355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Соломин » Доктор-дьявол (Избранные сочинения. Т. III) » Текст книги (страница 4)
Доктор-дьявол (Избранные сочинения. Т. III)
  • Текст добавлен: 3 марта 2021, 04:30

Текст книги "Доктор-дьявол (Избранные сочинения. Т. III)"


Автор книги: Сергей Соломин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Париж под водой

I

– Да, сударь, вода все прибывает и подвалы нашего министерства наполовину залило, – говорил сторож Жозеф чиновнику Виктору Голуа, явившемуся на службу, несмотря на воскресный день и страшное наводнение. – Ужасное бедствие, сударь, и мы с женою опасаемся, что Сена нанесет визит и нашей квартире в нижнем этаже.

– Переберитесь на время во второй, хотя бы в пустую комнату, которая находится за регистратурой. Если начальник спросит, сошлитесь на меня. Отпускаю вас до утра следующего дня.

– А вы как же, сударь?

– Обо мне не беспокойтесь. Я поработаю часа три в архиве, а потом уйду, заперев входные двери. Ведь у меня, как вам известно, имеются дубликаты ключей.

Виктор Голуа считался образцовым чиновником и пользовался особым доверием. На руках его находился отдел, называемый коротко – «секретным». В трех комнатах архива, совершенно изолированных от остального помещения, были сосредоточены документы, добытые через тайных агентов и содержащие сведения об иностранных державах.

О Голуа начальство говорило:

– Это не человек, а ходячий бюрократический механизм.

Он был холост, не ходил в театр, не имел любовных связей и жил буквально отшельником. Днями просиживал в министерстве и даже в дни, свободные от службы, копался в архиве и делал извлечения из бумаг для доклада министру.

Иногда на улице в душе Голуа при встрече с вызывающим взглядом женщины пробуждались смутные желания, но он их легко прогонял, возвращаясь к обдумыванию донесения агента о германских патриотических ферейнах[3]3
  Союз, общество (нем.).


[Закрыть]
или о греческой военной лиге…

В министерстве решительно никого не было. Отпущенный сторож удалился на другой конец огромного здания. Голуа отпер тяжелую, обитую железом дверь архива и потом следующую, ведущую в «секретный отдел».

Сюда не долетали никакие звуки жизни и чиновник в полной тишине занялся разбором документов, делая выписки и отметки.

Так прошло около часа. Быть может, там гибнут люди и тщетно молят о помощи, быть может, уже рухнула Эйфелева башня и не удалось отстоять Лувр от наводнения – Голуа нет ни до чего дела, для него во сто раз важнее донесение за № таким-то и справка по делу за № таким-то.

Где-то громыхнула дверь, другая. Голуа вздрогнул и прислушался. Звонкой дробью раздались в пустых комнатах мелкие, торопливые шаги. Приближаются к «секретному отделу». Полуотворенная дверь распахнулась и сейчас же захлопнулась со звоном самозапирающегося замка.

Перед Голуа стояла молоденькая хорошенькая женщина. Левая рука высоко подняла платье, но сапожки и чулки были совершенно мокры и в грязи. Плотно обтянутая, выпуклая грудь быстро поднималась и опускалась от учащенного дыхания. Лицо раскраснелось и пунцовый ротик был полуоткрыт, обнажая полосу влажного перламутра зубов.

– Это ужас что такое! – заговорила она быстро. – Вода хлынула внезапно на улицу, залила магазин, где я была. Я выскочила на тротуар и бежала. А вода гналась за мною по пятам. Это ужас, это ужас! Безопасно ли здесь?

– Сударыня! – сухо ответил Голуа. – Здесь секретное помещение министерства и вход частным лицам безусловно воспрещен. Я сейчас отопру дверь, которую вы захлопнули так неосторожно, и провожу вас к нашему сторожу. Его жена поможет вам в смысле костюма, а Жозеф известит ваших домашних по телефону, если только провод не испорчен.

Голуа стал шарить в жилеточном кармане, потом в пиджаке, в брюках. Руки его заметно дрожали, лицо побледнело…

Ключа нигде не было.

II

– Что случилось?

– Большое несчастье, сударыня! Я, очевидно, оставил ключ в замке снаружи, а вы захлопнули дверь.

– Позовите сторожа!

– К сожалению, сударыня, отсюда не проведено ни звонков, ни телефона.

