Текст книги "Пилоты грустят до старта"

Автор книги: Сергей Андрианов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Почему?

– Обстановка изменилась.

– Что?

– Обстановка, говорю, изменилась.

– Экипажи уже выруливают на старт.

– Задержите взлет!

– Ну что, что там?

– Немцы подходят!

– Что?

– Немцы на аэродроме!

– Откуда они взялись?

– Не знаю…

– А ты как?

В телефонах неистовствовала гроза: треск, стрекот, какие-то хлопки, обрывки чьих-то незнакомых голосов… Кудинцев продолжал бить тревогу:

– Запретите взлет! Запретите взлет!

– Слышу, слышу! – отозвался Пятый. – Ты как?

Сквозь треск и шум Кудинцев доложил:

– Стою на полосе.

– Действуйте по обстановке.

Кудинцев не спешил. Он хорошо знал войну, помнит, как два или три экипажа приземлились под Ростовом, перелетая с тылового аэродрома на фронтовой. Они пользовались старыми данными, а по самым свежим там уже сидели немцы. А кто сейчас даст Кудинцеву гарантию, что круто изменившуюся обстановку знает каждый, что не найдется такого, который взлетит и сядет на аэродром, куда его нацеливали уже не один день? Кого тогда винить?!

Время на войне самый решающий фактор. Час назад полк мог перебазироваться на новый аэродром. Теперь уже не приземлишься. Гитлеровцы все ближе подступали к летному полю. Сквозь смешанный шум выделялись натужный рокот моторов, взвизгивающие звуки мотоциклов, слышалось даже конское ржание.

Кудинцев знал, что промедление смерти подобно, надо немедленно взлетать, но он все смотрел на небо: не появятся ли наши. Сознание ответственности за выполнение задания продолжало удерживать его на земле.

Кудинцев посмотрел на Лаврикова. По выражению его лица понял, что он нервничает. У него шевелились, подергиваясь, усы, сходились у переносицы брови. Он крутил рукой: пора, мол, запускать моторы, и наконец не выдержал, закричал:

– Пора взлетать! Время упускаем!

Лавриков не сомневался, что в воздухе будет чувствовать себя лучше. По крайней мере, будет действовать, а не стоять на месте, как сейчас, не зная, что дальше. Пусть он в боях не участвовал, но там родная стихия, все же он воздушный боец.

– Взлетай! – приказал Кудинцев. – Штурмуй фрицев, заставь их остановиться, залечь. Время надо выиграть. Время!

Кудинцев оставался на земле. Лавриков приказ его выполнил: заставил гитлеровцев остановиться и залечь. Именно он позволил задержаться Кудинцеву на земле, стоять до последней черты, лишь бы не случилось беды.

Потом, уже на госпитальных койках, возвращаясь к своему последнему дню на войне, Кудинцев не раз спрашивал себя, верно ли он тогда поступил: поднял в воздух Лаврикова, а потом и сам взлетел. Возможно, немцы, не встречая сопротивления, перебрались бы из леса в лес, не сворачивая к самолетам и не придавая им никакого значения. Мало ли их, подбитых и неисправных, стояло на фронтовых аэродромах! Но Кудинцев тогда еще не знал, что немецкая группировка появилась в районе аэродрома совсем не случайно. Она нацелена именно сюда. Это была та самая группировка, которая накануне исчезла из поля зрения воздушных разведчиков. Ночью, получив приказ, гитлеровцы изменили направление движения в сторону аэродрома. Рано утром они должны были захватить его на день, а может, всего на несколько часов, пока прибудут самолеты, чтобы забрать штабные документы. Кроме того, отсюда должны были вылететь какие-то важные гитлеровские персоны, оказавшиеся в окружении.

Это была смелая и очень решительная операция. В то время, в апреле сорок пятого, гитлеровское командование делало большую ставку на несдавшиеся гарнизоны, оборонительные узлы сопротивления в городах и сельских населенных пунктах, где каждый дом – крепость. Ставка была на то, чтобы распылить, рассредоточить наступающие силы Красной Армии, а значит, ослабить ее и тем самым позволить гитлеровцам подтянуть с запада силы для обороны Берлина.

