Текст книги "Удар Молнии "

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Чтобы написать записку со всеми выкладками – неделя, – ответил генерал.

– Нет, я спрашиваю о сроках, за которые можно сформировать специальное подразделение.

– Дня три, максимум – четыре. Завлаб остановился, вскинул голову. Глаза его на миг замерли.

– Вы что, шутите?

– Не шучу, – спокойно проронил генерал. – Такое подразделение есть. И называется оно – «Молния». Вернее, было… Расформировано в конце девяносто третьего, после известных событий.

– Было?.. Странно!.. Расформировано? – растерянно забормотал он.

– На этом свете все уже было! Все придумано, изобретено…

– Расскажите мне… о «Молнии»! – потребовал Завлаб и сел на скамеечку. – Почему о ней никто не знает?

– Кому было положено – знали, – дед Мазай по-стариковски вздохнул и нехотя изложил основные данные по спецподразделению. Собеседник отчего-то чувствовал себя обманутым и оскорбленным. Должно быть, на теннисном корте уже не оставалось людей, посвященных в недавние государственные тайны. Новый набор политиков начинал с нуля, и всякая мысль, рожденная в их головах, казалась им, вероятно, гениальной. Так чувствовали себя на земле дети Адама и Евы, родившиеся от греха родителей.

Рассказывая о «Молнии», генерал неожиданно подумал, что не следует посвящать этих государственных людей во все тонкости диверсионно-разведывательной работы, ее тактики и стратегии. Пришедшие управлять огромной страной, недоученные ученые, завлабы, заочники, воспитанные на литературе о суперменах, могли войти во вкус и впоследствии решать вопросы геополитики силой кулака. Печальный опыт был известен всему миру. В тридцать третьем к власти в Германии пришли десятиклассники, прошедшие школу штурмовых отрядов…

* * *

Сначала Грязева смутили венки, точнее, черные ленты с надписями.

От кого их только не было, кто только не выражал скорбь – ветераны КГБ, сотрудники ФСК, Министерство внутренних дел, союз офицеров, родственники, жена, какие-то частные люди и даже Генштаб. А вот «Деду Мазаю от зайцев» – нет! Будто никто из «Молнии» не приходил проводить в последний путь своего командира. Что-то здесь было не так…

На кладбище в вечернюю пору было тихо, даже могил не копали. Саня посидел возле укрытой венками могилы без движения и скоро почувствовал за собой слежку. Среди печальных могил, среди этого царства мертвых взгляд живого человека ощущается особенно остро. Как ни прячься, ни таись, глаз не спрячешь… Тут и появился этот человек, назвавшийся Мангазовым. Представился старым товарищем генерала – будто вместе заканчивали школу КГБ, после чего пути надолго разошлись, будто служил он в госбезопасности Азербайджана и при Горбачеве вышел в отставку в звании полковника. Скорее всего, так и было, поскольку Мангазов великолепно знал работу спецслужб и «узнавался» как профессионал.

Его появление еще больше насторожило Грязева, оторванного от ситуации в кругах ФСК. Новый знакомый рассказал ему, как погиб генерал Дрыгин, и предложил подвезти домой. Однако по дороге уговорил заехать к нему на квартиру и помянуть деда Мазая по-настоящему, дескать, живет он сейчас один и в такую скорбную минуту не хочется оставаться одному в пустом доме. Мол, и у тебя та же история.

Саню Грязева действительно ждала пустая квартира, где он не был около трех месяцев. Но закавыка была в том, что он не говорил Мангазову, где и с кем живет. Можно было сделать единственный пока вывод: вокруг деда Мазая шла какая-то странная пляска и он, Грязев, с дороги, с «корабля», попал на какой-то любопытный «бал». Он решился заехать в гости и оттуда уж позвонить Головерову либо Тучкову и прояснить обстановку. У себя дома Мангазов стал смелее, развязнее, сразу перешел на «ты» и на правах старшего начал диктовать свои условия. В первую очередь загнал Грязева в ванную, а тем временем принялся собирать на стол. Саня не успел позвонить – попросту был не допущен к телефону навязчивой заботой и вниманием, а когда домывался – услышал в квартире женские голоса и смех. Оказалось, что однокашник покойного деда Мазая вызвал своих знакомых женщин, чтобы приготовили поминальный ужин: вроде бы несолидно мужикам заниматься кухней.

Грязев не раз встречался с породой навязчивых и невероятно гостеприимных людей и всегда чувствовал себя неловко, не мог отказать и непроизвольно вынужден был подчиняться. Мангазов оказался именно таким, однако Саня угадывал в этом скрываемый умысел. Встреча возле могилы на Ваганьковском была не случайной, новый знакомый был слишком участливым к его судьбе и своей опекой стремился парализовать самостоятельность и независимость гостя. После ванны он чуть ли не насильно заставил Грязева снять грязную одежду (у Сани не оставалось ни одной чистой рубашки) и вручил ему новый спортивный костюм из своего гардероба. Все мысли и хлопоты Мангазова как бы теперь сосредоточились на госте, и скорбь по генералу отошла на второй план. Женщин он позвал двух, с определенным расчетом, причем коротко стриженная, мальчишечьего вида проявляла знаки внимания к хозяину, а вторая – мягкая в движениях, но крепкотелая Валя не скрывала интереса к гостю.

В этом доме слишком мягко стелили, чтобы верить всему, что происходит и произойдет еще.

Наконец, он добрался до телефона, проявив нарочитую волю гостя, и стал названивать всем, чьи номера помнил. Головерова сеть оказалась на повреждении, Тучков не отвечал вообще, Отрубина не оказалось ни дома, ни на работе. И тогда Грязев набрал телефон деда Мазая. Трубку взяла жена: в тоне нескольких дежурных слов, произнесенных ею, Саня услышал скорбь. Не издал ни звука, отключился, оставшись в растерянности.

Стол у хозяина напоминал больше свадебный, чем поминальный, однако даже после трех рюмок коньяку пища не полезла в горло. Грязев хотел побыть один и запросился домой. Мангазов и слушать не хотел, поскольку час был поздний, машину он отпустил, а отправлять гостя на метро считал вообще неприемлемым вариантом. Грязеву многое показалось странным в поведении хозяина, однако проявлять крайнюю решительность и обижать его тоже было неловко. Он согласился на ночевку и скоро улегся в отдельной комнате на мягкой тахте. Предназначенная для него дама пришла через несколько минут и присела возле Сани.

– Я сегодня не в форме, – сказал он. – Ложись и спи, завтра разберемся. Спокойной ночи.

Скатившись на один край, натянул одеяло и попытался сосредоточиться, прокрутить последние события в памяти и выстроить логику их развития. И неожиданно ощутил прилив стыда. Игры с милицией, погони, постоянный самоконтроль сделали свое дело: он стал маниакально-подозрительным, и естественное радушие человека, тем более обостренное скорбью, растолковал черт знает как! Они оба с Мангазовым опоздали на похороны, и это обстоятельство, разумеется, объединило их. Ко всему прочему, впереди была одинокая ночь… А он постарался устроить праздник, пусть поминальный, но все равно праздник! Он видел, что Грязев с дороги, обносившийся, немытый, без домашнего тепла и женского внимания. Взял и, как всякий внимательный, благородный человек, создал для бродячего «зайца» маленький рай. У деда Мазая случайных друзей не было…

Он встал, набросил халат и вышел на кухню. Хозяин курил, сидя в плавающем кресле, а его женщина убирала со стола.

– Ты прости меня, – повинился Саня. – Я о тебе… Одним словом, пуганая ворона куста боится.

– Какие проблемы, – засмеялся он. – Что ты!.. Молчи-молчи. Я все понимаю. Давай-ка махнем по стаканчику на сон грядущий! Он сам налил коньяку в серебряные стаканчики.

– Ценность жизни начинаешь понимать, когда умирает кто-то близкий, – сказал Мангазов. – И начинаешь каяться, что был невнимателен, не писал долго, не звонил, мало делал ему добра, своей смертью близкие люди соединяют нас, тех, кто остался жить. Так выпьем за то, чтобы нам больше не раскаиваться. И никогда не терять друзей!

Неожиданно для себя, повинуясь внутреннему толчку совести, Грязев обнял его и ощутил набегающие слезы. Не стесняясь их, он засмеялся, помотал головой от распирающей душу благодарности и выпил. Вернувшись в свою комнату, он осторожно забрался в постель и сел, подложив под спину подушку. Дарованная ему женщина – чужая, случайная, непознанная, как весь этот мир, – лежала рядом с потрясающей доверчивостью и милой улыбкой. Падающий в окно голубоватый свет ночи делал ее очаровательной, но вызывал желание только любоваться.

– Отчего ты такой? – вдруг спросила она. – Тебе жаль своего генерала?

– Генерала жаль, – проронил он. – Я еще не осознал, что его нет…

– Тогда почему же плачешь?

– А я разве плачу? – изумился Саня.

– Вижу, у тебя бегут слезы…

– Это оттого, что всех люблю, – признался он и засмеялся. – Пассажиров люблю, случайных попутчиков, цыган… Какие все прекрасные люди! А почему-то живешь и не замечаешь…

– И меня любишь? – спросила Валя, положив ему голову на живот.

– Люблю! – не задумываясь, воскликнул он. – Ты самая прекрасная на свете! Мне боязно прикоснуться – такая нежная, восхитительная!

– О, что я слышу! – застонала она от радости. – Но ты завтра утром забудешь свои слова. Уйдешь и исчезнешь.

– Не хочу, чтобы приходило завтра, – зашептал Саня. – Вообще ничего больше не хочу, мне сейчас так хорошо!.. Странно, погиб мой командир, а я ощущаю восторг.

– Это восторг жизни, – мягко и с любовью вымолвила она. – Все познается в контрастах. Прикосновение к смерти вызывает обостренную жажду жить, открывает зрение, и мы начинаем видеть мир в красках.

– Я вижу, как светится твое лицо… Я боюсь, что ты исчезнешь!

– Держи меня крепче – не исчезну, – засмеялась Валя. – У тебя такие сильные руки. Держи!

* * *

…Он не проснулся, а скорее очнулся, выплыл из небытия, и первой мыслью был вопрос: где я?

Совершенно незнакомая комната с белой мебелью, драпированные стены, хрустальная люстра под высоким потолком, такие же бра… Он попытался вспомнить, как попал сюда, но сознание было чистым, как лист бумаги. И отчего-то побаливал позвоночник, напоминая о себе при каждом движении, чего он не ощущал никогда.

На надувном пуфе лежала чужая одежда – тренировочный костюм, скомканный, снятый впопыхах. Даже трусы оказались чужими…

«Что со мной?» – будто бы спросил он и ощутил, как в сознании возник некий штрих – отправная точка, размытая, едва заметная, – будто бы похоронили деда Мазая. Мысль эта, как наплывающий кадр, медленно вышла из глубины и наконец утвердилась: да, был на кладбище… И неужели после этого так напился, что выключилась память? Тогда где, с кем? Почему оказался здесь?..

Такого еще никогда не было. Не был сильно пьяным, не находился под наркозом, ни разу, даже при ранениях, не терял сознания. Неужели все-таки напился? Есть ощущения похмельного синдрома…

Почему-то рядом оказалась вторая подушка, легкий розовый след помады…

Он снова вернулся мыслью к могиле, обложенной венками, усыпанной букетами цветов. Вспомнил, как сидел и поминал в одиночку. И чем-то был недоволен… Или возмущен?

За стеклянной дверью послышались легкие шаги. Грязев мгновенно сел на постели – сейчас все и прояснится!.. Вошла молодая женщина в широкой и длинной майке – волнистые каштановые волосы, узкое лицо, стремительный, смеющийся взгляд. Совершенно незнакомая… Внесла блестящий поднос.

– О, ты сам проснулся! – обрадовалась она. – Я принесла тебе кофе. Но сначала выпей коньяку.

Она поставила поднос на ночной столик и, опустившись на колени, подала Сане высокий серебряный стаканчик. Бывают чудеса на земле!.. Он выпил, благодарно поцеловал ей руку: если так набрался, что отшибло память, надо хоть изображать, что все помнишь…

– Бывают чудеса на земле, – сказал он вслух и взял чашку с кофе.

По тому, как она бессовестно села перед ним на тахту, могло означать, что ночью здесь были жаркие бои. Откуда она взялась? Может быть, ехал в попутной машине с кладбища, познакомился и оказался тут?..

Гадать можно было бесконечно. Грязев допил кофе и начал одеваться.

– Все так и бывает, – с неожиданной тоской сказала женщина. – Сейчас ты уйдешь и никогда не вернешься. Как жаль, что все так скоро кончается. Приходит утро, забываются слова…

Она достала сигареты из ночного столика, закурила и отвернулась. Перед глазами стояла ее узкая спина с красивыми рассыпавшимися волосами.

– Действительно, я ничего не помню, – признался он и сел.

– Это не делает тебе чести, – тихо проронила она. – Но я не обижаюсь. И не держу тебя… Сама виновата. А вольному – воля!

«Господи, как стыдно! Стыдно! – ужаснулся он. – Что говорил ей? Какие слова?..»

– Прости меня…

Она молчала, сигаретный дым поднимался над головой голубыми светящимися струйками. Саня перебрался на ее половину тахты и увидел слезы. Женщина плакала беззвучно. И вдруг он вспомнил, что вчера тоже плакал! Но отчего? Почему? Жалел командира?..

– Хочешь, я тебе спляшу? – предложил он, чтобы развеять горестную ситуацию. – Чечетку? Знаешь, я умею бить чечетку!

– Знаю, – вымолвила женщина.

– Откуда ты знаешь?

– Вчера ты бил чечетку… – Она обернулась – пепел упал на одеяло. – Не нужно себя насиловать. Если хочешь – уходи, я не люблю лживых слов и отношений…

– Никуда я не уйду! – заявил Грязев, задетый за живое. – Я никогда никого не обманывал!

Он отнял сигарету, потушил ее в пепельнице, пальцами и ладонями вытер слезы на ее лице и изумился собственной бесчувственности – как можно было обидеть такую женщину?! Во влажных зеленых глазах стояла бесконечная тоска расставания. Он представил себе, как сейчас она скорчится на постели и уже заплачет по-бабьи, в голос, если за ним закроется дверь. Саня обнял ее, положил на спину и, поглаживая лицо кончиками пальцев, восхищенно выдавил:

– Какая ты прекрасная… Боязно прикоснуться к тебе…

– Врешь, – горько сказала женщина. – Ночью ты говорил мне это… И забыл.

– Все! – Грязев вскочил. – Никуда не ухожу! Никогда! Пока не прогонишь! Ногами станешь выталкивать – не уйду! Все! От добра добра не ищут!

Коньяк странным образом действовал отрезвляюще, в голове просветлело, однако он никак не мог вспомнить имя женщины, а спросить сейчас – вновь оскорбить ее. Впрочем, и детали прошедшей ночи все еще оставались в тумане, хотя в душе уже теплились ощущения от нее – какая-то неуемная сверкающая радость, свобода, желание делать приятное, глубокое чувство благодарности.

– Хочу еще коньяку! – заявил Саня. – Конечно, это свинство с моей стороны, но хочу!

– Хорошо, – зашептала она в ухо.

Потом к нему вернулась память и вместе с ней – то прекрасное состояние, когда хотелось обнять весь мир, покаяться Бог весть в каких грехах и признаться в любви. Он не был пьян, но отчего-то не в силах оказался совладать с собой, переполненная чувствами душа рвалась наружу и как-то уж очень стремительно летело время! Возможно, потому, что он не задумывался, который час, утро сейчас или вечер, а ночей будто бы и не существовало вообще. Просто на какой-то момент из окон падал голубоватый свет, делая мир еще более восхитительным и таинственным.

Вдруг откуда-то приезжал Мангазов – то один, то со своей женщиной мальчишечьего типа, то с пожилым, представительным мужчиной; тогда вся компания собиралась за столом в зале, и начинались разговоры, воспоминания прошлой службы. Часто вспоминали генерала Дрыгина, и тогда у Сани Грязева на короткий миг возникало чувство ирреальности всего происходящего. Казалось, сам он где-то стоит в стороне, а за столом с незнакомыми людьми – тоже незнакомый, другой человек. Он старался сосредоточиться в этот миг, продлить его и понять, как подобное возможно вообще, однако воля как бы ускользала из сознания, ибо чувство полного раскрепощения было приятнее, и он с полной уверенностью считал, что наконец-то стал самим собой, наконец-то избавился от довлеющего всю жизнь самоконтроля.

Напрочь утратив чувство времени, однажды он проснулся (или очнулся) глубокой ночью и впервые вдруг осознал, что это не голубые сумерки, а настоящая ночь, чужая квартира, рядом спит совершенно незнакомая женщина с каштановыми волосами. Отчего-то снова болит позвоночный столб: болезненные, судорожные волны пробегают от головы к ногам. Он как бы уже привык к такому состоянию, наступающему в определенное время, и знал, что стоит сейчас выпить серебряный стаканчик коньяку – превосходного, которого не пивал никогда в жизни, – армянский «Двин», царь вин, – все пройдет. В этот же раз он лишь подержал стаканчик в руке и снова поставил на поднос. Его вдруг насторожила боль в позвоночнике, точнее, привела к мысли, что это уже когда-то было. Было! Он ощущал электрические подергивающие волны, только давно и в других условиях… Стараясь прорваться сквозь тусклый свет в памяти и приковавшись мыслью к болезненным ощущениям, Грязев осторожно ушел в ванную, заперся там и включил свет.

Слепящая белизна фаянса, стен и сверкание никеля кранов ассоциативно обнажили место, где все это было, – в ялтинском закрытом санатории. Именно там он впервые испытал болевой синдром – первый, самый точный признак, что в его организм были введены психотропные вещества…

Все офицеры «Молнии» проходили специальную психологическую подготовку, в том числе отрабатывалась и способность самоконтроля в случаях применения против них этих самых веществ. В первую очередь следовало выявить индивидуальную реакцию на психотропик – а она была самой разной и проявлялась у всех по-своему, в зависимости от психотипа. Кроме ослабления воли и самообладания, эта «химия» как бы выявляла истинный, «первозданный» характер каждого человека – все теряли голову, но каждый сходил с ума по-своему. Грязев становился совестливым и любвеобильным: выплескивалось наружу то, что было заложено от природы, и то, что сдерживалось в течение всей жизни. Поставив таким образом «диагноз», каждый офицер получал рекомендации, как и за счет чего можно держать себя под контролем, управлять разумом, речью и действиями, – одним словом, не терять головы, если даже она отрублена.

Общих рецептов не существовало, все зависело от индивидуальной психики, и «лекарство» против «химии» находилось в самых неожиданных вещах. Чей-то разум пробуждался от сильной боли, кому-то хватало вспомнить и удержать в сознании скальпель, касающийся живого тела, кто-то воображал, что он – тяжелый, неподъемный камень, вросший в землю. У Грязева действие психотропных средств останавливалось, если он начинал смотреться в зеркало, видеть свое отражение: идиотскую пьяную улыбку, квелые, затуманенные глаза, приоткрытый рот. В пригородном дальневосточном поселке был местный дурачок Паша, который все время ходил будто под воздействием «химии».

– Ангел, спаси меня! – прошептал Грязев и боязливо посмотрелся в зеркало над умывальником. Собственное отражение, вид жизнерадостного идиота привели его в чувство окончательно. Он справился с мимикой, взял себя в руки, только не мог справиться с болезненными волнами по спине.

Боль возникала из-за своеобразной ломки в организме, но в отличие от наркотика психотропик не привязывал человека к себе. Насмотревшись на свою рожу, Грязев отыскал на кухне бутылку «Двина», куда зелье наверняка уже было засыпано, отлил больше половины в раковину и с остатками вернулся в спальню. Очаровательная дама все еще спала – притомилась от трудов праведных… Он включил ночник и сразу же разбудил возлюбленную.

– Что? Ты вставал, милый?

– Мне захотелось коньяку, – признался Саня. – Какой прекрасный коньяк.

– Но я оставляла тебе стаканчик…

– А я захотел еще! Хочу, чтобы ты выпила со мной. Сейчас же! У меня есть слово!

Она взяла бутылку, посмотрела на свет и ужаснулась:

– Ты столько выпил?.. Сашенька, я предупреждала тебя, родной: не пей с утра. Нам же ехать!

– Я всегда в форме! – счастливо засмеялся Грязев. – С тобой хоть на край света!.. Но я хочу выпить с тобой! Потому что мне пришло в голову… Нет, сначала возьми стаканчик! А я из горла…

Он всучил ей коньяк, что стоял на подносе, взмахнул бутылкой.

– Это что, «Двин»? – поморщилась она. – Терпеть не могу! Он нравится только извращенным мужчинам. Я принесу себе «KB». Что вы находите в этом мерзком напитке?

Она умчалась на кухню и через минуту вернулась с другим коньяком и стаканчиком.

– Итак, милый, за что мы выпьем? Грязев взволновался и потянул паузу.

– Дай мне зеркальце! – вдруг попросил он.

– Зачем?

– Хочу взглянуть, можно ли с такой рожей делать женщине предложение.

Она рассмеялась, плеская коньяк на одеяло, достала из тумбочки расческу с зеркалом. Грязев всмотрелся в себя, скривился:

– Прости, любимая… Все равно я прошу стать моей женой!

– А разве я тебе еще не жена? – со смехом удивилась она, погрозила пальчиком и принесла зеленую книжечку свидетельства о браке. Он почитал документ – натуральный, подлинный, без исправлений и подделок: оказывается, теперь в Москве можно жениться, не выходя из спальни. Саня выразил бурный восторг по этому поводу и устроил дурашливую возню на тахте и, пока валял свою жену, захлебываясь от смеха, успел повернуть поднос на тумбочке таким образом, чтобы поменялись местами серебряные стаканчики. Риск был единственный: он не знал, как поведет себя возлюбленная, приняв дозу психотропика, какого монстра или, напротив, ягненка выпустит он из раскрепощенной, обезволенной души. Уровень подготовки у нее был великолепный, однако вряд ли она проходила психоаналитические исследования. Для такой процедуры требовались особые условия и крупные специалисты в области современной медицины.

– Почему же у нас не было свадьбы? – вспомнил Грязев и отпустил законную жену. – Хочу свадьбы! Чтобы кричали «горько», чтобы плясали и пели…

Фокус прошел успешно – она взяла стаканчик с коньяком «Двин», а отличить его по вкусу от «KB» мог бы лишь консилиум дегустаторов. Грязев подозревал, что это один и тот же напиток, разлитый в разную посуду…

– Все будет! Будет! Будет! – восторженно закричала она. – Неужели ты забыл? Мы едем в свадебное путешествие! По странам Средиземноморья!

– Боже, а чудеса не кончаются! – восхитился он и взял стаканчик. – Я сделаю тебя счастливой! Самой счастливой на свете!

Они выпили. Саня отбросил свой стаканчик и тут же стал бить чечетку в домашних туфлях.

– Тихо, – сдерживаясь, засмеялась она. – Разбудишь соседей! Еще ночь! Придет утро!.. И мы с тобой отправимся в круиз! Поплывем по морю!

Коньяк как нельзя кстати годился для диверсий в человеческой психике, поскольку начинал всасываться в кровь уже в полости рта. Через десять минут она была готова. Из прочно запечатанного сосуда вышибли пробку, на свет явился сексуальный джинн. Все началось со стона и сладострастного потягивания. Она была словно в полусне, прижималась к подушке, комкая, обнимала пуховое одеяло. Грязев всякий раз уворачивался от ее рук, ищущих по постели, но движения становились энергичнее: она ощущала присутствие мужчины, как самка во время гона. Света в спальне не было, а тахта еще позволяла уходить от прикосновения, однако она резко перевернулась и тронула ногой его ноги. Через мгновение, будто слепая, она вытянула руки, нащупала его грудь, плечи и притянула к себе:

– Милый, милый, милый… Иди ко мне! Обволакивающее дыхание было притягательным, твердые соски касались солнечного сплетения, волнами ходил вспотевший живот. Она хватала его руки, заставляла гладить ее, ласкать… И было жестоко не давать ей того, чего она так жадно хотела, не по-мужски было отталкивать женщину, злоупотреблять безумством стихии и чинить примитивный допрос. Но избрав себе шпионское ремесло, она поставила на этой стихии крест.

– Кто ты? – спросил он, сдерживая ее тело. – Как тебя зовут?

– Лариса… Хочу тебя! Не держи мои руки.

– Лариса, тебе будет хорошо, – пообещал он. – Слушай меня… Тебе нравится твой новый муж? Этот, лысый?

– Презираю!.. Меня тошнит от него! Первый парень на деревне! Полудурок, жизнерадостный рахит!

– Зачем же пошла за него замуж?

– Алик приказал… Дай мне руку! Сюда, сюда, ласкай вот так…

– Алик – его настоящее имя?

– Настоящего имени не знаю… Алик Мангазов! Алик!

– Ты была с ним? Он хороший мужчина? – Что-то вроде ревности шевельнулось у Грязева.

– Ему не нужны женщины… Он любит мальчиков… Какое сильное у тебя тело! Ты прекрасен, как молодой бог!

– Где служит Алик?.. Ну, сейчас ты все получишь, все тебе дам. Ты умрешь от восторга… Говори, где служит Алик?

– В центре подготовки Шамиля…

– Шамиль – это имя?

– Нет, центр подготовки.

– Где он находится? – Грязев прижал ее к постели. – Говори, говори.

– В Турции… Я там еще не была, но поеду…

– Кого готовят в этом центре? Это разведшкола?

– Нет, там готовят воинов, наследников великого Шамиля… Почему ты не ласкаешь меня? Зачем ты меня мучаешь? Ты садист?.. Нравится мучить женщин?

– Нравится, – прошептал он. – Кому принадлежит центр подготовки? Кто создал его? Турки? Мусульмане?

– Генерал Дудаев.

– Умница! – похвалил он. – Ты самая сексуальная женщина на свете… Зачем Алику понадобился этот лысый?

– Он специалист по диверсионно-разведывательной работе.

– Ты повезешь его в Турцию?

– Да, он подписал контракт… О, какой ты садист! У меня никогда не было садистов… Говорят, они самые сильные мужчины…

Грязев резко вскочил, оставив ее на постели, швырнул в распахнутые руки подушку. Он и в самом деле боялся сделаться садистом, поскольку чувствовал желание ударить ее, схватить за волосы, бросить на пол. И это уже было не от воздействия психотропика…

Он не помнил, когда подписал контракт, тем более не знал, каковы его условия, что обязались стороны и какая ответственность наступает в случае невыполнения его пунктов. По всей видимости, серьезная: эти люди не обходились полумерами, уговорами, силой убеждения. Они предпочитали вещи более суровые, но, несмотря ни на что, Грязев не собирался ехать в Турцию и обучать там неких наследников великого Шамиля. Надо было бежать отсюда немедленно, пока не появился Мангазов и пока его законная жена тискает в постели подушку. Он натянул спортивный костюм – своей одежды нигде не оказалось, – не включая свет в передней, обследовал запоры на стальной двери…

Хозяин этой «клиники» предусмотрел все: дверь имела внутренний сейфовый замок. Искать в потемках ключ – если таковой был в квартире – безнадежное дело, спускаться из окна двенадцатого этажа по гладким, облицованным плиткой стенам – голливудский трюк. Придется еще раз возвращаться в спальню к жене… А оттуда беспрестанно доносился режущий душу стон и сдавленный крик. Выпущенный из сосуда джинн требовал бесконечного удовлетворения…

Законная жена висела на двери, взявшись за обе ручки и пропустив ее между ног. На белеющем во мраке лице чернел страстный полуоткрытый рот и вздувшиеся ноздри.

Он не смог выдержать этого, оторвал ее от двери и положил на тахту. Она уцепилась за него руками и ногами, что-то пыталась говорить, но из горла вырывался лишь долгий крик, очень похожий на крик ночной птицы.

Спрашивать, где ключ от входной двери, не имело смысла. Да и язык бы не повернулся…

В тот момент, которого она так желала и к которому стремилась, Лариса потеряла сознание. Лежала словно мертвая, раскинув руки и ноги, в позе самоубийцы, прыгнувшего со скалы в пропасть, безвольная и раздавленная. Грязев включил ночник, поднес зеркало к ее полуоткрытым губам – дышала и зрачки реагировали на свет. Он смочил салфетку коньяком, отер ее лоб и виски, область сердца. Лариса шевельнулась, с трудом подтянула ноги к животу, сжалась в комок – обморок перешел в глубокий сон.

Грязев вылил остатки коньяка «Двин» в раковину, налил в бутылку другого, без зелья, и оставил на подносе. Если психотропик и имел какой-то привкус, все равно вряд ли кто-то решится его пробовать. Он сел возле спящей и непроизвольно стал гладить по волосам. Было жаль ее, но не настолько, чтобы ехать за ней в Турцию. Он прикинул, чем можно поковыряться в замке, – и этому когда-то учили, правда, не пригодилось: на практике это легче делать пластиковой миной или гранатой. Побродив по квартире, он скоро успокоился: как-то уж не с руки бежать от женщины. Одно дело – отомстить разведчику, и другое – пользуясь беспомощным состоянием, уходить из-под ее надзора. Голубой Алик спросит круто, а она и помнить-то ничего не будет. Лучше уйти от Алика на его глазах, тем более впереди – свадебное путешествие, дорога – самая благоприятная обстановка…

Лариса очнулась через час, на улице светало и начинался дождь. Грязев поцеловал ее вялую руку, сделал вид, что пытается приласкаться, хотя ощущал отвращение.

– Не хочу, – проговорила она одними губами. Глаза смотрели мимо, перебегали с предмета на предмет – что-то усиленно вспоминала…

– Ты прекрасна, – пробормотал он, словно выплюнул битое стекло. – Ты самая очаровательная на свете…

– Дождь идет, – сказала Лариса. – Утро… Мы едем в свадебное путешествие.

– Ты счастлива? – заулыбался он. – О, ты в предвкушении, да? Представляешь: белый пароход, море, чайки… Что там еще?.. А почему ты не принесла мне кофе? Хочу кофе!

Она посмотрела выразительно: еще не могла скрыть своих истинных чувств к «лысому». И тут же опомнилась, исправляя ошибку, погладила его по голому черепу:

– Прости, милый… У меня почему-то болит низ живота. Такая сильная боль… Не знаю почему.

Память у нее отшибло напрочь. Грязев дотянулся и погладил живот:

– Сниму боль… У меня волшебные руки!

– Может быть, я забеременела? – вдруг предположила она.

– Это было бы замечательно! – подскочил он. – Ты бы родила мне…

Поворачиваемый в железной гулкой двери ключ был слышен на всю квартиру, как своеобразный сигнал. Лариса вмиг забыла о боли.

– Шестой час! За нами пришла машина!

– Идем! – воскликнул он и схватил спортивные брюки.

– Брось эту дрянь! – велела она и, распахнув створки белого шкафа, вынула белоснежный костюм-тройку. – Хочу, чтобы ты был красивым и элегантным.

В коридоре уже слышались шаги Мангазова.

– Молодые, пора! – поторопил он бодрым, веселым голосом. – Вас ждут дальние страны!

Грязев побрился, протер лицо лосьоном и обрядился в костюм. Все был прекрасно, разве что чуть смущала «бабочка» с рубином. Как бы крадучись, он плеснул себе в стаканчик «Двина» и выпил.

– Не злоупотребляй моей добротой! – засмеялась она и погрозила пальчиком. – Нам в дорогу!

Лариса обрядилась в какой-то белый, индийского типа наряд с широким легким шарфом, который можно было набрасывать на голову, попросила застегнуть жемчужное ожерелье на шее, молниеносно сделала легкий макияж. Потом под восхищенные возгласы Мангазова они пили кофе на кухне, и Грязев, изображая Пашу-дурачка, с блаженной улыбкой сообщил, что его жена – беременна. Алика почему-то это известие слегка расстроило, хотя он не подавал виду, и что-то забалагурил по поводу продления рода, любви к детям и внукам. Скорее всего, беременность не входила ни в расчеты, ни в контракты, ни тем более в инструкцию по обработке «объекта», выданные Вале-Ларисе.