Текст книги "Журнал «Если», 2000 № 07"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Соавторы: Марина и Сергей Дяченко,Аркадий и Борис Стругацкие,Орсон Скотт Кард,Энтони Берджесс,Леонид Кудрявцев,Дмитрий Володихин,Владимир Михайлов,Владимир Гаков,Виталий Каплан,Сергей Кудрявцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Казалось, в городе спали даже мыши. Он шел, шел, шел – и вдруг под округлым, посеребренным луной облаком узрел его. Это был театр.

Пейли ощутил что-то близкое к разочарованию. Неказистое дощатое строение за деревянным забором, растрепанная соломенная крыша. Осуществленные грезы воочию всегда оказываются мельче, зауряднее.

«Интересно, можно ли сейчас попасть внутрь», – задумался Пейли. Сторожа не было видно. Прежде чем подойти к входу (двери, достойной скорее деревенского нужника, чем святилища Муз), он постарался запечатлеть в своей памяти весь освещенный луной пейзаж: скромные домишки, булыжную мостовую, поражающие своим изобилием вездесущие зеленые заросли. И тут он впервые увидел животных.

Эти твари с длинными хвостами могли быть только крысами. Троица зверьков грызла какие-то отбросы неподалеку от двери театра. Стоило Пейли сделать опасливый шаг в их сторону, как крысы разбежались – но в ярком лунном свете он успел разглядеть их отчетливо, до последней шерстинки.

«Крысы как крысы», – рассудил Пейли, впрочем, этих животных он видел только в университетских лабораториях. Живые злые глазки, толстые мясистые хвосты. И вдруг Пейли понял, что именно они глодали.

Из кучи отбросов торчала человеческая рука. К таким зрелищам Пейли был, в принципе, готов. Он вдоволь насмотрелся на изображения ограды Темпля с насаженными на колья головами изменников, знал об обычае омывать трупы тремя приливами и бросать гнить на берегу Темзы, видел на картинках эшафоты Тайберна (в эпоху Пейли переименованного в Марбларч), вокруг которых на поживу стервятникам валялись отрубленные конечности. (Стервятники? Коршуны, конечно же, коршуны. Все коршуны уже расселись по насестам.) Холодным взглядом ученого (порошок, который он принял, утихомирил его желудок) Пейли осмотрел обкусанный, ободранный кусок плоти. Крысы успели съесть немного: пир оборвался практически в самом начале. Однако на запястье зияла рваная, с блестящим дном дыра, которая заставила Пейли почесать в затылке. То была удивительно знакомая, но неуместная на нормальной человеческой руке анатомическая черта. На секунду ему подумалось, что дыра страшно напоминает пустую глазницу, облепленную ошметками выдавленного глаза. Но Пейли, улыбнувшись через силу, унял свою фантазию.

Повернувшись спиной к этим жалким человеческим останкам, он решительно прошел к входной двери. Удивительно, но она оказалась не заперта. Пейли надавил – дверь отворилась, издав скрип. Приятный звук – что-то вроде «Добро пожаловать» в этот мир 1595 года, знакомый и одновременно странный. Вот оно: земляная площадка стоячего партера, которую трамбовали, трамбуют и еще много лет будут трамбовать ноги черни; боковые ложи; выступающая в зал сцена; «студия» без занавеса; башня с флагштоком. Пейли с благоговением глубоко вдохнул воздух театра. И тут…

– Эге, мазурик, попался!

Сердце Пейли чуть не выскочило изо рта, как плохо пригнанная вставная челюсть. Обернувшись, он впервые оказался нос к носу с живым елизаветинцем. Слава Богу, этот «представитель эпохи» выглядел вполне по-человечески, хоть и был донельзя грязен. Неуклюжие сапоги, штаны цвета гусиного помета, воняющая жиром кожаная куртка-джеркин. Его слегка пошатывало, точно пьяного; подойдя к Пейли и заглянув ему в лицо, он тошнотворно дыхнул на историка элем. Щуря осоловелые глаза, мужчина тщательно обнюхал Пейли, словно пытаясь опознать его по запаху. «Пьян, в голове туман, а еще имеет наглость нюхать…» – подумал Пейли с презрением. И, старательно контролируя гласные, заговорил:

– Я джентльмен из Нориджа, только приехал. Посторонись, малый. Или господ благородного звания не узнаешь?