Кудинцев долго не знал, что операция «Лесной аэродром», как ее окрестили в полку, гитлеровцам не удалась благодаря ему. Он дал точные координаты вражеской группировки, и штурмовики обрушились с неба, разбили и рассеяли ее. Гитлеровцы побросали машины, оставили на поле боя перевернутые и искореженные орудия, продырявленные, исходящие чадным дымом самоходки. Два вражеских самолета успели приземлиться, но подняться они не смогли, были застигнуты прямо на взлетной полосе и сожжены. В тот же день истребительный полк перебазировался на лесной аэродром и продолжал боевую работу без каких-либо пауз. Но Кудинцева и Лаврикова уже не было там.

Когда Кудинцев был еще на земле, над аэродромом появилась четверка «фокке-вульфов». Гитлеровцы разделились на пары и пытались взять Лаврикова в клещи. Кудинцев взлетел и бросился к нему на выручку. Высота еще мала, скорость тоже, но уже закружились земля и небо. Горизонт ломался, земля то вспучивалась, лезла на дыбы, то срывалась, как в пропасть.

К Лаврикову прицепился «фоккер», вот-вот откроет огонь, а тот и ухом не ведет. «А, черт слепой!» – чуть не вырвалось у Кудинцева. Но некогда даже крикнуть. Меткой очередью он поджег «фоккер», снял его с хвоста у Лаврикова. Почти в этот же миг услышал торжествующий голос: «Сбил! Сбил!» Ах вот оно что, Лавриков гнался за фрицем! Вот и забыл, что делается за спиной.

Как бы там ни было, а два «фокке-вульфа» они свалили на землю. И тогда силы в воздухе уравнялись. Кудинцев хотел крикнуть Лаврикову: «Молодец! Так и дерись!» Но не успел: неожиданно передернуло самолет. Кудинцев замотал головой: не поймет, что случилось. Он потерял из виду Лаврикова, «фокке-вульфы», не разберет, где земля, где небо. Даже приборную доску не видел. Казалось, не только кабину, все небо забило кроваво-красным туманом. И вдруг пронзительный голос Лаврикова:

– «Фоккер»! Командир, «фоккер»! Уходи!

«Почему уходить?! При чем тут «фоккер»?..»

– Сзади «фоккер»! Сзади заходит!

– Не вижу! Ничего не вижу!

– На солнце! Уходи на солнце! – крикнул Лавриков, и вслед за этим послышалось: – И-э-х-х!..

– Лавриков! Ваня, Ваня! – звал Кудинцев, но летчик не отвечал, и страшная догадка горячо и остро полоснула его душу: таран!

Да, спасая Кудинцева, Лавриков воткнулся в «фоккера», потому что ничего другого ему не оставалось. Боезапас он израсходовал по наземным целям, а остаток уже расстрелял в воздушном бою.

Когда-то Кудинцев дрался с четверкой «мессершмиттов». Дрался без снарядов. Его оружием был один только пилотаж. И он все же сковал их, связал боем, не пропустил к капитану Митрофанову. Теперь защитили его самого.

Кудинцев успел развернуться на солнце. Это его и спасло. Второй «фокке-вульф» потерял его в слепящих лучах, и он продолжал лететь на пожар. На солнце! Кудинцев мог смотреть, не жмурясь и не закрывая глаза. Перед ним вставала кроваво-красная полоса, служившая ему ориентиром, компасом и даже высотомером. Он выдержал направление по солнцу, а затем, не знает каким чудом, приземлился в поле.

* * *

Надежды командира звена на предстоящий полет Пушкарева рухнули нежданно-негаданно. Орлов не мог даже предположить, что на следующий день полеты вообще не состоятся. Он переменился в лице, растерянно произнес:

– Товарищ майор, а как же Пушкарев, он же был запланирован?

– Сегодня полетов не будет, – твердо заявил комэск. – Нечего распылять силы, надо сосредоточиться на подготовке по вводной…

Вводную Зварыгин изложил раньше, Орлов слышал ее. Эскадрилья в составе полка привлекалась к боевым действиям на главном направлении. Ей предстояла перебазировка ближе к горам. Она будет выполнять задачи на полигоне.

Орлов понимал: в решении Зварыгина сконцентрировать усилия летчиков на подготовке по вводной был свой резов, но Пушкареву во что бы то ни стало нужно было дать хоть один полет. А без этого… И он забеспокоился:

– А как же мы?

– Возьмешь Широбокова. Будете работать парой, – отрывисто ответил Зварыгин.

– Одни мы? – оторопело, с гнетущим предчувствием спросил Орлов. – А Костиков с Пушкаревым?

– Останутся здесь.

– Как же так, товарищ майор?

– От этого эскадрилья не проиграет. Наоборот, выиграет.

– Пушкарев вчера день пропустил, сегодня второй, и на полигон не берете. Но ведь даже из-за одного дня летчик может потерять целый месяц.

– Сам ходатайствовал: «Не готов! Отстраните!» Я так и командиру полка доложил.

Разве мог Орлов знать, что его доклад о Пушкареве будет использован как предлог для отстранения летчика от дальнейших полетов? И он, волнуясь, торопливо и сбивчиво заговорил:

– То было вчера, товарищ майор. Речь шла о конкретном полете. Сегодня Пушкарев готов лететь.

– Вчера, сегодня… Чего крутишь? Будь командиром! – обрезал Зварыгин Орлова.

– Если мои летчики останутся здесь, а я улечу, какой же я им командир?!

Орлову было жаль оставлять Пушкарева и Костикова одних. Он давно стремился к тому, чтобы повести свое звено на самое трудное задание, терпеливо ждал этого дня. Теперь кто знает, когда исполнится эта его заветная мечта…

– Покажешь начальству класс на полигоне – и горячка с тебя сойдет. Все встанет на свое место. А на этой точке тоже нужны летчики, две пары. Одна из них – твоя. Дежурить будут…

– Это ваше решение? – задумчиво и спокойно спросил Орлов, подчиняясь воле комэска.

– Мое, – сказал, как отрезал, Зварыгин и, так как этот вопрос он предварительно обговорил с майором Митрофановым, уверенно добавил: – Надеюсь, командир полка утвердит.

– Товарищ майор, если нужна пара, оставляйте меня с Пушкаревым или Широбокова с Костиковым. А еще лучше – целиком звено. Будем дежурить. Прошу вас, доложите об этом командиру полка.

Зварыгин вспомнил разговор с майором Митрофановым. Тот не возражал против Орлова и Широбокова, но требовал одного непременного условия – согласия командира звена. А Орлов уперся – не переубедишь. И он удрученно проговорил:

– Эх, Орлов, Орлов, чего тут высидишь, все события там будут. Опять не тот ход делаешь…

* * *

Приказом командира полка звено Орлова в полном составе было оставлено для несения боевого дежурства. Теперь, когда опустели стоянки, летчики сидели в «дежурном» домике, молчаливые и немного грустные. Широбоков выговорился в предыдущие дни – успей только переварить. Расстроил Пушкарева, лишил покоя командира звена. Но зато его самого согревала мысль об Орлове. Наконец-то он проявил характер, отстоял ребят, не дал раскурочить звено.

Пушкареву и Костикову тоже было невесело. Кому нравится быть в стороне от дел? К тому же они чувствовали себя немного виноватыми перед Орловым и Широбоковым. Из-за них сидят тут. Хоть бы они вдвоем полетели – все какая-то польза, – а то никто… Костиков откровенно посочувствовал двум капитанам:

– Вам бы туда, где горы и море, все же главное направление…

Орлов чуть не взорвался:

– Костиков, пора бы тебе усвоить: главное направление там, где находишься! На всю жизнь запомни это!

Сложное чувство владело Орловым. В душе благодарил майора Митрофанова: не позволил Зварыгину разбить звено; но и огорчениям конца не было. Все будут летать на полигоне, а он со своими летчиками загорать здесь. А тут еще капитан Вертий задел слабую струну: «Ну что порешь горячку, чего артачишься, летел бы с Широбоковым…» Разумеется, Широбоков не полетел с эскадрильей только из-за него. А ведь не так часто приходится действовать почти как в реальных боевых условиях.

То так подумает, то этак, а душа не яблоко, ее не разделишь.

У капитана Орлова уже не было сомнений: майор Зварыгин форсировал события ради будущих учений «Зенит». И конечно же упрямое нежелание Орлова лететь в паре с Широбоковым, его настойчивую просьбу остаться со своим звеном Зварыгин так просто не оставит. Он в конце концов согласился, но не зря, видать, и предостерег: «Сам о себе хоть подумай». А что о себе самом думать?.. Без Широбокова, Костикова и Пушкарева Орлов представить себя не мог. Звено есть звено. И командир без звена – не командир.

Любовь к воинской службе у Орлова проявлялась в ревностном исполнении своего долга. Жесткие принципы обязательного подчинения младшего старшему никогда не тяготили его. Все, что делали, к чему стремились его командиры и начальники, делал и стремился к тому же он сам. Более того, это у него в крови. Потому какие-либо невзгоды и тяготы службы преодолевались как-то незаметно, сами собой. Так бывает с каждым человеком, когда он занят любимым трудом. Какие только не случались у Орлова полеты! Иной раз сто потов сойдет. А на душе все равно легко и радостно.

Почему же теперь нет у него прежнего чувства? Словно какое затмение нашло: что бы ни сделал, все остается в душе какой-то неприятный осадок. А ведь напряжение в учебе не опадало, и у Орлова забот не убавлялось. Каждого летчика он подводил к уровню своей боевой готовности. При неудачах не упрекал, а старался помочь разобраться в причинах. Уж такова природа летной души: человека мучит не низкая оценка за полет, а неизвестность. Ему дорог тот командир, который скажет: «Вот в чем твоя ошибка». Таким он знает майора Митрофанова, таким старается быть сам. Гиблое дело, если в трудный час отвернешься от летчика…

Эх, думы-думки… Разве они теперь отвяжутся от Орлова… Все-таки почему Зварыгин и он, Орлов, перестали понимать друг друга? Комэск не какой-нибудь бездарный фразер. Нет, Зварыгин – летчик редкий, он виртуозно владеет современным самолетом, а в земных делах активен и напорист, у многих вызывает даже симпатию. Да и он, Орлов, до истории с Пушкаревым был от него без ума. Но откуда у Зварыгина неуемная тяга к внешнему эффекту? Неужели таким сильным бывает желание казаться лучше, чем есть на самом деле? Да и вообще, как могла обуять его, первоклассного военного летчика, страсть к парадности? Кому нужна эта парадность и зачем?!

До той поры, пока Орлов лично не столкнулся с этим мучительным для него вопросом, он сам наивно полагал, что такого в авиации быть не может. Хотя бы по тому, с какой тщательностью отбирают сюда ребят. Молоточком коленочки простукивают, сердечко прослушивают, крутят-вертят: нагнись, повернись… Проверяют, как глаза глядят, как уши слышат… Каждый закуток в теле рентгеном просвечивают…

Вспомнив все это, Орлов грустно улыбнулся.

– Не журись, командир, худа без добра не бывает, – сказал Широбоков, заметив эту его грустную улыбку. – Ну полетели бы мы с тобой, произвели бы там, предположим, фурор. А к чему в глаза пыль пускать? На полигонной трибуне не экскурсанты, а военачальники. Их интересует другое: как летчик поведет себя в бою. А Пушкарев и Костиков вроде как от них припрятаны…

Как Орлову хотелось стиснуть руку Широбокова: не хнычет, что остался! Но он не решился этого сделать при всех. Соглашаясь с Широбоковым, Орлов молча кивнул. И тогда Широбоков спросил:

– Ну скажи, командир, откуда, на каких крыльях занесло к нам, в авиацию, это показушное семя? Ведь может прорасти, а?..

– Нет, Володя, не прорастет…

– Э, командир, свежо предание, а верится с трудом.

– Ты что, Фома неверующий?

– Да я-то верю… Но одному поле не прополоть. Орлов вспомнил фронтовика, преподавателя института Куданцева. Верно он говорил: скажешь наедине – жалоба получается. А жалоба – оружие слабых. Теперь эти слова Кудинцева стали словами его, Орлова.

– Почему одному?.. Всем надо браться… Вот ты спрашиваешь: откуда показуха, парадность?.. Не терзайся, зри в корень. От благодушия все это. Благодушие – прародительница всех бед. Я теперь убежден в этом. Живёт иной, не зная забот и горя, думает, ему на роду написано ратовать за успехи, произносить красивые речи, даже кого-то осуждать… Все-то он знает. А того не хочет понять, что время требует от каждого из нас не слов, а дела, надо засучить рукава, а прежде всего отрешиться от благодушия, как это делали отцы и деды, когда на горизонте сгущались тучи и накалялось небо.

– Вот ты и нарисовал портрет Зварыгина! – воскликнул Широбоков.

– Нет, нет, Володя! Нет! – запротестовал Орлов. – При чем тут Зварыгин и равнодушие? Тут что-то не то, тут что-то другое… Даже может быть, простая недооценка самого времени… Нашего времени.

– А это что? Тоже благодушие. Оно многолико… Оно может принять разные формы и степени. А суть одна, понимаешь, одна…

Орлов смотрел на Широбокова и, ему казалось, слушал самого себя.

– Товарищ капитан, вас синоптик ищет.

Орлов обернулся на неожиданный голос Костикова и увидел лейтенанта с метеостанции. Он опешил к нему.

– Широбоков, собирай звено! – приказал Орлов, не отрываясь от карты погоды. Его уже было не узнать. Собравшиеся летчики встретились с его суровым, сосредоточенным взглядом.

– Погода грозится закрыть аэродромы… А у нас изменений не предвидится. Понимаете, что это значит?..

Через несколько минут звену было приказано занять боевую готовность номер один. Летчиков как ветром сдуло. Что-то их ждало в небе…

* * *

Городок ждал возвращения истребительного полка. Над домами, над летным полем, над лугами и березовыми перелесками все так же пламенел восход и угасал лимонный настой заката, все так же рассыпчато, то там, то здесь, загорались и гасли звезды, все так же перекликались по ночам часовые и из окрестных деревень доносились песни голосистых девчат.

Все так же и… совсем не так.

С той поры как истребители улетели на ракетные стрельбы, городок погрузился в задумчивую тишину. Воздух уже не взрывался ревом турбин, не гудела от взлетающих ракетоносцев земля, не слышалась в окнах звенькающая дрожь, а в голубых проймах туч пропала белая вязь самолетных следов. Небо опустело, затуманилось, будто чем-то зарастало, и приумолкло, как неживое. На аэродроме выветрились пары масла и керосина, из далекой дали наплывал сюда пряный запах скошенных трав и неприкаянно плавал над опустевшими стоянками самолетов. На взлетной полосе, рулежных дорожках, на крышах служебных зданий и капонирах хозяйничали птицы. Они беззаботно резвились, важно прохаживались и даже дремали в местах, откуда их выживают самолеты. Никто их не беспокоил теперь.

Тишина в городке была вязкой, тягучей и очень нудной. А люди привыкли здесь к пружинисто-тугим звукам аэродрома, к пронзительно напористому гулу из глубины неба, металлически острому свисту крыльев, рассекающих плотный воздух. Все здесь подчинялось полетам, их дыханию и ритму. Праздношатающихся не увидишь. Все живущие в городке люди невольно подтягивались, становились строже.

Теперь какая-то странная беспечность окутала городок. Непривычным, даже диковатым казался он Лене Орловой без могучего взлета ракетоносцев и неожиданно белого росчерка в небе. Как можно без этого жить?!

Самолетный гул всегда успокаивал Лену. Она любила и строгое, и веселое небо. С рождения к нему привыкали и дети. Коляску со своим еще крошечным сыном она ставила на балкон, и он прислушивался к самолетному гулу. Мужественные, уверенные мелодии турбин были его первыми колыбельными песнями. Они успокаивали всех. А тишина, наоборот, настораживала. Иной раз она останавливала Лену на ходу. Для жены летчика нет ничего тревожнее тишины, которая обрушивается внезапно, обрывая все звуки. Тогда Лена бросает все в доме, молчаливо льнет к окну и, затаясь, смотрит на дорогу с аэродрома. Для нее начинается мучительное ожидание мужа, минуты кажутся часами. Не дай бог, зазвонит в это время телефон, он разрывает душу, и почему-то очень трудно бывает взять в руки трубку.

Лена привыкла ждать мужа. Она ждала его каждый день, каждый час и каждую минуту. Охваченная тайным волнением, не замечала, как бросала ищущий взгляд в окно, и не вела счет тому, сколько тревог пронесется у нее в груди, пока она сторожит небо, гадает, где затерялся его след. И радостно вздрогнет, услышав звуки с неба, и преобразится сразу, увидев Николая, устало идущего с аэродрома. В последние дни Лена особенно чутко прислушивалась к небу. Ждала…

Без всего этого скучной, серой была бы жизнь, я Лена никогда бы не смирилась с нею. Какая это жизнь – без проводов, волнений и встреч? Кому она нужна и зачем? Лена знала, как Николаю нужна ее тихая, кроткая и почти незаметная улыбка. Кажется, улыбаются только одни ее большие голубые глаза, и он, возбужденный полетом, резкий, порывистый, едва открыв дверь я увидев ее, становится совсем другим – спокойным, близким, земным. Не то что утром, когда уходит на полеты: говорит, кивает, со всем соглашается, а сам уже весь там, у своего самолета. Уж это-то Лена хорошо видит и прощает ему такое невнимание. Он идет на полеты!

Один-единственный раз Лена не ждала мужа с аэродрома. Тогда в полк приезжали гости и Николай показывал им пилотаж на новом, только что освоенном истребителе. В тот день она возвращалась с ним вместе, Счастливая, радостная, она думала про себя: как бы хорошо было встречать мужа всегда вот так, прямо у самолета.

Лена боялась, что ее сын, как и отец, станет летчиком. Боялась, а еще больше мечтала: вот бы увидеть в воздухе сына рядом с отцом! По сыновним небесным дорогам она бы снова проследила весь путь Николая в авиации, волновалась и радовалась бы вдвойне.

Встречать Марину Лена ездила вместе с Таней Костиковой. Таня маленького роста, быстрая как ветер. У нее озорные круглые, как вишенки, глаза, почти никогда не сходящая с губ улыбка и нежный, завораживающий голос.

– Молодец, Марина, что приехала! Теперь нас в звене трое. Остается Широбоков… Ничего, найдет и он суженую, – говорила она Марине, как старой знакомой. – Со скуки тут не помрешь. Скоро вернутся наши рыцари. – Таня вдруг заулыбалась, засияла, и в ее глазах лукаво и остро засветились огоньки. – Но мы смотрим, чтобы они не перепутали аэродром, чтоб на свою точку приземлились. Наши мужья, Мариночка, с крылышками, за ними гляди да гляди. Я даже песню перефразировала и, чуть что, своему Костикову напеваю: «Следить буду строго, с земли мне видно все, ты так и знай». Признаться, втайне все мы ревнуем. Даже к самолету. Ты знаешь, он им по ночам снится. Точно, мой Костиков говорил. Вот посмотришь, Пушкарев тебе об этом тоже скажет.

Ох, Мариночка, Пушкарев будет самый лучший семьянин! Правду говорю. Вышли мы раз озеленять городок. Мужчины принялись за деревья, а Пушкарев их остановил: «Э, так не пойдет, дерево должны сажать муж и жена вместе, иначе сад не зацветет». Вот он какой, Пушкарев. А вообще, все ребята у нас славные… Так о них сам командир полка Митрофанов говорит. Леночка, – обратилась Таня к Лене Орловой, – помнишь, как он про лес сказал? – И пояснила Марине: – У нас тут сосновый лес почти рядом, большой, ему, наверно, конца и краю нет. Кстати, твой Пушкарев по лесным делам великий знаток. Грибы, ягоды, орехи – все найдет. Так вот, однажды Митрофанов про полк, а значит, про наших мужей так сказал: «Не все сосны в лесу корабельные, а посмотрите, какой он могучий». И, знаешь, это правда…

Марине все было ново, интересно. Она всматривалась в оживленные лица молодых женщин и сдержанно, чуть смущенно улыбалась. Странно бывает в жизни: совсем недавно она даже не подозревала об их существовании я вдруг они почтительно ее встречают. Марине казалось, что это ощущение давнего знакомства и даже какого-то вроде родства передалось ей через небо.

Все люди живут под небом. Но все ли задумываются над тем, что этот далекий, абстрактный мир пустоты, эта опрокинутая над головой синяя чаша, наполненная звездами и тучами с кинжальным блеском молний, с расписной радугой-дугой, с летающими самолетами, которые дополняют небесный пейзаж, – все ли задумываются над тем, что оно, это небо, объединяет их всех? Но именно здесь, в авиационном городке, Марина впервые не только услышала от женщин, но и сердцем своим уловила и особенно почувствовала это. Небо здесь, как нигде, осязаемо, близко, открой окно – и вот оно, рядом, хоть потрогай рукой, оно почти как живое – дышит, движется, говорит, неистовствует и ласкает глаз. С ним, с этим близким небом, здесь связаны все земные тревоги и радости. В этом безбрежном небесном пространстве, еще в начале века нареченном Пятым океаном, работают их мужья. К ним, в заоблачные высоты, тянутся от земли невидимые нити, связывая судьбы в один узел.

Эта новизна чувств тревожила и даже пугала Марину. Слушала она Лену и Таню, а сердце ее то часто билось, то замирало. О многом Марина слышала впервые. Ее удивляло, что крошечный населенный пункт они называли городком. Она никак не могла понять, как это тишина иной раз тревожит больше, чем гудящие и ревущие самолеты. Странным казалось ей и то, что женщины не жаловались на неуют, на житейские неустройства, хотя новому человеку они сразу бросаются в глаза. Наоборот, оптимизма у них хоть занимай. Откуда такое веселое настроение? Вчера, оставшись одна в комнате, Марина долго об этом думала. Она ходила как неприкаянная после большого и шумного города с театрами, парками и выставками, с бесконечными телефонными звонками друзей и с теми житейскими удобствами, к которым так привыкла, что даже не замечала их.

Постепенно ее начинало томить какое-то неясное и смутное беспокойство. Неизъяснимая тревога закрадывалась в ее душу, и Марина становилась задумчивой и молчаливой. Ее словно бы кто-то неотступно спрашивал: сможешь ли ты, как вот они, Лена и Таня, разделить судьбу мужа, при всех неустройствах сберечь такую же, как у них, радость жизни? Сможешь ли ты ждать?.. Ждать… Ждать… Так же преданно и терпеливо ждать мужа, как они. Сможешь ли ты во имя любви осознанно пойти на неизбежные в жизни военного человека лишения и никогда не жалеть, что где-то там, в большом городе, у тебя могла быть любимая работа, не тосковать, вспоминая, как в розовом тумане девичьей мечты проступала манящая, околдовывающая и зовущая к себе слава, какую в юные годы путают с понятием выпавшего и на твою долю земного счастья?..

Марина никогда прежде не задумывалась над этим… Но ее острый ум позволил ей скоро понять, что Лена и Таня не просто жены, они сподвижницы. Ведь Лена ей так и сказала: «Мы тоже служим. Отвечаем за пилотские тылы». Сможет ли она стать такой же опорой? Ведь перед ней все время будет стоять небо. Куда ни пойди – всюду небо. Небо! Небо! Небо! Никуда от него не денешься, даже не отвернешься. А если Алексей увидит ее непокой, он начнет страдать и мучиться. И это повредит главному делу всей его жизни – так он называет полеты, ими он живет, ими он дышит.

Пришла и не отступала от нее эта беспокойная, тревожная мысль. Марина ругала себя, стыдилась об этом думать, но думала. Ее пугали материнские слова, тихие, раздумчивые и очень печальные: «Доченька, у Алексея очень опасная работа. Может случиться всякое. А я-то уж знаю, как детям без отца… Ох как знаю…» Больше ничего она не говорила, затихала, оставляя ее одну. А у Марины перед глазами опять вставало небо. То чистое, украшенное тонкими, просвечивающими облаками, ее небо; то напряженное, пугающее небо далеких лет, небо ее матери…

* * *

Какой летчик не любит возвращаться на свой аэродром! Где бы ни находился, в каких бы краях ни летал, родная посадочная полоса тянет к себе, как родительский дом. Аэродром, на котором прописаны люди и самолеты полка Митрофанова, просторный, равный, подходы открыты, как в степи. В голубой оправе небосвода он виден далеко-далеко. Все как на ладони: вон показалась серая лента посадочной полосы, вон прижались друг к другу соскучившиеся по самолетам стоянки, а там, в сторонке, блестят на солнце крыши трех невысоких домов городка летчиков.

Пушкареву хотелось пролететь низко-низко и неожиданно взорвать отстоявшуюся тишину, оповестив таким образом о своем прилете. И никуда не отклониться – ни на секунду, ни на метр, ни на градус, как капитан Орлов требует. Конечно же он в мгновение ока шмыгнул бы вверх и растаял там в далекой и стылой синеве. И уж потом зашел бы на посадочный курс, красиво и точно приземлился.

Как сдержать чувства, зная, что за чертой летного поля по песчаным дорожкам ходит Марина? Он уже представлял ее высокий лоб, чуть притемненные, таинственные глаза, счастливое, улыбающееся лицо. Он почти слышал ее: «Леша, это ты пронесся молнией?» «Угу, – ответит он сдержанно, – к тебе опешил». Больше о полетах он ничего не окажет. Будто бы не летал, не был за тридевять земель отсюда, не крушил в стремительных атаках воздушные цели, не видел своими глазами, как сбитый им самолет падал к земле черной, умирающей кометой.

Пилотские ступени круты и обрывисты, потому летчики не восторгаются своей даже самой большой удачей. Разве кого тут удивишь? В авиации все летают.

Но все это было. Было! И все сошлось, спрессовалось теперь в одном – в хорошем настроении.

– Второй, плотнее держись! Весь городок на нас смотрит.

Это Орлов. Со значением напомнил Пушкареву о городке. Голос у него бодрый, торжествующий. Предчувствие не обмануло командира звена. Подтвердилась и его позиция: куда поставлен – там и главное направление.

Случилось непредвиденное: со стороны моря и гор коварно наплыли тучи, ударила гроза, хлынули ливневые дожди… Аэродромы, в том числе и тот, где приземлился с летчиками Зварыгин, оказались закрытыми. «Противник» незамедлительно воспользовался этим, направил свои самолеты в образовавшуюся в воздушном пространстве брешь.

На нашей стороне оставался открытым один-единственный аэродром. Здесь стояло звено капитана Орлова. Так четверка летчиков оказалась в эпицентре главных событий.

Майору Зварыгину сразу же стало известно об этом, он рвался к Орлову, но погода его держала. Вернулся, когда события завершились и звено Орлова уже находилось на земле. Комэск еще не знал, чем все кончилось, и потому спешил встретиться с капитаном Орловым. Его терзала сама ситуация – непредвиденная, невероятная. Получалось, от звена Орлова зависела теперь оценка всей эскадрильи в целом. Даже подумать не мог, что так все сложится. В душе у Зварыгина накипала злость на самого себя. Он не мог себе простить, что не настоял на своем, не добился согласия командира звена на перевод Пушкарева. Если бы он поступил с Орловым, как с капитаном Вертием и его летчиком Малкиным, не так бы тревожился теперь. Уговорами занялся, а надо было действовать, решать.

Конечно, Орлов не Вертий, но и с такими определенная твердость нужна.

Уж если отстранил Пушкарева, то будь последовательным до конца, заменяй сильным летчиком, асом. А он оставил его. А раз так, давай летать Пушкареву, просил же об этом Орлов. Тогда бы сейчас не скребло на душе.

Зварыгин не привык выслушивать упреки. Но это же летчики его эскадрильи, и он чувствовал себя какой-то частью этого звена. Думал, надеялся и очень хотел, чтобы Орлов не подвел его. Зварыгин уже не вспоминал, как жаждал взять Орлова и Широбокова с собой. Даже был доволен, что волею судьбы эти летчики оказались на самой горячей точке. Лишь бы не сплоховали, лишь бы поддержали марку передовой эскадрильи. Если же Орлов подвел, пусть на себя и пеняет…

Вот так, с сомнениями, надеждой и смутным неверием в нее, он шел навстречу Орлову. Не дожидаясь доклада командира звена, Зварыгин уже издали нетерпеливо и резко бросил: