Текст книги "Пилоты грустят до старта"

Автор книги: Сергей Андрианов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Митрофанов был подбит, едва ковылял, а Кудинцев, чтобы дать возможность ему оторваться от «мессеров», связал их боем. И хотя их было раза в три больше, он не отступал, дрался не на жизнь, а на смерть. Когда Митрофанов вернулся из госпиталя, Кудинцева уже в части не было, след его затерялся на войне.

Однажды отец сказал Антону (сын уже курсантом был): «У тебя отпуск – поезжай на встречу один. Потом расскажешь, как там друзья-однополчане…» Антон поехал, а когда вернулся – некому было рассказывать. С той поры он уже не пропускал ни одной встречи. Боевые друзья отца знали его, он тоже знал многих. Каждый раз кто-то из ветеранов не являлся на эту своеобразную поверку, но прибывали их дети, а теперь и внуки приезжают. Они не хотят, чтобы таял личный состав боевого прославленного полка.

Когда выпускников летного училища назначали в строевые части, Антон Митрофанов попросился в отцовский полк. Фронтовики приезжали и сюда. Их приглашали на праздники. Но здесь они какие-то другие: пожилые, уставшие, тихие, а там, на своих встречах, – веселые, энергичные, глаза горят, словно только что вернулись с боевого задания. Антон Митрофанов не мог на них наглядеться. Всякий раз он ехал туда, как на встречу с отцом.

Митрофанов-младший много лет кропотливо собирал факты и свидетельства о воздушных боях родного полка. Ему помогали скупые строки исторического формуляра части, экспонаты комнаты боевой славы, публикации в газетах и журналах, письма и воспоминания ветеранов. Он завел специальный альбом «Фронтовики». Его сделали ему по личному заказу. Красный сафьяновый переплет, плотная меловая бумага, переложенная тонкой папиросной. На страницах альбома Антон Митрофанов цветными карандашами изображал поединки в небе, делал краткие описания боев, помещал сведения о летчиках. Еще будучи командиром звена, Митрофанов привлек к этой работе своего молодого летчика Орлова. Со временем он поручил ему вести альбом.

Орлов не первый год командует эвеном, а Антону Митрофанову уже доверили полк, тот самый гвардейский истребительный авиационный полк, в котором еще с довоенной поры служил его отец.

Совсем не случайно майор Митрофанов брал с собой на встречу капитана Орлова. В последнее время альбом все реже пополнялся новыми документами. Не охладел ли к нему командир звена? К тому же на встречу впервые должен приехать Кудинцев.

Кудинцева считали погибшим. Антон Митрофанов начал его разыскивать еще при жизни отца. Прошло много лет, никто толком не мог сказать о его судьбе. И вот он сам объявился. Он, Антон Кудинцев, батькин спаситель, в честь которого носит имя майор Митрофанов, оказалось, живой, в ученых ходит, но по разным обстоятельствам долгое время не имел связи с родным полком. Такой человек, видевший своими глазами войну и переживший ее, заменит сотни говорящих о ней, но не испытавших ее на себе.

Теперь Кудинцев не выходил у Орлова из головы. Живой, подвижный, прямо огневой. Пилотскую натуру не скроешь. Вспоминалось все: как он ходит, говорит, смотрит на окружающих его людей. Взгляд у него добрейший. Но бывает твердый, прямой. Его особенно отличала манера говорить. Он спорит, полемизирует, доказывает свое. Как он загорелся, когда узнал об альбоме! «Приеду посмотрю, как вы нашего брата фронтовика изображаете!»

Орлов рассказывал Кудинцеву о содержании альбома, а он комментировал сухие, обрывочные факты, часто советовал:

– Молодым показывайте все это. Молодым! Они только пробуют крылья, ищут в жизни себя. Ох, как им это надо!

– Показываем и рассказываем о прославленных асах, о былых воздушных поединках, – живо отвечал ему Орлов и, виновато улыбнувшись, как бы извиняясь, уточнил свои же слова: – Только от тех боев, Антон Георгиевич, ничего уже не осталось. Все изменилось.

Ворвавшийся в небо на самых современных самолетах, почувствовавший себя властелином могучей техники, Орлов не мог не сказать об этом Кудинцеву. Только он не ожидал такой ответной реакции. Кудинцев даже подскочил на стуле:

– Как это ничего не осталось?! Как это ничего не осталось?! Кто это вам сказал, молодой человек?

