Текст книги "Пилоты грустят до старта"

Автор книги: Сергей Андрианов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

ПИЛОТЫ ГРУСТЯТ ДО СТАРТА

Телеграмму принесли утром, в тот ранний час, когда лейтенант Пушкарев, проснувшись, смотрел в окно. После затяжных, нудных дождей погода установилась. Солнце сияло вовсю, сноп острых теплых лучей пронзил кроны молодых тополей, весело ворвался в холостяцкую гостиницу, и Пушкарев, читая телеграмму, смешно, по-детски щурил глаза. Комната впервые показалась ему тесной. Куда ни пойдет, непременно на что-то наткнется, потому что взгляд его то и дело обращался к почтовому бланку с цветущими розами. Из-за этих сочно-алых цветов гимнастику сделал кое-как, к гантелям даже не прикоснулся, а когда брился, больше косил глаза на телеграмму, нежели в зеркало, из-за чего даже порезался.

На бланке была наклеена всего одна строка: «Алеша встречай воскресенье Марина». Кому-то может показаться несвязным, даже непонятным этот телеграфный набор слов, но Пушкарев сердцем принял его, он знал, как значительна для него была эта единственная фраза. Пусть без точек и запятых, все равно он мысленно представлял одни только восклицательные знаки.

Вот когда бы ему мотоцикл пригодился. Не машина – реактивный снаряд. Жаль, что продал. Командир звена капитан Орлов настоял. Правда, он не так-то уж очень и настаивал. Это Широбоков масла в огонь подлил: «Не доверяй детям спички, а летчику мотоцикл». И заладил, заладил… А слова эти оказались липучими, как репейник. Будто ветром разнесло их по гарнизону. Ну если бы он где их услышал, а то ведь сам выдумал! Пушкарев не сомневался в этом, потому что ведущий его друга, Витальки Костикова, мастер на такие штучки. Какое умильное лицо было у Широбокова, когда командир звена убеждал Пушкарева:

– Куда это годится? Летчик за рулем мотоцикла! Ты же не чувствуешь скорости. Ее тебе, как воздуха, не хватает. А здесь не бескрайние небеса, а грешные земные дороги. Стукнешься обо что-нибудь – и прощай авиация. Запомни: черту – болото, а летчику – небо.

Чего тут помнить – яснее ясного сказано. Только вот у Широбокова и на этот счет свое мнение нашлось. Орлов с Костиковым были довольны, когда Пушкарев послушал их, а Широбоков опять закрутил:

– Зря продал. Занимался бы ты им в свободное время. Мотоцикл что жена – внимания к себе требует.

Да разве у него только о мотоцикле эти тары-бары… Чего только Широбоков не нажужжит где-нибудь между полетами или после них, а еще больше в непогоду, когда самолеты на приколе и приходится заниматься в классах с утра до вечера. Нет, сказочки Широбокова Пушкарев теперь слушать не станет. В какой бы край ни увела военная служба, везде он будет благодарить судьбу, которая свела его с Мариной.

* * *

От аэродрома до центральной усадьбы совхоза рукой подать. В летнюю пору приезжали туда студенты. Днем они работали в поле, а вечерами под открытым небом выступали с концертами и устраивали танцы. Курсанты зачастили туда, как пчелы в ясный день на цветы. Пушкарев не танцевал, стеснялся, но, когда Марина грациозно подошла и пригласила его на вальс, не мог удержаться. Чувствовал он себя напряженно, как в первых полетах. Казалось, все на него смотрят, даже инструктор, которого не было там и. в помине. Как бы не споткнуться, нечаянно кого-то не толкнуть, не наступить на Маринину туфельку! Когда-то Пушкарев первый раз сел в кабину самолета – в глазах зарябило от всевозможных рычагов, кнопок и переключателей, и он затаив дыхание боялся повернуться, чтобы их не задеть. И вот теперь, когда он танцевал, что-то отдаленно напоминало ему прежнее ощущение скованности. К счастью, выручила Марина, такая она непосредственная.

– Виден сокол по полету, – весело сказала она, когда стихла радиола. – Голова закружилась от твоих… Как они называются? – У Марины разлетисто подскочили вверх тонкие шнурочки бровей, запылали щеки, а в глазах, серьезных и ласковых, отразился далекий манящий свет. Она энергично крутнула перед собой указательным пальчиком и воскликнула: – Вспомнила, вспомнила: от твоих виражей!

Вот оно как… Голова закружилась… От виражей… А ему-то казалось…

В ту тихую августовскую ночь Алексей Пушкарев долго не мог заснуть. Какое-то необъяснимое новое чувство волновало его и куда-то звало, звало… Но что может быть заманчивее неба, что может быть прекраснее самого полета! Он летает, он уже познал силу крыльев и силу духа в этой бездонной небесной синеве! Разве есть на белом свете такое, что могло хотя бы приблизительно сравниться с этим чудом!

Вспомнил Пушкарев, как в детстве его заворожил лес. Не мог на него наглядеться. Вершины сосен вонзаются в голубое безбрежие неба, солнце золотит настоянный на хвое душистый воздух, а в прореженные кроны сочится синева далеких высот. Вот бы подняться над лесным царством, посмотреть: а что же там, за синей далью?

Когда же его мечта стала явью, когда он, сын лесника, поднялся над землей, его целиком захватило и околдовало пьянящее чувство скорости. Быстрота движения все в нем перевернула, сделала его другим. Уже хочется изведать не только пределы скорости, но и дальности и высоты. Но есть ли они, эти пределы, если сами стихии, в которых пребываешь, беспредельны? Тут с человеком происходит невероятное: вдруг пробуждаются спящие в нем самом чувства, и он, удивляясь и радуясь, каждый раз как бы заново открывает самого себя. Не потому ли Пушкарев ждал каждый полет как какого-то чуда и благоговейно воспринимал всякую его новизну?

Вот опять что-то неожиданно взбудоражило его. Алексею трудно было усидеть в своей курсантской обители. Его безудержно влекло в тот степной, цветущий, как оазис, поселок, на который с воздуха уже не мог наглядеться. Он считал великой несправедливостью, что на его полетной карте этот видный ориентир обозначен лишь крошечной точкой и даже в стороне от дорог, которые, если приглядеться, тянутся к нему со всех четырех сторон света.

Приходил вечер, и Алексей спешил туда, где сходились эти дороги и тропы. Раз он не застал Марину. Девушки встретили его многозначительными улыбками:

– А Марина вальсирует за кулисами, на кухне.

– Сегодня ее очередь картошку чистить.

В бойких голосах студенток Пушкарев уловил завистливые нотки. А может, ему показалось, может, у девушек просто беспечно-веселое настроение и они хотели, чтобы он остался с ними. Не одной же Марине танцевать с таким парнем. Но все же они пошли на кухню, позвали подругу:

– Марина, тебя летчик спрашивает.

С таким пафосом, так артистично было произнесено: «летчик», что Пушкарев невольно подтянулся и принял бравый вид. Но, увидев Марину, смутился. Не знал, как она отнесется к тому, что он появился на кухне.

– Пришел вам помочь, – сдержанно сказал Пушкарев, обращаясь и к Марине, и вроде бы ко всем остальным девушкам.

Марине не понравилось это «вам», и она с напускной строгостью ответила:

– Вот нож, а вот картошка. Проверим кулинарные способности.

– Этой многоглазки я вагон перечистил.

– Знаем, как вы чистите. Запустите машину – и руки в брюки.

– Это сейчас техника, а был солдатом – столовым ножом обходился. Да не резал, как вы. Смотрите, какие отходы…

На лице у Марины Пушкарев уловил настороженность. Марина была не такой, как в прошлый вечер. Тогда чему-то радовалась, даже восхищалась, как танцевал, хотя он прекрасно знал, что в этом деле совсем новичок. Теперь у нее напряженность во взгляде и какая-то сухость в голосе. Не поймет, что в ней таится: обыкновенная девичья ревность или Марина просто недовольна его приходом к ней. Может, она такая: голову вскружит – и до свидания. Ее никто не интересует здесь. И он тоже. Одним словом, артистка, ей сцена дороже всего.

У Пушкарева охлаждался порыв добрых чувств, брала досада на самого себя: зачем пришел? Потому и разговаривал как бы со всеми, не подозревая, что это как раз и задевало Маринино самолюбие. А девушки ничего не замечали, между собой уже называли Пушкарева «Маринин летчик».

– Пригласили на свою шею. Он еще и учить будет. Марина, он что у тебя, режиссер, администратор, завхоз?

Девушки засмеялись, а Марине было приятно слышать: «у тебя». Она встала, откинула со лба тыльной стороной ладони мальчишеский чубчик.

– Завхоз, облаками заведует, – неожиданный румянец озарил ее потеплевшее лицо, и она вздохнула легко и свободно.

– Спасибо за назначение на должность, – сказал Пушкарев, довольный, что Марина повеселела. Такой она была на танцах.

– Алексей, ты мне звезды обещал показать, – сказала она и отточенным движением руки положила на стол кухонный нож.

– А я не отказываюсь.

– Ой смотри, Марина, узнает Ксенофонт – влетит тебе за эти гастроли, – весело смеясь, предупреждали подругу студентки.

Алексея что-то взволновало. Скорее бы уйти далеко-далеко в степь, где небо распахнуто настежь и много простора. Хотелось, взявшись за руки, бежать с Мариной навстречу ветру, как взлетают самолеты. Но его сковала какая-то робость, и они пошли спокойно и торжественно.

Было тепло, тихо, небо золотисто мерцало от горизонта до горизонта.

– Я никогда не видела так много звезд, будто всю жизнь кто-то прятал от меня эту сказку, – с затаенной грустью сказала Марина.

– Такого неба в больших городах не увидишь. Оно засвечивается уличными огнями.

– Вот не знала, даже не задумывалась над этим.

– Теперь будешь знать.

– В звездах есть что-то загадочное, правда, Алексей?

– Даже в самих названиях: Вега, Альтаир, Плеяды… – без паузы продолжил Пушкарев, почувствовав приятную раскованность и все больше увлекаясь рассказом.

– Вега, Альтаир, Плеяды… – возвышенно повторила Марина. – Я произношу эти слова и, кажется, слышу в них музыку, какую-то особую, неземную. Только подумать – каждая звезда как солнце!

– Нет, больше, в сто, в тысячу, в миллион раз… А наше, земное солнце лишь мост, чтобы постигать дыхание и жизнь отдаленных светил, – сказал Алексей и, оторвав взгляд от неба, неловко посмотрел Марине в глаза. Они показались ему тоже загадочными. В их таинственной глубине словно вспыхнули огоньки. – Марина, какие звезды ты знаешь? Покажи!

Марина подняла к небу глаза с горящими в них звездочками, театрально простерла перед собой руки и с оттенком какой-то глубокой печали произнесла:

– Нет, Алеша, в этой небесной путанице мне никогда не разобраться…

– Какая путаница?! Звезды располагаются не хаотично, а в определенном порядке, – все более оживляясь, говорил Пушкарев. – Видишь, над горизонтом мерцает свет? Это красавица Бетельгейзе, звезда-сверхгигант из созвездия Ориона. Вот Большая Медведица. Уж эту-то знаешь… А вон Кассиопея, Андромеда. Созвездия украшают небо. И что любопытно: одинокие звезды встречаются редко, даже очень редко, и почти не бывает так, чтобы звезда взяла да и перекочевала к другой. Какая великая преданность! Правда, Марина?

Марина смотрела на небо и томительно ждала той минуты, когда Алексей вспомнит о ней и скажет ей тоже какие-то хорошие слова. Она ведь рядом с ним, а звезды, как бы ни были красивы, все же далеки, иные даже мертвы – не свой, а отраженный свет приходит от них на землю. Марина догадывалась, что Алексею она небезразлична. Иначе стал бы он так возвышенно говорить об удивительных свойствах небесных тел и красоте окружающего их мира. Но все равно ей становилось как-то не по себе. Звезды, которыми она восхищалась, начинали тускнеть, отдаляться и на глазах меркнуть.

Марина знала, что будет потом раскаиваться, знала, что скажет Алексею не то, что хотела ему сказать, и потому пыталась сдержаться, но все-таки не сдержалась.

– А наверное, это скучно – из века в век вместе. Да еще и на одних и тех же орбитах… Очень скучно… – сказала Марина, и в глазах у нее потухли огоньки-звездочки.

– Когда им становится скучно, они сгорают. Красиво сгорают звезды: одним росчерком в небе, – с неожиданным отчаянием сказал Алексей, подкрепив мысль выразительным пилотским жестом. Ему было досадно, что никак не осмелится высказать Марине желанные ей слова. Он был недоволен собой, и потому в интонации проскальзывала резковатость, он делался категоричным, что совсем не свойственно его рассудительно-уравновешенной натуре.

Так Алексей и не сказал Марине о самом удивительном явлении на свете: поселок, где они встретились, стоит не где-то на отшибе, в степной глуши, а в центре всего мироздания. Остались с ним и другие выношенные у сердца слова. Берег для нее, но так и не подступился к ним, к этим сокровенным словам, боялся, не так прозвучат, как бы ему хотелось. Алексей знал цену слову. Тут оно нужно как сама жизнь. Это он в лесу мог когда-то стоять и любоваться стройными деревьями, не произнося ни слова, приходить к ним, всякий раз восхищаясь неожиданным обновлением. А тут Марина. Может, последняя с ней встреча. И он сокрушенно подумал: Марина уедет и затеряется в человеческом море, как звездочка в огромном Млечном Пути. Все более отчаиваясь, Алексей повторил сжато и резко:

– Вот так, Марина, сгорают звезды. Одним росчерком! Марина вздрогнула и обернулась к нему. Напряженный взгляд и застывшее лицо сделали ее задумчивой и строгой. Алексей почувствовал неловкость. Он же не хотел Марину обидеть. Но его опасения развеял доверчивый тон Марины. Сосредоточась, она быстро, с придыханием от волнения заговорила:

– А самолеты? Они тоже сгорают? Я не могу представить себе небо войны… Сколько бы ни смотрела – не могу, только подумаю: сколько в нем пережито человеческих драм, трагедий, и никакого следа… Никакого…

Марина молча смотрела на тихое, усыпанное звездами небо и думала о его магическом свойстве затягивать раны. Ничто в природе не обладает таким свойством. Эта мысль удивляла и одновременно страшила ее.

– Военное небо поливали и секли свинцовые дожди, – задумчиво сказал Алексей. – Оно горело, взрывалось, раскалывалось на куски, в нем плавился даже металл.

– И все-таки не осталось на нем ни шрама, ни царапины.

Алексей тоже не видел военное небо. Но он авиатор, и ему больше известно о судьбах военных летчиков. Что бы в небесах ни случалось, все кончается на земле. Здесь начало и конец всему. Что здесь завязалось, то и развяжется.

– Нет, Марина, бесследно ничто не пропадает, – словно успокаивая ее, сказал Алексей.

Мог ли он тогда думать, что слова эти окажутся для Марины почти пророческими! Знать бы ему, что было у нее тогда на душе, и не пришлось бы ему потом испить горькую чашу превратностей судьбы.

Они разъехались, и Марина так и не услышала от Алексея дорогие ей слова. А он не знал, что так тяжело носить в себе невысказанную любовь… Алексей писал Марине уже из боевого полка. Но разве в письмах выскажешь, что у тебя на душе? Он даже не осмелился у нее спросить, кто такой Ксенофонт и почему ей от него попадет…

Марина обещала приехать к весне. Но миновала долгая зима, отгрохотали беспокойные майские грозы, а ее все не было. И вот теперь, в конце лета, едет! Алексей взбудоражен. Накануне он ложился спать и просыпался с думами о долгожданном перелете на далекий аэродром, о полетах в краю гор, подступивших к самому морю. А вот теперь в голове у него еще и… телеграмма.

– Алексей, ты что, сны досматриваешь?

Пушкарев едва не опоздал на завтрак, а сейчас летчики кричали ему уже из автобуса, который увозил их на аэродром. Такого с ним никогда не случалось. Но он ничего этого не замечал: душа его переполнена иными чувствами.

* * *

Рядом с капитаном Широбоковым и старшим лейтенантом Костиковым Пушкарев увидел командира звена Орлова. Обрадовался! вот кстати!

– Здравия желаю, товарищ капитан! С приездом! – сказал он, как отчеканил.

Необычная бодрость голоса, живость взгляда и энергичность движений Пушкарева незамеченными не остались.

– Спасибо! – ответил Орлов, присматриваясь к нему. – Ну как вы тут?

По лицу Пушкарева видно – все у него хорошо.

– Без дела не сидим.

– Вас ждали, товарищ командир, – добавил Костиков, а Широбоков задрал кверху голову и протянул:

– Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися, а мы тоже не сидели – того дожидалися…

– Тебе бы все прибауточки, Широбоков. Чего это ты с утра заводишься? – дружелюбно сказал Орлов.

– Сам не знаю, дедовская песня пришла и вертится на языке, – тягуче проговорил Широбоков и, мотнув головой, будто собирался запеть с новой силой, бойко спросил: – Командир, что нового у фронтовиков?

Орлов заулыбался.

– Они говорят: все новости у нас в полку, – ответил он, продолжая поглядывать на Пушкарева.

Широбоков сверкнул глазами:

– Остряки-старики, есть у кого мудростью подразжиться…

Орлов и Широбоков внешне очень схожи, они, как в сказке говорится, рост в рост, волос в волос, голос в голос. Истинные истребители – коренастые, крепкие, с прямым, смелым взглядом, скорые на острое слово. И летают – не отличишь друг от друга. Одна школа… Но Орлов – командир звена и своего летчика знает поосновательнее. Широбоков любит на досуге порассуждать, иной раз разговорится – не остановишь. А то ходит – вроде как себе на уме. Что-то вынашивает в мыслях. Все равно он выскажется, ничего в себе не утаит, только не сразу, а как бы после того, как мысли его дозреют. И в это самое время интересно за ним наблюдать. Он то, будто бы случайно, бросит реплику, то на что-то намекнет, а то загадочно посмотрит: «Ну что же вы такие недогадливые…» Сегодня ни с того ни с сего затянул стариковскую песню, не поймешь, для чего о мудрости заикнулся, а от разговора уходит. Может, о Пушкареве что прослышал.

Орлова не покидала мысль о молодом летчике. Знает ли он, что над ним сгущаются тучи? Известен ли ему разговор с комэском?

Перед самым отъездом на встречу с ветеранами Орлова вызвал командир эскадрильи майор Зварыгин и без каких-либо предисловий спросил:

– Как посмотришь, если Пушкарева от тебя заберут?

– Кто заберет?! Куда?! – с беспечно-веселым настроением, невозмутимо отозвался Орлов, уверенный, что майор Зварыгин в обиду звено не даст. Ему доверили эскадрилью, и комэск сам распоряжается ее людьми. А уж это он может.

Орлова восхищало в новом командире буквально все. Покоряла страсть майора Зварыгина к полетам, гипнотизировала молва, задолго опередившая его появление в полку. Послушал его однажды и безоглядно потянулся за ним, потому что в его высказываниях было много оригинального. Каждый полет – творчество, летчик должен быть художником своего дела. У настоящего художника на холсте нет ни лишнего, ни фальшивого мазка. Так и почерк летчика в небе должен быть четким и предельно точным. Вот молния. Она всегда неожиданна, гадай: куда направит свой могучий разряд? Когда же ударит гром, след ее уже не найдешь, пропал. Такой должна быть и атака летчика-истребителя. Атака-молния! Не задумываясь, на память, Зварыгин цитирует Достоевского: «В тесной квартире даже и мыслить тесно». А какой вывод? Надо выходить на простор, открывать новые горизонты, стремиться к новым высотам. «Новый взгляд, новые мысли…» Или скажет; «Летчик не тот, которого подталкивают: лети, а тот, который сам рвется в небо!»

Зварыгин, словно руку держал на пульсе у Орлова, сразу распознал, чем он живет и дышит. Ему только давай летать. Для него сама жизнь – полет. И будет она долгой-предолгой, потому что он сильно верил в мудрое пилотское изречение: «Больше летаешь – дольше живешь». Орлов никогда не задумывался, сколько будет продолжаться эта его неистребимая жажда скорости и высоты, когда и на каком рубеже закончится упоительная пора летной молодости. Уступит ли она место профессиональному расчету, умению выполнить любое задание, как самую обычную работу, или такое время никогда не наступит, и азартная увлеченность полетами пройдет через всю его жизнь нескончаемым медовым месяцем?

Когда поздней осенью небо долгими днями закрыто угрюмо-свинцовыми тучами, у Орлова начинается по нему тоска. Ходит по самолетной стоянке, а самому так и хочется одним взмахом, как «молнию» куртки, распороть надвое эти покрытые мглистой плесенью облака. Он знает: пробьет хляби небесные, а там – родниковая свежесть высот и безбрежный простор. Для него даже один новый росчерк в небе, один миг неизведанного полета как еще одна жизнь, в которой только и могут родиться новые Чкаловы и Гагарины.

Орлов был рад, что судьба свела его с майором Зварыгиным. В душе он гордился, что с ним, с одним из первых летчиков в полку, комэск поделился своими захватывающими планами. Зварыгин принес с собой идею: в эскадрилье каждый летчик должен стать снайпером. И не в какие-то там отдаленные сроки, а в самое ближайшее время, когда начнут готовиться к авиационным учениям под кодовым названием «Зенит». Идею Зварыгина Орлов подхватил, как песню, слова комэска стали его словами: «атака-молния», «снайперские рубежи», «рывок на простор, к новым высотам». Дух захватывало!

Издавна конструкторов и пилотов влекла тайна полета птиц, полета свободного и красивого. И Орлову казалось, что именно Зварыгин разгадал эту извечную тайну. Приходило настоящее второе дыхание. Значит, быть эскадрилье снайперской! Орлов представлял летчиков своего звена в новом качестве. Боевая четверка асов! Он видел, как загорелись Костиков и Пушкарев, а на хитроватый взгляд Широбокова шутливо грозился: «Ну, скептик, подожди, мы тебя раскачаем».

И вдруг – заберут Пушкарева. Но летчика нельзя трогать: он сейчас на подъеме, и перерыв в полетах, неизбежный при изменении места службы, может ему только повредить. Пусть сперва замалюет красным цветом клеточки своего графика учета полетов, а уж потом можно и переводить и назначать, если, конечно, в интересах службы.

– Ну так как, Орлов? – уже настойчивее спрашивал Зварыгин, не ответив командиру звена, кто и куда собирается забрать его летчика.

Орлов недоуменно пожал плечами: все так неожиданно, непонятно, нескладно.

– На снайперский рубеж замахнулись, а Пушкарева за борт?!

Зварыгин сдержанно улыбнулся, выразив на лице удивление.

– Не за борт, не за борт, – тихо проговорил он и вдруг спросил приподнято-молодым, сильным голосом: – В шахматы играешь?

Орлов знал способность комэска неожиданно и резко переводить разговор с одной темы на другую. Это его манера ставить точку над решенным вопросом. Возможно, так было и на этот раз. Орлов свое мнение высказал, комэск, разумеется, понял его – к чему вести дальше бесплодный разговор… Не проще ли переметнуться на шахматы? И Орлов, как всегда, с удовольствием ответил Зварыгину:

– Слишком не увлекаюсь, а вообще-то сразиться можно…

– Не спеши, сперва теорию постигни. Что в шахматах главное, знаешь? – азартно спросил Зварыгин и начал энергично ходить взад и вперед.

Орлов задумался.

– Не ломай голову. Все очень просто. Главное – сделать выигрышный ход.

– Это, пожалуй, так, – согласился Орлов, видя, как у Зварыгина загорелись глаза и занялось решимостью лицо.

Комэск, будто перед ним была шахматная доска, коротким, уверенным жестом продемонстрировал какой-то игровой ход.

– Вся премудрость – в движении фигур. Надо только уметь их переставлять, – наставительно продолжал Зварыгин, остановись и глядя в упор на Орлова. Он словно бы раскрывал ему тайну древнейшей игры. – Нервы в кулак – и задавай работу мозгу: анализируй промахи, ошибки, ищи слабину в обороне противника, разрабатывай свою стратегию. В тактике избавляйся от шаблона: укрепляй фланги, не забывай про тылы. И вперед, вперед, на выгодные позиции…

Орлов раньше не замечал у комэска такой горячей страсти к шахматам, даже ни разу не видел его за шахматной доской, но он безоглядно верил ему. Его покоряла теперь эрудиция Зварыгина.

– Товарищ командир, честно скажу: за доской я слабак, – признался Орлов и, показывая рукой на сгущавшиеся в небе тучи, с настроением продолжил: – Для нас все там – и ходы, и тылы, и фланги, тактика и стратегия. Все там, в небесах!

Зварыгин просиял:

– Вот, вот, вот… К этому-то я тебя и подводил. Только знай: сперва земля, а уж потом небо. Потом!

Орлову казалось, что понимал комэска, как самого себя. Конечно же все мысли Зварыгина – о делах эскадрильи. Впереди учения, перелет на дальний аэродром, работа на «чужих» полигонах в краю, где горы подпирают небо, а море бьется о скалы. Потом новые учения. Да еще какие!.. «Зенит»!

Орлов хотел сказать Зварыгину, чтобы он не сомневался в подготовке его звена. Летают ребята! Костиков заметно подтянулся, Пушкарева он подвел уже к первому классу, сам далеко продвинулся вперед, а о Широбокове говорить нечего – ас! Теперь только совершенствуйся! И Орлов со своими летчиками теперь будет особенно скрупулезно проигрывать каждый «ход», отрабатывать каждый элемент полета. Само собой разумеется, сперва на земле, а уж потом в небе. Тут они едины с комэском.

Но Орлов не успел сказать это Зварыгину. Комэск неожиданно вернулся к началу разговора:

– Вот сейчас самое время Пушкареву дорогу открыть. Не держи ты его…

«Нет, на этот раз Зварыгин точку не поставил», – подумал Орлов и как-то сразу сник.

– Не понимаю… Зачем это?

– Сейчас вразумлю, поймешь, все поймешь, только дальше смотри, за горизонт, а не под ноги. Первого класса у Пушкарева нет, ясно тебе?!

Орлов облегченно вздохнул:

– Думал, серьезней причина. А до класса ему несколько полетов осталось. Скоро получит.

– Вот видишь – получит, а другой с этим классом уже профессор, зубр, как твой Широбоков. Соображать надо!

Орлов озадаченно посмотрел на комэска. Он думал уже не об одном Пушкареве, почувствовал реальную опасность для всего эвена.

– Зачем ломать слетанное звено?

– Ты командир и учись выбирать точные выражения: не ломать, а укреплять! – резко, как вбивал гвоздь, произносил Зварыгин каждое слово. – Кстати, это твоя святая обязанность.

Орлов стушевался. Разве он этим не занимается?.. Совсем было смолк, как вдруг нашелся:

– Товарищ майор, но из цепи стоит только одно звенышко выбить…

Зварыгин небрежно махнул рукой:

– Не осложняй, Орлов. Не осложняй! Вперед, говорю, смотри. Все течет, все изменяется, – сказал Зварыгин и, сощурив глаза, скошенным взглядом посмотрел куда-то вдаль. – Не будет твой Пушкарев в обиде. Еще и обрадуется. Вот посмотришь…

Орлов слушал комэска, а сам лихорадочно искал доводы в защиту летчика.

– Пушкарев сам зубром станет! Я же знаю его. Зварыгин наклонил слегка голову и, покачивая ею, перевел нарочито доверчивый взгляд на Орлова.

– Со временем ты бы мог стать достойной мне заменой, а ты ориентир начинаешь терять… Выигрышного хода не видишь…

Орлову трудно было согласиться с комэском, но и продолжать такой разговор ничуть не легче. Через силу он выдавил из себя:

– Товарищ майор, но вы же знаете: со своими пилотами я готов хоть куда…

– Не удивляй меня своей наивностью, – пытаясь оборвать Орлова, вспылил Зварыгин. – Скажу тебе, как летчик летчику: как истребитель ты силен, а наивности у тебя хоть отбавляй. Бывает так: в асах человек ходит, а с мальчишеской романтикой еще не расстался. Ты что, азбучных истин не понимаешь?! Когда это твой Пушкарев станет зубром? А нам сейчас надо. Учения не за горами. После полета на полигон сразу же начнем подготовку к «Зениту». Нас будет смотреть высокое начальство, и мы должны там блеснуть. Теперь-то, надеюсь, тебе ясно, какие дела нас ждут?

Если бы это говорил не Зварыгин, если бы кто-то другой… Но Орлов уважал и высоко ценил своего комэска. Энергии его другие завидуют. Кто показывает пилотаж? Летчики эскадрильи Зварыгина. Кто перехватывает трудные цели? Опять же они. Комэск сам летает самозабвенно, показывая пример. «Давай, Орлов, покажи класс, пусть знают наших!» – не раз такими словами он провожал его в небо. Да и только ли его… Не зря, видать, Зварыгина прислали сюда. На этих новейших самолетах еще никто из полка не участвовал в учениях, а майор Зварыгин себя испытал и уже отличился.

Уверенность Зварыгина, его настойчивость, наконец, сам авторитет давили на Орлова, и он замолчал, задумался: вдруг действительно в чем-то не прав?

На прощание Зварыгин тон сбавил, но говорил по-прежнему напористо:

– Ты все-таки подумай, а там меня поддержат. – При этом он сделал особый нажим на слово «там», вскинул вверх руку и даже посмотрел туда. Высокий, стройный, с тонкими чертами лица, с темными вьющимися волосами, он показался Орлову еще выше, чем был.

Зварыгин ушел уверенным, твердым шагом, а Орлов остался наедине со своими сомнениями, с противным ощущением какого-то разлада с самим собой. С этими обостренно-тревожными чувствами он уезжал и на сбор однополчан-фронтовиков. Вернулся сосредоточенно-задумчивый, сдержанный, будто прибавил в возрасте.

* * *

Широкое и ровное, как степь, летное поле далеко отодвинуло горизонт. За рулежными дорожками, на краю аэродрома, возвышается на постаменте рвущийся в небо истребитель. Настоящий, «живой». Когда-то он казался чудом, вершиной человеческой фантазии по сравнению с теми, что выдюжили Великую Отечественную. Он поражал воображение необыкновенным совершенством формы, неукротимой устремленностью в полет, небывалым диапазоном скорости и высоты. В те годы даже в умах видавших виды летчиков он сделал переворот в представлениях об авиации. Так, приходя в наше время, заявил о себе и утвердился в жизни звенящий реактивный век.

Теперь даже этот чудо-самолет с грустью смотрит на сменившие его современные быстрокрылые птицы. Всего три дня отсутствовал Орлов, а как соскучился по ним. По аэродрому, по полетам, по своему звену.

Полк продолжал жить своими заботами. Здесь всегда горячая пора, перерывы в полетах недопустимы. Вот пилоты и режут крыльями небо днем и ночью, в дожди и туманы. Все заняты, праздного человека тут не встретишь.

На стоянке было прошмыгнул мимо командир соседнего звена капитан Вертий. Орлов его остановил;

– Здравия желаю! Как тут дела?

– Идут. Я вот своего Малкина отправляю, – оказал он и обрадовано улыбнулся.

– Куда?

– Пока в распоряжение… а там видно будет, вроде повышать хотят.

– Уж если выдвигать, то Широбокова.

– Я говорил майору Зварыгину.

– А он?

– Сперва упрекнул: заботься, мол, о своих летчиках. А потом все же сказал: Широбокова прибережем для себя.

Орлов смотрел на Вертия в упор, буквально буравил его глазами.

– А вместо Малкина зубра получишь?

– Откуда знаешь?

– Знаю!

– Во размах, а?! – взгорячась, сказал Вертий и осекся, – А чего не радуешься? Ты же первый… Ты же сам… Больше нас всех ратовал…

Орлов разочарованно покачал головой. Его больно ранили слова друга. Душу жгла обнаженная правда. Да, он первый ратовал… но ведь не за то, чтобы избавляться от молодых летчиков.

– Ты что сник, Коля?

– А чему радоваться… Эскадрилья не обойма, которую взял и набил патронами. Тут люди…

На стоянке запустили двигатели. Голоса уже не услышишь. Капитан Вертий удивленно посмотрел на Орлова и, уходя, махнул рукой:

– А-а… тебя разве поймешь…

* * *

Встречи фронтовиков давно вошли в традицию. Каждый год из крупных центров и окраинных городков страны авиаторы приезжают в древний, теперь помолодевший город среднерусской полосы, который они освобождали и имя которого носит их гвардейский истребительный авиационный полк. Его нынешний командир майор Митрофанов, будучи еще школьником, упросил однажды отца взять его с собой и с той поры приезжает сюда. Отец, Егор Митрофанов, участвовал в боях с первых дней войны. Он командовал тогда звеном истребителей, потом эскадрильей. Сбил в неравных воздушных схватках одиннадцать вражеских самолетов, а после и самого завалили, да так, что не помнит, как приземлился, потому что сознание к нему пришло только на госпитальной койке. Молодой, крепкий организм выдюжил, но с полетами ему пришлось расстаться, а после войны по совету врачей поселиться где потеплее. Выбрал он себе Кубань, где воевал весной сорок третьего. Там у него родился сын, которого он очень ждал, потому что дочь у него уже была. Назвал он его Антоном в честь летчика Антона Кудинцева, своего спасителя.