Текст книги "Журнал «Если», 2002 № 09"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Соавторы: Марина и Сергей Дяченко,Евгений Лукин,Дмитрий Володихин,Александр Бачило,Владимир Гаков,Игорь Черный,Дмитрий Байкалов,Эстер М. Фриснер (Фризнер),Пол Ди Филиппо,Тимофей Озеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Все было готово к съемке: новые спонсорские колбасы нарезаны и разложены на столе в окружении свежей зелени, Илья Зимин ярко и красиво осветил кухонный угол студии всевозможными приборами, дающими верхний, нижний, рисующий и контровой свет, востроносый Игорь Сергеевич вставил в камеру новую кассету и прописал «матрас» – полосатую разноцветную таблицу, которую всегда записывают в начале кассеты, Алла Леонидовна мяла нервными режиссерскими пальцами первую сигарету. И только ведущий программы Альберт Витальевич Щедринский к съемке был категорически не готов. Выражение, написанное на его лице, ничуть не походило на кулинарный восторг. Откровенно говоря, лица на нем вообще не было. Руки ведущего мелко тряслись, а слова застревали в горле. Гримировать его пришлось Леночке, поскольку сам он только размазывал грим по лицу безобразными полосами. Выйдя на съемочную площадку, он медленно, как в петлю, просунул голову в лямку фартука и сипло выдавил:

– Я готов.

– Что с вами, Альберт Витальевич? – Алла Леонидовна выронила сигарету.

Ей вдруг стало страшно жалко этого неприкаянного человека, напуганного и вымотанного, казалось, до последней степени.

– Может, участковый вчера расстроил… – предположил Игорь Сергеевич со змеиным сочувствием.

При слове «участковый» Альберт Витальевич в ужасе схватился за голову.

– Боже мой…

– Вы плохо себя чувствуете? Илья, дай ему стул, он упадет сейчас! Лена, воды! – Алла Леонидовна распоряжалась первой помощью не хуже, чем съемочным процессом. – Перерыв полчаса!

– Одну минутку! – раздался вдруг голос, ничем не уступающий режиссерскому в командных интонациях. – Попрошу никого не расходиться!

В дверях студии стоял человек средних лет, коротко стриженный, крепко сколоченный, или, как пишут в детективах: «с шеей борца и носом боксера». Его щегольской костюм в мелкую полоску дополняли темная рубашка и светлый галстук, не хватало только шляпы дона Корлеоне и «Томмигана» в руках. Позади возвышались двое широкоплечих парней, вполне под стать боссу.

– Старший следователь Савватеев, горпрокуратура, – представился дон Корлеоне, раскрывая на всеобщее обозрение красную книжечку.

Хлопоты вокруг больного замерли. Да и сам он застыл, судорожно выпрямившись на стуле. Все уставились на книжечку и ее обладателя. Алла Леонидовна озадаченно, по-мужски похлопала себя по карманам в поисках не то сигарет, не то очков. Леночка раскрыла от удивления свой маленький, в сравнении с общей площадью лица, ротик. Оператор непроизвольно потирал руки. Осветитель Илья, прищурившись, глядел на двух помощников следователя, оставшихся в дверях.

Савватеев, казалось, был удовлетворен произведенным эффектом. Он вошел в освещенное пространство, ногой пододвинул к себе стул и сел так, чтобы видеть одновременно и тех, кто собрался у стола, и тех, кто остался возле камеры.

– Увертюры не будет, – сразу же заявил следователь. – В такой ситуации, дорогие мои, миндальничать не приходится.

Он обвел собравшихся веселым взглядом.

– Тут у вас засели, видно, крутые ребята. Ничего не боятся! Даже милиции. За две недели четыре человека – как в воду! Это круто… – он покивал с каким-то зловещим одобрением.

– Почему четыре? – удивилась Алла Леонидовна. – Разве не два?

– Помолчите пока! – рявкнул Савватеев. – Отвечать будут все! Но только когда я спрошу.

Алла Леонидовна отпрянула, побледнев, да и вся съемочная группа испуганно переглянулась. Как не похож был этот старший следователь на вчерашнего вежливого участкового!

– Итак, что же у нас получается? – зловеще продолжал Савватеев. – Четвертого февраля Сорокина Вера Павловна выехала из своего райцентра Довольное для участия в передаче «Кушать подано». В передаче поучаствовала, но домой не вернулась. Неделю спустя Бесноватый Федор Константинович оделся понаряднее и на троллейбусе отправился на съемки той же самой передачи. Домой не вернулся. Жерехов Вадим, лаборант политехнического колледжа, пошел утром на работу и не дошел. Почему? Да потому что дорога его проходила прямо через территорию известной нам телестудии «Монитор»! – следователь с укоризной посмотрел на всех по очереди, как будто ждал извинений. – И наконец, ваш родной участковый инспектор, капитан Колесников…

– Что с Колесниковым?! – изумленно воскликнул востроносый оператор Игорь Сергеевич.

– Тихо, я сказал! – Савватеев ударил каменной ладонью по крышке стола. Пирамида спонсорских колбас покосилась.

Следователь встал и обошел притихших телеработников, внимательно их разглядывая, словно посетитель музея восковых фигур.

– Это я должен спросить, что с Колесниковым, – мягко пояснил он. – И ответит мне на этот вопрос… – он сделал еще шаг и вдруг, резко повернувшись, положил руку на плечо Альберта Витальевича, – гражданин Щедринский!

Несчастный ведущий вскрикнул, как подстреленный заяц, и опал бессильно. Все смотрели на него с ужасом.

– А ведь я капитана предупреждал… – быстро заговорил маленький оператор, – этот наркоман на все способен!

– Не может быть! – Алла Леонидовна бросилась к Щедринскому.

– Алька, ты что наделал?!.. Неужели ради своей передачки?!.. Господи!.. – она быстро повернулась к следователю. – Он болен, понимаете? Алкоголик он, и вообще… но совершенно безобидный человек! Его надо на экспертизу! Он не может отвечать за поступки!

– Вы закончили? – вкрадчиво осведомился Савватеев. – А теперь, если не возражаете, все-таки послушаем гражданина Щедринского, – он подошел к Альберту Витальевичу и взял его за пуговицу.

– Так что же произошло на стройке, в подвале? Ты ведь был там… ни-ни, даже не вздумай отпираться! Истоптал весь снег вокруг своими «Катерпиллерами», так теперь уж колись! Ну?

Альберт Витальевич замотал головой.

– Я… ничего не видел, – пролепетал он, – только слышал… Это ужасно… Крик… Он кричал, как будто с него кожу… я… я ушел. Я испугался!

Илья Зимин нащупал позади себя стул и сел. Игорь Сергеевич, стоявший возле камеры, недоверчиво хмыкнул. Следователь похлопал Щедринского по спине.

– Ну, ну, дорогой! Неужели даже одним глазком не заглянул? Никогда не поверю! Наоборот, у меня есть все основания считать, что ты не только видел того, кто убил Колесникова, но даже хорошо знаешь убийцу. Иначе зачем бы тебе было рисовать его портрет?

Альберт Витальевич недоуменно поднял глаза на следователя.

– Вот смотри, какую любопытную тетрадку мы нашли на месте преступления! – Савватеев ловко, как фокусник, чуть ли не из рукава вытащил тетрадь в коричневом коленкоровом переплете и раскрыл ее на середине. – Вот подробное описание всех четырех преступлений. А вот и портрет убийцы!

Неожиданно для всех с места вскочил осветитель Илья Зимин.

– Где?! – в страшном волнении закричал он. – Не может этого быть! Я же вырвал…

Следователь, казалось, нисколько не удивился этому странному признанию.

– Пожалуйста! Можете посмотреть… – он подал тетрадку осветителю, но едва тот протянул за ней руку, как из-под коленкора блеснуло стальное ухо наручников и цепко защелкнулось на запястье Зимина.

– Иди сюда! – сказал следователь.

Уверенным борцовским движением он повалил Илью лицом в колбасы, заведя ему руки за спину, сцепил их наручниками, после чего толчком отправил его обратно на стул.

– Теперь поговорим!

Вся съемочная группа, включая Альберта Витальевича, ошарашено наблюдала за происходящим.

– Вы совершенно правы, гражданин Зимин, – продолжал, как ни в чем не бывало, следователь. – Рисунка нет. Вы его вырвали. Ведь это ваша тетрадь, верно?

Теперь все смотрели на Илью, но он лишь мутно озирался, видимо, сам еще не до конца сознавал, что угодил в расставленную следователем ловушку.

– Ну, быстрей соображай! – гаркнул Савватеев так, что все снова вздрогнули. – Какой смысл отпираться? Рисунок вырвал, а записи-то остались! – он взял со стола тетрадку и пошелестел страницами. – Интереснейшее, надо сказать, чтение! Прямо жуть берет, честное слово! Хотя, конечно, сразу понятно, что писал человек больной…

Он бросил тетрадь на стол и вплотную приблизился к Зимину.

– Будем смотреть правде в глаза, Илья Петрович! Вы ~ сумасшедший. И это – ваш единственный шанс попасть не в камеру смертников, а в санаторий для психов. Держитесь этой линии, колитесь охотно и весело – тогда вам ничто не грозит.

Осветитель покосился на него снизу вверх, но промолчал.

– Я ведь вас и поймал так просто только потому, что вы псих, – втолковывал Савватеев. – Конечно, можно было дождаться результатов графологической экспертизы, но я, знаете, привык работать быстро!

Следователь оглянулся на Щедринского.

– Альберт Витальевич простит меня за маленький наезд. Ведь правда, Альберт Витальевич, вы не сердитесь?

Щедринский поспешно закивал. Савватеев улыбнулся ему поощрительно.

– Вы действительно не могли видеть того, что происходило в подвале, потому что близко к нему не подходили, – сказал он. – А вот вы, гражданин Зимин, не только подходили, но и внутрь лазили! И не один раз! В связи с этим у меня к вам деликатный вопрос: Илья Петрович, а где тела?

Следователь навис над Ильей, как скала, готовая обрушиться на голову. Все, кто был в студии, тоже пристально смотрели на бывшего – теперь уже каждому ясно, что бывшего – осветителя. Игорь Сергеевич, как истинный телеоператор, на всякий случай незаметно нажал на камере кнопку записи.

– Так я вас слушаю, – пророкотал Савватеев.

– Ну… вы же читали дневник, – Илья казался довольно спокойным. – Оно их поглотило…

– Оно! – с досадой повторил следователь.

Он жестом согнал со стула Щедринского и уселся напротив Ильи.

– Конечно, это дело не мое, с психами разбирается судебная медицина, – Савватеев сочувственно развел руками. – Но, если хотите, я не хуже любого Фрейда могу объяснить вам, откуда взялось это ваше «Оно»…

Илья недоверчиво скривился.

– Нет, кроме шуток! – заверил его следователь. – Я ведь со всеми вами уже познакомился, узнал о каждом много интересного… – он приятно улыбнулся Щедринскому, отчего тот вдруг снова почувствовал беспокойство. – Но ваша, Илья Петрович, биография – самая интересная. Просто-таки готовая история болезни. Год назад, в Египте, вы пострадали при взрыве – получили сильную контузию. Кроме того, у вас была травма глаз, а именно – поражение сетчатки. Я ничего не перепутал?

Зимин безразлично пожал плечами. Остальные закивали, подтверждая.

– Так вот, при поражении сетчатки, – продолжал Савватеев, – человек иногда видит то, чего нет. В глазу у него – большое слепое пятно. В сумерки оно кажется черным, его легко принять, например, за человека, медведя, слона или вообще – за бесформенное чудище, которое ползает где-то рядом, но никак не дает себя разглядеть. А много ли надо контуженному? Один раз померещится, а испуг – на всю жизнь! Вот вам и «Оно»!

Оператор Игорь Сергеевич как бы между прочим тронул кнопку на камере, а на самом деле сделал эффектный наезд на лицо Зимина. Материальчик мог получиться очень интересный.

– Значит, я сумасшедший… – Илья подвигал скованными руками, почесал правую ногу левой. – Вижу то, чего нет… – Он вдруг поднял голову и злобно посмотрел на следователя. – А кто же тогда их всех убивает?!

У всякого следователя, который хоть однажды читал Достоевского, всегда готов ответ на этот наивный вопрос подозреваемого. Но Савватеев любил нетривиальные решения, поэтому, вместо того, чтобы ответить, как Порфирий Петрович: «Вы-с. Вы и убили-с», он просто схватил Зимина за ворот своей железной десницей и проорал, брызгая слюной в лицо:

– А вот это ты мне сейчас и расскажешь, псих долбаный! Веди, показывай, куда милиционера девал! Быстро встал!!!

Такие вот внезапные изменения стиля в свое время и сделали рядового следователя Савватеева старшим. Мало кто из подследственных выдерживал его долго – кололись, как миленькие. Однако в случае с Зиминым безотказный метод сбойнул. Вместо того чтобы потерять от испуга всяческую волю к сопротивлению, Илья вдруг с отчаянным криком толкнул следователя ногами в живот, упал вместе со стулом назад и, перевернувшись через голову, снова оказался на ногах. Он сейчас же бросился бежать, но не к двери, где его ждали двое широкоплечих помощников Савватеева, а совсем в другой угол – туда, где у стены стояли картонные щиты. Все, даже следователь, в первый момент растерялись, и только Игорь Сергеевич, повинуясь операторскому инстинкту, резко повернул камеру вслед бегущему и припал к окуляру.

Илья ногами разбрасывал, мял и крушил картонные декорации, приговаривая:

– Выходи, сволочь! Покажись! Пора выходить из тени!

Большой щит с изображением человека, наполовину поглощенного тьмой, отделился от стены и бесшумно лег на пол, словно перевернулась последняя страница недописанной книги. Дальше ничего не было. Голая стена, расчерченная жирными линиями электропроводки.

– Здесь… где-то здесь, я знаю… – лихорадочно шептал Зимин.

Он пинал стену, толкал плечом, бился головой.

– Ну хватит, – сказал Савватеев. – В камере будешь бодаться! Забирайте, – он кивнул помощникам.

– Сейчас, сейчас… Оно здесь, вы увидите! – Илья вдруг схватился зубами за провод и рванул, что есть силы.

– Выплюнь, дурак! – крикнул следователь.

Помощники, подбежав, схватили Зимина, чтобы оторвать от кабеля, но в этот момент полыхнуло. Все трое отлетели от стены и растянулись среди обломков декораций. Длинная извилистая молния пробежала по обвисшему кабелю, откуда-то сверху посыпались искры. Ряды больших осветительных приборов, установленных под потолком, вспыхнули с неестественной яркостью. Один из них вдруг сорвался с кронштейна и, продолжая рассыпать искры, медленно, как тяжелая авиабомба, пошел к земле.

– Илья!!! – истерически закричала Алла Леонидовна.

Но Зимин был без сознания. Белый огонь в оправе из черного металла ударил его прямо в лицо. Последняя вспышка показалась всем самой яркой, может быть, потому, что после нее наступила полная тьма.

Некоторое время было тихо, затем послышались частые безудержные всхлипывания.

– Прекратите, Щедринский! – сказал следователь.

По стенам заметалось светлое пятно – один из помощников Савватеева включил фонарик.

– Готов, – сказал он, направив луч на Илью Зимина.

– Господи, что же это?! – прошептала Алла Леонидовна.

– Я боюсь! – подала голос Леночка.

– Никому ничего не трогать! – скомандовал Савватеев. – Всем выйти в коридор. Перегудин, посвети!

Сам он тоже включил фонарик и подошел к оператору.

– Давай.

– Иду, иду! – заторопился Игорь Сергеевич.

– Кассету давай! – остановил его следователь.

– Какую кассету? – остренький носик оператора зарделся.

– Вместе с камерой заберу, – пригрозил Савватеев.

– Ах, кассету! – сразу сообразил Игорь Сергеевич. – Пожалуйста! Понимаю, вещественное доказательство… А вы потом вернете?

– Нет, – отрезал следователь.

– Но почему?! – оператор возмутился. – Что тут секретного? Обычный несчастный случай!

– Несчастный случай меня не волнует, – сказал Савватеев, пряча кассету. – А вот секретные методы ведения следствия снимать нельзя…

В коридоре все, включая Леночку, закурили.

Щедринский все еще всхлипывал, ломал дрожащими пальцами сигареты и бормотал раздраженно:

– Уеду к чертовой матери… В гробу я видал такую работу…

Леночка тоже вытирала слезы, только старалась не размазать тушь.

– Ах, Илюша, Илюша… – вздыхала Алла Леонидовна, глядя сквозь зарешеченное окно на снежную равнину с разбросанными по ней перелесками, – …ведь это же в голове не укладывается!

Она обвела печальным материнским взглядом остатки своей группы и с удивлением остановилась на операторе.

– Игорь! А ты чего глаза трешь? Из-за кассеты расстроился?

– Да нет, – ответил тот, жмурясь и тряся головой, – что-то никак не оклемаюсь после вспышки. Стоит какое-то пятно в глазах – и все тут!.. □

Марина и Сергей Дяченко
ПОДЗЕМНЫЙ ВЕТЕР

 _{Иллюстрация Олега ВАСИЛЬЕВА}

1.

Улия шла по краешку своего района, желтые светляки высотных зданий гасли один за другим, потом снова загорались, приглашая поиграть. Почуяв ее приближение, торопливо подмигивали фонари; Шаплюск, ожидавший на углу большой и малой улиц, задрожал, будто от ветра, и погас на целую секунду.

– Ждал? – она положила руку на холодный бок.

Шаплюск был уязвимее прочих. Его мучили тоска и неясные предчувствия, он торопился излить их Улии, а она выслушивала и никогда не объясняла ему, что его страх перед будущим складывается из колебаний напряжения в сети, невидимого поля вокруг танцующих проводов и силы сырого ветра.

– Все будет хорошо, – она обняла бетонный ствол, прижалась щекой, ощутила на мгновение маету и беспокойство Шаплюска – и приходящее на смену доверие. Улия погладила полусмытое дождями объявление «Сниму ква…», Шаплюск мигнул едва заметно, попросил приходить к нему почаще, Улия пообещала и двинулась дальше, вдоль строя чахлых лип, вдоль большой улицы, здоровой и упругой, с чистым влажным асфальтом, с маяками рекламных щитов на автобусных остановках.

Ночью потоки людвы делались сперва тонкими и прерывистыми, как белая разметка на осевой, а потом и вовсе иссякали, перемещаясь из-под неба в дома. Движение текло по проезжей части свободным, не сбитым в пробки потоком.

Улия остановилась перед Даюванном, который был почти так же чувствителен, как Шаплюск, но куда более оптимистичен. Они приветствовали друг друга сдержанно и даже иронично, Даюванн повел тенью и сообщил, что близится осень. Он не может объяснить, почему уверен в этом, но потоки воды и потоки в сетях, слои воздуха и перемещения людвы говорят ему, что осень не за горами…

– Ты ошибаешься, – сказала ему Улия.

И Даюванн снова повел тенью, на что Шаплюск никогда бы не решился.

Улия двинулась дальше; по той стороне улицы бесшумно пролетел Переул, редкая людва заметила его и ускорила шаг. Переул вернулся, затормозил, пересек двойную осевую и остановился перед Улией – в трех шагах.

Светофор над его головой нервно запульсировал желтым.

– Покатаемся? – предложил Переул и похлопал по заднему сиденью мотоцикла.

– Дела, – сказала Улия.

– С фонарями обниматься? – иронично спросил Переул.

– Тебе-то что, – ответила Улия.

– Садись, – сказал Переул.

Она подумала и села.

Стихия Переула – полет, сходящиеся в точку линии обочин, привычные вещи, размазанные в ленту спокойной сытой скорости; Улия обняла его за плечи и закрыла глаза. Они летели прямо по осевой, вокруг не стало ничего отдельного – только целое, только Город, две полосы фонарей справа и слева, нежнейшая сеть проводов, движение, от которого хотелось стонать и смеяться. Улия прижалась лицом к кожаной спине Переула, кирпичные стены сливались с ажурными оградками, а когда они взлетели на холм, впереди открылась горящая огнем бело-красная колокольная дорога.

– Ты меня любишь? – весело спросил Переул.

– Люблю…

В этот момент откуда-то потянуло подземным ветром. Это было короткое слабое дыхание, сквозь которое они тут же и пролетели, однако желтые волосы Переула встали дыбом, и Улия крепче вцепилась в его жесткие плечи.

Видимо, где-то совсем рядом оказалась отдушина – вентиляционная шахта с насосами.

Светофор все еще мигал желтым.

– Скоро утро, – сказала ему Улия.

Светофор сказал, что Переул давит колесами подвернувшиеся тени.

– Но я ведь не тень, – сказала Улия.

Светофор грузно качнулся и перестал мигать. Вспыхнул рубиново-красным, приятным для глаз огнем.

Подворотни похрапывали разверстыми темными ртами – выпускали застоявшееся во дворах, текущее из приоткрытых окон дыхание люд-вы. Светлячки закончили игру в перемигивание; редко-редко вспыхивал желтый квадратный глаз, угасал сразу – или оставался смотреть в ночь, и тогда можно было разглядеть метавшиеся за тонкой тканью тени.

Улия шла теперь вдоль бульвара; маленький сквер в конце его был темным и неуютным. Улии никогда не удавалось найти общий язык с этими деревьями: они казались ей уродливыми, она им – опасной.

Сейчас в сквере горели красные огоньки, крохотные, как искры, но, в отличие от искр, долговечные; Улия поняла, что в парке людва, которая разговаривает, курит, играет и поет.

Из любопытства она подошла поближе. Голоса сливались, ей приходилось прилагать усилия, чтобы понять, о чем здесь говорится; кажется, был какой-то праздник, и, вместо того чтобы встретить его под крышей, эта молодая людва курила и пела в скверике.

Улия повернулась уже, чтобы уйти, как вдруг что-то изменилось. Молодая людва по-прежнему смеялась и курила, но из толщи ее вдруг вынырнул звук, заставивший Улию повременить с уходом.

Это была песня.

Улии понравилась мелодия. Миновала минута, другая, ей вдруг стало легко и спокойно, даже легче и спокойнее, чем за спиной у Переула на летящем сквозь Город мотоцикле; ей вспомнились огни над рекой, дыхание старого Моста, линии обочин, сходящиеся в точку – там, далеко, где все счастливы. Ей вспомнился тополиный пух, покрывающий решетки водостоков, переглядки светофоров в полночь, текущее по бульварам летнее цветное мобильё, блеск хрома и стекла, праздничный шум просыпающегося на заре Города – и она улыбнулась, сама не зная зачем.

Песня была простая и настоящая. Улия ступила два шага вперед, прищурилась и замигала, будто пытаясь выбросить из глаз соринки. Людва непривычно раздробилась перед ее глазами, как фасад дробится окнами, если долго на него смотреть. Улия увидела, что людва состоит из отдельных… как их лучше назвать?.. И один из них стоит на скамейке, в руках у него гитара, и его песня, слов которой Улия не понимает, удержала ее и не дала уйти.

Тот, что пел, замолчал, и людва – прочая людва – захлопала в ладоши. На этот раз Улии удалось разобрать отдельные слова: ну, Саня, ну, парень, ты даешь…

Значит, этот отдельный, что вдруг выпал из людвы в удивленных Улииных глазах, значит, этот, что пел, называется Саней, Парнем…

Она пошла вперед, нимало не раздумывая.

– Ты хорошо поешь, – сказала она Парню так же просто, как говорила порой фонарям: все, мол, скоро уладится.

Он смотрел на нее сверху, со скамейки и, кажется, не знал, что ответить.

Кто это, спрашивала людва за спиной Улии.

– Спой еще, – сказала Улия.

Он слез со скамейки.

– Ты кто? – спросил он. – Мы знакомы?

– Я Улия, – сказала она нетерпеливо. – Будешь петь или я ухожу?

Людва что-то бормотала. Немножко смеялась. Улия смотрела на Парня, и тот почему-то смущался под ее взглядом.

– Ладно, – сказал он наконец. – Если женщина просит…

И запел.

Близился рассвет, движение почти совсем сгинуло с улочек и проспектов, а эта странная людва, окружавшая Саню в сквере, все лопотала и смеялась, и Улия не могла понять, почему Парень медлит.

– Ты не хочешь идти со мной? Почему?

Людва что-то говорила.

– Да нет, пожалуйста, – Саня улыбался, но как-то неуверенно. – Я готов идти с тобой, да хоть прямо сейчас…

Улию кто-то взял за локоть и тут же отпустил. Она повернула голову: от людвы неясно отделилась фигура с тонкими ногами и длинными волосами, ее красные губы шевелились, она что-то пыталась сказать. Сделав усилие, Улия разобрала: «Откуда ты пришла девочка а то знаешь у нас так не принято чтобы».

Улия мигнула, и фигура снова слилась с людвой. Саня стоял, обнимая гитару. Улия протянула руку и освободила его от ненужного груза, потом выпустила гитару – ее подхватила людва – и обняла Саню за плечи, как Переула:

– Пойдем.

Она почувствовала, как его тревога и страх отдаляются, и – с Шаплюском всегда бывало то же самое – на смену приходит покой и веселая надежда.

– Пойдем, – сказал Парень, и шумная людва наконец-то осталась за спиной.

Они шли молча. Первое движение вытекало на улицы, первые светлячки загорались в окнах, но подворотни были еще пусты. Саня что-то сказал.

– Что? – спросила Улия.

– Чудо, – сказал Саня. – Вот это да…

Улия неожиданно задумалась над его словами. Никогда прежде она не разделяла людву на отдельные части; никогда прежде она не шла по улице, держа под руку Парня. Возможно, это наваждение, но разве не вправе она, Улия, делать то, что хочет?

– Кто ты? – спросил Парень.

– Улия.

– Юля?

– Можно и так.

– Почему ты ходишь ночью?

– А ты почему?

– Я… – он запнулся. – Ты знаешь… Странно получилось, нехорошо, у Светки Беликовой был день рождения, мы гудели до полуночи, потом пошли прогуляться… Получается, я Светку бросил в ее день рождения, так по-дурацки вышло…

Улия молчала.

– Но уже, наверное, поздно возвращаться? – спросил Саня с надеждой.

– Поздно, – сказала Улия.

– А где ты живешь? – снова спросил Саня.

– Здесь, – сказала Улия. – Это мой район.

– Да? – Саня замялся. – Мы… мы к тебе идем, что ли?

– Мы и так у меня, – сказала Улия. – Я здесь живу.

– Что, на улице? – Саня как-то нервно хихикнул.

– И на улице тоже, – Улия крепче обняла его за талию. – Я хочу, чтобы ты мне спел.

Саня остановился. Развернул Улию лицом к себе; их глаза оказались на одном уровне. Саня был высокий – для людвы.

– Юля, – сказал он тихо. И уставился на ее губы.

Она смотрела, пытаясь понять, чего он хочет.

– Юлечка, – сказал он настойчивее и облизнул пересохший рот. Улия видела, как дернулось его горло – кажется, он проглотил слюну.

– Ну? – спросила она заинтересованно.

Тогда он набрал в грудь воздуха, точно как подворотня в ветреный день, и притянул к себе ее лицо. И губами взял её губы; она сперва удивилась, а потом ей понравилось.

Она обняла его крепко, как Шаплюска, но тот был бетонный и несчастный, а этот – счастливый, горячий и живой. Этот меньше зависел от воды и ветра, корней и сетей, этот хотел не покоя – чего-то другого, Улия не вполне могла понять, чего, однако порыв Парня нравился ей.

– Пойдем ко мне, – сказал Саня, когда его губы освободились. – Поймаем машину, у меня есть деньги…

– Зачем? – спросила Улия.

– Я тебе спою, – сказал он.

Улия сидела на чугунном поручне над большой развязкой. Движение текло в десять потоков, один над другим, по мосту, и под мостом, и по тоннелю, проложенному в земле, продуваемому теплым надземным ветром; Улия любила игру движения, любила чувствовать эту площадь во всей ее сложности и безостановочности, она всегда приходила сюда, желая обрести покой.

Сегодня она сидела на чугунном поручне, ей казалось, что глаза светофоров смотрят неодобрительно, но это ее веселило.

Почему-то Парень Саня очень напрягался, когда она пыталась честно отвечать на его вопросы. Поэтому она перестала отвечать, он успокоился, но не совсем. Он привел ее в не очень новый, но и не старинный дом, блочный, с намечающейся усадкой фундамента; нутро дома взволновалось, увидев Улию, однако она не стала говорить с ним, а проскользнула вслед за Саней в низкую ячейку, приспособленную для обитания людвы.

Саня не стал петь. Но она, подумав, решила, что песня может обождать; перед глазами ее снова стелились огни, снова вился ветер и дышал Город, а она, Улия, была счастливейшим его дыханием…

За тонкой стенкой проснулись. Саня сказал: ой, родители. Людва за стенкой не шумела, но в молчании ее Саня чуял недоброе.

На рассвете Саня выпустил ее – без единого слова. Нутро дома поджидало на лавочке у подъезда – сидело старушкой в платке. Нутро блочного дома сказало, что вольные порождения Города не путаются с людвой и что Улия испоганила себя. Улия ничего не сказала несчастному нутру холодного, проседающего блочного дома; через несколько минут она оказалась на чугунном поручне своей любимой площади-развязки и теперь смотрела, как играет, перекатываясь, быстрое бликующее мобильё.

Вот под мостом вспыхнула воспаленная точка. Мобильё столкнулось, людва выскочила наружу, там стояли крик и ругань, площадь подрагивала серой шершавой кожей, терпеливо переваривала аварию; миновали полчаса, потом час, движение все так же катилось в десять потоков, и только осколки стекла под мостом напоминали о затянувшейся ранке…

Веселье Улии, свобода и радость Улии понемногу сменялись пустотой и ожиданием.

Тебя что-то тревожит, предположил Шаплюск.

Ты когда-нибудь присматривался к людве, вопросом на вопрос ответила Улия.

Бесполезное занятие, сказал Шаплюск. Людва хороша, когда ее много и когда она движется. Тогда я чувствую, какая от нее исходит энергия, тогда над ней поднимаются надежды, будто пар, и красиво застревают в проводах… Так весенний поток в радужной пленке бензина пересекает целую улицу и пенно обрушивается в сточный колодец.

Улия поняла, что Шаплюск доволен. Что он сам себе представляется значительным и велеречивым.

И она снисходительно погладила его полусмытое объявление.

Нутро блочного дома спряталось, завидев ее.

Улия села на освобожденное нутром место – на лавочку у подъезда – и стала ждать, глядя на проходящую мимо людву.

Саня пришел в десять вечера. На нем был черный костюм, белая рубашка и съехавший набок галстук; он выглядел усталым и растерянным.

– Ты?!

– Ты обещал мне спеть, – сказала Улия.

– Но я… – Саня опустил руки. – Я думал… слушай, давай отойдем за угол.

Она послушно отошла с ним за серый угол, туда, где рядами стояло спящее мобильё; Саня смутился еще больше.

– Нет, – сказал он, будто сам себе. – Ну что я как трус… Послушай, кто ты такая, откуда ты взялась на мою голову?!

– Что тебя пугает? – спросила она терпеливо. – Я люблю, когда ты поешь. И еще мне нравится, когда ты меня целуешь. Что тут странного?

– Ты ненормальная, – сказал Саня шепотом.

– Если ты не хочешь, я не стану больше приходить, – сказала Улия. – Хотя мне будет грустно. Я бы хотела почаще бывать с тобой.

– Я бы тоже хотел, – признался Саня.

– Так чего же ты боишься?

– Я сказал родителям, что был со Светкой, – сказал Саня. – А Светка позвонила моим родителям и сказала… короче, я поругался с родителями, а Светку видеть не могу и остальную кодлу тоже. Что мне делать?

– Я не понимаю, – сказала Улия. Ей показалось, что в сбивчивых словах Парня слышится смазанное лопотание безличной людвы.

– Скажи, кто ты, – попросил Саня. – Кто бы ты ни была… Сирота, из приюта, без денег, без жилья… только скажи правду.

– Я вольное порождение Города, – сказала Улия.

– Бродяжка? Ты ведь не похожа на бродяжку…

Улия улыбнулась.

– Ты цыганка? Ты меня приворожила, да?

– Пойдем погуляем, – сказала Улия.

Саня тоскливо посмотрел вверх. На торце шестнадцатиэтажного блочного дома не было ни единого окна.

– Я с экзамена! Я второй тур прошел… Я думал – скажу родителям, они хоть подобреют…

– Ты не хочешь идти со мной?

Саня долго смотрел ей в глаза. Улия улыбалась.

– Ты ничегошеньки не понимаешь, – сказал Саня шепотом. – Я же в консу поступаю, это моя жизнь. Я же Светку люблю… любил… Что ты со мной сделала?

– Привет, – сказал Переул.

– Привет, – отозвалась Улия.

– А я видел, как ты с людвой шаталась по подворотням.

– Не с людвой, а с Парнем… И не твое дело.

Переул склонил голову к плечу, разглядывая Улию от макушки до пят; похлопал ладонью по кожаному сиденью:

– Прокатимся?