Орлов не сдавался. Летчик есть летчик – выкладывал начистоту.

– Мы летаем на сверхзвуке. Дальность! Потолок! Скороподъемность! Все иное, новое. А еще ракеты… Словом, всюду следы НТР.

Кудинцев вспыхнул:

– Верно, НТР фантастически изменила авиацию. И она не просто свершилась, она продолжается, эта научно-техническая революция. Но ведь осталось же самое главное. Непреходящее, бесценное! То самое, без чего и НТР мало что значит. Знаешь патриарха лесов – дуб? Свою крону он веками питает соками ушедших в глубь земли корней. Так боевая жизнь, судьбы и деяния военных летчиков – этот бесценный источник опыта будет питать не одно поколение авиаторов.

У Орлова обострился взгляд, он жадно ловил каждое слово Кудинцева. Но тот вдруг оборвал фразу неожиданным вопросом:

– Ну что примолк, капитан? Вспомни Лермонтова: «Недаром помнит вся Россия про день Бородина!» Загляни дальше: Куликовскую битву возьми, перечитай Блока: «И вечный бой! Покой нам только снится…»

В этот момент Кудинцева позвали на сцену, пригласили выступить. Он встал, на ходу бросил Орлову:

– Я скажу! Сейчас скажу об этом, о самом главном!

И пошел вдоль рядов к трибуне, переполненный мыслями, которые он должен был высказать капитану Орлову. Душа его кипела. Разве только орудия и ружья стреляли на Бородинском поле, разве только пики, мечи и копья скрестились у Непрядвы-реки?! Сражалась там сама русская душа. Та самая душа, которая потом закалилась в огне трех революций, прошла гражданскую войну и вот эту, Великую Отечественную. Так вот, осталась, не померкла, не потускнела от времени душа боя. Наша русская душа. Корни ее глубоки. Неодолимая, взрывная, безоглядно-смелая – смерть не в счет, – для недругов наших она остается неразгаданной и поныне. Раскрывается она в неистовом напряжении боя, проявляя вдруг такую скрытую до поры до времени силу, перед которой мало кто устоит. Именно она бросала людей на смертельный огонь амбразур, под гусеницы танков, вела на таранный удар. Никто и ничто не растворит ее, потому что она в корне самой Руси, у ее родниковых начал.

В руке у Кудинцева был костыль, похожий на древний посох, и, опираясь на него, он как полпред от живых и мертвых словно бы шел с самой войны в нынешний день, чтобы встретиться именно с ним, с Николаем Орловым, которого тогда, в сорок пятом, еще не было на свете. Вот он поднимается на трибуну. Среднего роста, чернобровый, кряжистый, с буйной шевелюрой седеющих волос, с открытым и пронзительно смелым взглядом. Заговорил еще на ходу, поражая Орлова напором мысли, прямотой и бескомпромиссностью суждений.

– Конечно, душу на бумаге не изобразишь, – говорил Кудинцев густым, твердым голосом, загораясь сам и зажигая других. – К тому же русская душа ни в какую схему не вместится, потому что в ней не все видно со стороны, есть черты, которые в обыденной жизни заслонены даже застенчивостью. Но оглянись, взгляни попристальнее и увидишь великие деяния своих соотечественников. Ими освещены и пронизаны каждый факт, день, час, каждая минута и даже мгновение единоборства с врагом. Собирайте и берегите свидетельства человеческого подвига. Берегите! Без этого мы никогда не узнаем цену нынешнего дня. Помните: свет и радость жизни выстраданы в огненном смерче войны, в кровавой битве добра и справедливости со страшным злом.