– Вот это мило! Не оставаться же мне здесь с вами запертой, быть может, три-четыре часа, пока придут.

– Положение гораздо хуже, сударыня. Вспомните хорошенько, не захлопнули ли вы и предыдущей двери?

– Да, мне все казалось, что за мною кто-то гонится.

– Ну, в таком случае нас может спасти только чудо.

– Как? Что вы сказали?

– Я говорю, сударыня, что время, когда нас отсюда выпустят, совершенно неизвестно. Вся надежда на то, что сторож, которого я, кстати сказать, отпустил до утра, обратит внимание на ключ, торчащий в замке. Но, так как захлопнута и главная дверь, ведущая в архив, от которой ключ у меня в кармане, то Жозеф подумает, конечно, что я ушел, и не будет беспокоиться.

– Но ведь в архив ходят и другие?

– Очень редко. Иногда сюда не заглядывают по неделям.

– Ах, Боже мой! Но постойте, постойте: вас непременно хватятся дома, прибегут сюда…

– Я холост и одинок, сударыня!

– Но на службе? Вы не являетесь, вас будут искать.

– Едва ли. Отсутствие объяснят наводнением. Возможно, что чиновники и совсем перестанут ходить в министерство до спада воды.

– Надо звать, кричать, стучать!

– Бесполезно, сударыня, нас никто не услышит.

Дама закрыла лицо руками. Послышались рыдания.

Голуа не мог бы вспомнить, когда он видел близко плачущую женщину, и женские слезы произвели на него сильнейшее впечатление.

Решительно не зная, чем помочь, чем утешить, он стал гладить ее осторожно по плечам, приговаривая:

– Успокойтесь, сударыня, успокойтесь. Дело как-нибудь уладится. Немножко терпения.

Голуа придумывал слова утешения, но деревянный сухой голос парализовал все его усилия.

– Я вспомнил, что завтра наверняка зайдут в архив по одному важному делу, – сочинил он с места.

Дама встрепенулась, опустила руки, на ее заплаканном лице блеснула надежда.

– Вы не обманываете?

– О, нет, нет! Весь вопрос в том, как вы проведете здесь ночь?

Дама немного подумала и вдруг звонко расхохоталась, по-детски всплескивая руками в черных перчатках.

– Боже мой, как это все смешно и весело! Точно на необитаемом острове!

Голуа было вовсе не весело, но он обрадовался, что кончились эти рыдания, от которых у него самого щипало в горле.

– Ну-с, теперь расположимся как дома. Помогите мне снять жакетку. Так. Положите куда-нибудь. Только не на ваши противные бумаги. Возьмите еще шляпку. Как вас зовут? Виктор? У меня есть кузен Виктор, он служит в алжирских стрелках. А меня зовут Мадлен. Хорошенькое имя? Теперь я от вас потребую огромную услугу. У меня совсем мокрые сапоги и чулки. Вы должны их снять и повесить сушить.

Мадлен села на груду связок деловых бумаг и протянула ноги. И Голуа, высокий, худой, как палка, несгибающийся, должен был стать на колени и первый раз в жизни расстегивать бесконечные пуговки дамских сапожек.

Кое-как он управился с этой трудной работой, постоянно понукаемый Мадлен:

– Скорей, мне холодно, я простужусь!

Оставались чулки, но перед этой задачей Голуа прямо стал в тупик.

Мадлен сама помогла ему, приподняв край платья:

– Отстегните там!

Голуа вспомнил, что у женщин, кажется, бывают подвязки и стал искать, путаясь длинными сухими пальцами в кружевах dessous[4]4
  Белье (фр.).


[Закрыть]
.

– Я не нахожу подвязок, – заявил он отчаянным голосом.

– Как, вы думаете, что я ношу подвязки? Да вы с ума сошли или приехали с Сандвичевых островов? Неужели вы никогда не видели, как раздевается женщина?

– Никогда в жизни! – мрачно ответил Голуа.

Мадлен нагнулась, рассматривая бритого чиновника, как диковинного зверя. Потом вся откинулась назад и суровый архив огласился неудержимым, захлебывающимся хохотом.

Когда чулки, наконец, были сняты и перед глазами Голуа мелькнули бледно-розовые ноги, обнаженные немного выше колена, он с трудом поднялся, чувствуя себя усталым и разбитым, а по спине бежали струйки горячего пота.