– Я тебя не знаю и не ведаю. И что ты здесь делаешь середи ночи, тоже не знаю, – однако ж пьяница попятился. Пейли так и просиял, окрыленный своей маленькой победой: как человек, который, к примеру, впервые в жизни заговаривает с московским прохожим на самостоятельно выученном русском языке – и обнаруживает, что его отлично поняли.

– В общем, я желаю говорить с мастером Бербиджем.

– С которым – с молодым или со старым?

– С любым. Я написал полдюжины пьес и желаю им показать.

Сторож – очевидно, то был сторож – вновь обнюхал Пейли.

– Джентльмен вы или кто, только дух от вашей милости какой-то нехристианский. И принесло вас в нехристианский час.

– Я уже сказал, я только приехал.

– А где же лошадь? И плащ дорожный?

– На постоялом дворе оставил.

– А сам говорит: «Только приехал, только приехал». Ишь ты… – пробурчал под нос сторож. Затем со смешком, не без изящества простер к Пейли правую руку, точно благословляя. – Знаю я вас, – проговорил он, подхихикивая. – Блудодейство небось. Подъехал к какой-нибудь шлендре, или мужней негодяйке, а та возьми да и обмани… – для Пейли все эти речи были тарабарщиной. – Идем-ко, – заявил сторож, – больно свежо нынче, да выпить небось хочется.

Пейли тупо уставился на собеседника.

– Вашей милости, должно, постель надобна, – произнес сторож, повысив голос. Эту фразу Пейли понял, как и значение протянутой к нему раскрытой ладони и подергиваний пальцами. «Золота просит». Засунув руку в суму, он достал один ангел-нобль. Сторож схватил монету. Челюсть у него так и отвисла.

– Сэр, – выговорил он, потянувшись к своей шляпе.

– Сказать по чести, – пояснил Пейли, – мой постоялый двор заперли, и я остался за воротами. Засиделся в гостях, а вернувшись, хозяина не добудился.

– А-а-а, – протянул сторож, умилительно-земным жестом приставив палец к носу, после чего почесал щеку золотым ангелом и, прежде чем убрать монету в кошелек на поясе, помахал ей несколько раз перед своей грудью. – Пожалуйте, сэр.

Вперевалочку, но скорым шагом он вышел на улицу; Пейли с бьющимся сердцем последовал за ним.

– Куда же мы идем? – окликнул он, но ответа не получил.

Луна уже заходила, а на востоке маячили первые проблески летней зари. Дрожа на ветру, Пейли пожалел, что не прихватил с собой с Земли плащ, предполагая обзавестись им на месте. Кровать будет очень кстати, если сторож действительно ведет его в место, где можно прилечь. Поспать этак с часок под теплым одеялом, неважно даже, если в обществе блох. На улицах не было ни души; правда, вдалеке Пейли почудился кошачий концерт – надрывная серенада и еще более надрывные звуки совокупления, совсем как на настоящей Земле. У Епископских ворот сторож свернул в узкий переулок, темный и вонючий. Пейли брел следом. Порошок перестал действовать, и его снова начало подташнивать. Однако же нос Пейли не преминул отметить, что за истекшее время зловоние несколько изменилось: в легком припадке безумия Пейли заключил, что оно как бы завихряется, перераспределяя свои компоненты словно по собственной воле. Все это его совершенно не радовало. Подняв глаза к тускнеющим звездам, он отчетливо понял, что они тоже изловчились перегруппироваться, образовав новые созвездия – подобно тому, как после удара кулаком по крышке рояля пылинки взлетают и рассаживаются по-другому.

– Туточки, – объявил сторож, остановившись перед какой-то дверью, и без долгих размышлений ахнул по ней кулаком. – Марушки, – подмигнул он. Но за его подмигивающим веком зияла лишь остекленевшая пустота.

Сторож вновь постучался, а Пейли сказал:

– Не стоит. Негоже в такой поздний час – или слишком ранний – людей поднимать.

Неподалеку ломающимся голоском кукарекнул молодой петух.

– Не рано, не поздно, а в самый раз, – сторож вновь занес кулак, но тут дверь распахнулась. На пороге возникла сонная женщина с сердитым лицом, одетая в грязную ночную рубашку, из-за пазухи которой выглядывало что-то вроде цветка. Женщина раздраженно заправила цветок под рубашку. Она была седая, сморщенная – по елизаветинским временам это означало, что ей лет тридцать восемь.

– Что надо? – громко огрызнулась она.

– Говорит, джентльмен, – достав из кошелька ангел-нобль, сторож помахал им в воздухе. Женщина подняла руку со свечой, чтобы лучше разглядеть монету.

Просияв, женщина присела в реверансе и пригласила Пейли войти.

– Мне ничего не надо, кроме кровати, мадам, – сказал Пейли. Этому «мадам» сторож и женщина рассмеялись. – Путь из Нориджа долгий и утомительный, – прибавил Пейли.

Женщина присела в глубоком и каком-то насмешливом реверансе и проговорила, срываясь на карканье:

– Кровать так кровать; на полу не уложим. Вестимо, джентльмен из Нориджа, где коровы едят вдоволь порриджа.

Сторож ухмыльнулся.

«Он же слепой, – сообразил Пейли. – Несомненно, слепой, но что это там так энергично подмигивает на большом пальце его правой руки?»

Сторож вышел за дверь, а Пейли и мадам остались наедине в прогоркло пахнущем коридоре.

– За мной, за мной, – каркнула она и, скрипя ступенями, стала первой взбираться по лестнице.

Тени, отбрасываемые ее свечкой, были не так уж черны; с востока в мир уже просачивалось серое сияние. Вдоль лестницы на стене висели картины в рамах. Среди них была топорно сделанная гравюра, изображавшая повешенного на дереве мученика. Его пятки лизал огонь костра. Из улыбающихся губ вылетал, как в комиксе, пузырь со словами: «И сей час реку што Моградон живот даруе». На другой картине был король в короне, со скипетром и державой в руках и третьим глазом во лбу.

– Какой это король? – спросил Пейли.

Мадам обернулась к нему с некоторым изумлением.

– Ничего-то вы в Норидже не знаете, – пробурчала она. – Поистине, благодать на вас Господня.

Пейли больше не задавал вопросов и не стал делиться своим удивлением, когда они миновали еще одну картинку с подписью «К. Гораций Флакк», изображавшую, однако же, бородатого араба.

Лестница привела к двери. Мадам громко постучала.

– Бесс, Бесс! – вскричала она. – К тебе золотишко плывет, девонька. Кавалер – красавчик, да и не вшивый, – оглянувшись, мадам улыбнулась Пейли. – Она живо управится. Надобно же прежде прихорошиться, аки невесте перед свадьбой.

Из-за пазухи ночной рубашки вновь высунулся цветок, и Пейли почудилось, будто с головки цветка ему подмигивает глаз. Пейли пробила дрожь, сопутствующая страху совершенно особого сорта, ужасу не перед неизвестным, но перед известным. Свою летающую лодку он сделал неприступной; этот мир не сможет даже прикоснуться к ней. Но что если этот мир тоже неприступен благодаря какому-то неведомому защитному механизму? В голове Пейли раздался чужой голос, внятно произносящий: «Не останется безнаказанным тот, кто тревожит…»

Тут дверь распахнулась, и, улыбаясь профессиональной улыбкой, появилась девушка по имени Бесс. Мадам, тоже с улыбкой, проговорила:

– Вот она какая у нас красотка. Такой лакомой бараньей котлетки с сотворения мира свет не видал, – и протянула руку за деньгами.

Смешавшись, Пейли выгреб из сумы горсть звенящих, тусклых монет. Положил одну в ладонь женщины. Мадам не уходила. Пейли добавил вторую монету, затем третью. Мадам довольно ухмыльнулась, но Пейли интуитивно понял: удовлетворение это временное.

– Есть вино, – заявила она. – Не прикажете ли…

Пейли поблагодарил: вина не надобно. Седые волосы мадам встали торчком. Сделав реверанс, она удалилась.

Окончательно насторожившись, Пейли прошел вслед за Бесс в спальню. Потолок пульсировал, как сердце.

– Поросеночек, – проворковала Бесс, стягивая с плеч свое единственное одеяние. Груди всколыхнулись, соски впились в Пейли похотливым взглядом. Как он и ожидал, то были глаза. Он почти удовлетворенно кивнул. Разумеется, после этого о постели и думать было нечего. – Яхонтовый, – зажурчал голосок Бесс, и глаза-соски закатились; длинные ресницы кокетливо запорхали вверх-вниз, вверх-вниз.

Пейли крепко прижал к груди суму. Если это аберрация зрения, если это намеренное кодирование информации является обычной защитой от вторжения, почему же на Земле никто не в курсе? Другие путешественники во времени вернулись из своих дерзких экспедиций целые и невредимые, с отчетами, ничуть не противоречащими здравому смыслу.