Что вы слышали о лейтенанте Иване Лаврикове? – с неожиданной запальчивостью бросил Кудинцев в зал и посмотрел на Орлова. Орлов отрицательно покачал головой, и он продолжил: – До сих пор кровоточит душа… Где он? Неужели затерялись, выветрились его следы на земле? В полку он был новичок. Его мало кто знал. Он прибыл в самом конце войны из авиационной школы, где служил инструктором. И был у него тогда второй или третий боевой вылет. После того, последнего боя мои маршруты запетляли через госпитали, а маршруты Лаврикова оборвались. В полк пришли его документы. Их прислали пехотинцы. Лавриков погиб у них на глазах. Похоронили они его на окраине отбитой у фашистов деревни. Из полка тотчас же снарядили несколько человек, чтобы отыскать могилу. Но пехотинцы ушли дальше, а могил на поле боя много. И большинство – безымянные. Это я узнал из ответа на мое письмо, которое написал, когда немного оклемался. А на второе письмо ответили уже незнакомые люди: понятно, личный состав полка менялся. Ответили коротко, все вместилось в одну строку: «Лейтенант Лавриков сбит под Шпрембергом». Вот и все. Среди фронтовиков так и повелось – говорить коротко, почти телеграфно: «погиб в Сталинграде», «ранен под Варшавой», но они представляют, что стоит за этими короткими фразами. Это мы только говорим: «рядовой солдат», «рядовой летчик»… Это мы только так говорим, а на самом деле у этого рядового была не только своя тактика, но и своя стратегия. Стратегия! Ее суть – в личной ответственности за судьбу роты, батальона, полка, армии и всей Родины.

У Лаврикова это был первый и единственный воздушный бой. На исходе войны, на ее победном рубеже, на ее победном аккорде. Но и он, молодой фронтовик, нес в себе тот духовный заряд, которым был вооружен весь наш народ.

Вой и для меня был не из легких. Да, собственно, легких схваток с врагом не бывает, – горячо продолжал Кудинцев. – Мой самолет подбили, меня ранили. Помню: воздух окрасился и в глазах встал красный туман. Где земля, где небо? А тут голос Лаврикова: «Фоккер»! «Фоккер»! Командир, уходи!» Отвечаю: «Ничего не вижу!» Лавриков опять: «На солнце уходи! На солнце!» Это чтобы «фоккера» ослепить. Утром дело было, солнце как прожектор. А для меня, потерявшего зрение, оставался один этот ориентир. «Солнце!» Это было последнее слово Лаврикова. Прошло мгновение, и раздался взрыв. Где-то совсем рядом, даже мой самолет подбросило. Тогда я понял: Лавриков врезался во вражеский истребитель, который атаковал меня. В этом первом и последнем бое, повторяю, вся война Лаврикова, его солдатская стратегия и бессмертная судьба.

Время бежит, годы – птицы, не идут, а летят, и все терзает душу один и тот же вопрос: «Где Иван Лавриков?» Да разве мне одному терзает? Где-то его семья, отец, мать, жена, дети…

Недавно один журналист помог отыскать место падения самолета. Нашелся и человек, свидетель того воздушного боя. Он первым прибежал к остаткам горящей машины и помнит место захоронения летчика. Все сходится, решительно все: дата боя, место! – отрывисто сказал Кудинцев, стукнув о пол своим массивным костылем-посохом. – Надо ехать!

– Надо, надо! – воскликнул майор Митрофанов. – Капитан Орлов может поехать. Отпущу!

У Орлова что-то сжалось в груди, что-то его обожгло, но ему не хотелось выискивать причину этого. Он направлял мысль на то, как изобразить в альбоме подвиг Лаврикова. Таран во имя спасения боевого друга и командира…

Почему-то именно в эти мгновения Орлов вспомнил о своем летчике – лейтенанте Пушкареве. Он такой же молодой, как Лавриков… И с ним можно лететь в любой бой. Орлов понимает, что его многому еще надо учить, но зато убежден: Пушкарев друга в беде не оставит. Орлов верит ему, как себе. С такими только и ходят в бой. И когда они остались втроем, Орлов, тронутый услышанным, спросил Кудинцева:

– Антон Георгиевич, а как вы молодых в бой пускали?

Кудинцев развел руки:

– Эта истина испокон веков известна: отец ведет сына, старший брат – младшего, а бывалый солдат – молодого. Так и у пилотов. Меня вывозил отец вашего командира полка капитан Митрофанов. Со мной получил боевое крещение Лавриков. Рядом с асами и молодые быстрее мужают.

Вот тогда Орлов и вспомнил разговор с комэском о летчике Пушкареве. И как-то не удержался, не стерпел, сказал, как самому себе:

– Не понимаю, почему у майора Зварыгина все наоборот… Как же… – Он не досказал, оборвал фразу, заметив нахмуренный взгляд майора Митрофанова.