Мадлен быстро подобрала ноги и уселась на бумагах по-турецки, продолжая хохотать. Голуа, развешивающий длинные дамские чулки на шкафу с секретными документами, был так смешон!

Но скоро надоело сидеть. Попробовала ходить босиком. Пол каменный, холодный.

– Снимите ваши штиблеты, а сами можете ходить в носках.

– Но, сударыня, мой ревматизм…

– Пустяки, пустяки! Бог знает, когда просохнут мои чулки и сапоги.

Голуа снял штиблеты и подал Мадлен.

– Я должна прежде чем-нибудь обернуть ноги. Что это там за бумага на столе? Дайте ее сюда.

– Но, сударыня, это секретный доклад министру.

– Пустяки, давайте скорее!

Штиблеты оказались страшно велики для маленьких ножек Мадлен и она шлепала ими, как кот в семимильных сапогах. Но это было так смешно!

– А знаете, мне страшно захотелось есть.

– К сожалению, сударыня, я располагал сегодня работать недолго и не взял с собою ничего. Обыкновенно же я приготовляю сам завтрак на спиртовой горелке.

Личико Мадлен затуманилось, но у нее сейчас же блеснула новая мысль.

– Я придумала. Это будет отлично! У меня здесь в свертке сырые каштаны. Мы их испечем. Несите скорее вашу горелку.

– Я советовал бы, сударыня, печь в третьей комнате. Там большой вентилятор. Будет запах.

В третьей, почти пустой комнате началось приготовление каштанов. Горелый запах заставил Мадлен смешно сморщить нос, но она была вся увлечена мыслью, что это похоже на необитаемый остров и очень весело.

Оказалось, что спирта в горелке немного, а бутылка пустая.

Каштаны не допеклись.

– Ах, я придумала!

И, сбегав в первую комнату. Мадлен принесла связку бумаг. Быстро сняла полку, рассыпала документы по полу и, присев, стала жечь их под треножником горелки.

Голуа с ужасом видел, что это донесение с Крита тайных французских агентов, а товарищ министра говорил о готовящемся конфликте между Грецией и Турцией и приказал сделать доклад. Но чиновник чувствовал, что он катится по наклонной плоскости и будет совершать преступление за преступлением.

– Пожалуйте обедать, ваше превосходительство! – шутливо доложила Мадлен, перенося готовые каштаны в первую комнату. Горячую закопченную сковороду она поставила на раскрытую копировальную книгу и как раз на ту страницу, где было оттиснуто конфиденциальное письмо министра.

Но Голуа был окончательно выбит из колеи. Перед ним мелькало раскрасневшееся женское личико и в голове неотступно стоял мимолетный образ обнаженных бледно-розовых ног, окруженных волнами кружев. Он угрюмо и размеренно чистил каштаны и ел их. Мадлен грызла, как молодая белка, и все повторяла:

– Какая прелесть!

III

Начинало темнеть и Мадлен сделалась скучной.

Тоска охватила и сердце Голуа. Как он доложит министру о разгроме документов в «секретном отделе»? И вместе с тем заползла тревога за себя и за эту молодую, хорошенькую женщину. Вода все поднималась, министерство будет пустовать, и они оба, заключенные в мрачных комнатах архива, обречены на голодную смерть.

– Я хочу пить!

Какое счастье, что сюда проведен пожарный кран водопровода! Но действует ли он? Вода полилась тонкой, захлебывающейся струйкой и не скоро наполнила стакан. Значит, грозят и муки жажды.

Мадлен совсем приуныла, когда он ей сказал, что электрическое освещение не действует. И в сумерках архивной комнаты раздалось женское всхлипывание.

– Сударыня, вы, может быть, уснули бы? Утром все выяснится.

Да, если больше нечего делать, она предпочитает уснуть.

Из связок бумаг он устроил ложе и покрыл своим пальто.

– Дайте мне жакет под голову!

Сам прилег в последней комнате, но не заснул. Мучили мысли, да и ноги заныли.

Встал и прошелся.

Там, где лежала Мадлен, уже слышалось тихое, сонное дыхание.

– Спит, как ребенок, – нежно прошептал Голуа.

Наконец, и его стало клонить ко сну, ревматическая боль стихла, сознание постепенно уходило…

– Ай, ай!

Отчаянный крик разбудил Голуа и он бросился к Мадлен.

– Ай, ай, что это? Кусает!..

Голуа зажег большую восковую спичку. С ложа прыгнуло что-то, грузно шлепнувшись о пол. Еще и еще. Спичка догорела, но при последней вспышке блеснули злые красноватые глаза на хищных мордах.

Да, сюда пробрались огромные крысы, выгнанные водой из подвалов министерства.

Голуа тоже вскрикнул, почувствовав укус в ногу, и сбросил толстое, жирное тело, взобравшееся на грудь.

Он зажег вторую спичку. Крыс было множество и они плотной толпой, оскалив зубы, готовили нападение на людей.

Голуа вспомнил о револьвере. Он всегда носил его с собою, но ни разу в жизни не пускал в дело. Вооружиться посоветовал начальник:

– На вас, как на заведующего агентурой, всегда может быть сделано покушение.

Теперь чиновничий мозг, столь чуждый мысли о физической борьбе, стал усиленно работать перед лицом смертельной опасности.

– Мадлен, возьмите спички и зажигайте их одну за другой.

Гулко раздался выстрел и одна крыса завертелась на полу, вся окровавленная. Голодные хищники растерзали ее в одно мгновение. Другие выстрелы были также удачны, но у Голуа всего шесть патронов. Выпустил последний.

– У меня нет больше спичек! – в ужасе закричала Мадлен.

Крысы сейчас бросятся. Голуа зажмурил глаза, хотя все равно ничего не видел в воцарившейся тьме…

Дверь «секретного отделения» с грохотом отворилась. Ослепительно-яркие лучи ворвались в комнату. Испуганные крысы разбежались, но Голуа похолодел от нового ужаса. Перед ним стоял сам товарищ министра, сопровождаемый сторожем Жозефом и отрядом полицейских с электрическими фонарями.

– Как, вы здесь, господин Голуа?..

Начальник запнулся, потому что увидел нечто поразительное. На груде секретных донесений сидела, поджав ноги, хорошенькая молодая женщина. Бросились в глаза развешанные дамские чулки и пара сапожек. Голуа, без пиджака и в одних носках, внушал самые ужасные подозрения.

– Так вот в чем заключаются ваши воскресные занятия, господин Голуа! Я прибыл сюда, чтобы убедиться лично, не грозит ли опасность от воды «секретному отделу», а вы… вы, милостивый государь, обманув доверие начальства, принимаете здесь женщин. Потрудитесь немедленно очистить помещение вместе с вашей любовницей. А завтра я жду вашего прошения об отставке.

Товарищ министра круто повернулся и ушел. И в первый раз со времени далекого детства Голуа зарыдал и полицейским показалось, что это не человек плачет, а жалобно воет и лает избитая собака.

Товарищ министра поверил объяснениям Голуа и оставил его на службе. Узнав историю гибели донесений с Крита, он тяжело вздохнул, вспомнив собственные любовные приключения.

– Да, милый друг, женщины всегда ведут мужчину к преступлению и вы счастливы, что не имеете с ними дела.

Но Голуа не походил уже на прежнего Голуа. В поспешном бегстве из архива он не спросил ни фамилии, ни адреса Мадлен. А соблазнительный образ хорошенькой женщины, ее личико, ее обнаженные бледно-розовые ноги не покидают воображения чиновника и в ушах его то и дело слышатся задорный молодой смех и эти восклицания: «Ах, какой вы смешной!»

Голуа ходит по улицам Парижа, уже освобожденного от мутных волн Сены и Марны, но не обращает внимания на ужасные последствия наводнения. Он вглядывается пристально в каждое женское лицо и страшно волнуется, когда находит сходство с Мадлен.

И готов вновь совершить преступление по службе.


Семейное счастье

I

Трауберг, по обыкновению, поднялся с постели в 6 часов утра. День его был точно распределен и за десять лет он ни в чем не изменял раз заведенному порядку. Спал всегда один, без жены, на жесткой койке и, вставши, принимал холодный душ.

Почти час упражнялся с гимнастическими гирями, пока не чувствовал легкой усталости и испарины в теле.

Сам варил кофе на спиртовой горелке и, когда он поспевал, ставил кастрюльку, кипятил воду и опускал в нее три яйца, только что снесенных собственными курами. О курах, корове и свиньях заботилась старая преданная прислуга Амалия, потому что фрау Трауберг была постоянно занята детьми и кухней.

Яйца варились всмятку. Трауберг намазывал сливочным маслом два куска белого хлеба и завтракал. Выпив кофе, он подходил к окну своей комнаты, отворял его и садился с огромной трубкой.

Отсюда, с горы, ему был виден почти весь город. Чистенькие домики, окруженные садами, спускались по скату реки, делавшей здесь крутой поворот.

А на том берегу высился огромный собор и желтой нитью тянулись казенные здания. Слева – общественный сад с вековыми дубами и липами тонул в зелени. Справа, почти около самой реки, раскинулись казармы конного полка и Траубергу отсюда было видно, как выводят лошадей солдаты, поят их, чистят и проваживают.

За зеленым квадратом сада белел большой дом и Трауберг хорошо знал его. Это была тюрьма, где сотни людей сидели за решеткой и смотрели на голубое небо не с радостью и надеждой, а с проклятиями.

Душистый табачный дым вился кольцами из-под светлых густых усов и улетал в окно, подхваченный легким утренним ветерком.

В душе Трауберга царили мир и покой, и сознание исполненного долга перед жизнью.

Чудная картина природы и красивого города умиляла его и будила теплые чувства.

Шел в спальню жены, зная, что она уже проснулась и возится с детьми.

В спальне и соседней комнате – детской – было тепло и душно. Фрау Трауберг сидела на кровати в широкой блузе и кормила грудью розового пухлого ребенка.

Красивая, полная, с большими серыми глазами, она встретила мужа улыбкой. Ребенок, услыхав шум шагов, бросил грудь, обернулся и, раскрыв беззубый рот, агукнул.

– Смотри, Фриц, он стал узнавать тебя. Такой умный! Ни Ганс, ни Каролинхен не развивались так скоро. Подумай, ему ведь всего восьмой месяц.

– Да, из Фрица выйдет толк. Он будет добрый солдат.

Фрау Трауберг подняла маленького и начала его подкидывать вверх, смешно раздув щеки и оттопырив полные красные губы.

– Тру-ту-ту! Тру-ту-ту! Солдаты пошли в поход. Барабаны бьют, музыка играет. Тру-ту-ту!

Ребенок сочувственно гукал и пускал слюни.

Трауберг со счастливой улыбкой смотрел на радостную семейную картину.

А в соседней детской уже проснулись двое старших детей и, услыхав, что мать напевает военный марш, выбежали в одних рубашонках. Ганс успел захватить игрушечное ружье, а Каролинхен удовольствовалась метелкой, и оба, положив оружие на плечи, стали маршировать, подпевая матери:

– Тру-ту-ту! Тру-ту-ту!

Трауберг любовался здоровыми, краснощекими детьми и красивой полногрудой матерью и по щеке его сбежала слеза, повиснув на длинном светлом усе…

II

Семилетний Ганс видел, что к отцу приезжали какие-то люди. Один из них, в блестящем мундире, очень заинтересовал мальчика. Но Трауберг и посетители заперлись в кабинете, а мать увела Ганса в сад и там велела играть вместе с Каролинхен. Сама она сидела на садовом диванчике и тихо двигала взад и вперед колясочку, в которой, под кисейным пологом, спал Фриц.

Через полтора часа вышел к семье сам Трауберг. Лицо его было строго, но не выражало никакого волнения.

Ганс не понял, о чем говорили родители, но до слуха его долетели слова:

– Это очень выгодно!

А потом мать стала говорить что-то о необходимых покупках и отец кивал головой в знак согласия.

Тут оба обернулись к детям и фрау Трауберг рассмеялась и стала шептать на ухо мужу.

– Ну, конечно! – сказал громко Трауберг. – Ты говоришь, он видел у соседей детский аэроплан?

– Да.

И Ганс догадался, что дело идет о покупке игрушек и сердце его замерло от надежды; неужели отец купит эту красивую штуку, которую соседские дети заводят, и она летает, описывая круги в воздухе?

Лицо Трауберга стало опять серьезным и он пошел твердой походкой домой.

Ганс любил и боялся отца. Огромный рост, длинные желтые усы и напряженный взгляд серых глаз навыкате производили на мальчика подавляющее впечатление.

Чем занимается этот большой, страшный мужчина, Ганс не знал, а спрашивать не смел. Но ему казалось, что он делает что-то очень важное, такое же большое, как сам, и мальчик решил, что и он, когда вырастет, будет во всем, как папа.

К вечеру Ганса поразила суетня в доме. Мать, при помощи Амалии, укладывала отцовский чемодан и отдельно корзину, в которую положила свертки с чем-то вкусным и бутылку вина. Трауберг долго возился в своей комнате и вышел, одетый по-дорожному: в длинном, ниже колен, пальто и в цилиндре. Гансу показалось, что отец вырос еще больше и обратился в великана, о котором рассказывала ему в сказке старая Амалия. И еще больше он стал бояться и любить этого страшного мужчину.

Вот он нагнулся и поцеловал его, потом Каролинхен, но девочку поднял на воздух и она радостно завизжала. Амалия протянула ему для поцелуя маленького Фрица. И, наконец, родители сами попрощались. Трауберг хотел ограничиться поцелуем в лоб, но жена крепко обняла его шею полными, белыми руками, обнаженными до плеч от скатившихся назад широких рукавов блузы.

Провожать себя на крыльцо Трауберг не позволил, и Ганс в открытое окно видел, как он сел на автомобиль и умчался в клубах пыли и бензинных паров, запах которых долетал и сюда, в комнату.

На следующий день, пользуясь отсутствием мужа, фрау Трауберг убирала его комнату: выбивала пыль, мыла, чистила.

Ганс задумчиво стоял у окна и смотрел на расстилавшийся вид города и далеких полей.

– Мама, – спросил он, обернувшись, – куда уехал папа?

Фрау Трауберг слегка вздрогнула и испытующе оглянула мальчика. Материнским чутьем она поняла, что эта маленькая головка над чем-то упорно работает. И даже между хорошеньких бровок, на гладком белом лбу, прорезалась морщинка.

– Он поехал, милый, в один большой прекрасный город и скоро вернется.

– Зачем поехал папа?

– За игрушками, – поспешила успокоить мать, – он привезет много-много прекрасных игрушек и тебе и Каролинхен.

– Аэроплан?

– Да, и еще красивую лошадку. И еще кирасу и каску, и длинную-длинную саблю. Ты оденешься и будешь совсем военным. Тру-ту-ту! Тру-ту-ту!

– А трубу он купит? Я хочу играть зорю.

– Купит и трубу.

Но мать видела, что какая-то назойливая мысль не оставляет Ганса. Он опять долго смотрел в окно.

– Мама, расскажи мне, что такое палач?

Фрау Трауберг показалось, что в комнате ярко блеснула молния и вся она сотряслась от удара. Она примирилась, сжилась с ужасом действительности и ее, как и Ганса, слишком подавляет огромный мужчина, холодный, спокойный, размеренный в словах и поступках. Старалась не думать и это спасало. И Амалия никогда словом не обмолвится, ходит за птицей и скотом, будто служит у какого-нибудь чиновника или зажиточного бюргера. От детей обе женщины скрывали.

– Что ты сказал, Ганс?

– Я спрашивал, мама, что такое палач?

– От кого ты слышал?

– Мне говорил сегодня утром соседский Вильгельм.

Фрау Трауберг не находила слов.

– Это… это такая служба, – цеплялась она за надежду, что сын еще не все знает.

– Неправда! – резко возразил мальчик. – Вильгельм сказал, что палач вешает людей. Ставятся два столба, а сверху перекладина. А с перекладины спускается петля и туда палач сует голову человека и толкает его. И человек повиснет и не может кричать. А потом умирает. Вильгельм все знает. Ему 11 лет и он читает книги и газеты. Он даже курит и научился пускать кольца.

Мать чувствовала, что вся она застыла и в жарком летнем воздухе ей было холодно и дрожь пробегала по спине и что-то крепко сжимало сердце.

– Да, – продолжал мальчик, – и еще Вильгельм сказал, что мой папа палач и поехал вешать.

Истина открылась. Солгать ребенку нельзя. Он поверит больше Вильгельму, чем ей. Надо спасти хоть что-нибудь.

– Папа вешает только очень злых и дурных людей, потому что они делают все очень скверное и убивают других. Они убивают и за то их вешают.

И потому ли, что фрау Трауберг жила в городе, где враждуют немцы со славянами, она добавила:

– Папа вешает поляков.

– Немцев он не вешает? – пытливо спросил мальчик. Фрау Трауберг не могла выдержать вопрошающего взгляда наивных детских глаз, не могла солгать.

Она опустилась на диван и горько-горько зарыдала.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю