Текст книги "Удар Молнии "

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– У меня максимум шесть дней. Теперь уже пять.

– Послезавтра он придет на встречу. Попробуй раскрутить его еще, дави сколько можешь. Он вытерпит. Нам нужно точно знать, где у них будет центр подготовки, в Чечне или за рубежом.

– Коля, а я ведь в агенты к тебе не нанимался, – предупредил генерал. – Я на пенсии! Ладно бы был заштатным…

– Сейчас не до обид, генерал, – жестковато сказал Сыч. – Сделай ради меня, по личной просьбе. Впрочем, ты не только меня выручишь – себя спасешь. Этот хоровод вокруг давно вьется. В любом случае, дашь ты согласие или нет – тебя возьмут. И назад уже не вернут.

– Догадываюсь…

– В чем же дело? – Он меланхолично вертел баранку.

– Да, ты прав, Николай Христофорович, это обида говорит, – признался дед Мазай. – Иногда аж в скулах больно… Ну, да хрен с ней, сейчас не до нее, в самом деле. Слушай меня внимательно. Мою семью взять под негласную охрану. Надежную!

– Уже взяли.

– Ну, смотри, Коля, спрошу с тебя.

– Спросишь… Давай дальше.

– Кархана я знаю хорошо, парень он крепкий, настоящий профессионал, – продолжал дед Мазай. – Выдавить из него вряд ли что удастся, пока я не подпишу контракт. Наверняка сверх того чем-нибудь повяжут: деньгами или кровью или возьмут в заложники семью…

– Исключено, Сережа.

– Остается уголовщина. Сняли на видео, как меняли колеса на стоянке, начнется ремонт дома – тоже будут снимать, если уже не снимают. Набирают компрометирующие материалы для шантажа, но пока мелочь. Пойду им навстречу, подсоблю: потребую миллион долларов аванса в момент подписания контракта, наличными.

– Так, хорошо, дальше, – Сычу приходилось ехать быстро, изображать спешащего шоферюгу: мастеров могли кое о чем расспросить, если возникнет подозрение…

– А дальше во многом зависит от тебя и твоих ребят. Кроме денег, потребую от них негласную охрану семьи, только вы там не толкайтесь друг с другом. Я вызываю сюда жену, передаю ей деньги. Она женщина понятливая, но все-таки ты проинструктируй ее. По дороге какая-то чеченская группировка устраивает ограбление. Только чеченцы должны быть натуральными. Жену наверняка будут сопровождать, поэтому хоть один нападающий должен быть узнаваемый. Таким образом я смогу взорвать ситуацию. Кархан прилетит ко мне немедленно. Жена тоже пусть вернется сюда, ко мне. А мы тут сыграем всеобщее недоверие и к Кархану, и к его компании. Пусть они начинают разборки между собой. Столкнем лбами их группировки.

Сыч минуту молчал, сбавил скорость перед поворотом на дорогу к дачному городку, повернул и поехал медленнее.

– Все ничего, Сережа… Откровенно скажу: такую операцию нам сейчас не потянуть. Надо выходить на самый верх, а там сидит полный профан. Пока врубится в ситуацию, пройдет две недели, не меньше. Да и кадры мы порастеряли, Сережа… К тому же многие чеченские группировки мы не можем контролировать даже на территории России. Одному Богу известно, что там среди них происходит. На вулкане сидим, брат. В любой момент из России сделают Помпею. Надо искать что-то простое, грубое и вечное, как трехлинейка.

– Как хорошо, что я не служу в вашей конторе, – с тоской проговорил генерал Дрыгин. – Только теперь и оценил…

– Сергей Федорович, времени в обрез, думай!

– А что тут думать, если как трехлинейка? Остается одно: я подписываю контракт, денежки отправляю благополучно с женой и еду к новому месту службы. Куда-нибудь в Саудовскую Аравию, в Пакистан… Дай Бог, если бы в Чечню. Беру с собой своих мужиков, человек пять-шесть. Поработаем месяц-другой, а потом с помощью лома, кувалды и такой-то матери выбираемся назад. При такой организации ты ведь и помочь-то мне за рубежом не сможешь.

– Не смогу, – признался Сыч. – И потому тоже не годится. Не хочу рисковать тобой и твоими ребятами. Без надежного обеспечения ты из этих пустынь не выберешься. Мы потеряли влияние на Востоке, предали Ирак…

– Тогда я с вами не играю, – заявил дед Мазай. – Коль, ну сам посуди, ни одной операции толком провести невозможно! А дело имеем с профессионалами. Они тоже знают, как трехлинейка устроена. Вылезут белые нитки – подставишь сразу всех и все. Ну зачем мне на пенсии эти веревки? Хочу спокойно дожить до старости и умереть в своей постели. Со жлобами работать не стану, Коля.

– Наплюй на жлобов, генерал, – посоветовал Сыч. – Они и раньше были. И будут еще… Жлобы приходят и уходит, а Россия остается.

– Не агитируй меня в патриоты. А то пойду на улицу кричать лозунги.

– Я ищу выход. Пойми, в любом случае тебе придется уходить на нелегальное положение, менять фамилию, место жительства, прочее.

– Только этого мне и не хватало! На старости лет! Спасибо, это уже было!

– А как иначе, если мы не контролируем чеченцев в России? Они отстреляют тебя, семью и мужиков твоих. Это полуконспиративная революционная партия, созданная по национальному признаку, а не мафия, как принято считать. Но сейчас, Сергей Федорович, не до теоретических рассуждений. Ты должен принять решение сам, я тебе ничего не навязываю.

– Нет, ты навяжи! Послушаю.

– Большой игры нам с ними не потянуть, – Сыч намеренно сбрасывал скорость перед каждой неровностью на дороге. – Они создавали аппараты, а мы тем временем громили свои… Поэтому ты подписываешь контракт, но прежде максимально оттягиваешь время, раскручиваешь Кархана на предмет месторасположения центра подготовки. После этого они тебя ни на минуту не оставят без внимания, скорее всего, приставят своих людей, подселят в дом под видом тех же строителей. Ты выторговываешь еще пару недель, чтобы собрать своих мужиков, вербовку они тоже будут держать под контролем, так что после беседы с каждым никто домой не вернется. Скорее всего, будет препровожден в какой-нибудь накопитель. Установить, где он, нетрудно, возьмем под свою опеку. Информацию придется передавать старым казачьим способом: через почтовый ящик. Завершаем операцию так: в определенный час, когда Кархан будет у тебя в доме, мы подаем тебе сигнал и снимаем всех его наблюдателей, глушим эфир, потом берем охрану, а тебе придется взять Кархана, поскольку ты будешь находиться с ним рядом.

Впереди уже вырастали мрачные коробки замков… Генерал толкнул локтем Сыча, сказал с сожалением:

– Мне казалось, ты профессионал, Николай Христофорович.

– Говори быстро, что не устраивает.

– По какому праву я буду брать Героя Советского Союза подполковника Муртазина? Если по совести? Он – не предатель, не перебежчик. И двойной игры не вел. Он честно служил, только его сдали. За то, чтобы какой-нибудь блатной полковничек отличился и разгромил в ущелье банду. Чтобы звездочку получил. На погоны и на грудь.

– Кончай дискуссии, Сергей Федорович, – обрезал Сыч. – Потом, некогда сейчас. Давай выползать из грязи.

– Не выползем до тех пор, пока не разберемся с этими вопросами, – жестко произнес генерал Дрыгин. – Давай говорить, как профессионалы. За Карханом нет криминала. Он – подданный Саудовской Аравии, свободный гражданин. Ничего противозаконного не совершает. Я тоже свободный гражданин и могу поехать работать куда угодно и кем угодно. Если все ветви власти в России терпят разбойную чеченскую партию и даже заигрывают с ней, значит, это нужно власти. Если сам президент взращивает сепаратистскую Чечню, вооружает ее, практически признает самостоятельным государством, значит, это нужно президенту. Ты сначала определись, что тебе нужно. Рыцарский поединок, чистая совесть истинного патриота? Или что?

Сыч остановил машину возле столярки, выключил двигатель.

– Я хочу жить спокойно, – сказал он громко, – а не сшибать ваши полтинники на халтурах, понял? Хочу, чтоб со мной считались, потому что я тоже человек! И живу в своем государстве!

Дед Мазай молча выскочил из машины и стал помогать мастерам вытаскивать из столярки тяжелый деревообрабатывающий станок. Сыч никак не мог угомониться, маячил рядом, засунув руки в карманы.

– Смотри, сколь настроили! – кивал он на замки. – А на какие деньги? Если я не могу украсть, так не человек нынче? Хрен вот тебе! Погодите, блин, вас еще скоро палить начнут. Потерпят, потерпят и начнут! Вы хотите во дворцах жить, а мы – быдло? Мы не хотим?

– Ты меня к ним не приравнивай, – огрызнулся дед Мазай, кряхтя от натуги. – Ты мою избу видал!

– Ага, ничего себе избенка! Каменная!

– Ты его сильно не заводи, – зашептал «непьющий» мастер Алексей Николаевич, дыша крутым перегаром. – А то бросит и уедет. Дурной…

– Не бросит, я ему полтинник заплатил, – признался генерал.

– Я при коммуняках левачил, теперь у хозяина работаю – тоже левачу, – продолжал Сыч. – Да что это, жизнь, по-твоему? Это достоинство человеческое?

– Помолчал бы ты, – посоветовал ему бригадир столяров, невзрачный пожилой человек с голосом и интонациями, в точности повторяющими министра Козырева. – Тебе заплатили, так молчи. Не подымай волны, не трещи над ухом.

– Мне его полтинником подтереться, понял? – возмутился Сыч. – Это тебе заплатили, так ты и сопишь в две норки, пуп рвешь. А я хочу уважать себя! Гнуться не хочу ни при какой власти, тем более перед ворьем!

Дед Мазай переводил все это на свой язык и побаивался, что Сыч может переиграть. Конечно, подобные возмущения уже становились привычными уху и воспринимались естественно, однако не следовало так сильно заострять на себе внимание мастеров, делать себя запоминающимся. Бригадир вдруг отозвал «шоферюгу» в сторону, что-то сказал ему на ухо и равнодушно вернулся к своему занятию.

– Напугал! – зло отмахнулся Сыч. – Ну и что? Генерал КГБ… Если сам не ворует, значит, ворье покрывает! Они вон дворцы себе строят и не боятся. А мне чего?..

Однако все-таки Сыч несколько поутих, стал в стороне и лишь поглядывал на мужиков да изредка поторапливал с погрузкой.

– Злой ты стал, Коля, – сказал дед Мазай, едва они тронулись в обратный путь. – Это никуда не годится.

– В другой раз обсудим, – прервал Сыч. – Давай еще варианты. Давай, давай! Важно, как провести финал, как завершить операцию. Согласен, Кархана пока отпустим. Но я докажу, что сейчас он работает против России. И возьму сам! Не позволят – уберу…

– Не партизань, это отчаяние.

– Короче, Сергей Федорович! Мы еще ничего не решили. Теряем время!

– Подслушивающее устройство только в репродукторе?

– Других мы не обнаружили.

– Придется рискнуть, – генерал Дрыгин заговорил отрывисто. – Переберусь из мансарды в боковую комнату. Заставлю вставить рамы. Ремонт пусть начинают сверху. Кархан опасается своих хозяев. Помнит, что его слушают, закрепощен. А внизу он у меня разговорится.

– Но там нет нашей подслушивающей аппаратуры!

– А ты хочешь еще и меня контролировать?

– Не тебя!..

– Твои проблемы, мне наплевать. Важно вывести Кархана из-под хозяйского уха. Пусть хозяин забеспокоится. Начнется шевеление, подвижка. Отслеживай. Далее: кровь из носа – пригони мне сюда толпу рокеров на мотоциклах. Пусть катаются везде, по двору, по огороду. И орут – убьем, сожжем, тиран, смерть КГБ и все прочее. Пусть выхлестнут пару окон, разведут костры. Побольше шума! Стоп!.. Рокеров надо уже сегодня ко чью, пусть филеры привыкнут. Да! На станции пусть побьют пару палаток.

– Понял, сделаем! Это хорошо. Еще что?

– Естественно, я заявлю в милицию, – размышлял генерал. – Потребую защиты. Пусть подъезжают милицейские машины. Ночью на усадьбе подежурят какие-нибудь менты-салаги, но обязательно наши. Возникнет заваруха с рокерами. Ментов побьют, они разбегутся. Главное, больше шума, движения, неразберихи. Я выйду, не вытерплю. Оставлю Кархана одного. Куда потом исчезну – неизвестно.

– Не годится! – заключил Сыч. – Последнее – нет. Не поверит, начнет искать. Или ты сам обязан будешь объявиться. Ты же подписал контракт! Не пойдет, липа, белые нитки.

– Хорошо. Если просто и без липы – нужен труп. Найди в моргах тело безродного, бомжа. Моего роста, телосложения. Я умру. Другого выхода нет. Тело доставь в момент неразберихи. Пусть рокеры и привезут. Спрятать можно под деревянную пристройку… Готовь мне похороны, могильную плиту, конспиративную квартиру. И документы. На родовую фамилию.

– Сережа?..

– Да, это чужая фамилия. А настоящая – Барклай-де-Толли. В три слова и с двумя дефисами, да, из тех самых. Представь себе, корень сохранился. И крепкий! У меня в Вологде куча родственников. С этой же фамилией. Вот обрадуются, когда воскресну!

* * *

Александр Иванович Грязев хоть и был человеком пляшущим, поющим, однако при этом серьезным и по-крестьянски основательным. В дорогу он собирался, как на войну, – положил в чемодан самое необходимое, от бритвы до пакета с сухарями, хотя знал, что мог бы ехать и вообще без ничего, потому что выживет в любом случае и в любой обстановке, полагаясь только на ангела-хранителя. В детстве Саня Грязев с ним даже в прятки играл. В селе была разрушенная церковь, на руинах которой дети и до сих пор играли. Так вот Саня как-то раз спустился в темную дыру неведомого, недавно обнаруженного подземелья и потому еще не проверенного мальчишками. Он спрятался так хорошо, что друзья сначала долго искали, потом звали, пытались рассмешить и, наконец, незаметно ушли. Он же таился и, зажимая себе рот, чтобы сдержать смех, смотрел в сияющий круг лаза, как на солнце. И не заметил, как остался совсем один. И оказалось, что выбраться без помощи невозможно: дыра была посередине кирпичного свода.

Он сел на кучу кирпичей, осыпавшихся сверху, и тихо заплакал. Между тем на улице уже и темнеть стало, а в подземелье вообще был мрак. В семье его о Боге знала что-то одна бабушка, потому что если провожала кого-то, то говорила: «Ангела тебе в дорогу». И тут Саня неожиданно для себя попросил:

– Ангел, спаси меня! Выручи!

В тот же миг в едва различимом кругу лаза появился какой-то мальчишка, вернее, паренек лет пятнадцати. Склонился над дырой и будто осветил темное пространство.

– Давай руки, – сказал он.

Саня протянул ему руки, и паренек этот каким-то образом, не спускаясь, сумел подхватить его и в мгновение ока извлечь из подземелья.

– А теперь будем играть в прятки, – заявил он. – Только, чур, так глубоко больше не прятаться. Ведь это же пока что игра.

Они посчитались и стали играть вдвоем. И было так весело, что оба смеялись и часто выдавали себя. Паренек был вдвое старше, но играл как ровня, честно голил, не подсматривал и не поддавался, даже если чувствовал слабость партнера. Так они играли до глубокой ночи, пока на развалины не пришла бабушка.

– Ах ты полуношник! – заругалась она. – Все уж дома спят! Я с ног сбилась… С кем ты играешь-то?

– Тихо! – зашептал Саня, отыскивая паренька среди руин. – Услышит… Он где-то тут. Я чувствую!

– Кто тут?

– Мальчишка! Большой такой и светлый-светлый! Они стали искать его вместе, обошли все самые сокровенные места, ниши, ямы и тайники, но паренек исчез. А искать-то его было просто: где он стоял, там всегда сияние поднималось! По дороге домой бабушка расспросила Саню и сказала, что он играл со своим ангелом и что он – счастливый человек, потому что замечен Богом и храним ангелом. Он никогда не переставал верить в предсказания бабушки.

А поскольку ее давно уже не было, то Александр Иванович вышел из дома и сам себе сказал:

– Ну, ангела мне в дорогу.

И поехал в Новосибирск, где жил ведущий популярной программы «Играй, гармонь» Геннадий Заволокин. Двое суток в поезде он отсыпался после долгих бессонных ночей и гусарских загулов у Глеба Головерова, так что к месту назначения прибыл свежий, бодрый и в хорошем расположении духа. Заволокин устроил ему экзамен сначала дома, затем повез в какой-то клуб, где его посмотрели и послушали руководители самодеятельных и профессиональных ансамблей. Эти люди, видавшие плясунов, были сдержанными, немногословными и какими-то заторможенными, поэтому ничего сразу сказать не могли. Заволокин же обещал, что сейчас из-за него начнется драка, поскольку уверял, что ни одного подобного танцора нет ни в одном коллективе. Пока руководители думали и решали, Геннадий сделал с ним передачу на местном телевидении о внутренней, генетической природе национального танца, поскольку Саня Грязев ни одного дня не учился плясать, а получалось как бы само собой. А потом начались многочисленные переговоры Заволокина с руководителями ансамблей, и тут выяснилось, что техника танца у кандидата не такая уж и национальная, ибо она как бы пропитана акробатической гимнастикой и борьбой каратэ. Кроме того, всех отчего-то смущала большая лысина в тридцать один год.

– Ты что, каратист? – допытывался потом Заволокин.

– Как сказать, – мялся Саня. – Занимался когда-то. Но я еще занимался самбо, русским рукопашным боем, казачьим спасом. В мужском танце всегда есть воинственность, элементы поединка.

– А что так рано облысел-то?

– От головных уборов.

– Так ходил бы без шапки!

– Нельзя. Без головного убора давно бы убили.

– Погоди, ты чем раньше-то занимался? – Как всякого увлеченного человека, Заволокина не интересовало прошлое, если он видел блестящий танец или игру в настоящем.

– Профессиональный вояка, – уклончиво ответил Грязев.

– Я думал, танцор…

Оказалось, что попасть в профессиональный ансамбль не легче, чем в «Молнию». Можно было великолепно, даже гениально плясать, но если коллектив не желает принять чужака, не проверенного, не испытанного человека, никто не поможет. Даже Заволокин со своим авторитетом. Однако если в спецподразделении ценились личная храбрость, ум и воинский талант, то здесь талантливость вызывала раздражение и зависть. Это же не под пули ходить, а на сцену, под аплодисменты.

В Новосибирске делать было нечего. Грязев распрощался с Заволокиным и отправился на вокзал. И тут ему пришла мысль съездить на родину, во Владивосток, в пригороде которого родился и вырос Александр Иванович и где были развалины той самой церкви. Давняя мечта подогревалась всякий раз, когда небо оказывалось с овчинку, и он с сожалением думал, что так и не успел побывать в своем детстве. Когда же тучи развеивались, вместе с ними угасало и желание. От Новосибирска до родины казалось совсем близко, и выпадет ли еще случай, не станешь ли жалеть потом, что был на полпути и не заехал?

Грязев купил билет до Владивостока и сел в поезд. Не сказать, что был он склонен к путешествиям и бродяжничеству, однако железные дороги любил, а тут еще попала хорошая компания из двух морских офицеров и молодой женщины – коммерческого директора фирмы, торгующей рыбой. Ее звали нежно и трепетно – Олеся, сама же она была воплощением сгустка энергии. Все трое мужчин на нее тут же и «клюнули»: каждый старался обратить внимание на себя, откровенно прислуживая даме. На столе появилась бутылка недорогого вина, кое-какие закуски, а Олеся царственно заявила, что хочет в ресторан. Поезд тронулся под вечер, и наступало время ужина. И тут офицеры сильно смутились, да и Саня Грязев схватился за карман – денег было в обрез, хватило бы на обратную дорогу. Можно представить, сколько стоит сейчас посидеть вечер в вагоне-ресторане с барышней…

Грязев перехватил инициативу, подал Олесе руку:

– За мной, мужики!

Они сразу же поняли, платить будет он, и мгновенно согласились. Александр Иванович представился своим спутникам ведущим танцором ансамбля песни и пляски Российской Армии, и потому от него ждали какого-нибудь номера. Но что можно сплясать в тесноте узкого прохода между столиками? К тому же публика вокруг сидела мясистая, избалованная шоу-концертами и озабоченная деловыми поездками. Веселить ее Грязев не собирался. А вот окончательно отсечь соперников и покорить Олесю становилось делом чести. Музыки в ресторане не было, посетители пили и ели под стук колес, и это подсказало ему решение. Он наврал с три короба буфетчику, мол, едет с невестой в свадебное путешествие и вынужден выполнить ее каприз – станцевать на столе, а свободных ни одного нет. Видимо, буфетчик был привычен к чудачествам пассажиров и не противился, велел официантам принести стол из кухни.

* * *

Через некоторое время они доставили и установили в проходе довольно крепкий и звонкий стол с деревянной крышкой. Грязев вскочил на него и стал бить чечетку, имитируя стук поезда, одновременно вплетая в него испанские ритмы. Постепенно он входил в раж, забывался, хотя мешало мотание вагона, бил и слушал лишь свои ноги, закрыв глаза. Крышка стола начинала вибрировать, как бы подзадоривая танцора, и эта вибрация медленно охватывала все пространство вагона, посетители перестали пить, жевать, греметь вилками. В летящем на восток поезде остановилось всякое движение, исчезли все звуки, вплоть до стука колес. Древний и вечный ритм, выбиваемый кастаньетами жрецов-солнцепоклонников, пронзил толщу времени и оцепенил людей, очаровал слух. И это очарование, передаваясь танцору, вдохновляло его, заставляло радостно трепетать каждую мышцу. Наконец, он почувствовал, как случайная попутная публика в ресторане становится подвластной ему, управляемой; он сейчас мог делать с ней что угодно; сила живых древних ритмов была выше голосового пения, выше и могущественнее музыки, исполняемой на инструментах, ибо костяной стук был естественнее, чем всякий, даже издающий самые очаровательные звуки инструмент. Сейчас он мог заставить людей восторгаться, тихо радоваться, смеяться и плакать…

Он довел до восхищенного экстаза свою спутницу Олесю, внезапно соскочил со стола и сел на свое место. Мгновение еще в вагоне стояла тишина, затем публика разразилась аплодисментами и восторженными криками. Олеся бросилась к нему на шею и поцеловала в губы. К Грязеву потянулись с бокалами, смеялись, говорили какие-то хорошие слова; кто-то просил еще, кто-то бросал деньги, кто-то посылал на его стол бутылки шампанского и конфеты для дамы. Соперники – морские офицеры, как бы растворились на это время, перестали существовать. Это была победа с полной капитуляцией противника.

Праздник закончился к полуночи, крепко нагрузив всю компанию дареным шампанским. Грязев рассчитался за ужин с официантом, а буфетчик задержал его у самого выхода и стал уговаривать, чтобы он обязательно пришел завтра. Александр Иванович едва от него отделался и побежал догонять своих. Один из офицеров курил в тамбуре своего вагона с какой-то барышней, а другой… целовался с Олесей в купе.

– Пардон, господа! – сказал Саня, прерывая воровское дело капитан-лейтенанта. – Я вынужден бросить вам вызов, капитан! Вы – подлец!

За неимением перчатки он медленно снял ботинок, содрал с ноги носок и бросил его в лицо сопернику. Капитан стиснул зубы, гневно сверкнул глазами:

– Ну пошли, танцор, я тебя сделаю!

– Вы будете стреляться? – засмеялась и захлопала в ладоши восхищенная Олеся. – Ой, как интересно!

– Сударыня, ложитесь спать! – посоветовал Грязев, закрывая купе.

Они вышли в пустой тамбур. Пока Грязев открывал обе двери, подвыпивший соперник распалял себя, вызывал собственную ярость и пугал противника:

– Ну, лысый, ты сам напросился! Это тебе не чечетку отбивать! Я тебе сейчас макушку поцарапаю! Сейчас ты у меня потанцуешь гопака!

– Победитель едет, – предупредил и объяснил условия Грязев. – Побежденный дальше идет пешком. Вы согласны, капитан?

Капитан был согласен. Они стали спинами к открытым дверным проемам, за которыми с гулом и стуком проносилась заснеженная ночная Сибирь. Врывающийся морозный ветер не мог остудить разгоряченных голов, пузырил рубахи.

– Давай! Ну давай! – наступая в боксерской стойке, подбадривал себя соперник. – Ну, что встал?!

Саня решил подпустить его поближе, чтобы с первого же удара не вышибить капитана в ревущее пространство за вагоном – вдруг попадет под колеса.

– Давай! – крикнул капитан и прыгнул на Грязева, намереваясь взять «на калган».

– На, – сказал Саня и одним ударом оглушил и опрокинул противника на пол, посыпанный угольной крошкой. Капитан выкатился на животе в дверной проем и уцепился рукой за край пола, нависший над ступенями. Грязев поднял его, ухватив за брючный ремень и штанину, будто мешок, выставил на улицу. Соперник махал руками, отталкиваясь от проносящегося ветра, словно хотел взлететь.

– Побежденный идет пешком, – напомнил он. – Это условия поединка. Я должен выбросить вас из поезда.

Капитан протрезвел мгновенно:

– Не бросай! Ты что! Не бросай!..

– Я с вами не пил на брудершафт.

– Не бросайте меня! – взмолился соперник.

– Слушаю ваши извинения.

– Извините, только не бросайте!

– Я не удовлетворен! – Грязев выставил капитана на улицу еще дальше. – Вы поступили подло, недостойно русского офицера. Вы – мелкий воришка!

– Эй, ты что? – заорал тот. – Из-за бабы!..

– Извинения?!

– Извини… Я подлец… – задыхаясь от ветра и ужаса, забормотал тот. – Больше не повторится…

Александр Иванович бросил его на пол, закрыл двери тамбура и пошел в купе. Удовлетворения не было, только чувство омерзения. Олеся таким же прыжком, как в ресторане, бросилась к нему на шею:

– О, ты победил! Мне так нравится, когда дерутся мужчины!..

Он молча отцепил ее руки:

– Спите, сударыня! – и, скинув ботинки, лег на свою полку вниз лицом.

Глубокой ночью, когда в купе угомонились морские офицеры, она попыталась помириться, гладила его остатки волос на затылке, осмелев, лезла горячей рукой сначала под рубаху, потом в штаны. Саня оставался холодным и бесчувственным. Он притворялся спящим, но уснул позже всех, когда передумал все свои горькие мысли.

* * *

Видимо, утром, на трезвую голову, офицеры посовещались и, выбрав момент, когда барышня куда-то отлучилась из купе, стали приносить извинения. Вчерашний соперник успел привести себя в порядок, переоделся в чистую рубашку и брюки. Только под глазами намечались синяки, характерные при легком сотрясении мозга.

– Ладно, мужики, что с вас взять? – отмахнулся Саня. – Живите…

Целый день он провалялся на полке, изредка вглядываясь в сумрачную зиму за примороженным окном. В обед Олеся попыталась еще раз найти контакт со странным, по ее мнению, попутчиком, пригласила его в ресторан, но поскольку Александр Иванович отказался, то пошла одна и на обратном пути прихватила шампанского и закуски. Похоже, морские офицеры были на сильном финансовом подсосе и удалились будто бы в ресторан, оставив их наедине до самого вечера. Олеся попросила Грязева откупорить шампанское, налила в два стакана.

– Не осуждайте пьяную женщину, – вдруг заговорила она совершенно иным, обессиленным голосом. – Вы вьетесь вокруг меня, как вороны, вы хотите расклевать меня и бросить останки… А кто из мужчин может понять женское одиночество среди людей? Дорожные приключения – какая прелесть: сошли каждый на своей станции, и все забылось, все улетело вместе с поездом. Нет ни мук, ни долгой памяти, ни обязанностей. Вы стремитесь завоевать женщину, стучите каблуками, устраиваете поединки. А во имя чего? Ах, если бы во имя любви! Я бы сама стучала перед вами каблучками, сама бы плясала от радости!.. АН нет. Только бы наклеваться, насытиться и улететь. Как устала я видеть блудливый огонь в ваших глазах, как соскучилась по огню любви. А когда нет его, я сама становлюсь блудливой кошкой. Вы клевать меня, я – царапать. Клевать – царапать… От вас ведь тоже потом останутся одни косточки!

– Простите меня, – Грязев поцеловал ее маленькую вялую руку.

– И вы простите, – проронила она.

До самого вечера они просидели друг перед другом молча, глядя то на пузырящееся в бутылке шампанское, то в окно с разводьями изморози. В купе сунулись было офицеры, однако Олеся вдруг зашипела на них:

– Пошли вон, мерзавцы!

Те мгновенно исчезли и появились лишь глубокой ночью, прокрались на цыпочках, неслышно улеглись на свои нижние полки и как бы растворились в темном купе.

Наутро за окном началась весна, и чем ближе поезд подходил к океану, тем становилось теплее и как бы просторнее. В самом Владивостоке уже не было снега, и в Золотом Роге бродили белые суда. Офицеры вышли из вагона и исчезли по-английски, не прощаясь, а Олеся вдруг подала Грязеву руку:

– Давайте познакомимся. Меня зовут Татьяна.

– Где же Олеся?

– Осталась в поезде… Мне хочется показать, где я живу. Вы можете поехать со мной? Меня встречает машина. Вас потом отвезут, куда скажете.

Услужливый водитель приземистой японской машины усадил их на заднее сиденье и помчал куда-то за город, в объезд бухты Золотой Рог. Через час они въехали в какой-то поселок, вытянувшийся вдоль океана.

– Колхоз имени Чапаева, – голосом гида сказала она и указала на длинный, барачного типа старый деревянный дом. – А это мое жилище.

Жизнь в поселке показалась Грязеву убогой, какой-то обветренной, источенной нищетой и мерзостью запустения. На оттаявших, воняющих рыбой помойках бродили грязные чайки, облезлые собаки; на солнышке возле палисадников с забурелой травой сидели старухи в зимних одеждах. Двое пьяных мужиков что-то везли, впрягшись в автомобильный прицеп. Олеся-Татьяна еще в поезде переоделась в дорогой белый плащ, легкие перламутровые босоножки на высочайшем каблуке и теперь выглядела среди этой угасающей жизни белой нахохлившейся чайкой. Не заходя в свой дом, она повела Грязева к берегу шипящего океана. Как-то она умудрялась не споткнуться, ступая по крупному галечнику, не зябнуть на ветру и не моргая смотреть на яркое солнце.

– Вот здесь я и живу, – проговорила она, остановившись у кромки накатывающих волн. Вода шипела, словно разлившееся шампанское…

Потом они долго брели вдоль прибойной полосы, и Грязев собирал раковины, сначала брал все подряд, но чем дальше шел, тем больше их становилось. Он выбрасывал одни, поднимал другие, однако находил более красивые и снова бросал, поднимал и, наконец, отчаялся, поскольку весь берег оказался засыпанным раковинами, каждая из которых могла украсить любую коллекцию.

– Все, не смею больше задерживать, – сказала Татьяна. – Счастливого пути. Прощайте.

Он посмотрел на вьющиеся по ветру ее волосы, дотронулся рукой и сдержался, не выказал шипящего прилива чувств.

– Прощайте. И не оборачиваясь, напрямую пошел к машине. Открывая дверцу, не удержался, глянул из-под руки: Татьяна стояла к нему спиной, смотрела в океанскую даль… А казалось, будто провожает его взглядом. Всю обратную дорогу этот ее образ стоял перед глазами, и отчего-то становилось зябко и неуютно в излишне цивилизованной машине. Лишь когда въехали во Владивосток, призрак постепенно растворился, рассеялся в движении людских потоков на пешеходных переходах. Грязев пытался вспомнить ее лицо и не мог. И жалел, что не взял с берега ни одной раковины…

Город давным-давно окружил и поглотил пригородный поселок, не сохранив ни единого старого дома. Осталось только имя, которым теперь назывался новый «спальный» микрорайон. Александр Иванович прошел его вдоль и поперек, заглянул в каждый сквер, на каждый пустырь – ни единого следа. Спросил нескольких прохожих, попытал бабушек у подъездов – население было новым, недавним, и никто не помнил ни старую каменную школу, ни клуб, ни церковные развалины и кладбище возле них. Он понял, что и здесь искать так же бесполезно, как искать самую красивую раковину на берегу океана.