– Ну что, капитан, заклинило? – сказал Кудинцев, повторяя вслед за Орловым: – «У Зварыгина все наоборот…» Что это значит?

Майор Митрофанов не одобрял неожиданную выходку Орлова. Ради чего они приехали сюда?.. Ему было непонятно, почему он так неожиданно отозвался о своем комэске… Там, в полку, на щит поднимает, а здесь… Но, видя, как ухватился за его слова Кудинцев, махнул рукой:

– Давай, заваривай кашу…

В словах Митрофанова Кудинцев уловил раздражение, но сделал вид, что не заметил этого.

– Конечно, конечно, тяни песню до конца.

Орлов не стушевался. Теперь-то он допоет песню. Допоет! Он вздохнул, собираясь с мыслями, но заметно медлил.

– Что, пороха не хватает? – сквозь улыбку сказал Кудинцев.

– Хватит пороха! – задиристо ответил Орлов. – Не лыком шиты.

– Наедине! Наедине, может, и хватит!

Орлов не сразу понял смысла упрямо и резко брошенных командиром слов. Обернулся к нему, а тот встал и пошел. Митрофанова кто-то позвал. И тогда Орлов спросил Кудинцева:

– Ну и что из этого – наедине или не наедине?

– Как что? Получается жалоба. Оружие слабых! – сказал Кудинцев и, пытаясь смягчить обнаженную свою прямоту, продолжил: – Ты не обижайся, капитан, не обижайся. Это касается не только тебя, а и меня, и других, потому что действительно иной раз так бывает: услышал человек – не то говорят, не так решают, душа противится, не согласна с этим, а он молчит, а то еще и одобрительно кивает. И получается: все понимает, все знает, а пойти в открытую – пороха не хватает. И что обидно – молчит порой даже тот, кто не задумываясь пойдет на таран. Ведь вот какая метаморфоза случается…

Орлов не искал случая воспользоваться добрыми отношениями со своим бывшим командиром звена, ныне командиром полка. Просто так сложилось, что он не мог умолчать сейчас. Но до него дошел и смысл командирского упрека: прямой и откровенный сам, майор Митрофанов требовал того же и от подчиненных. Он бы не бросил реплику, услышав такое от Орлова раньше. В звене, в эскадрилье, в полку. Теперь Орлов это понимал, но горячность с него еще не сошла.

– В чем я убежден, о том и говорю.

– Это правильно, но знаешь, как небо очищается от мрачных туч? – спросил Кудинцев и сам же ответил: – Грозой! До чего же после нее чист и свеж становится воздух, как легко дышится потом.

И тогда Орлов как-то сразу воспрянул духом:

– Антон Георгиевич, но ведь я тоже за свежий воздух! И блоковские стихи душой принимаю: «И вечный бой! Покой нам только снится…»

И будто бы не тогда, при встрече с Кудинцевым, а теперь, уже вернувшись в родной полк, Орлов произнес эти слова. Нет, Кудинцева он будет долго помнить. Кудинцев заставил его кое о чем подумать. И майор Митрофанов совсем не зря брал его с собой…

Перелет эскадрильи Зварыгина на дальний, незнакомый прежде аэродром был осуществлен в установленные сроки. Со стороны руководства полка и старших начальников особых замечаний не было. Но Орлов, как и комэск, не оставлял ни одного случая без внимания, делал все, чтобы у летчиков не появлялась самоуспокоенность. Пушкарева он предостерегал особо, к нему был даже придирчив.

– Пилотаж – твоя сильная сторона, но ты что-то начинаешь грешить. Заход на посадку размазал… Куда это годится! – сказал Орлов, стараясь придать твердость своим словам.

Пушкарев не чувствовал за собой вины и не придавал значения напускной командирской строгости. Он неуклюже подвигал плечами и даже улыбнулся.

– Чувство у меня такое, товарищ капитан, вроде как тесно лететь. Вот я и… – Пушкарев не договорил, заменил слова выразительным жестом – широко загреб рукой воздух.

Орлов знал эту его черту – способность обезоруживать друзей своим удивительным простодушием. Случалось, сам Зварыгин приготовится в него метать громы и молнии, а этот что-нибудь такое скажет, что надвигавшаяся на него гроза уйдет, как через громоотвод. Так и сейчас: уставился удивленными глазами на Орлова: «Ну что скажешь еще, командир?»

– Слышали? Пушкареву небо с овчинку стало, – безобидно сказал Орлов. Ему нравилось настроение летчика.

У Пушкарева просияло лицо, и он живо согласился с Орловым:

– Точно, командир, тесновато…

Орлов было махнул рукой, но тут в его душу закралось сомнение: может, Зварыгин переговорил и с Пушкаревым, пока он был в отъезде? Вот пилот и радуется предстоящему повышению. Но эту мысль Орлов тут же отбросил. Случись такое, Пушкарев давно бы ему доложил.

– Чего туман напускаешь?.. Что у тебя сегодня за настроение?

Пушкарев переступил с ноги на ногу, чуть согнулся, будто врос в землю, и робко сказал:

– Невеста ко мне едет, товарищ капитан. Вот телеграмма…

Орлов сдвинул брови, насупился и каким-то не своим, низким голосом переспросил: – Что?!

Костиков отчаянно хлопнул по коленям руками, все равно что собрался плясать цыганочку:

– Ура! Нашего полку прибыло! Командир, вот почему ему неба не хватает.

Широбоков, словно от горькой пилюли, скривил лицо и хрипловато перебил Костикова:

– Другу – хомут, на шею, а ты радуешься. До женитьбы ли ему сейчас?

Командир звена взял телеграмму и осуждающе посмотрел на Широбокова. Тот сразу стих. Орлов читал текст намеренно долго, явно выигрывая время и соображая, что сказать Пушкареву. Придавая лицу безразличное выражение, думал: какие сейчас могут быть невесты?! Невесты, жены… Они всю жизнь приезжали, одни сами, других привозили. Тут ничего нового. А Пушкареву летать надо! Или невдомек, что от этих полетов судьба зависит? Она такой может выкинуть фортель – век помнить будешь.

Орлов собрался все это высказать, но, возвращая телеграмму, поднял голову и не узнал летчика: мрачный, словно упала на него тень. Тут Орлов спохватился, почувствовал несправедливость со своей стороны к Пушкареву. Разве летчик таких ждал от него слов? Но что поделаешь, если они не уходили, эти первые, пришедшие к нему слова, потому что не уходила и их породившая причина. У Орлова одно было на уме: Пушкарев должен уже здесь показать майору Зварыгину, на что он способен. Все остальное проходило как бы мимо его внимания, даже такое событие, как приезд возлюбленной. Спохватившись и перебарывая себя, Орлов как-то сухо, дежурно сказал:

– Что ж, поздравляю, Пушкарев. Готовь невесте подарок.

Костиков немедленно подхватил идею командира и… завелся:

– Алексей, раньше в таких случаях «мертвые петли» крутили. Прямо перед глазами невесты. Чтобы видела летуна в деле.

Широбоков укоризненно мотнул головой:

– То было на заре авиации. Сейчас не та эпоха, не тот отрезок времени, как говорил великий комбинатор Остап Бендер. А этот сокол за два звука ходит. Земля дрожит, стекла вылетают от динамических ударов, а ты – «мертвые петли» перед женским взором… Это же – прощай крылья.

– Но авиация-то существует, и невесты на земле не перевелись, – настаивал Костиков, ничуть не смущаясь заявлением своего ведущего и посматривая на Орлова. – Почему бы пилоту не порезвиться, если, конечно, командир возражать не будет?

Орлов хитровато улыбнулся:

– А вообще-то можно, Широбоков. Можно!

– Гусарское ухарство на наших молниях?! – удивился Широбоков.

– А чего ж… – продолжал Орлов, излагая неожиданно пришедшую к нему мысль, открыто и прямо выражавшую главную его заботу. – Конечно можно! Пролети, чтобы замерли стрелки на циферблатах. Отклонений ни на градус, ни на секунду. Появись, где тебя не ждут. Перегрузку создай – не под силу противнику – и срази его. Потом посади самолет, где тебе прикажут, и снова взлети, и завали другую цель.

Костиков развел руками:

– Ничего себе «ухарство»… Целая академия!

– А ты думал как?! – воскликнул Широбоков, довольный неожиданным поворотом разговора. В его духе, круто завиражил командир. Тут он с ним целиком согласен. – Вот так, Алексей, работать надо, мозгами шевелить… А телеграммки что: сегодня одна, завтра другая… Иные слова, иной мотив… А вот задание выполнить обязан, несмотря ни на что…

Пушкарев сдержанно улыбнулся. Он ощущал перед товарищами какую-то неловкость, сожалел, что рассказал о телеграмме, и ему захотелось побыть одному.

* * *

Жара спадала медленно, в отстоявшейся тишине пряно пахло засохшими травами. Темнота подступала быстро, не заметил, как небо сделалось черным и над головой остро замерцали высокие звезды, будто кто расшуровал костер. Пушкарев вспомнил курсантский аэродром, первую встречу с Мариной и тот тихий летний вечер, когда они последний раз гуляли в степи. И нынче безоблачно, как и тогда было. Опять Млечный Путь золотисто перепоясал небосвод, отчетливо выделяются и приветливо мигают знакомые созвездия. Только они теперь чуть повыше, чем были тогда. Высоко забралась Полярная звезда, Вега – над самой головой, и пояс Ориона поднялся над горизонтом.

У Пушкарева было хорошее настроение. Он уже не тужил, что рассказал ребятам о телеграмме. Ему было приятно: друзья говорили о Марине, даже о подарке напомнили. Что ж, не только теперь, а и всю жизнь он будет дарить Марине солнце, облака, дугу-радугу, мерцание далеких звезд. Он подарит ей самое дорогое, что есть на свете, – чистое небо, чтобы Марина не пугалась, как тогда в степи. «Какое оно, военное небо? Наверное, страшное?» Не забыл Пушкарев эти ее слова. Небо – его стихия, его жизнь, его судьба. Он будет подниматься туда на крыльях и находиться на посту у этого синего чуда ради их жизни, ради их счастья.

Перед гостиничным домиком стояла беседка. Посреди вкопан в землю стабилизатор от бомбы, для окурков, а кругом густая акация. Из летчиков редко кто курил, но посидеть здесь все любили. Зашел сюда и Пушкарев, чуть позже завернули к нему Широбоков и Костиков.

– Что, пилот, думы семейные одолевают? – нарушил тишину Широбоков. – Не вовремя ты все это затеял.

– А когда вовремя? – вступился за друга Костиков. – Сердечные дела не запланируешь, как полеты. Тут все нежданно-негаданно.

Широбоков отмахнулся;

– Жениться – не чихнуть, можно и повременить. Ну что за женитьба, когда ни кола ни двора. Один хлипкий чемоданчик, а квартира – небом крыта, ветром огорожена. Медовый месяц у такого молодожена уходит на беготню: где бы комнатку подыскать, кроватку раздобыть… Начинать семейную жизнь надо с родного угла. Обзавестись хозяйством, а уж потом звать подругу.

– Пока гнездышко совьешь, разберут всех красавиц, – тихо заметил Костиков.

Эти слова покоробили Широбокова – в его огород камешки, но он не подал виду и только досадливо закачал головой:

– Эх, женатик, женатик, простой житейской истины не знаешь. Скажи, откуда красавицы берутся?

Костиков не поймет, почему Широбоков нападает на Пушкарева, поперек ему становится. Не украл же Алексей у него Марину. Широбокову только начать, а там пойдет ворошить, вспомнит не только невест и сватов, а и до тещи доберется. И он почувствовал: надо и самому защищаться.

– Что тут знать – красота, как говорят, вокруг нас. Ее только надо увидеть.

– Вот я и вижу, что не знаешь. А красавицами, да будет тебе известно, становятся в ателье мод.

Костиков вскинул кверху руки, зашелся смехом и объявил:

– Внимание! Новое научное открытие пилота Широбокова… Жаль, командира нет рядом – вот бы послушал.

– Ничего нового, все старое, – спокойно произнес Широбоков. – Слушай и мотай на ус: одной половине своей привлекательности женщины обязаны природе, тут у них не отберешь, а вот другой – портнихе!

Пушкарев слушал друзей, и с лица у него не сходила улыбка. Но это как раз и не нравилось Широбокову. Ему он предназначал все эти слова, но они не задевали его. Чтобы все-таки растормошить Пушкарева, Широбоков сделал новый, более обстоятельный заход.

– Алексей, теперь эту науку тебе осваивать придется. Как аэродинамику. Только знай, тут никакие формулы не годятся. Вот послушай: однажды начальство доброе дело затеяло – собрало жен о семейном микроклимате поговорить. Как-никак на полетах этот климат здорово сказывается. А бабоньки раскудахтались: «Почему мужья ночуют не дома, а в профилактории?» Им объясняют, а они свое: «Выходит, вы нам не доверяете?», «И за что нас с ними разлучают?», «А может, они в самовольную отлучку бегают из своего профилактория…», «А у нас бессонница от этого…». И пошло-поехало в таком духе.

– А что тут плохого? За своих мужей беспокоятся; – вставил Костиков и подумал: «Лучше бы не говорил».

– За тебя больше всех. Помнишь, какой твоя номер отколола?

Костиков так и знал: Широбоков непременно дойдет до этого. Как же, самый удобный момент посмешить народ. Ведь всем давно известно, а он все равно будет рассказывать. Костиков уже наизусть выучил этот его монолог, может только с незначительными сокращениями:

«Прибежала женушка в профилакторий и зыркает из-за кустов глазами, муженька ищет. Мы все на месте, с удочками сидим, на поплавки посматриваем, а ее нареченного нет. Конечно, она не выдержала, подкралась ко мне и спрашивает тихо, как по секрету: «Где мой Костиков?» Я невозмутимо приложил к губам палец: не распутай, мол, рыбу. А она свое, уже требовательнее и громче: «Где мой Костиков?» Я скосил глаза на поплавок, а ей шепчу: «Придет, куда денется твой Костиков». Тут все и разыгралось. «Куда смотрят командир?» – это она уже к Орлову. А тут самый клев начался. Командир отрешился от всего мира, смотрит на поплавок, как прицеливается. Показал мне рукой: иди, мол, разберись. Я, конечным делом, попытался успокоить Таню. Говорю ей, чтобы не волновалась, не. переживала, не мучилась, а сам жестом доказываю на дорогу. Тут она разошлась совсем: «Никуда я не уйду! До утра на берегу просижу, а дождусь Костикова». Ладно, думаю, пойдем искать пилота. Оставил удочки, пошел. Побродил по зеленому бережку, покрутил по цветущим аллейкам, обошел все ходы и выходы, а уж потом приоткрыл дверь спальной комнаты. Заглянула Таня, а ее Костиков блаженствует на кровати. Да его хлебом не корми – только дай подрыхнуть».

Почему-то Широбоков свою сказку рассказывать не стал, ограничился одной фразой: «Помнишь, какой твоя номер отколола?» И тон у него какой-то не тот, злой.

– О том кукушка и кукует, что своего гнезда нет.

Но это же масло в огонь. Широбоков немедленно подступил к тем былям и небылицам, которые кочевали из гарнизона в гарнизон вместе с видавшими виды летунами, может даже с такими же, как он сам.

– Э-э… зарок давать не спеши. Поживи, потом гнездом своим похваляйся. Думаешь, вы, женатики, хорошо своих благоверных знаете? Ничего подобного. Возьми самое обыкновенное женское качество – любопытство, – запальчиво продолжал Широбоков. – Так вот, в один гарнизон прибыл зубной врач. Пронесся слух, что такого писаного красавца свет не видывал. И что бы вы думали? На второй день почти у всех женщин в гарнизоне разболелись зубы… А как они изобретательны! У иной найдется сотня уловок, чтобы обвести вокруг пальца мужа. Первая уловка – записаться в самодеятельность… Выкидывают они и такие штучки: прилетит женишок, а возлюбленная уже в загсе побывала. С каким-нибудь заезжим кавалером. Что и говорить, женские думы изменчивы…

Из-за кустов акации показался командир звена. Услышав Широбокова, он метнул недовольный взгляд и оборвал его:

– Брось ты свои холостяцкие байки!

Орлову не понравился тон Широбокова: мало того что поучающий, но в нем еще и проскальзывали какие-то неприятно мстительные нотки. Откуда они у него?

В последнее время Широбокову как шлея под хвост попала, все не по нему. Молчит, сопит, смотрит косо, а разойдется – не поймешь, чего плетет. К чему все это?.. Ничего подобного Орлов раньше за ним не замечал. Своими фокусами он может ребят расстроить, вот Орлов и не дал ему разойтись, обрезал.

– А я что, товарищ капитан?

