Текст книги "Пилоты грустят до старта"

Автор книги: Сергей Андрианов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Ну что, Орлов? Ну что?!

Орлов доложил спокойно, с чувством исполненного долга:

– Товарищ майор, задания выполнены. Отличился Пушкарев.

Волей-неволей зашел разговор о молодом летчике.

Ну что за человек этот Пушкарев? На земле ни за что не представишь, какой он за стартовой чертой. Тут сдержан в словах, скуп в движениях, порой даже флегматичен, что до крайности не нравилось Орлову. Иной раз он даже на него влился: слова из него не вытянешь. А тот улыбнется и своим открытым, прямым взглядом, своей широкой улыбкой начисто обезоружит: «А чего говорить, командир, делать надо».

Теперь Орлов хорошо изучил Пушкарева. Внешняя безучастность скрывает в нем энергию мысли, скупость движений таит силу. На земле он стеснителен перед асами, а в небе не признает авторитетов.

Пока никто не знал, почему воздушная цель, по которой работал Пушкарев, делала немыслимые маневры, резко изменяла направление полета и высоту. Почему эта, самая трудная, почти неуязвимая цель выпала именно на долю Пушкарева? Может, на все эти вопросы знал ответы один только командир полка майор Митрофанов.

Вот и земля. После дальнего перелета, после уже отступивших назад напряженных дней летчикам все казалось милее и краше. Видать, небо учит человека сильнее любить свою землю.

– Воздух стал вроде слаще, чем был: гроза, что ли, прошла? – сказал Орлов.

– Может, и прошла, командир, но здесь наш родной дом и нас ждут любимые жены, – подхватил Костиков и озорно подмигнул Пушкареву: – Жены украшают жизнь нашу пилотскую.

Широбоков прокашлялся и толкнул Пушкарева:

– Проходи, Алексей, вперед, показывай свою королеву.

Пушкарев смущенно улыбнулся и, заслонив дорогу своей широкой спиной, сделал несколько размашистых шагов, но перед самым домом остановился.

– Товарищ капитан, вы проходите вперед, – сказал он Орлову.

Лена открыла дверь раньше, чем Орлов успел постучать.

– Принимай, Лена, гостей, – весело сказал командир звена, показав летчикам рукой, чтобы смелее заходили.

Лена сдержанно улыбнулась:

– Наконец-то заявились, пропащие. Ждать вас одна мука, – сказала она и украдкой посмотрела на Алексея.

Орлов по голосу почувствовал что-то неладное. Перехватив ищущий взгляд Пушкарева, спросил Лену:

– Ну а где остальные?

– Я здесь, здесь, – послышался с кухни голос Тани, что-то там звякнуло, и она выскочила навстречу летчикам.

Летчики недоуменно переглянулись. Шумный и звонкий разговор, который они принесли с собой, неровно оборвался. С аэродрома, как дунуло ветром, донесся какой-то нудный, тягучий звон.

– А где Марина? – спросил Орлов и уставился на Лену. – Приехала она или нет?

– Была, приезжала, мы с Таней ее встречали… – живо, но сбивчиво ответила Лена и тут же сникла, договорила каким-то виноватым тоном: – И уехала.

Таня стояла как потерянная.

– Не разыгрывайте нас, не томите Алексея, – сказал Костиков. Он проскочил на кухню и тут же вернулся, пожимая плечами.

– Что за фокусы! – вспыхнул Широбоков и, чувствуя вину перед Пушкаревым, быстро заговорил: – Да нет, не может быть, тут что-то не то, что-то напутано…

– Сперва все было хорошо, – тихо объясняла Лена. – Мы рассказывали ей о нашей жизни, она с интересом слушала, а потом как разволнуется: «Я поеду домой. Я должна видеть маму, прямо сейчас… Она же не знает… Ей неизвестно, что дед воевал в вашем полку…» И уехала. – Лена смолкла, но тут же спохватилась, попыталась перевести разговор: – Ну что же вы стоите, Алексей, Виталий? Проходите, проходите. Коля, ну приглашай ребят, ужинать будем. Володя, иди!

– Смелее, ребята! – громко и возбужденно сказал Орлов, стараясь замять возникшую неловкость. Но рассказ Лены его взволновал, и он подошел к столу, раскрыл альбом. Кто же тут Маринин дед? – Вот смотрите, как я изобразил бой капитана Кудинцева и лейтенанта Лаврикова. Кстати, наши последние воздушные схватки чем-то напомнили мне тот далекий бой. Только самолеты другие и нас вдвое больше было…

Пока летчики смотрели альбом, Орлов сообщил им новость. На учениях «Зенит» звено будет действовать в нынешнем составе. В штабе уже подготовлен приказ. Алексею наказал готовиться к сдаче на первый класс. Сам Митрофанов проверять будет.

Широбоков хлопнул Пушкарева по плечу.

– Алексей, тебе повезло, – оказал он и замолчал под предупреждающим взглядом Орлова: не надо вспоминать…

– Нам всем повезло. Всем, – сказал Орлов, поправляя Широбокова. – Надо готовиться, ребята.

От разговора о Марине друзья все-таки уйти не смогли. Костиков ближе всех к сердцу принял ее отъезд. Стараясь поддержать Алексея, он тоже попытался сгладить, как-то смягчить его переживания:

– Может, не годится она в пилотские жены. Не вздумай ехать, выяснять отношения…

– Не горячись, Виталий, – остановил Костикова Широбоков, – насоветуем семь верст до небес, а забудем, что у узла два конца. Дернешь за один – еще туже затянешь, возьмешь за другой – легко и просто развяжешь узел… Так что с выводами не спеши, тут подумать надо.

– Ребята, у нас, у летчиков, есть хорошее правило, – заговорил Орлов, – когда попадаешь в облака, ни в коем случае не полагайся на свои чувства. Подведут! Думаешь: заваливаешься на крыло, летишь вниз головой, очень хочешь выровнять самолет, а оказывается, режим у тебя самый верный. Вот этого пилотского правила надо держаться и в жизни…

Пушкарев внимательно слушал, сдержанно и грустно улыбался, но в его душе проносились бури. Он думал о Марине.

* * *

Марина уже была на полпути в свой большой, шумный город. Чем ближе она подъезжала к нему, тем тревожнее становилось у нее на душе. Марина никак не могла разобраться, понять, что происходит с ней.

Вдруг она вспомнила Ксенофонта. Марина теперь пожалела, что написала ему письмо. Он ведь не выдержит, придет к матери выяснять отношения, и она боялась с ним встретиться с глазу на глаз.

Ксенофонт Михайлович Лукницкий был доцентом кафедры хореографии. Молодой, легкий в движениях, с неуловимо быстрыми руками и горящими, как два негаснущих факела, глазами, он поражал студентов своей эрудицией, удивлял познаниями народных танцев далеких стран, куда летал и ездил в составе известного творческого коллектива, в который почти по наследству был зачислен с самых юных лет. Он был общительный, доступный, студенты между собой называли его Ксенофонтом.

В учебе Марина преуспевала. Уже на третьем курсе Ксенофонт познакомился с ее родителями, которые еще в свои молодые годы знали Ксенофонта Лукницкого по афишам и выступлениям на сцене. Он стал частым гостем, а затем и другом семьи.

Ксенофонт помимо прочих данных, необходимых работнику культуры, заметил у Марины организаторскую жилку. Это особый человеческий дар, талант, который встречается теперь не так часто, и, к сожалению, не всегда замечают и оценивают его. Возможно, и обнаружить его не просто. У Марины такой дар есть, и первым увидел его Ксенофонт. Он не сомневался, что она будет способна руководить большими художественными коллективами. Ее ждет известность, слава. Когда Марина высказывала сомнения, Ксенофонт утверждал: «Верьте мне. У меня на истинные таланты чутье». Правда, у Марины пока мало знаний, совсем невелик опыт, и он настоятельно рекомендовал ей продолжить учебу в аспирантуре.

Однажды, в минуту откровения, Марина сказала Ксенофонту, что в Н-ске ее ждет не дождется военный летчик. Ксенофонт тогда ничего не сказал, промолчал, не придав значения ее словам. Он был очень вежлив, выдержан, не допускал разговора, который мог бы ранить Марину. О летчике он и потом никогда не вспоминал и не спрашивал, Он только все больше говорил о своей сценической и педагогической деятельности. О той работе, которая никогда не кончается и требует всего тебя. Тут нужны терпение, нервы, упорство и, он бы сказал, особая, честолюбивая, почти как спортивная, злость. Искусству отдается вся жизнь целикам. Но все это в конце концов компенсируется. Известностью, славою, которые, как бы там ни говорили, волнуют душу и облегчают притяжение земли, придавая особый ритм всей твоей жизни. И разумеется, тут гарантировано долголетие. Что с человеком может случиться на сцене?! Если у тебя есть талант, ты в полной безопасности. А у Марины он был.

После одной из таких бесед Марина сказала Ксенофонту, что в аспирантуру она поступать не станет, поедет в Н-ск к лейтенанту Пушкареву.

– Что ты там будешь делать, – спохватился Ксенофонт, – там нет большой сцены, не тот зритель!

– Зритель там молодой, горячий, самый благодарный, это уж я знаю.

– Марина, там ты завянешь, погубишь талант!

– Там тоже люди. Они не дадут завянуть…

Спустя неделю возле дома Марину дожидалась мать. Очень взволнованная.

– Мариночка, наконец-то пришла, жду тебя, жду, истомилась вся. У нас большая новость, Мариночка, – торопливо проговорила она и запнулась, глядя на оторопевшую дочь. – А может, ты все знаешь?.. Да, знаешь? – спросила мать и почему-то виновато улыбнулась.

– Нет, мамочка, не знаю, – сказала Марина и вдруг вся вспыхнула: неужели приехал? – Что, Алексей?

Мать посмотрела в насторожившиеся глаза Марины своими радостно-возбужденными глазами и заговорщически сказала:

– Ксенофонт Михайлович приходил.

Марина пожала плечами: чему тут удивляться, он много раз приходил.

– Ну и что?

– Не знаю, как и сказать. Я разволновалась очень. В общем, руки твоей просит.

Марина обняла за плечи мать, прижалась к ней.

– А ты что, мама?

Мать не поймет: рада Марина или огорчена?

– Мама, а ты согласна?

– Доченька, решай сама, как решишь… Я так и Ксенофонту Михайловичу сказала.

– Решила я, мама. Уже решила.

Мать повеселела:

– Вот и хорошо. А я поговорю с отцом, – сказала она, целуя Марину. – Все должно быть по любви, по согласию. Ксенофонт Михайлович – человек положительный, известный… От счастья не бегут.

Марина отступила от матери, поправила прическу и из-под руки посмотрела на нее:

– Что ты, мама…

Ждущий взгляд матери остановился, остыл.

– Мама, я решила ехать в Н-ск, к Алексею…

Мать растерялась:

– Как, все же к летчику?

Марина согласно кивнула. И вот тогда она первый раз услышала от матери тихие, раздумчивые и печальные слова:

– Доченька, у Алексея очень опасная работа. Может случиться всякое… А я-то уж знаю, как детям без отца… Ох как знаю, а твоя бабушка испила полную чашу вдовьего житья.

Марина поняла все. Вот почему Ксенофонт последнее время говорил о долголетней жизни на сцене. Так это он для ее матери. Чтобы она вспомнила пропавшего на войне отца, подумала бы и об Алексее Пушкареве, жизнь которого полна ежедневных опасностей.

Марина выпрямилась, независимо посмотрела на мать:

– Мама, ты знаешь, никто не удержит меня.

– Поступай, как хочешь, но сердце мое терзается. Был бы жив мой папа, я бы его спросила. Сходила бы на могилу и все равно спросила. Только бы знать, где она…

Марина понимала: Ксенофонт, может быть и не желая того, задел самую больную в семье рану.

– Успокойся, мама. Успокойся…

– Как успокоишься, дочка, сердце выстукивает только одно: «нет, нет, нет…»

– Что «нет», мама? Что «нет»?

– Не знаю, доченька, не знаю, – смущенно и путано говорила мать. Она вспомнила просьбу Ксенофонта Михайловича предостеречь Марину от необдуманного, скоропалительного решения, спасти от опрометчивого для человека искусства шага. И ей уже представлялось, как Марина «завянет», как загубит свой талант. – Не знаю, но мне кажется, что-то не так делается. Подумай о своем будущем…

«Подумай о будущем…» Это опять не ее слова. Это слова Ксенофонта, Последним разговором с матерью Ксенофонт только ускорил отъезд Марины в Н-ск. Она стала упрямее, настойчивее. Такой Марина становится, когда ей что-то мешают сделать, решить, идут поперек ее воли. Почувствовав малейшее сопротивление, она тут же мобилизуется. Марина собралась в один день и уехала, написав на вокзале перед отходом поезда письмо Ксенофонту. Много хороших, добрых слов высказала она ему на прощание и только одной фразой, словно бы невзначай, обмолвилась: «Но я все-таки решила съездить в Н-ск».

«Съездить»… Вот это, одно только слово мучило ее сейчас больше всего. В самый последний момент Марина чего-то испугалась, рука дрогнула, и она написала это слово вместо любого другого: «уехала» или хотя бы «ехать». По крайней мере, была бы ясно выраженная определенность, а «съездить» может быть истолковано как угодно, и конечно же Ксенофонт поймет все по-своему. Обрадуется ее возвращению, и тогда, хочешь не хочешь, придется лицом к лицу вести с ним разговор, обременительно-неприятный для нее и безрадостный для него.

Что бы она сейчас не сделала, чтобы только перечеркнуть то, вышедшее из-под дрогнувшей руки слово!

Марине было трудно остаться в Н-ске, она не могла не ехать и в то же время ругала себя за такой внезапный отъезд. Все-таки надо было дождаться Алексея, хотя бы подробнее сказать, объяснить Лене Орловой и Тане Костиковой. Но она не сделала ни того, ни другого. Марина позабыла всех и вся. Ехать! Немедленно ехать! Лететь птицей, бежать… Скорее… Скорее…

Это случилось с ней на квартире у Лены Орловой, когда она смотрела альбом «Фронтовики». Неторопливо разглядывала выцветшие фотографии военных летчиков. Молодые ребята, все в орденах и медалях, то улыбающиеся, то суровые, неприступные. Читала короткие биографические справки, скупые заметки о боях и подвигах. Это были гвардейцы истребительного авиационного полка, солдаты Великой Отечественной. Марина вглядывалась в их совсем юные лица, а в памяти стоял рассказ ее матери, Антонины Ивановны. Горький рассказ о событиях тех далеких и трагических для нее дней. Перед глазами вставала маленькая заплаканная девочка, будущая ее мама, ждущая затерявшегося на войне отца.

Была победа, и солдаты возвращались домой. Когда у широких, настежь распахнутых ворот их большого двора останавливался человек в военном, из всех парадных полукруглого, деревянного, одноэтажного дома выскакивала ребятня, выходили молодые и старые женщины. Временами раздавался счастливый детский кряк: «Папа! Мой папа вернулся!»

Маленькая Тоня видела, как военного дядю окружали, обнимали и целовали, плача от радости, а он брал девочку или мальчика на руки и нес домой. Она шла рядом и тоже повторяла: «Папа! Папа!» Ребята всегда шагали гурьбой, все вместе, потому что вместе росли. Двор был густо населен детьми. Здесь было много эвакуированных семей. Тоне все время казалось, что счастливыми были те девочки и мальчики, которые успевали раньше всех добежать до ворот и ухватить за руки дядю. С той поры, как Тоня поняла это, она все свои игры перенесла к воротам. Там долго и терпеливо высматривала своего папу. Однажды она увидела человека в пилотке и военной гимнастерке и, спеша опередить других, закричала: «Мой папа! Мой папа!» Порывисто метнулась к нему, споткнулась, поранила ручонки, но не плакала, а радовалась. Поднималась и опять бежала, повторяя: «Папа, папа, мой папа!»

Она уже знала, как надо встречать папу. Подбежать, раскинуть ручонки, чтобы обнять папу, припасть к нему, а потом взять его за руку и вести в свой дом. И уже издалека кричать: «Мамочка! Мама! Папа вернулся…» Если у папы не будут перевязаны руки, хоть одна, он непременно возьмет ее, поднимет, и она потрогает на его гимнастерке блестящие медали…

Тоня все, все знала, как надо встречать своего папу. И она все, все помнит. И как подбежала, и как обняла, как запрыгала от радости и как большая теплая рука нежно легла ей на головку и погладила ее маленькие кудряшки. Каким радостным было лицо у папы!

Потом все было как во сне. Неправдоподобно, обидно до слез, и сейчас не хочется тому верить. Откуда-то донеслось: «Нет, это мой папа, мой!» И тогда Тоня крепче вцепилась в гимнастерку и закричала что есть силы: «Нет, мой! Мой!» Тут подбежала девочка с веснушками и оттолкнула ее. Тоня не удержалась, упала, а когда она поднялась, девочка с веснушками уже была на руках у папы.

«Что с тобой, дочка?» – спросила подскочившая к Тоне мама. Сквозь слезы, сквозь горькие, обидные рыдания с трудом пробились у Тони слова: «Моего папу взяли».

Какое же материнское сердце выдержит? Они плакали уже вдвоем – оставшаяся вдовой мать и ее дочь, у которой война унесла отца. Только мать все понимала, а Тоня даже не знала, что у ее мамы в хозяйском комоде лежит похоронка, полученная в день взятия Берлина. Тоня не знала, что это такое – похоронка, и, успокоившись, опять пошла сторожить у ворот, ждать папу, которого ей так и не суждено будет увидеть.

С самой войны в семье никто не знал о нем. Погиб в бою. И все. Бабушка твердила одно: так просто человек не пропадает, пусть даже и на войне. И самолет тоже не иголка. Кто-то из живых все-таки видел его…

Марина склонилась над последней страницей альбома. На развороте крупный заголовок: «Подвиг под Шпрембергом», а чуть ниже: «Лейтенант Иван Лавриков, жертвуя собой, спасает в бою капитана Антона Кудинцева».

Прочла и обомлела: Иван Иванович Лавриков! Может ли такое быть?.. Молодой, двадцатидвухлетний, ее дед смотрел на нее с маленькой фотографии. Ниже шел рассказ о том бое, а справа на всю страницу нарисован советский истребитель, врезающийся в самолет с крестом на борту.

Почему-то именно тогда ей вспомнился Ксенофонт. В аргентинском из тонкой замши костюме, с огненным языком галстука. Улыбающееся лицо, неизменный орлиный взгляд. И почему-то он вдруг как-то померк. Потускнело в нем все, что обычно восхищало ее.

Ни дома, ни в полку никто еще не знал того, что знала теперь Марина.

Поезд был скорый. Бесконечный перестук колес, острый металлический скрежет на стыках вагонов, которые бросало то в ту, то в другую сторону, какое-то неясное мелькание света и тени в окнах отвечали взбудораженному состоянию Марины. Ей представлялось, что где-то совсем рядом идет жестокий воздушный бой. Чудилось: она видит само небо войны, накаленное огнем и нашпигованное свинцом и сталью. Да, война не оставила там следов. Эту тяжелую ношу взяла на себя земля. Ныне живущие люди взяли на себя всю боль и все муки войны. И этой боли, и этих мук хватит еще не на одно поколение.

Святую ношу взяли на себя летчики звена Орлова. Людям нужно чистое небо. Как воздух, как вода, как хлеб. Не будет его – не станет на земле жизни.

* * *

Летчики расходились от Орлова не спеша. Пушкарев на прощание спросил:

– А когда учения «Зенит»? Разговоров много, а дату никто не называет.

– А кто скажет… Пока не время, – интригующе ответил Орлов. – Но завтра кое-что прояснится. Кстати, Алексей, будешь вести альбом «Фронтовики»! Майор Митрофанов посоветовал.

Пушкарев оживленно посмотрел на Орлова.

– Командир, это высшая честь, смогу ли я? – волнуясь, сказал Пушкарев и вспомнил, как Марина расспрашивала его о военном небе и как тревожилась она. А еще подумал о том, что Орлов куда-то уйдет. Раз передает альбом, значит, уйдет. Традиция. Так и майор Митрофанов поступил в свое время…

И голос и взгляд Пушкарева понравились командиру звена. Все у него пройдет, подумал он. У пилота грусть только до старта. Горечь, тоска, обиды, всякая хворь – все только до старта. Полет окрыляет человека, делает его сильным.

Теперь они все будут ждать.

Алексей, вопреки всему, будет ждать весточку от Марины. А Марина, сообщив матери весть о ее отце и своем деде, Иване Ивановиче Лаврикове, будет дожидаться того дня и часа, когда поедет вместе с ней в полк.

Майор Митрофанов и Антон Кудинцев будут ждать разрешения на поездку в ГДР, а капитан Орлов, готовя летчиков к учениям «Зенит», будет считать недели и месяцы до той поры, когда испытает свое звено в еще более сложных условиях современного боя.

Словом, с этого дня каждый из них будет чего-то ждать…