЬ

Слоняться в смысле бездельничать; водить слонов – ничего не делать, даром теряя время, один толковник пустился объяснять случаем из времен Екатерины. Слонов, приведенных царице от персидского шаха, «целые дни водили по Петербургу на показ народу, а за ними целые толпы, преимущественно молодежи, побросавшей всякой занятие, ходили разиня от изумления рот». Для Петербурга такое объяснение может быть и понятно, и вполне заслуженное, но дело в том, что исстари поется в одной песне не слон сл онится (см. слоняется) – грузно идет, неуклюжий; – валит тяжелой походкой, а в сборнике былин Кирши Данилова, при описании богатырского лука, говорится, что у него «полосы были булатные, а жилы слон ысохатные». Отсюда Даль имел полное основание заключить, что не одно лишь животное жарких стран называлось слоном, но что под этим именем разумелось встарь вообще тяжелое или большое животное, которое «сл оном слоняется» по лесам, хотя бы подобно тому же сохатому сибирскому лосю наших лесов (а сохатый он за то, что рога у него широкие, вилообразные, т. е. развилистые или с рассохою). Но и в последнем выражении «сл оном слоняться» все-таки слона не видно из-за обычного родному языку приема выражений подобных, например, нижеследующим: поедом ест, поколотом бьется, живмя живет, ревмя ревет, бегом бежит, потребовавших деепричастий для поддержки с целью усиления впечатлений и значения. Едва ли также с большею удачею принимались толковать однородное слово -

Л одырничать от лодыря и от лодера. Лодырь или лодер – повеса и бездельник, шатун и плут, гуляка и оборванец – по мнению Даля, происходит от немецкого слова Luder, liederdich. По другим же толкованиям (и также на руку немцам) – от московского доктора Лодера, завещавшего, между прочим, Московскому университету превосходный кабинет восковых препаратов анатомических аномалий. Этот доктор первый познакомил русских со способом лечения искусственными минеральными водами, обязывая пациентов, после питья, продолжительными прогулками и быстрой ходьбой. Тяготясь мучительными ожиданиями господ, кучера собственных экипажей, недоумевая при виде этой суетни и беготни взапуски, отвечали испуганным прохожим на вопросы, что это делается: «лодыря гоняют. Мы сами видели, как из Москвы-реки воду брали»[2]). Таким образом с экипажных козел раздалось и разлетелось по белому свету верное и острое слово в успокоение доверчивым людям.

Видимо, и в этих случаях приходится с приметы пословичной старухи про дождь – сказывать надвое, либо, следуя пословичному выражению, «клещами на лошадь хомут натягивать». Это особенно применимо при истолкованиях чужих слов, заимствованных с иностранных языков. Так, например, происхождение слова «шерамыга» от французского cher ami, приспособленное к тем плутам и обманщикам, которые любят и привыкли всё брать «шаром да даром», «поживляться на шаромышку», – безспорно. Между тем и здесь дают два объяснения. Одни относят время происхождения к 1812 г., когда голодные французы протягивали руки, прося о помощи своим обычным ласковым приветом, другие – к 1814 г. когда, в свою очередь, наши полуголодные солдаты, находившиеся в Париже, заходили в лавки за провизией, и продавцы, ненавидевшие пруссаков, охотливо давали нашим все даром: viens, cher ami! Третье толкование также и здесь готово прислужиться тем, чтобы с барских кучеров перевести на лакеев. Эти-де, видя, как барыни ласково ухаживают за французскими пленными (после 1812 г.), принятыми в качестве гувернеров, подсмеивались над счастливцами, напыщенными и гордыми перед низшими, вертлявыми перед господами, и прозвали их шерамыгами.

Пожалуй, что здесь можно и кончить, имея в виду бесспорные указания на те пословицы и поговорки, которые поступили в русский обиход из чужих земель. Остановимся на более известных.

С немецкого переведены: «задать кому феферу» (перцу); «строить воздушные замки», «знают его, что пеструю собаку»; голод – лучший повар; лебединую песню спеть; смотреть сквозь пальцы; свинью подложить, пускать пыль в глаза и т. д.

С французского: куры строить; он не в своей тарелке; нет героя у камердинера; риск – благородное дело, и т. д. – все придумано для городского обихода, что собственно не в задаче этого труда.

С более важной стороны для непосредственных заимствований самим народом имеется превосходный источник – церковные чтения и пение – преимущественно для грамотеев. Таковы наичаще встречающиеся, полученные всего больше из псалтыри: притча во языцех; оставиша остатки младенцам твоим; око за око, зуб за зуб; от дел твоих сужу тя; истина от земли, а правда с небес, и проч.

ЛЯСЫ ТОЧАТ

В тех же заволжских лесах, о которых было сказано прежде и где бьют настоящие баклуши и вытачивают из них бесконечного разнообразия вещи, также не обманным, а настоящим образом «точат лясы или балясы».

Там не ведут шутливых разговоров на веселое сердце в свободный час и досужее время, истрачивая их на пустяки или «лясы», на потешную или остроумную болтовню. Усердно и очень серьезно из тех же осиновых плах точат там фигурные балясины, налаживая их наподобие графинов и кувшинов, фантастических цветов и звериных головок, в виде коня или птицы: кому как вздумается и взбредет на ум или кто как выучен с малых лет. Работа веселая, позывает на песню и легкая уже потому, что дает простор воображению и нередко руководится рисунком, которым можно угодить, заслужить похвалу и «на водку». Делается напоказ для похвальбы и идет на украшение лестничных перил, поручней на балконах и т. п… все не в прямую пользу и не для всякого мужика, сколько его ни народилось на свете, а только для богатого и, стало быть, тщеславного. В глазах ложкарей, приготовляющих нужные всем и полезные вещи, такое веселое занятие кажется менее внушающим уважения за последствия, и точеные, на разный рисунок, столбики – пустяковиной, сравнительно с ложкой, чашкой и уполовником. Лесной житель привык видеть в природе отупляющее однообразие и обязан всегда любоваться ее строгим и хмурым видом и среди ее жить чаще буднями, чем праздниками. С другой стороны, на обоих оживленных берегах Волги, среди открытого простора и бесконечного движения, особенно «на горах», народились охотники на яркие и пестрые безделушки, которым придают они большую цену, – особенно богатые судохозяева.

Отвечая спросу и угождая вкусу поволжских богачей, в среде семеновских токарей издавна завелся особый сорт промышленников, которых и называли «балясниками». Их досужеству обязаны были своей пестротой и красотой все те суда, в особенности коноводки и расшивы, которые плавали вдоль Волги. Когда они выстраивались рядами, во время Макарьевской ярмарки, в самом устье Оки, вдоль плашкоутного наводного моста, выставка эта была действительно своеобразною и поразительною. Подобной в иных местах уже и нельзя было встретить. Она местами напоминала и буддийские храмы с фантастическими драконами, змеями и чудовищами. Местами силилась она уподобиться выставке крупных по размерам и ярких по цветам лубочных картин, а все вместе очень походило на нестройную связь построек старинных теремков, где балкончики, крыльца, сходы и повалуши * громоздились одни над другими и кичились затейливой пестротой друг перед другом. Идя по мосту с Нижнего базара города на песчаный мыс ярмарки, нельзя было не остановиться и можно было подолгу любоваться всем этим неожиданным цветистым разнообразием.

Строгий деловой и казенный вид однообразных пароходов, которые в последнее время, по американскому способу, стали уподобляться даже настоящим многоэтажным фабрикам и заводам, сбил спесь с расшив и коноводок до такой степени, что они теперь почти совершенно исчезли. Исчезло с ними вместе в семеновских лесах и специальное ремесло балясников, уступив место подложным – тем ловким людям, которые «лясы точат – людей морочат», хвастливыми речами «отводят глаза и заговаривают зубы», а угодливыми поступками берут города, то есть все то, чего не достигают другие люди честным трудом и прямыми заслугами. Много таких мастеров в больших городах и в высших сословиях.

СЫР БОР ЗАГОРЕЛСЯ

Говорят это, когда неожиданно, снегом на голову, нагрянула великая неизживная беда, либо поднялся шум из пустого. Обе крайности сведены все на тот же сухой сосновый лес, так называемый красный – строевой, величественный в непочатом виде, который докучлив северянину по своему изобилию, но драгоценен по разнообразию приносимой пользы. Нет для великоросса более сокрушительной беды, как если когда займется пожаром этот сырой бор и понравится солнце, и потонет в непроглядном дыму вся эта поднебесная красота. Где эти горные кряжи, как добрый конь гривой, покрытые зеленой щетиной сосен, стоявших стройными рядами, как сказочные богатыри, и где эти зеленые долины между гор, пересеченные такими же веселыми оврагами? Среди них, как стадо пугливых овец, стояли белые кудрявые березы. В полугоре без ветра шумела осиновая роща, а за ней в голубой дали опять подымалась щетина дальних боров там за рекою, которая сверкала широким изгибистым коленом, как зеркало. По ребру ближней горы цеплялась узенькая дорога, и ее пересекал, весело журча, говорливый ручей. Все теперь поглощено огнем, и он ничего не пощадит. Вот уже затрещало и занялось и то место, которое «заповедали: звали священника с образами и хоругвями, пели всем миром «Слава в вышних Богу» и обходил кругом и никто не смел въезжать в тот лес с топором». Огонь теперь и заповедное пожрет, все переменит, – старые виды велит забывать и закажет привыкать к новым. Теперь остается одно: прислушиваться и ужасаться – ужасаться тому шуму и треску, который разводит пожар и в сухоподстоях, и в молодняке. Кто бывал свидетелем лесных ураганов, в огненном море производимом большими пожарами, тот во всю жизнь о том не забудет (мне уже пришлось один раз вспомянуть, как самовидцу, и посильно описать). Кому посчастливилось не быть свидетелем подобных ужасов народного бедствия, тот в «Лесах» Мельникова найдет довольно близкие правде картины. Кто же пожелает проникнуть глубже в этот вопрос и очевиднее понять и ужасы картины, и ужасы последствий опустошения, тот найдет их в бесхитростном, прямодушном и умно написанном сочинении «Очерки Заволжской части Макарьевского уезда». Здесь и автор «В лесах» принужден был искать неподдельно-живых и свежих красок. Следует, в заключение этой заметки, посетовать на злоупотребление, допускаемое в разговорной речи, позволяющей себе уподоблять людской пустяковский шум тому могучему и устрашающему, который подымает лесной богатырь, когда снимется с ним бороться другой такой же силач.

ЛАПТИ ПЛЕТУТ

Лапти плести в иносказательном смысле собственно значит путать в деле и в разговоре. Так по крайней мере разумеет сельщина и деревенщина («путает, словно кашу в лапти обувает»)

В городах применяют это выражение к тем, которые медленно, вяло и плохо работают, и применяют пожалуй, также основательно, так как самый хорошие и привычный работник на заказ успевает приготовить в сутки лаптей не больше двух пар. Легко плетутся подошва, перед и обушник (бока); замедляется работа на запятнике, куда надо свести все лыки и связать петлю так, чтобы, когда проденутся оборы, они не кривили бы лаптя и не трудили бы ног в одну сторону. Не всякий это умеет. «Царь Петр (говорит народ) все умел делать, до всего дошел сам, а над запятником лаптя задумался и бросил. В Питере тот недоплетенный лапоть хранят и показывают». Оправдывая таким неверным сказанием самое немудреное дело на свете, предоставленное в деревнях ветхим старикам, которые уже больше ничего не могут делать, – народ около лаптя умудрился выискать некоторые поучения, выдумал и пустил в оборот еще несколько обиходных выражений. Из области технических деревенских производств вообще взято довольно выражений для живого языка и ежедневного руководства.

Кто шатается без дела и не находит места, где бы найти работу и присесть за нее, – тот «звонит в лапоть». Кто вдруг и сразу захотел сделать дело, да не вышло, – остался хвастливый ни при чем, – говорят тому в укор: «Это не лапоть сплесть!» Обеднел кто по своей неосмотрительности, которая, однако, не возбуждает сожаления, про того говорят, что он переобулся из сапог в лапти; а случается, что «переобувают» другие ловкие люди – товарищи в деле и в предприятии. На кого ничем нельзя угодить, хоть разорвись, – на того «черт плетет лапти по три года кряду». Собственно «лапти плесть – однова в день есть» – немного заработаешь, потому что пара лаптей дороже трех и пяти копеек бывает редко, и то подковыренная паклей или тем же лыком. Между тем на этого явного и всеми основательно обвиненного врага и злодея красивых и, по применению к общежитию, наиболее полезных и дорогих деревьев истрачивается ежегодно неисчислимая масса. Достаточно вспомнить, что на лыки для пары лаптей обдирается три молоденьких липовых деревца и что только в таком раннем возрасте (до 4–4 лет) они способны удостоиться чести превратиться в обувь. Ее добрый мужик в худую пору изнашивает в одну неделю, в количестве двух пар.

Происходит это от уменья ровно подбирать сплошной ряд лыковых лент в дорожку по прямой черте, а также и от добросовестного выбора только самых чистых лык. Не всякое лыко годится в лапотную строку; отсюда и распространенное выражение: «Не все в строку, не всякое лыко в строку», обращаемое советом к тем, которые чрезмерно взыскательны и строги, и к тем, которые неразборчивы в делах, расточительны до излишества в словах и т. п. «Не все лыком, да в строку» – кое о чем можно и помолчать.

Пока еще дадут мужику возможность обуться в сапоги и в том ему помогут, лапоть все-таки сохранит достоинство отличной обуви: дешевой и легкой для ходьбы по лесам и притом зимою – теплой, а летом – прохладной. Свалился он с ног на улице или завяз в грязи – не жалко: слез терять не станут, а догадливая баба поднимет на палку и поставит в огороде: начнет лапоть ворон и воробьев пугать.

В старину едва ли не всюду, а теперь во многих глухих местах липовый лапоть играл почетную роль измерителя земли при общинных переделах, когда малые клочки хорошей почвы имели важное значение для уравнения всех в правах владения или торжества общинной справедливости. Пахари становятся один против другого и, считая вслух, приставляя один лапоть к другому непосредственно и так, чтобы передок головы одного приходился к запятнику (задку) другого. Поэтому и пол-лаптя принимается в расчет, и двое соглашаются «войти в один лапоть» и т. д.

В ДУГУ ГНУТ

Не в иносказательном, всем понятном, смысле, а в прямом, породившем это общеупотребительное «крылатое слово», дуги гнут не одни медведи, а те же простые мужики-сермяги. Медведи в лесу дуги гнут – не парят, а если переломят, то не тужат. Парит и тужит тот, кто работает этот покупной и ходовой товар на базары обычно в то время, когда настоящий медведь, отыскавши ямы в ветровалах, заваливается в них спать до первых признаков весны. Зимой, – временем, столь вообще властным в жизни нашего народа, – и дуги гнут, и колеса тут же, по соседству, работают и сами же собирают их. Особых мест не предоставлено: самый промысел стал теперь кочевать, отыскивая подходящие леса в нынешнее время их поголовного и бессовестного истребления. Например, ильмовые и вязовые дуги считались самими лучшими и предпочитались другим, а теперь там, где владычествовало чернолесье (в срединной России), илим, как говорят, ходит в сапожках, т. е. можно еще найти, но деревья оказываются никуда негодными: всегда с гнилой сердцевиной. Поневоле стали обращаться к ветле и осине. Осина и на этот раз нуждающихся в ней выручает. В 35–50 лет возрастом та осина, которая вырастает на «суборовинах» или на возвышенных местах, прилегающих к настоящим борам, не хрупка и прямослойна, а потому признается годной; из нее гнут дуги и ободья. Но где же ей сравниться с высокими качествами древесины илима или вяза? Если живописному дереву – вязу задалась глубокая и рыхлая, а в особенности свежая и сырая почва по низменным пологостям рек и оврагов, он дает древесину очень вязкую и твердую, крепкую и упругую. Ее трудно расколоть; она не боится ударов и при этом прочна. С ней много хлопот столярам, но за то в изделье она красива по темно-коричневому цвету ядра и по широкой желтоватой заболони, и хорошо при этом полируется.

На смену исчезающих вязов всегда, впрочем, годится и даже напрашивается ветла или ива различных пород и многочисленных названий (верба, ракита, бредина, лоза, чернотал, шелюги и т. д.). По России она распространена повсеместно, а в средней полосе, где умеют гнуть дуги и полозья, она является в наибольшем количестве. Ивушка за то воспевается в песнях чаще прочих дерев, потому что докучливо мечется в глаза: по лесам, между другими деревьями, по рекам, оврагам, на выгонах, по сырым покосам. Может она расти на сухих песках и бесцеремонно лезет в чистые мокрые болота, причем растет необыкновенно скоро: даже срубленный пень быстро покрывается множеством молодых побегов. Вот почему и дуга – чаще ветловая, уподобляемая весьма образно в живом народном языке человеческой неправде: «если концы в воде, так середка наружу; когда середка в воде – концы наружу».

За то, что эти деревья упруги, – с ними обычно поступают так. Сначала непременно парят. На это дело годится всякая жарко натопленная банька, а где уже этим промыслом живут и кормятся, там относятся к делу с большим вниманием и почтением. Там гнут дуги на две руки: либо на котловой, либо на огневой парке. Для этого приспособлены и особые заведения: простой деревянный сруб, смахивающий на плохую избенку, аршина на два в вышину. На потолке наведено земли и дерна, сколько он сможет сдержать, а сквозь стены внутрь проведены две слеги и прорублена дыра с дверкой, чтобы можно было пролезать. В оконце мужик влезет, на слегах уложит вязовые кряжи, на полу зажжет поленья дров и вылезет вон чернее черта. Дверцу в оконце он за собою запрет. Дрова тлеют, а кряжи млеют. Ветлы и вяз так распариваются, что гни их потом, куда хочешь. Это – огневая парня, а если налить водой котел, подложить под него огонь и заставить пустить пар также в наглухо закрытую парню, то и сыр-могуч дуб сдается: придвигай теперь станок и сгибай дерево – не сломится. Свяжи только концы веревкой, да даже хотя бы и мочалом (ценой всего на копейку), и оставь лежать: кряж попривыкнет, слежится, ссыхаясь и замирая так, как ты того хочешь. Когда дуги остынут, их обтесывают топором, потом проходят скобелью, затем просушивают в теплых избах. На просушенных можно уже вырезать всякие узоры, а затем и кольцо продеть, и колокольчик повесить. На охотников, сверх всего, приготовляется краска из коры крушины (которую кое-где кстати называют «кручиной»). Толкут ее в порошок и разводят кипятком: выходит оливковый цвет. В расписной, кичливой дуге и не узнаешь теперь красивого вяза и величественного, гордого и могучего дуба.

КОЛОКОЛА ЛЬЮТ

– По городу сплетни пошли, и одна другой несбыточное и злее, – что это значит?

– Колокол где-нибудь льют.

– По деревням бродят вести и соблазняют народ на веру в них. Иная хватает через край, а хочется ей верить: придумано ловко.

– Не верьте, не поддавайтесь: это – колокольный заводчик прилаживается расплавленный колокольный состав из олова и меди вылить в форму и застудить, чтобы вышел из печи тот вестовщик, который, как говорит загадка, сам в церкви не бывает, а других в нее созывает.

Этот обычай народился, конечно, в то время, когда деревянные и чугунные доски, подвешенные к церковным дверям, начали заменять звонкими благовестниками. Шел обычай, вероятно, из Москвы, где, кстати, на Балканах, рядом и о бок с колокольными заводами, живут в старых и ветхих лачужках первые московские весовщицы и опытные свахи. Вся задача на этот раз состоит в том, чтобы пустить слух самый несбыточный и небылицу поворотить на быль. Мудрено ли? С древних времен забавные небылицы и дикие вести и слухи привыкли ходить по стогнам этого города на тараканьих ножках и под них здесь никогда не было нужды нанимать подводы.

Выходила сплетня обыкновенно прямо с колокольного завода, а выпускали ее в угоду хозяину и с полною верою в ее несомненную пользу, как обязательный придаток к искусству отливки, заинтересованные удачею дела работники. С Балкан быстро перелетала весть, как по телеграфной проволоке, в Рогожскую, оттуда перекидывалась, как пожарная искра по ветру, в благочестивое Замоскворечье, а отсюда разлеталась мелкими пташками по Гостиному двору и по всем трактирам, с прибавками и подвесками.

– Проявился человек с рогами и мохнатый: рога, как у черта. Есть не просит, а в люди показывается по ночам: моя кума сама видела. И хвост торчит из-под галстука. По этому-то его и признали, а то никому бы не в догад.

Это глупое известие – самое употребительное в таких случаях везде и в такой степени, что его ажно назвать «колокольным». Конечно, бывают и другие сплетни, каких в Москве, вообще, не оберешься. Доходит дело до того иногда, что самые недоверчивые люди впадают в сомнение: в сущую ли правду следует верить ходячему слуху или и в самом деле какой-нибудь тароватый церковный староста заказал новый колокол.

Пущен же нелепый слух с тем, чтобы отвлечь внимание праздной и докучливой толпы от своей работы, в уверенности, что в новом колоколе не будет пузырей. Таким способом отвлекают внимание, скрывая день и час родов женщин (лишний человек – помеха). Недавно по берегам Камы в селениях и городах Вятской и Пермской губ. упорно ходили слухи, что вотяки в одном селении зарезали православного священника, который между тем здравствует и до сих пор. В 1890 г. там же и особенно в Сарапульском уезде на 10 декабря ждали мороза в 60 градусов, потом на 15 числе 100 градусов, и потому запасали дрова, пищу для себя, корм для скота, обоконки для окон. Эти слухи распускали заводчики г. Слободского, получившие большой заказ на колокола.

Вообще следует сказать, что этим церковным благовестникам не только приписывается врачебная сила (например для глухих, для больных лихорадками и проч.), но народное суеверие зачастую подозревает в них нечто мыслящее и действующее по своему желанию. Так, например, один сослан был в ссылку за то, что, когда во время пожара хотели бить набат, он «гудку не дал». Царь Борис сослал углицкий колокол в Тобольск за то, что он целый город собрал на место убиения царевича Димитрия. При подъемах новых на колоколенные башни иные упрямятся и не поддаются ни силе блоков, ни тяги веревок, предвещая нечто недоброе и во всяком случае зловещее. В Никольском уезде Вологодской губернии, на реке Вохме, невидимый колокол отчетливо и слышно звонил, указывая место, где надо было строить церковь. Это было в 1784 г. В 1846 году эта церковь сгорела, причем колокола тоскливо и жалобно звонили, – и с той поры сберегается там поговорка: «звоном началась – звоном и кончилась». Не говорим уже о чрезвычайном множестве провалившихся городов с церквами, колокола которых не перестают в известные дни слышно звонить и под землею, и под водами, напр. в реке нижегородского города Большого Китежа. В одной Белоруссии я знаю таких мест больше десятка. В заволжских лесах Макарьевского уезда Нижегородской губернии большой колокол Желтоводского монастыря будто бы и по сие время подает знак на св. Пасху в святую заутреню, когда начинать христосоваться в тех селениях, которые разобщены с селами и лежат среди дремучих лесов, в 60 верстах от гор. Макарьева, и т. п.

Не забудем также и тех исторических фактов, когда колокола имели даже и политическое значение. Перевозка их из одного города в другой служила одним из знаков утраты самостоятельности. Оба вечевые, новгородский и псковский, перевезены в Москву (псковичи так и говорили царскому послу: «волен князь в нас и в колоколе нашем»). В XIV веке Александр Суздальский, возведенный ханом в достоинство великого князя, перевез соборный колокол из Владимира в Суздаль. Тверские князья Константин и Василий Михайловичи должны было отправить в Москву соборный колокол, как знак зависимости от Калиты, и т. д. Теперь на колокольне Ивана Великаго целая так наз. «колокольная фамилия», состоящая из 31 звона, в числе которых находятся и удельные: ростовский, новгородский, корсунский и проч. В старину за действием этой «фамилии» наблюдали сами патриархи; к настоящему времени многие колокола лежали неподвешенными, иные неизвестно куда исчезли. Звонили только 16, у других висевших не было языков (клепал или телепней).

СТОЯТЬ ПОД КОЛОКОЛАМИ

В самой Москве, в которой еще в XVII веке, по свидетельству иноземцев, насчитывалось до пяти тысяч колоколов, «славных слышанием», – впоследствии оказалось удобным «стоять под колоколами в прямом и переносном смысле, т. е. в последнем значении «слышать» не всегда подколокольный звон, но и сущую «правду-матку». В 60-х годах мне показывали в Москве того оглашенного, который «ходил под колоколами», т. е. принял столь редкую вообще, но не уничтоженную и новым законом «очистительную присягу». Ограбил он, под видом опекуна, капитал сирот, и когда подросшие наследники потребовали отчета, а улик и доказательств никаких в руках не имел, он согласился «пройти под колоколами». Обычно сделали ему сначала увещание в церкви, и он потом присягал на кресте и евангелии при колокольном звоне вовсе и среди всенародного множества, которое едва не разрушило церковные стены. Шел он туда посреди живой стены народа с непокрытой головой, но вышел (как и всегда во всех таких случаях) неоправленным: люди таким крайним и резким случаям опасаются верить. Они внутренно убеждены, что «Бог очистительной присяги не принимает». Она остается лишь в виде добровольной сделки ответчика со своею совестью, да приканчивает дело с наследниками или вообще с обвинителями; не добившимися удовлетворения иными способами.

Московский купец, среди белого дня, на виду всей Ножевой лиши Гостиного двора, наполненной праздными зубоскалами и несомненными остряками, – купец, прогулявшийся по Красной площади под колоколами Василия Блаженного и Казанской, считался человеком отпетым: на него указывали пальцами. Жил он точно на том свете, всеми покинутый и презираемый. Вообще этот способ очистительной присяги признавался самым неудобным и тяжелым, пригодным на крайние случаи и породившим поговорку: «Горе идущему, горе и ведущему». «Хоть при колокольном звоне под присягу пойду» – осталось теперь в виде, божбы или клятвы необязательной к исполнению и однородной с подобными: «лопни утроба (глаза); хоть голову на плаху; даю руку на отсечение; иссуши меня, Господи, до макового зернушка; сквозь землю в тартарары провалиться; с места не встать; детей не видать; всему высохнуть; первым куском подавиться, ослепнуть; оглохнуть; коли вру, так дай Бог хоть печкой подавиться», и т. д.

НА ВОРЕ ШАПКА ГОРИТ

Рассказ довольно простой для объяснения и к тому же весьма известный. Кто его успел забыть, тем напомню.

Украл что-то вор тихо и незаметно и, конечно, скрыл все концы в воду. Искали и обыскивали – ничего не нашли. Думалось на кого-нибудь из своих близких. К кому же обратиться за советом и помощью, как не к знахарю? И не знаясь с бесом, он, как колдун, умеет отгадывать.

Знахарь повел пострадавших на базар, куда обыкновенно все собираются. Там толпятся кучей и толкуют о неслыханном в тех местах худом деле: все о том же воровстве.

В толпу эту знахарь и крикнул:

– Поглядите-ко, православные: на воре-то шапка горит!

Не успели прослушать и опомниться от зловещего окрика, как вор уже и схватился за голову.

Дальнейшего объяснения не требуется, но два однородные рассказа просятся под перо. В видах же полноты и надлежащей точности обязан я напомнить о существовании однородных анекдотов – из восточных азиатских нравов (например, один записан в каком-то даже учебнике для переводов с русского под мудрено-длинным заголовком «Верблюдовожатый»). Тем не менее два представляемые мною – коренные русские.

Посланный министерством государственных имуществ лесничий (по фамилии, сколько помнится мне, Боровский) описывал леса Печорского края и бродил по ним, тщетно разыскивая цельные лиственничные рощи, – ходил, конечно, с астролябией и со съестными запасами. За ним бродила целая партия рабочих – таких простаков, что даже позднее этого события я не нашел у них замков, кроме деревянных, против блудливой рогатой скотины. У этих устьцылемов также, по обычаю, была сплочена артель, хотя она, при таком казенном деле и заказе, и не нужна была вовсе. Сбились в артель, или «котляну», как говорят там, то есть «покрутились» все в один котел и кошель или составили артель продовольственную, чтобы уваривались щи погуще, а каша покруче: «Артельно за столом, артельно и на столе».

Все шло хорошо. Котляна была крепка и работой и товарищеским согласием. Ходит лесничий по глухой и мокрой тайболе – не налюбуется. Вдруг жалоба: пришли все, сколько народу ни было (и вор пришел, конечно, вместе с прочими), и просят:

– Вор завелся – изведи! Вот у этого смирного парня запасные теплые пимы (сапоги) украли. Где их укупишь теперь, когда заворотят осенины? А в пимах-то были у него деньги запрятаны; не так чтобы очень много, однако около рубля, говорит.

– Стрелы бы тому в бок, кто такую напасть навел! Ты – ученый, все произошел: помоги нам, укажи вора!

Не желая «дискредитировать науки», ученый (по званию и в самом деле) лесничий решился поддержать и уважение к себе и веру в привезенные им из самого Питера знания. Придумал он позвать предварительно на совещание одного старика, который пользовался у всех большим уважением и был, что называется там, «умная башка».

– Не думают ли на кого товарищи, дедушко? – спрашивал старика молодой лесничий.

– Да все – хорошие люди. Все по артеле-то, что и по работе, равны, как восковые свеча перед богом в матушке-церкве. Одинаково горят!

– Однако и пальцы на руках не все равны, – заметил лесничий.

– Так ведь эдак-то – борони бог! – выйдет, пожалуй, у тебя, что, кто меньше ростом, тот и виноватый. На такой закон ты не выходи: согрешишь! Может оказаться при такой скорости, что все мы тому злому делу причинны. Думай по-божески!

– Есть у вас парень чужой, пришлой, – один изо всех не ваш: не он ли побаловал? Может быть, ему чужих-то и не жалко?

– Был – чужой, стал теперь свой, и парень он больно хороший. Замечаем, по котляне-то, что он есть лютой: «есвяной» такой парень! Ну да ведь на работушке силу-то тратит, из котла опять ее назад берет. Не сумлевайся, не кори молодца, – ох, грех великий!