Текст книги "Красное и белое. И серо-буро-малиновое"
Автор книги: Сергей Светуньков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
А вот Живоглоцкий, не находящийся в розыске, в своём кабинете принимал многочисленных посетителей и решал – кто из них возьмёт телеграф, телефон, почту и т.д. Быстро сообразившие выгодность момента, некоторые купцы, сбрив бороды и переодевшись в простые одежды, прикинулись малограмотными грузчиками и получили от Живоглоцкого комиссарские мандаты и приказ на захват и охрану государственных складов с продовольствием. Живоглоцкий руководил восстанием и был весьма доволен этим. Надо сказать, что это у него получалось хорошо.
Каждый комиссар, выходя из кабинета Живоглоцкого, окидывал взором толпы снующих по коридорам личностей и набирал себе помощников из тех, кто понравился.
Довольно быстро все учреждения оказались в руках Совета. Происходило это мирно и спокойно. Заходит, например, в приёмную к управляющему железных дорог, такой комиссар с вооружёнными милиционерами и солдатами, и предъявляет управляющему молча мандат. Управляющий прочитает его и скажет комиссару:
– Да вы, голубчик, не стесняйтесь. Пойдёмте, я покажу вам место, где вы можете отлично поработать комиссаром.
И отводит его и его сопровождающих в буфет управления.
– Вот тут вам, голубчик, и чаю подадут, и бутерброды, и я недалеко. Так что если что нужно, то не стесняйтесь, обращайтесь!
Комиссар отправлял одного из своих с рапортом к Живоглоцкому о том, что управление взято под контроль, после чего садился за стол в буфете и начинал пить чай в ожидании дальнейших приказов от Живоглоцкого. На бутерброды чаще всего денег не было, а буфетчик категорически отказывался давать бутерброды в долг, даже под честное пролетарское слово.
Щупальца Совета охватили таким образом весь Глупов, но единственное, на что Живоглоцкий никак не мог решиться – это арестовать членов Временного комитета. И вообще – арестовывать кого-нибудь он не велел и сам этого очень боялся, поскольку такое насилие по законам военного времени могло тянуть на расстрел, чего он и не хотел. А те шалости с назначением комиссаров, которые он осуществлял – в худшем случае грозили ссылкой в Сибирь, где Живоглоцкий уже побывал и вовсе этого не боялся.
Зойка Три Стакана позвала его и ближайших соратников на совещание, где поставила одно единственное задание – арестовать Хренского и весь Временный комитет. Совещание сразу же зашло в тупик. На вопрос о том, кто будет штурмовать здание Временного комитета и арестует комитетчиков, ответа не было. Живоглоцкий не мог – он руководил восстанием. Зойка Три Стакана находилась в розыске. Железин писал протоколы. Кузькин вёл с Ситцевым-Вражеком заседание съезда Совета. Надёжные матросы и большевики все были заняты тем, что пили чай в буфетах банков, почт, телеграфа и т.д., куда они были назначены комиссарами.
– Кто? Кто арестует временный комитет? – В раздражении стукнув кулаком по столу, воскликнула Зойка Три Стакана.
– Я! – Раздался зычный бас, и в кабинет ввалился запыхавшийся и весь взмокший от быстрого бега матрос Камень. – Я их арестую!
Зойка Три Стакана, хотя и очень хотела съязвить что-нибудь по поводу оставленной невесты и юбки, за которую Камню следовало держаться, сдержала себя и сказала, глядя на собравшихся членов штаба:
– Ну что, товарищи, поручим это дело товарищу Камню? Есть возражения?
Возражений не было. Более того, поскольку это подсудное дело передавалось в распоряжение Камня, все вздохнули с облегчением и стали давать Камню разные советы, со словами: «а я бы на твоём месте поступил бы так».
Камень стал готовить штурмовую группу для захвата Временного комитета.
Как показывал печальный июльский опыт предыдущего неудачного захвата власти, главное было – обезвредить швейцара, после чего ничто не мешало арестовать временных комитетчиков. Всё осложнялось ещё и тем, что накануне из деревни вернулся Ани-Анимикусов. Княгиня осталась в усадьбе. Князь поправил грязевыми ванными своё здоровье и даже несколько мешков высушенной грязи привез с собой и на ночь принимал грязи в своём городском дворце. Глуповцы по этому поводу шутили: «Наши князи – из грязи в князи и обратно»!
Штабом было проработано несколько вариантов штурма и самым удачным признавался следующий вариант. В кустах в Александровском парке напротив двери в здание Временного комитета за кустом сирени расположится несколько групп революционных солдат и матросов. Ими будет руководить Камень. Ровно в полночь из ресторана «Аврора» вдоль Большой Дворянской улицы в сторону здания Временного комитета выйдет якобы подвыпившая группа молодых людей из числа переодетых милиционеров и, подойдя к дверям Комитета, откроет бутылку подогретого игристого вина. Звук открываемой пробки и послужит сигналом к штурму для группы, прячущейся в кустах, поскольку швейцар наверняка будет обескуражен шумом открываемой бутылки и потеряет бдительность.
Из рассекреченных материалов глуповских архивов известно, что в это же время заседал Временный комитет, который обсуждал положение в Глупове и не знал – что предпринять. Дело было в том, что на требование Хренского к командиру Загрязнушкинского полка о немедленном выдвижении полка по мосту через Грязнушку в Глупов, он получил от командира полка отказ. Командир ссылался на то, что все солдаты и так уже ушли в город, поэтому выдвигать некого. Так что после многочасовых дебатов решили, что Хренский должен поехать в район Полоумного, где по сведениям ещё находились войска, верные Временному правительству, а, значит и Глуповскому временному комитету. Эти войска Хренский сам лично и приведёт в город. А комитет, тем временем, будет продолжать свою работу, как и прежде.
После совещания Хренский вышел из здания Комитета, на виду у всех проходивших мимо глуповцев сел в автомобиль Ани-Анимикусова, и отправился на запад в сторону города Полоумнова.
Позднее советские историки в книжках по истории родного глуповского края писали, что он переоделся в женское платье и так бежал из Глупова. И хотя все глуповцы видели Хренского, уезжающего на автомобиле, они охотно подхватывали официальную версию и даже добавляли от себя уточняющие подробности в части цвета кружев на дамской шляпке, украшавшей голову Хренского. На такую версию изложения произошедшего учёных-историков наверняка натолкнули слова Зойки Три Стакана, когда она в деревне Отлив, собираясь на революцию, произнесла знаменитую фразу, затягивая ремень на своих штанах: «В бабском пусть теперь Хренский бегает!» Вот и побежал по страницам советской истории бедный Хренский в женской одежде.
В полночь в соответствии с тщательно разработанным планом, из ресторана «Аврора» вышла группа шумящей молодёжи из числа переодетой в приличные одежды милиционеров и, подойдя к дверям бывшего губернаторского дома, достала бутылку игристого вина.
Каждый из молодых революционеров имел богатый опыт открывания бутылей с самогоном. Кто-то из тех, что постарше, помнил, как ещё до войны отцы открывали казённую водку. Но как выяснилось, никто из них никогда в жизни даже в глаза не видел игристого. Как её открыть никто не знал.
Грозный швейцар здания Временного комитета смотрел на их усилия из-за тяжёлых штор за окном прихожей и усмехался. «Злобно усмехался», как отмечали в своих воспоминаниях участники штурма.
Кто-то из революционеров пытался подковырнуть пробку ножиком, кто-то зубами – ничего не получалось. Камень, прячась в кустах парка с группой захвата, ждал сигнал, а его всё не было. Дело революции оказалось в опасности.
Помощь пришла, откуда не ждали. Швейцар сам открыл дверь, вышел наружу и со словами «гляди сюды, молокососы!», отобрал у них бутыль, после чего легко и изящно откупорил бутылку игристого. Пробка с шумом выскочила из горлышка и со свистом отправилась по траектории, заданной ей швейцаром – в сторону Дома Совета. На шум из кустов, как и договаривались, выскочила группа захвата во главе с Камнем и бросилась внутрь здания в открытую дверь так быстро, что швейцар и среагировать не успел. Поняв, что всё кончено, он снял с себя одежду швейцара, и поплёлся домой, прихватив бутылку игристого. Больше о нём никто и ничего не слышал.
Князь Ани-Анимикусов с товарищами комитетчиками сидел за столом для совещаний, и изволили пить чай, обсуждая – давать ли из казны деньги на ремонт грязнушкинского моста или же направить их на закупку торфа для нужд отопления присутственных мест Головотяпии. При этом, отвлекаясь от главной темы обсуждения, князь изволили всем присутствующим рассказывать о том, как проявляется подагра, и как именно надо было прикладывать лечебные грязи для того, чтобы утихомирить боль. Особенно много князь уделял времени описанию запаха и цвета той грязи, которая действовала лучше всего, и которую он привёз из деревни. Иногда, в поисках нужного прилагательного, князь щёлкал пальцами, обращая свой взор к потолку, и мучительно думал вслух: «Как это будет по-русски?» Он ведь лучше знал немецкий и французский языки, чем русский.
Как раз в тот момент, когда князь сообразил, как будет звучать по-русски слово «la merde», в комнату ворвались вооружённые матросы и солдаты во главе с Камнем, который громко крикнул:
– Которые здесь временные? Слазь!
Члены временного комитета во главе с Ани-Анимикусовым послушно слезли со стульев и опустились на пол.
– Это я фигурально – слазь! Для истории, чтоб в книжках пропечатали…, поднимайтесь, граждане! Все вы арестованы, а правительство ваше низложено!
Все молча поднялись, только один Ана-Анимикусов, лёжа на полу, ответил:
– Да неужели?
В это время Глуповский совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов принимал Декрет о переходе всей власти в руки Совета. Против этого были многие – меньшевики, кадеты и проч., которые указывали, что надо, прежде всего, провести всеобщие выборы, а уже после этого выборный орган и может взять власть в свои руки. А ещё лучше дождаться созыва Учредительного собрания.
Когда Камень, возбуждённый и взъерошенный, вошёл в зал заседаний Глуповского Совета и зашептал что-то на ухо Кузькину, то очередной выступающий и весь зал притихли в ожидании важной новости.
– Разрешите? – Для важности обратился Кузькин к Ситцеву-Вражеку, и тот согласно кивнул головой.
Тогда Кузькин медленно встал из-за стола, подошёл к трибуне, отодвинул в сторону застрявшего на ней оратора, кажется, меньшевика, и сообщил делегатам съезда:
– Товарищи! С важным сообщением к вам от имени фракции большевиков сейчас обратится известный революционер – пропойщик… ах, чёрт!.. известный революционер-подпольщик Зойка Три Стакана.
Зойка Три Стакана тут же появилась из-за кулис сцены, подошла к трибуне и громко отчётливо, но почему-то картавя, крикнула в зал:
– Товарищи! Временного комитета больше нет – он низложен! Вся власть в Головотяпии перешла к нашему Совету. Большая Глуповская Социалистическая Революция, о которой так много гутарили большевики, свершилась!
И, немного нагнувшись вперёд, протянула правую руку с кукишем в зал.
«Рождённая революцией»
После ареста членов Временного комитета, и провозглашения Зойкой Три Стакана свершившейся революции в заседании Съезда был объявлен перерыв. Депутаты толпой ринулись в столовую харчеваться, а члены президиума съезда собрались в комнате Живоглоцкого, в которой как будто из воздуха материализовалась бутыль первача. Самогон тут же начали разливать по стаканам. Зойка, как всегда, произнесла три первых тоста: «за мировую революцию», «за здоровье всех присутствующих» и «за светлое будущее», после чего вместе с Камнем удалилась в соседнюю спальную комнату, которой Живоглоцкий никогда не пользовался, поскольку жил на всём готовом в гостинице.
Именно в последней Камень целый час стоял перед Зойкой на коленях и просил прощения: «бес попутал!», а Зойка Три Стакана прощенья предателю дела революции не давала.
– Тогда я себя убью! – Вскричал Камень, вскочив на ноги и разорвав на себе тельняшку.
Зойка Три Стакана поняла, что дальше тянуть нет смысла и, простив Камню всё, ринулась в его объятья, где и оставалась до самого позднего утра.
Всю ночь, пока свершалась Большая Глуповская Социалистическсая Революция, дочь князя Ани-Анимикусова Елизавета, в тревоге заламывая руки, бродила из залы в залу своего городского дворца, ожидая вестей от отца. Её мать находилась в поместье, поэтому Елизавета была во дворце одна-одинёшенька. Многочисленная прислуга, естественно, не в счёт. Поскольку вместе с князем арестовали и преданного ему Митрофанушку, ей решительно ничего не было известно о том, что происходит. Поэтому она волновалась. Не то, чтобы Елизавета очень любила своего отца – нет. Она его, конечно, любила, так сказать, по должности – как отца. Особой близости с отцом у неё никогда не было, больше она тянулась к матери. Но её тревожило собственное ближайшее будущее. Она видела из окон своего дворца сквозь ветки деревьев Александровского парка толпы блуждающих глуповцев и солдат, слышала ровно в полночь выстрел пробки из-под игристого вина в районе ресторана «Аврора», и понимала, что происходит нечто новое и никогда ещё не виданное, совершенно ей неизвестное, не понятное, а потому страшное.
Ещё накануне утром этого рокового дня она почуяла недоброе во время обхода госпиталя – помещения госпиталя не были проветрены, и Елизавета не смогла превозмочь себя, и нерешительно постояв на пороге первой палаты, задыхаясь от запаха немытых мужских тел, изволила выйти вон. Направилась она не к отцу, как всегда, а домой, поскольку настроение было испорчено, где весь день провалялась на софе с томиком Бодлера, переживая внутренний разлом вместе с «Цветами зла».
Промучившись полночи и заснув под утро, наконец, не раздеваясь, на софе, ближе к полудню она была разбужена грубыми стуками в дверь. Прислуга открыла дверь и во дворец вломилась группа вооружённых и небритых людей, один из которых, молодой, но явно главный, увидев Елизавету, громко заявил, тыча ей в нос бумагу с печатью:
– Так! Решением Совета солдатских, рабочих и крестьянских депутатов дворец бывшего князя Ани-Анимикусова конфи… сковывается вместе со всем награбленным имуществом в пользу трудящихся всего мира.
– А куда вы денете награбленное вами имущество? – Не совсем спросонья поняла Елизавета, оглядываясь по сторонам. – И где оно?
Главный, усмехнувшись, только сказал:
– А ну! Живо очистить хату.
– Как это?
– А вот так – полчаса на сборы личных вещей. Через полчаса дверь закроется и станет народной.
– Но как так можно… без владельца… без князя…
– Князь ваш сидит в тюрьме – арестован трудовым народом. – И, потеряв терпение, вытащив из кармана пистолет, добавил, – Поторопись, сука! Яйца отстрелю!
Примерно то же самое, только ненормативной лексикой, Матрёшкин, а это был он, объяснил прислуге, что происходит, кто виноват и что делать. Прислуга, не дожидаясь особого приглашения, быстренько собрала свои личные пожитки и, прихватив кое-что из барского имущества в счёт неполученного жалования (за несколько лет вперёд), быстренько исчезла в неизвестном направлении.
Елизавета, поднявшись в свою спальню, разделась и вытащила из ларчика все драгоценности. Торопясь, она надела их на себя, прикрыв их сверху плотными одеждами. Затем, зайдя в комнату матери, она и там из многочисленных шкатулок вытащила все драгоценные безделушки и рассовала их по карманам. В кабинете отца она вытащила из сейфа деньги и другие ценные вещи, аккуратно сложила их в походный саквояж и сверху аккуратно положила свои личные вещи – панталончики, носочки и пр. Елизавета, надо отдать ей должное, хорошо знала цену вещам своих родителей и то, где самое ценное лежит.
Комиссаром по арестам и экспроприациям был назначен депутат Совета и главный милиционер Глуповского совета Матрёшкин. Он в момент назначения был единственным, кто твёрдо держался на ногах, и кто вчера не участвовал в массовом застолье, по поводу свершившейся революции.
Проснувшись, Зойка Три Стакана велела собрать на совещание всех наличествующих революционеров, и Железин, как всегда пивший меньше всех, находил революционеров в разных частях Дома совета, подчас весьма неожиданных, и приводил разысканных в кабинет Председателя исполкома. Кузькин, выпивший больше всех, натёр себе до красна уши, зажал пальцами нос и покрутил пальцами нос по часовой, а затем – против часовой стрелки, как бы собираясь и вовсе открутить его к чёртовой матери. Это странное на взгляд малоопытных революционеров действие привело его в чувство и в отличие от других глуповских революционеров, Кузькин тут же был готов работать на благо революции. Именно ему в голову и пришла идея назначить комиссара по экспроприациям, когда собравшиеся создавали первое Головотяпское советское правительство и назвали его «Революционный комитет народных комиссаров» (РКНК).
Снаряжая в путь Матрёшкина, и выдавая ему мандат, Кузькин надеялся, что в подвалах Ани-Анимикусова дома наверняка есть самогон или что-нибудь ещё для «опохмелки». Он точно не знал, что именно пьёт старый князь, но в том, что тот не «просыхает», Кузькин был уверен.
Цель экспроприации дворца была поставлена предельно чётко:
– Ты, браток, того. Всех из дворца пинками под зад, нечего им там! Пусть вещи, какие есть, возьмут и выметаются. А сам посмотри по подвалам – что там у них из выпивки есть. И мигом что найдёшь, тащи сюды для трудового народа в моём лице. А дверь опечатай и охрану приставь. Народное это всё теперь.
Матрёшкину никто не говорил об экспроприации драгоценностей или денег – мысли членов РКНК были нацелены на поиск «чего живительного». Поэтому, когда Елизавета одевалась и собирала свои вещи, Матрёшкин шарил по комнатам и подвалам в поисках алкоголесодержащих напитков.
Елизавета беспрепятственно вышла из дворца с деньгами и драгоценностями и подалась, было, к тюрьме – поговорить с отцом, на предмет того: что делать дальше? Но её оттуда прогнал тюремный сторож, ещё вчера заискивающий перед ней, а сегодня ещё и пригрозил арестовать, если она хоть раз появится ему на глаза.
Побродив немного по Глупову, Елизавета вспомнила о дальней и обедневшей родне – семье горного инженера Анимикусова. С трудом найдя их съёмную квартиру, она предстала перед родственниками в роли всеми покинутой и обобранной до нитки жертвы «варварской революции». Родственники покормили её, утешили, как могли, и дали ей приют и кров, уступив собственную кровать, а сами расположившись на полу. На следующее утро Елизавета решила отправиться в поместье к матери. Родственники справили ей телегу с мужиком, согласившегося довести княжну до именья, заплатили ему продуктами и керенками, и дали Елизавете в дорогу еду и деньги. Елизавета приняла это как должное, и, поблагодарив хозяев за гостеприимство и хлеб да соль ласковым добрым словом, отправилась в телеге домой, ни разу не вспомнив о куче денег, которую она вытащила из сейфа отца и которая пачками лежала в одной из её сумок.
Недолго блуждал Матрёшкин по залам в поисках первой цели экспроприации – довольно быстро он обнаружил в кабинете князя бутылку открытого французского коньяка доброй выдержки. Князь любил вечерами сидеть в кресле и потягивать маленькими глотками этот чудесный тягучий с глубокой тонкой ароматической ноткой лиможского дуба напиток, выпивая не более пятидесяти грамм за вечер и вспоминая былое, когда выпитое даже и не измерялось.
Поскольку закон взаимной выручки таков – сначала выручи себя, а затем – друзей, Матрёшкин, принюхавшись к аромату, который источала бутылка с коньяком, приложился к ней, приняв позу горниста. Выпив грамм сто из горлышка пузатой бутылки, и ощутив мгновенно, как тепло побежало по венам его организма, он, тем не менее, не одобрил качество самого напитка:
– Не дерёт! Что за хрен? И клопами воняет. На клопах – что ли?
Надпись была на французском языке, а Матрёшкин был слабоват и в русском языке, поэтому, не узнав «что за хрен» он выпил, Матрёшкин нашёл ещё несколько бутылок «этого хрена» и аккуратно сложил их в холщовый мешок, который специально для экспроприации он захватил с собой. А для того, чтобы бутылки не звенели, он сорвал одну из занавесей окна в кабинете князя, привезённых по спецзаказу из Лиона, и, порвав её на такие куски, чтобы в дальнейшем использовать эти отрезки для портянок, аккуратно завернул в материю каждую бутылку.
Оставив часовых у дверей дворца и опечатав его, комиссар по реквизициям отправился с этим лекарством для страдающих от перепоя глуповских революционеров в дом Советов, где и был радостно встречен товарищами. Вылечившись, РКНК принялся разбирать должности.
Зойка Три Стакана стала Председателем РКНК. Кузьме Кузьмичу Кузькину было предложено возглавить Исполком Всеглуповского совета, а председателем Всеглуповского совета было решено оставить Инокентия Порфирьевича Ситцева-Вражека. Аргумент, который убедил всех в этом, был озвучен Зойкой Три Стакана: «Один хрен, Советы уже ничего не решают. Решаем мы. Мы с вами – хозяева этой жизни. А народ – быдло. Поэтому пусть этот юродивый будет председателем сборища этого быдла. К тому же он – меньшевик, а это в дальнейшем может пригодиться! Мало ли какая напасть может случиться? Вот он и будет виноват!»
Лев Живоглоцкий был назначен зам Председателя РКНК по всем вопросам и комиссаром по военным и по речным делам. Поскольку должность была длинной, её для удобства сократили: «зампред по всевоп и по военречде».
Каменьков Семён Семёнович (Камень) был назначен комиссаром по финансам (ком по фин). Алик Железин согласился на скромную роль комиссара по снабжению (ком по снаб), оставаясь при этом секретарём ячейки ВКП (б) Головотяпии.
Комиссаром по сельскому хозяйству назначили случайно заглянувшего в зал заседания ходока из деревни – Анфима Ждановича Болтушкина. Когда Болтушкин вошёл в здание Глупсовета, то на первом этаже здания он случайно записался в эсеры, а на втором этаже стал случайно комиссаром по сельскому хозяйству (ком по сель).
Матрёшкина за его особые заслуги в деле революции назначили комиссаром по реквизиции и милиции (ком по рекмил).
Как это не покажется странным, но в Глупове и в Головотяпии Большой октябрьской социалистической революции никто и не заметил. Всё также по мостовым гремели телеги с сеном и навозом, также на ступеньках церкви на Спасской площади в лохмотьях валялась блаженная Агафья, обыватели начинали топить печки своих избушек, а крестьяне с утра пораньше квасили капусту с клюквой.
Утренние газеты вышли без какого-либо упоминания о свершившемся.
И только депутаты второго съезда Совета собрались на второе заседание и громко переговаривались, обсуждая революцию. Кузькин и Ситцев-Вражек как могли их развлекали, не открывая общего собрания.
Наконец, в полдень в зал вошла группа товарищей во главе с Зойкой Три Стакана, заняла президиум и заседание началось. На трибуну взошла Зойка и предложила проголосовать создание РКНК и его персональный состав. Меньшевики пытались, было возражать и протестовать, но большинство делегатов проголосовало «за».
Тогда Ситцев-Вражек от лица депутатов-меньшевиков потребовал у нового правительства отпустить из тюрьмы тех членов Временного комитета, которые принадлежали к меньшевистской партии.
– Ну что, товарищи делегаты! Отпустим меньшевиков, а? – Обратилась в зал Зойка Три Стакана.
– Пущай идут! Отпустим! Да кому они нужны?! – Раздались крики с мест.
– Тогда ставлю на голосование, – заявил Ситцев-Вражек. – Кто за то, чтобы освободить наших братьев – членов партии меньшевиков из тюрьмы, прошу голосовать.
Проголосовали единодушно и единогласно.
Матрёшкин пошёл отпускать меньшевиков из тюрьмы на свободу.
Глуповский совет принимал судьбоносные решения и декреты. Первый декрет был об отмене сухого закона, введённого царским режимом. Второй декрет – о том, что земля принадлежит крестьянам поровну (предложение Болтушкина), и третий – о том, что фабрики принадлежат рабочим (предложение Кузькина), четвёртый – о том, что армия принадлежит солдатам (предложение Живоглоцкого).
О том, что земля теперь принадлежит народу, быстро узнали крестьяне во всей Глуповской губернии. Матери Елизаветы княжне Саксон-Вестфальской об этом, смущаясь и кряхтя, сообщил староста:
– Прощения просим, но такой уж декрет вышел. Земелька-то теперь того… Крестьянам принадлежит. Так что не гневайтесь, барыня… Да, чуть не забыл. Князя, говорят, в тюрьму посадили. Так что, барыня, готовьтесь. Всяко может быть… Может и не жилец уже! Да и вы тоже…
После ухода старосты княжну Саксон-Вестфальскую, которой содержание этого монолога с русского крестьянского на русский дворянский перевёл находившийся рядом поп Сигизмунд, хватил апоплексический удар, а поскольку рядом не было никого из прислуги – все шушукались на кухне, – то и померла княгиня в тот же час. Отец Сигизмунд организовал, как и положено, отпевание, похороны и т.п. Активное участие во всём этом принимал купец Толстопузов, справедливо полагая, что рубль, вложенный в похороны княгини Ани-Анимикусовой, обернётся прибылью в десятки, а то и сотни рублей. Он не ошибся. Когда Елизавета приехала в поместье, то она оказалась у свежей могилки своей матери, а за локотки её придерживали, с одной стороны – отец Сигизмунд, а с другой – купец Толстопузов.
Елизавета поблагодарила купца и святого отца, и некоторое время пребывала в поместье, ожидая с тревогой, как всё будет продолжаться дальше. Большие надежды она возлагала на армию и доблестных офицеров, которые вот-вот придут с фронта и покажут большевикам «где раки зимуют», но с фронта стали приходить вести о том, что солдаты массово дезертируют, особенно после принятия в Петрограде Декрета о мире, а офицеров, которые пытаются их остановить, убивают.
Отец Сигизмунд, живший вместе с Елизаветой в поместье (для её безопасности, как он уверял), как мог, утешал бедную сиротку, разделяя с ней завтраки, обеды и ужины, и выклянчивая на чтение «заупокойной» разные суммы денег у княжны.
Однажды утром во время ежедневного визита к обеду купец Толстопузов сообщил Елизавете и отцу Сигизмунду неприятную новость – крестьяне по всей губернии занимают дворянские поместья, выгоняют их владельцев, а кое-где и убивают:
– В Зайчатове-то помещика убили – прям на вилы и посадили. Говорят – вышел к крестьянам с ружьём. «Убью!» – говорит, – «каждого, кто к дому подойдёт!» И пальнул. Ранил одного мужичка. Вот народ и осерчал, на вилы его и посадили… Да… А началось все с того, что переизбрали сельсовет. Большевики и эсеры там теперь. Вот новый сельсовет-то и решил экспроприировать поместье. Говорят, какой-то декрет вышел о том, что крестьянам теперь все помещичьи земли отходят. По закону теперь всё крестьянам отходит. Да…
И помолчав, добавил:
– А сегодня с утра в деревню вернулась наша беднота – те, кто с голодухи в город на заработки подался. Теперь они большевики и заставили мужиков сельсовет переизбрать. Старосту, правда, тоже включили в сельсовет, но, боюсь, он теперь ничего сделать не сможет – голодранцев больше в совете.
Елизавета очень встревожилась и чуть даже не поддалась панике, вообразив себя, висящей на крестьянских вилах, но и Сигизмунд, и Толстопузов призвали её панике не поддаваться, а собрав наиболее ценные вещи, а менее ценные продав, отправиться на юг. Причём оба проявили благородство и вызвались по случаю – как купить менее ценные вещи, так и сопровождать Елизавету на юг с более ценными вещами.
Купец Толстопузов отдал Елизавете за её добро всю свою наличность и стал обладателем множества ковров, зеркал, мебели и столовых приборов – других покупателей в округе не было. Понятно, что заплатил он в тысячу раз меньше, чем товары стоили на самом деле, но, почёсывая в своём затылке толстыми пальцами, он, как бы задумавшись, говорил, вроде бы про себя, но вслух:
– Кто бы купил эти ковры? Да ведь некому! Бросить жаль… А! Была, не была! Княжна, давайте-ка, и ковры я у Вас куплю – ну не пропадать же добру? Всё ведь разграбят!
В несколько часов вывезя практически всё имущество на свои склады, купец Толстопузов был готов отправиться в долгий путь с княжной и попом, но при этом слегка помялся и заявил:
– У меня беда… Вот незадача! все деньги Вам, княжна отдал. Как с Вами поехать? Ума не приложу – денег-то у меня совсем нет! Разве что сала и хлеба с собой взять?
Княжна успокоила купца, пообещав компенсировать все расходы и не остаться в долгу – ведь едет он не из-за себя, а для неё, «благодетель ты мой»! Толстопузов успокоился. Собираясь дома в долгий путь, и запихивая в потайные карманы штанов и куртки пачки денег «на всякий случай», он так заявил своей жене:
– Я, мать, с Лизкой и попом в Крым отправляюсь. Лизку провожу до Крыма. Думаю, прибыток от этого будет хороший, да с купцами тамошними познакомлюсь – всё пригодится. А ты старшему-то нашему накажи: пусть дело следит! Да, и передай ему, что я хлеб сговорился продать Заварихину из Полоумнова. Наши-то, глуповские купцы уж очень прижимистые. Да смотри! Про лизкино барахло, что я на склады свёз, никому не говори!
Елизавета, уже умудрённая опытом бегства из Глуповского дворца, собрала деньги и драгоценности, спрятав их на теле и зашив в нательных вещах, пройдясь по дворцу, повздыхала и вместе с отцом Сигизмундом и купцом Толстопузовым отправилась на железнодорожную станцию. Оттуда эта троица и отправилась поездом на юг России, где зарождалось Белое движение.
Купец Толстопузов не ошибся в своих предположениях – Елизавета плохо знала жизнь, и Толстопузов, взявшись опекать её в дороге, делал это так ловко, что на деньги княжны обеспечил и ей, и себе, и даже Сигизмунду весьма комфортное путешествие с немалым прибытком наличности в свои потайные карманы.
Хренский, не найдя понимания в Полуумнове, понял, что его эра закончилась, также направился в Крым, в надежде там как-то обустроиться и затем вызвать к себе из Глупова семью. Семью с горем пополам он в Крым перетащил, оттуда как-то перебрался в Европу и что он там делал – я не знаю.
Из опубликованных в последнее время в отечественной печати воспоминаний белоэмигрантов следует, что они винили во всём произошедшем в Головотяпии только Хренского. Именно он первым пожал как-то в начале марта 1917 года руку дворнику и назвал его «товарищ». Тогда все глуповские газеты восхищались этим, как и художественная интеллигенция Глупова. Теперь же все те, кто восхищался, ставили Хренскому в вину именно это рукопожатие.
Логика здесь была проста – пожал быдлу руку, быдло осмелело. Осмелело и стало уже диктовать свои условия, а если условия быдла не выполнялись, то и выгоняли настоящих патриотов из их квартир и делали их жизнь невозможной. Печатались всякие фельетоны по этому поводу, при встрече с Хренским отворачивались от него или фыркали ему в лицо! Бедный Хренский! От такой жизни уехал к «чёрту на Кулички» в Австралию, где и устроился лаборантом Мельбурнского университета. В Австралии эмигрантов первой волны почти не было, так что зажил там более или менее спокойно. Его следы в Головотяпской истории на этом теряются, и я решительно не знаю, что про него ещё сказать.