Стоп, но так ли это? Разве тут проверишь? А как же упомянутый Свенсоном Уилер, которого держали в средневековом застенке живые штативы из эктоплазмы? «Вернулся седой, как лунь, и все сам с собой говорил» – вот вам точная цитата из Свенсона. И еще: «Зачем таскаться в былое, когда можно попасть в грядущее». Стоп. При чем здесь будущее и прошлое. Речь идет о разных мирах, существующих сейчас, одновременно.Одновременное прошлое имеет законченную форму, одновременное будущее – тоже.

– У меня нет времени, – резко заявил Пейли с настырным произношением XXI века, не тратя времени на жеманные елизаветинские звуки. – Я дам тебе золота, если ты отведешь меня к мастеру Шекспиру.

– Майстеру?

– Шакеспеару.

Уши Бесс разрослись. Она уставилась на Пейли, меж тем на стену за ее спиной начали проецироваться сразу десять батальных сцен из разных фильмов. – Ты не из этих. Ты до женщин охотник, я-то вижу.

– Это срочно. По делу. Не мешкай. По-моему, он живет у Епископских ворот.

Попробовать хоть что-нибудь узнать. А что потом? Попытаться остаться в живых. Сопротивляться безумию в каком-нибудь тихом уголке, не отключая радиомаяк, пока не минет год. Связаться со Свенсоном, удостовериться, что он жив и здоров; и, может быть, вдруг – чем черт не шутит? – услышать из дальних далей пространства-времени, что его снимут раньше положенного срока: распоряжение с Земли, перестановки в графике…

– Ты знаешь, кого я имею в виду, – сказал Пейли. – Мастера Шекспира, комедианта.

– Знамо-знамо, – голос Бесс от слога к слогу становился все грубее.

Пейли сказал себе: «Я сам хозяин своему восприятию; у этой девушки нет глаз на месте сосков, и рот, что образуется сейчас у нее под подбородком, на самом деле не существует». После такой острастки галлюцинации, подернувшись рябью, временно исчезали. Но их сила была велика. Бесс прикрыла наготу невзрачным платьем, достала из шкафа поношенный плащ.

– Оайденышас, – проговорила она.

Пейли безумно напрягся, борясь с «глушилкой». «Отдай деньги сейчас», – вот что сказала Бесс. Он дал ей один портагю.

На цыпочках они сошли по лестнице. Пейли пытался попристальнее разглядеть картины на стене, но добиваться от них правды было некогда. Лестница, застав Пейли врасплох, обернулась эскалатором из двадцать первого века. Мысленным пинком он заставил ее вернуться к истинной лестничной природе. Пейли не сомневался, что Бесс, дай ей волю, обратится в какое-нибудь чудовище, способное превратить сердце в камень. Скорее! Ценой ужасного усилия он удержал в небе восходящее солнце. На улице попадались редкие прохожие. К ним Пейли приглядываться не решался.

– Это далеко? – спросил он. Кукарекали петухи, совсем рядом, хором – взрослые, солидные петухи.

– Недалеко.

Но в этом бьющемся в конвульсиях, падающем самому себе на голову Лондоне само понятие «далекий» теряло смысл. То и дело поскальзываясь на булыжниках, Пейли силился сохранить ясность рассудка. Пот катился градом с его лба. Одна капля упала на суму, которую он лелеял, как больной живот. Пейли внимательно рассмотрел каплю. Соленая вода из его телесных пор. К какому миру она принадлежит – чужому или родному? Если он острижет волосы и бросит на мостовую, если он утонет вон в той зловонной помойной яме, откуда только что вынырнула женщина о трех головах, отторгнет ли его Лондон системы Б-303, как отторгает человеческий организм пересаженную почку? Возможно, тут действует не закон природы, а какой-то бог местной звездной системы, которого можно одолеть, залучив в союзники дьявола? Может быть, Пейли пытается преодолеть не глубинный врожденный рефлекс планеты, а всего лишь устав элитарного клуба, утвержденный этим самым местным жюри? Как бы то ни было, Пейли сопротивлялся, и елизаветинский Лондон, окутанный серебристой утренней дымкой, замирал и вновь подергивался рябью, а затем снова отвердевал. Но напряжение требовалось адское.

– Сюда, сэр, – Бесс подвела Пейли к ободранной двери, которая так и грозилась расплыться и обрушиться водопадом на булыжную мостовую, если чужак не заставит ее сохранять форму. – Денег, – заявила Бесс.

Но Пейли решил, что дал ей достаточно. Нахмурившись, он покачал головой. Бесс замахнулась на него кулаком, который, подмигивая, превратился в голову сердитого бородача. Пейли в ответ поднял ладонь, чтобы дать Бесс пощечину. Хныкая, она убежала, а Пейли, сжав руку в кулак, ударил вместо женской щеки по двери. В доме не спешили отзываться. Пейли задумался, сколько же еще сможет удерживать мир на положенном ему месте. А что случится, если он заснет? Может быть, все испарится, и после пробуждения ему останется лишь выть на весь холодный, пустой космос?

– Что такое? – Пейли открыл уродливый мужчина, какой-то весь бесформенный, с целым рядом живых моргающих глаз на голой груди – рубашка без пуговиц разошлась, обнажая тело. Он никак не мог быть Уильямом Шекспиром.

Пейли, дивясь, что волнение не лишило его способности четко выговаривать трудные елизаветинские звуки, произнес:

– Я хочу видеть мастера Шекспира.

Мужчина, раздосадованно скривившись, впустил Пейли и указал плечом, в какую дверь стучать. Итак, час настал. Сердце Пейли отчаянно заколотилось в грудину. Историк постучал. Дверь была дубовая, твердая и разжижаться даже не пыталась.

– Да? – звонкий, приятный голос, в котором не было и следа угрюмости. Сглотнув подступивший к горлу комок, Пейли потянул на себя дверь и вошел. В замешательстве огляделся. Спальня, неубранная постель, стол с разложенными бумагами, стул, утреннее солнце в рамке наглухо закрытого окна. Пейли потянуло к бумагам; он прочел верхний лист («Не ты ли снимешь давящий ужас с сердца моего»),гадая, откуда же раздался голос – из какой-то смежной комнаты? Тут он услышал голос снова – у себя за спиной.

– Негоже читать частные бумаги джентльмена, не испросив прежде его позволения.

Повернувшись на каблуках, Пейли узрел приплясывающую в воздухе репродукцию дроэшаутовского портрета Шекспира – квадратную, в раме; губы портрета шевелились, но глаза оставались неживыми. Он захотел вскрикнуть – но язык отнялся. Говорящая гравюра надвигалась на него – «Нахал, невежа или соглядатай Тайного Совета?» – прямые боковины рамы начали вспучиваться, и все вспучивались и вспучивались безудержно… гравированные черты размазались, и кружок, исчерканный темными линиями и кляксами, напружинившись, попытался превратиться в твердый, трехмерный объект. Пейли ничего не мог с собой поделать; он остолбенел так, что даже зажмуриться не мог. Трехмерный объект обернулся силуэтом животного, неописуемо уродливого и устрашающего – небывало крупного морского ежа, который, ощетинившись иглами, кивал и улыбался с ужасающе осмысленным видом. Пейли заставил его обрести некоторое сходство с человеческой фигурой. Отчаяние захлестнуло историка с головой – отчаяние, никак не связанное со страхом, хотя вымышленный персонаж по имени Уильям Шекспир – этот актер, играющий роль – являл собой кошмарное зрелище. Ну почему же ему никак не удается установить контакт с кантовской «вещью в себе»? Но в том-то все и дело: «вещь в себе» меняется под влиянием наблюдателя, превращаясь в феномен, навязанный категориями пространства-времени-восприятия…

Набравшись храбрости, Пейли спросил:

– Какие пьесы вы написали на сей день?

Шекспир, казалось, удивился.

– А кто спрашивает?

Пейли продолжал:

– Тому, что я скажу, вы вряд ли поверите. Я прибыл из другого мира, где знают и чтят имя Шекспира. Я лично верю, что на свете был – или есть – актер по имени Уильям Шекспир. Но что этот Шекспир написал пьесы, которые ему приписывают – этому я не верю.

– Значит, – произнес Шекспир, слегка оплывая, превращаясь в собственный неуклюжий бюст, кое-как слепленный из сала, – мы с вами оба неверующие. Что до меня, я готов верить чему угодно. Вы – призрак из другого мира, так тому и быть. Но тогда вы должны были растаять с третьим криком петуха.

– Возможно, у меня времени меньше, чем у призрака. На авторство каких пьес вы претендуете? – Пейли перешел на английский язык своей эпохи. Хотя фигура перед ним расплывалась и мерцала, пробуя разные очертания, но глаза – проницательные, умные, современные – практически не менялись. Голос произнес:

– Претендую? «Гелиогабал», «Печальное царствование Гарольда Первого и Последнего», «Дьявол в Далвиче»… И другие – им несть числа.

– Ответьте, умоляю вас, – вконец встревожился Пейли. Верить или не верить? Что он сейчас услышал – правду или насмешливую ложь? И от кого исходит эта правда или насмешка – от этого человека либо от его собственного, Пейли, разума, жаждущего контроля над данными, над информацией, поставляемой органами чувств? Разума, ждущего хоть чего-нибудь осмысленного? Там, на столе, громоздится кипа бумаг. – Покажите мне, – воскликнул Пейли. – Покажите хоть что-нибудь, – умолял он.

– Предъявите мне свои рекомендательные письма, – возразил Шекспир. – Нет, – и он двинулся к Пейли, – я сам посмотрю.

Его глаза загорелись. В них прыгали странно-зловещие искорки.

– Красивый юноша, – проговорил Шекспир. – По мне, бывают и краше, но покувыркаться малость в летнее утро, пока день не разогрелся…

– Не замай, – выпалил Пейли, – не замай, – бормотал он, пятясь, и ему казалось, что архаизм этот отчего-то звучит фривольно. – Не трогайте меня!

Напирающая фигура превратилась в настоящий ходячий кошмар: шея раздулась, на ладонях рук, простертых к Пейли, засверкали зрачки. Слоновий хобот, выросший посреди лица, извивался, щупая воздух; две-три присоски, проклюнувшись на его кончике, вслепую потянулись к Пейли. Тот бросил суму, чтобы легче было защищаться. Вместо слов чудовище изрыгало хриплые выкрики, покряхтывало и повизгивало. Притиснутый к углу стола Пейли бросил взгляд на измаранный черновик (как там о Шекспире говорили: «В жизни не вымарал ни одной строки»):

 
Живя в тюрьме, я часто размышляю,
Как мне ее Вселенной уподобить?
Чем на Вселенную она похожа?
Есть ли различья меж темницей и Вселенной?
 

И хотя тело судорожно пыталось увернуться от этих огромных рук (с десятью пальцами каждая), ученый в Пейли подал голос:

– «Ричард Второй»! Вы пишете «Ричарда Второго»?

Пейли – этот Клод Бернар от литературы – понял, что должен любой ценой передать Свенсону весть, что в 1595 году Шекспир работал над «Ричардом Вторым». Бросившись на пол, Пейли схватил суму и, нащупав передатчик, начал набирать радиограмму. Эта внезапная капитуляция, казалось, изумила Шекспира; его руки-вилы стали растерянно ворошить воздух. А Пейли, ослепший от пота, тяжело пыхтя, сообщал: «УШ авт Р2».

Тут распахнулась дверь.

– Слыхал, шумите, – то был давешний бесформенный урод с глазами на голой груди. Его уродство усугубилось; облик менялся беспрестанно, но как бы рывками, словно его чеканили безмолвные и невидимые молотки. – Он пришел на тебя напасть?

– Не из-за денег, Томкин. У него своего золота вдосталь. Гляди, – оказалось, из сумы, второпях брошенной Пейли, на пол просыпались монеты. А Пейли и не заметил; эх, надо было переложить деньги…

– Вот это да!.. – монстр по имени Томкин с жадностью уставился на пол. – А те, другие-то, золота с собой не приносили…

– Забирай и его, и золото, – небрежно распорядился Шекспир. – И с ним, и с деньгами делай, что пожелаешь.

Томкин слизняком пополз к Дейли. Тот завопил, слабо пытаясь отбиваться сумой – но клешня Томкина легко выхватила ее у Пейли.

– Там внутри есть еще, – пробурчал Томкин, сглатывая слюни.

– А разве я не говорил, что служить мне – дело прибыльное? – спросил Шекспир.

– И бумаги.

– Бумаги? Ага, – Шекспир взял у Томкина пачку листов. – Отведи его к королевскому маршалу. Скажи, чужеземца поймали в городе. Мелет глупости, как тот алеман, что в прошлый раз приходил. Безумные речи ведет. Маршал разберется, что с ним делать.

– Но я джентльмен, – вскричал Пейли, сдавленный тяжелыми руками-лопатами. – Из Нориджа! Я драматург, как и вы! Поглядите, у вас в руках пьесы, которые я написал.

– Сперва призрак, теперь из Нориджа, – улыбнулся Шекспир, вновь воспарив в воздух, как собственный портрет. Двумерный портрет с объемной рукописью в руках. – Экий ты, брат, право. Или есть другие миры, похожие на наш, из которых люди переносятся в наш мир силой колдовства? Такие истории я уже слышал. Один германец…

– Это правда, я вам не лгу! – уцепился Пейли за последнюю ниточку надежды, одновременно цепляясь ногтями за дверь спальни, в то время как Томкин тянул его за собой. – Вы умнейший человек своей эпохи! Вы способны это вообразить!

– И поэтов, которые еще не рождены; этого, как там его, Бляйрона, и лорда Тенниссуя, и пропойцу-валлийца? С тобой разберутся, как и с тем, другим.

– Но это правда!

– Проваливай своей дорогой, – заворчал Томкин. – Твой дом – Бедлам.

И поволок Пейли – бьющегося с пеной у рта, воющего Пейли – за дверь.

– Вы ненастоящие, все вы! – вопил Пейли. – Это вы тут призраки! А я настоящий, это недоразумение, отпустите меня, выслушайте, я все объясню!

– Ишь как запел, – пробурчал Томкин и вытащил Пейли в коридор.

– Дверь закрой, – приказал Шекспир. Томкин прихлопнул ее ногой. Вопли и топот ног удалились по коридору. Скоро вновь воцарилась тишина, давая возможность присесть и почитать.

А пьесы отменные, рассудил Шекспир. Загадочно, что одна из них, по всей видимости, повествует о еврее-ростовщике. Очевидно, парень из Нориджа читал Марло и обратил внимание на драматический потенциал, заложенный в Лопесе и злодеях подобного типа. Он, Шекспир, и сам лениво раздумывал, не написать ли на эту тему пьесу. И нате вам, вот она, уже готовенькая – кто-то за него постарался. Здесь же имелась парочка многообещающих исторических хроник. О короле Генри Четвертом. И комедия под названием «Много шума из ничего». Вот ведь подарки с неба свалились! Он улыбнулся. Вспомнил другого пришельца, алемана – доктора Шлейера или как его там, – чья история очень напоминала историю этого безумца. (Безумца? Разве безумцы способны творить такие пьесы? «Влюбленные, безумцы и поэты» – хорошая реплика в пьесе о феях, принесенной Шлейером. Бедняга Шлейер умер от чумы.) Пьесы, которые принес Шлейер, были хороши – но эти все-таки лучше.

Шекспир перекрестился. Может ли статься, что, говоря о своих «Музах», древние поэты имели в виду таких вот, как этот безумец, чьи слабые крики все еще доносились с улицы, или как Шлейер, или как тот, что под пыткой клялся, будто родился в Виргинии в Америке и будто в той земле имеются университеты получше Оксфордского, Лейденского и Виттенбергского? Шекспир пожал плечами: есть многое на свете и т. д. Кто бы они ни были, пусть приходят – лишь бы пьесы приносили. Шлейеров «Ричард Второй», возможно, нуждается в исправлениях – чем, собственно, Шекспир сейчас и занимался, но более ранние вещи, «Генри Четвертый» и прочие, имели успех. Он прочел верхнюю страницу этой новой кипы, поглаживая свою посеребренную сединой рыжую бородку, скользя по строчкам живыми серыми глазами. Вздохнул и перед тем, как скомкать и сбросить со стола страницу своей собственной пьесы, перечитал ее. Худо дело – стих хромает и с волшебством перебор. Герцог Индженио говорит:

 
Задумайтесь, о господа, над этим:
В морских глубинах двойника имеет
Любая живность суши; точно так же
В далеких небесах жизнь наша
Отражена, как в зеркале.
И всяк Имеет близнеца.
И всякий шаг двоится,
И сам близнец вновь отражается, множится
Бессчетно, да и сами звезды
Имеют близнецов…
 

Не годится: слишком неправдоподобно. Швырнул страницу в мусорную коробку – Томкин потом уберет. Взял чистый лист и начал переписывать изящным почерком:

ВЕНЕЦИАНСКИЙ КУПЕЦ

И продолжал работу, не вымарывая ни строчки.

Перевела с английского Светлана СИЛАКОВА