– Не тот режим выбрал, вот что. Язык у тебя – стрела ядовитая.

– Не я же это выдумал…

– Чего?

– Ну, что женские думы изменчивы…

– А кто? Я, Костиков, Пушкарев?

Широбоков посмотрел на Орлова и натянуто ухмыльнулся:

– Это ж народная мудрость.

– Мудрость, когда к месту да ко времени, – урезонил его Орлов и сделал строгий жест рукой: – Ладно, пора отдыхать.

Широбоков вдруг как-то сразу сник. Вполголоса, как самому себе, договорил уже на ходу:

– Если любовь даст трещину, ничем ее не склеишь. Одно спасение – полеты, заглушат любую боль.

Орлов тронул Широбокова за плечо:

– Все, Володя, кончили. Пойдем спать.

* * *

Утром Орлова было не узнать. Ходил по стоянке хмурый, в разговоры ни с кем не вступал и все поглядывал на самолет, в котором сидел Пушкарев. Когда летчик проверил аппаратуру и спустился из кабины на землю, Орлов подошел к нему и как отрубил:

– Пушкарев, сегодня не полетишь.

– Почему, товарищ капитан? – с достоинством спросил Пушкарев.

– Как спал?

Пушкарев удивленно пожал плечами:

– Нормально.

– Где там нормально, – бросил в сердцах Орлов, – всю ночь «бочки» крутил! Вокзальный сон летчику не годится.

Пушкарев невозмутимо развел руками:

– Холодно было, вот и крутил.

– Это здесь-то холодно?

– На заре свежевато, – сказал Пушкарев и для большей убедительности поежился.

– Не темни, зори здесь теплые.

Почувствовав реальную опасность, Пушкарев насторожился.

– Товарищ капитан, я отдохнул. Я готов лететь.

– Сказал: не полетишь, значит, не полетишь, – повторил Орлов и с досадой добавил: – Сам себе крылья подрезаешь.

«Не полетишь»! Любому летчику, от новичка до аса, пронзит душу эта жесткая мера воздействия. В авиации нет суровее наказания, чем отстранение от полетов. Товарищи будут летать, а ты дежурить, а еще хуже – без дела слоняться по самолетным стоянкам.

Пушкарев смутился и побледнел. Если бы Орлов на него накричал, было бы куда легче. Тогда бы и он попытался ему доказать: все это, мол, пустяки. Великое дело – недоспал. Врачи навыдумывали эти всякие режимы, няньками за пилотами ходят. А что ему, молодому, сделается? Чего-чего, а здоровья ему не занимать. Но сейчас перечить командиру звена был не в силах.

Пушкарев виновато смотрел на Орлова и не верил, что он может пойти на такой решительный и в то же время нежелательный для самого шаг. Он все еще надеялся – Орлов передумает, махнет рукой: «Ладно, лети! Лети! Вернешься – поговорим!» Пушкареву казалось: все шло именно к этому. Минутное смущение прошло, лицо оживилось, в добрых карих глазах замерцали искорки самой надежды. Поддавшись настроению, Пушкарев доверчиво посмотрел на командира звена.

– Что я такого сделал, товарищ капитан? – сказал он, пытаясь как-то сгладить неприятный для обоих разговор. В это самое время у него шевельнулась и явственно всплыла мысль о Марине. Как она там одна?.. Никто ее не встретит, все ей в городке чужие, где ей там приютиться… А он не знает, когда вернется.

Это была та самая мысль, с которой он ложился спать и не раз просыпался ночью. Оттого и спал неспокойно, как на вокзале. Недаром говорится: сон в кручине, что корабль в пучине. Когда не спится, какие только думы не одолевают. А едва задремал, сон приснился. Обступили его со всех сторон участники полковой художественной самодеятельности. Музыканты, танцоры, декламаторы. И все к нему, как в фильме «Волга-Волга» к Бывалову: «Есть у вас таланты?» Но Пушкарев никогда не был артистом, пусть даже самодеятельным. Он отмахивается рукой, а в это время из-за его спины раздается молодой задорный голос: «Есть у нас таланты! Меня записывайте». Это его Марина. А тут откуда ни возьмись в образе похитителя красавиц, волшебника страшного Черномора – капитан Широбоков: «Первая уловка – записаться в самодеятельность». От его слов мурашки по спине побежали. И сон как обрезало.