355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Прокофьев » Рассказы (СИ) » Текст книги (страница 4)
Рассказы (СИ)
  • Текст добавлен: 28 марта 2017, 17:00

Текст книги "Рассказы (СИ)"


Автор книги: Сергей Прокофьев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

А тут вдруг, при очаровательном содействии monsieur Какаду, не оказалось ни разрыва сердца, ни страшной кручи и, без дальнейших разговоров, – «завтра буду на три дня». Или здесь сыграло роль пикантное пенснэ (и, может быть, что-нибудь другое пикантное), или... в самом деле, очень уж она соскучилась по своем супруге. Инженер поймал себя на том, что, по чистой совести, он несправедлив к жене, и, если Какаду выглядит подлецом, то жена за все три года их семейной жизни вела себя примерно. Она из патриархальной, очень нравственной семьи, ну, соскучилась по мужу и просто пересилила свой страх, тем более, что Какаду, за удовольствие проехаться с хорошенькой женщиной, конечно, расписал дорогу, как ровную скатерть. Ведь в самом деле, и сам он, муж, мужчина ничего себе, а у жены достаточно хорошего вкуса, чтобы не обращать внимания на каждую пикантную булавку более, чем на удобного попутчика.

Инженер взошел в свою комнату в одном из бараков, и тут ему стало уже совсем приятно. Хотя барак был дрянь, но комнату свою инженер устлал и увешал коврами, а посередине поставил большое кожаное кресло – просторно и удобно – прямо хоть на двоих (например, для него с женой). Да и вообще, если она появится сюда на два, на три дня, то это будет очень и очень привлекательно. Инженер потер себе руки и, сделав несколько выкладок касательно стоимости будки и метеорологической станции, лег спать.

II

На другой день, в полдень, приехала Лили, укутанная в большой голубой шарф, а с нею Какаду, в высоких желтых сапогах и с особенно пикантно воткнутой булавкой. Лили была ужасно мила, и инженер не без нежности расцеловался с нею, а, кстати, довольно чистосердечно пожал руку monsieur Какаду, в благодарность за столь любезный подарок. Но достаточно было взглянуть на его торчащие усы, чтобы без промаха понять, что это канальское отродье старалось ради выслуги перед начальством, да для того, чтобы потереться вокруг хорошенькой юбки.

Какаду сейчас же расшаркался, поцеловал у madame ручку и отправился в свой туннель проверить, все ли там у него в порядке. Инженер же взял жену под руку, повел ее в свою устланную коврами комнату, завтракал с нею, tete-a-tete, затем гулял в ее обществе по новому мосту, показывал место, где поставят будку с метеорологической станцией, – вообще, позволил себе не утомляться в этот день работами и провел весь день так приятно, что не заметил, как наступила ночь.

Мы же, конечно, не будем нескромными – ибо что нескромнее, чем впутываться в чужую семейную жизнь, – но позволим себе предположить, что и после того, как мы, с наступлением ночи, покинули инженера и его Лили, они свое время провели не менее приятно, чем днем, а может, еще приятней. Факт тот, что Какаду отошел на десятый план, и инженер окончательно убедился, что все его подозрения на милую Лили не что другое, как пустая и гадкая напраслина. Тем более неприятно было, когда в четыре часа ночи к инженеру постучали и попросили его поскорее выйти наружу. Инженер посулил дьявола, накинул пальто и высунул нос за дверь. На улице было ни светло, ни темно, чуть загоралась заря, а внутри так тепло и славно! Однако оказалось, что одна из горных речек, которой на днях перегородили путь плотиной для того, чтобы направить ее в каменную трубу под насыпь, прорвала эту плотину и грозила наделать неприятностей. Инженер мог сколько угодно любить свою Лили, но он был человеком дела, поэтому немедленно оделся, поцеловал ее в лобик и вышел на улицу. Все инженеры, и Какаду, были уже на ногах и, вместе с рабочими, отправились на место происшествия.

Таким образом, и конец ночи, и утро – все было испорчено. Речонка оказалась бурливой и своенравной, и потребовалось целых восемь часов, чтобы привести ее в порядок. Лишь к завтраку инженер и часть рабочих вернулись обратно, а Какаду, тот даже остался там, наблюдая, чтобы подобный случай не повторился снова.

Лили недавно проснулась и была голодна. Инженер сейчас же распорядился подать завтрак, кушал с ней опять в tête-à-tête, а после завтрака, расположившись на ковре, они покурили папиросы с амброй и мечтали о том, как хорошо будет, по окончании постройки, купить небольшую виллу вблизи Монте-Карло и какие прелестные глицинии там можно развести. Затем инженеру принесли отчеты по уплате жалования рабочим, почему пришлось оторваться от приятных разговоров и заняться делом. Лили, которая еще не гуляла, отправилась наружу, взять немного воздуха, а инженер уселся в кресло и развернул бумаги. Спать ему хотелось смертельно. После того как его подняли среди ночи и он восемь часов провозился на плотине, это было нисколько не удивительно. А если принять во внимание, что и первую половину ночи он, в обществе Лили, провел не слишком безмятежно, то станет вполне понятно, что рассматривание своих дел он начал, клюнув в них носом. Однако взял себя в руки, встрепенулся, сморщил лоб и, окончательно сбросив с себя сонливость, погрузился в привычную область сложных цифр.

III

Одна мысль вдруг прорезала его голову. Жена пошла гулять, а где-то там, на плотине, сидит Какаду. Может быть, они теперь встретились и целуются. Инженер до того образно представил себе эту картину, что в ту же минуту, не помня как, очутился на улице и по– промеж бараков направился к мосту. Он даже не отдал себе отчета в том, что мост находится совсем в другой стороне, чем плотина, на которой остался Какаду. Но чутье не обмануло, оно не обманывает никогда, и, подойдя к реке, он увидел внизу берега, под протекторатом нововозведенного гранитного быка, на камне сидящую Лили, а у нее на коленях – нет, можно ли себе представить что-либо более позорное? – у нее на коленях сидящего Какаду, обхватившего обеими руками ее шею и взасос целующего ее в губы! С инженером сделались настоящие корчи. Он едва не ринулся по прямой линии на развратную пару, но вдруг ему стало так стыдно за жену, так неловко за ее бессовестную позу, что он как-то помимо воли шатнулся назад, попятился за барак и оттуда, сквозь дверь, протиснулся в свою комнату. Там он неловко, боком влез в большое кресло, запустил руки в волосы и в этой позе остался неподвижен.

Вы, обманутые мужья, читающие мой рассказ, вам понятно и известно то, что переживал в эту минуту инженер! Вы, мужья не обманутые или еще не знающие, что вас обманули, вы можете себе представить, что он переживал! Прочие же, поверьте, что инженеру было далеко не по себе. Ах, как тошно было инженеру!

Всего двенадцать часов назад она обнимала его, ластилась к нему, шептала такие слова, какие не решилась бы повторить при дневном свете, а теперь... на коленях, на ее коленях, сидит... О, проклятье! И мысли, тяжелые и бесформенные, как булыжники, заворочались в голове инженера, как булыжники, давя ему на череп. Отчеты рассыпались вокруг кресла – да какие тут отчеты, когда в происходящем вокруг он сам не мог дать себе отчета!

Инженер довольно долго, а, может быть, и не очень долго – это он сказать не мог, – сидел, уставившись в одну точку. Но так как этой точкой случайно было окно, а в окне мелькнул голубой шарф, то он вскочил на ноги, подобрал бумаги и вышел на улицу. Прислонясь спиною к двери, он ждал приближения своей жены. Лили шла, розовая, стройная, с элегантно брошенным шарфом, который в пути предохранял ее от ветра и загара. И, глядя на эту иллюзорную невинность, кроющую столько зла, инженер проскрежетал:

– Какая подлость, какая низость!

И почувствовал себя до мозга костей джентльменом по сравнению с этой мелкой, гадкой женщиной. Это чувство было так остро, что оно избавило и их, и нас от экспансивной и грубой сцены.

Когда Лили подошла к нему и протянула руку, он нашел в себе самообладание, чтобы взять эту руку и вежливо поцеловать. Но когда Лили, оглянувшись вокруг и видя, что никого нет, хотела поцеловать его самого, он попятился в дверь и сделал вид, что хочет пропустить ее вовнутрь. Лили засмеялась и, входя за ним в комнату, воскликнула:

– Что это, вы, кажется, не хотите моих поцелуев? – и положила ему руки на плечи.

Инженер молча отвел их и отошел в сторону. Лили удивленно посмотрела на него и спросила обиженным тоном:

– В чем же дело? Вы не в духе?

Инженер ответил с тонкой иронией:

– Да, не чрезмерно в духе, – и отвернулся к окну.

Лили сбросила шарф, положила зонтик и, пройдясь раза два по комнате, подошла к нему сзади.

– Может у вас неприятности с постройкой? – спросила она ласково, обнимая его вокруг шеи. Через плечо, инженер, не поворачиваясь, сказал:

– Нет. Но, к сожалению, у меня очень много дел.

Это уже совсем выглядело невежливо. Лили отошла в противоположный угол и капризно проговорила: Я не ожидала, что мое присутствие будет вам так мешать! Совсем не ожидала!

Она рассчитывала на возражение, но инженер молчал. Это уже было слишком. Не надо забывать, что ее предки, двести лет тому назад, играли при дворе не последнюю роль и строптивая гордость составляла неотъемлемую часть ее крови. Лили вспыхнула и сказала:

– Мне, право, очень жаль, что моим приездом я оторвала вас от ваших прямых обязанностей. Но я сейчас уеду и больше не буду вам мешать.

С этими словами она раскрыла свой ручной чемоданчик и начала укладывать в него щетки и флаконы. Инженер проговорил:

– В таком случае надо будет послать за monsieur Какаду. Он возьмет на себя труд проводить вас до города.

Жена ответила не без живости:

– Какаду навязчивый и надоедливый субъект. Но здесь я видела почтальона. Он сейчас возвращается в город и доставит меня лучше, чем кто-либо.

Говоря это, она захлопнула уложенный чемоданчик и стала одевать шляпу. Инженер стоял спиной и глядел в окно.

Лили была совсем готова и хотела уже уходить, но привязанность взяла верх над гордостью, и, подойдя к мужу, она спросила серьезно:

– Павел! В чем же дело? Я ничего не понимаю.

Но инженер поцеловал ей руку и, сказав: «до свиданья», открыл перед нею дверь.

Лили взяла чемоданчик и вышла.

Инженер, минут через десять, видел из своего окна, как она, вместе с почтальоном и его ослом, поднималась на гору и как между зелени мелькал ее голубой шарф.

Затем явился Какаду с докладом, что на плотине все в порядке и что он идет работать в туннель. Инженер сухо и корректно поблагодарил его и, развернув свои бумаги, попытался вникнуть в их количественную сущность.

IV

На следующий день в сердце инженера было пусто, как в пустыне Гоби. Все, что так наполняло его в последние дни, было вырвано разом, и притом с корнем, и на месте цветущей нежности разостлался сухой и бесцветный песок. Даже сама работа была противна и утратила свой вкус. Надо было поскорей закончить постройку, в крайнем случае передать руководство кому-нибудь другому, благо главное было уже сделано, и уехать куда-нибудь. А этого Какаду с корректными докладами, а этот мост с гранитными быками, право, глядеть на них значит держать лезвие в той ране, которую она рассекла.

В таких мыслях прошел день и наступил следующий. Инженер глубоко презирал свою жену, беспринципную женщину, посадившую на колени этого поганого носителя булавки, и думал, что только его собственное бесконечное джентльменство сохранило обоих от заслуженных воздействий. Параллельно мыслям о джентльменстве или, вернее, перпендикулярно к ним, являлись и такие идеи: «Подождите, Лили. Как кончу работу, уеду на Принцевы острова. Куплю гарем, и тогда посмотрим. Вы мне с одним, а я вам с пятью. Пять за одного, таков мой стиль. Только восточная женщина умеет по-настоящему любить, там настоящая, томительная знойность, не у вас, европейских калек с заклепкой вместо сердца. Небольшой гарем из пяти человек. Ни одна не старше пятнадцати лет. И вилла с мраморными ступенями прямо в Мраморное море».

Инженер вышел на улицу и увидел старого почтальона и его осла; оба привезли почту. Мысли инженера из Мраморного моря быстро возвратились на материк: почтальон два дня тому назад отвез Лили в город, и ему можно было задать несколько вопросов. Узнать о том, доехала ли жена до дому, этого даже требовало приличие.

– Есть письма, старина? – спросил инженер.

– Для вас ни одного, господин инженер, – ответил старина, сделав вид, что он очень опечален этим.

– Вот как жаль! – шутливо огорчился инженер, – но, по крайней мере, мою жену вы доставили благополучно?

– В полнейшей исправности, господин инженер.

– Ну спасибо, – и, стараясь сохранить шутливый тон, он бросил вопрос, как будто без значения, – так что ваша сумка сегодня легкая? Никого не порадовали письмами?

– Почти что никого, два письма на всех, – ответил почтальон, привыкший, что его появление доставляет всем огромное удовольствие и что с ним шутят.

– Одно из них для господина Какаду? – не удержался инженер. (Это было просто глупо.)

– Нет, для господина Какаду тоже ничего.

В голове инженера мелькнуло: ой, врет он, старая лиса! Жена обязательно написала Какаду, чтобы сообщить о происшедшей сцене с мужем. И, конечно, отправила не почтой, а вручила почтальону для передачи по секрету. Теперь же этот старый песок, за какую-нибудь золотую монету, разыгрывает невинность, а он, инженер, вынужден изображать рогатого мужа и дурака. Полный возмущения, инженер круто повернулся на своем каблуке и шагнул по направлению к бараку. Но тут у него появилась охота придраться к почтальону:

– А почему, сударь мой, вы мне газет не подали в прошлый раз? – спросил он строго, вспомнив, что, действительно, газет почему-то не было видно.

– Газеты были, и я их подал вам, – ответил почтальон.

Инженер не предусматривал противоречия и поэтому у него сразу подкатило к печени.

– Может быть, вы мне доложите, что вы их подали в самые мои руки? – спросил он резко.

Старик, удивленный таким тоном, провел рукой по бороде, но затем, что-то вспомнив, улыбнулся:

– Разве вы, господин инженер, не видали их? Я положил на ваш письменный стол. Вы не сердитесь, господин инженер, но вы спали, и я не хотел вас будить.

«То есть дерзость на дерзости и ложь на лжи» – так подумал инженер.

– Что ж, сударь, вы ночью что ли ко мне приходили? Я человек занятой и днем спать не умею.

Почтальону было очень неприятно, что вдруг разыгрался какой-то конфликт. Он слишком привык к радостным улыбкам и серебряным монетам, которыми его дарили за приятные письма, а в данном случае было особенно ясно, что инженер сердился по недоразумению. Старик сказал примирительно:

– Господин инженер, вы напрасно огорчаетесь. Я знаю, что у вас много работы, и поэтому очень хорошо, если вы отдохнете среди дня. Но вот, ей-Богу, когда я вошел в вашу комнату, вы крепко спали в кресле. Чтобы не будить вас, я положил их на письменный стол. Там они, наверно, и лежат.

– Вот как! – сказал инженер заносчиво, – не угодно ли последовать в мой барак?

И он пошел вперед. Почтальон за ним.

Действительно, на письменном столе, сбоку, оказались две новые газеты. Из-за семейных неладов инженер был так рассеян, что ни разу не притронулся к письменному столу.

– И вы утверждаете, что в то время, как вы клали их на стол, я крепко спал в кресле?

– В этом, – сказал почтальон, указывая на кресло, и, вспомнив что-то еще более занятное, он расплылся в добродушной улыбке. – Вам снилось что-то очень нехорошее, – сказал он, – потому что во сне вы сердились и один раз даже сказали: негодяй. И бумаги ваши рассыпались вокруг кресла.

Инженер остолбенел. Выходило, что измену жены он видел во сне. Устав после работы на плотине, он заснул за проверкой отчетов, и ревность толкнула его на предательское сновидение.

– И вы слышали как я во сне сказал: негодяй? – спросил инженер, причем голос его сорвался.

– Слышал. А потом вы потянули ногой и сказали: ах ты, подлая!

– И все во сне ?!

– Во сне.

– А вы стояли и любовались на представление?

Почтальон сконфузился.

– Я сейчас же ушел, – сказал он.

Инженер затрясся от негодования. Казалось, он превратился в облако, фаршированное молниями и громом.

– Знаете вы кто? Вы – симулянт и мистификатор! – крикнул он, – симулянт и отвратительный мистификатор!

Старик попятился, не веря своим ушам.

– Я? прошептал он, не понимая слов, которые ему бросили, но чувствуя, что в них скрыто что-то очень обидное, – я симу... и мисти... мисти...

–...фикатор! фикатор! фикатор! – закричал инженер. Он был вне себя. Он слишком настроил себя на свое благородство и на измену этой низкой женщины, чтобы поверить, что во всей этой истории виновен только он один.

Почтальон скорбно всплеснул руками и вышел из барака, оставив инженера в обществе его гнева и его предательского сновидения.

Преступная страсть

Начат 7 июня 1918 года в Токио

I

Хотя городок был маленький, но в нем существовали и уважаемые граждане. Вернее, наоборот, именно: так как городок был маленький, то и все уважаемые граждане были налицо. Даже точнее я сказал бы так: благодаря его малости, заметно выступали те граждане, которые были уважаемы. В большом городе уважаемые граждане тонут в общей массе, растворяя свои высокие качества в количестве, населяющем город, но чем город меньше, тем больше вырастает значение уважаемого гражданина и тем тяжелее становится его удельный вес. Именно так обстояло дело и в древнем городке, о котором будет речь.

– Вы знаете, как я вас люблю, – сказал уважаемый гражданин, беря аббата под руку и отводя его вбок от уличной толпы. – Конечно, вы знаете, что я вас очень люблю. Вы в этом, безусловно, не сомневаетесь. Да и не я один, все вас очень любят, дорогой аббат. Чрезвычайно любят.

Аббат проронил благодарность, не вполне ориентируясь, зачем держат его под руку и почему ему говорят много любезностей.

– Любви одной, конечно, мало, – продолжал уважаемый гражданин, – но ведь все и уважают. Все ценят вашу просвещенную деятельность. Поразительно ценят. И я, и все. И все, и я.

– Благодарю вас, – проговорил аббат, польщенный, и попытался высвободить руку.

– Вы знаете, – не желал смолкать гражданин, – ваша репутация настолько чиста и незапятнанна, что даже, появись какой-нибудь слух про вас, ему никто не стал бы верить.

– Слух? – поднял бровь аббат.

– Но, ради Бога, не подумайте, что я хочу сказать, будто он появился. Если бы даже он появился, я ни за что не позволил бы себе упоминать о нем перед вами. Я бы сказал: вздор. Вздор, но лучше, чтобы он не появлялся. Для этого мы слишком любим нашего дорогого аббата.

– Значит кое-что...

– О нет, о нет! Именно ничего. Разве я могу чему– нибудь поверить? Я только хотел сказать, насколько и я, и другие, и мы, и вообще все, насколько тепло мы настроены к вам и какое всеобщее доверие, можно сказать, разливается по нашему городу, направляя свое течение к вашей личности. И если я сейчас чуть– чуть поговорил с вами, то я от души благодарю вас за интересную беседу. Она доставила мне искреннее удовольствие. Изысканное наслаждение. До свидания, дорогой аббат. Благодарю вас. Я сюда, в магазин, куплю сотню сигар. Должен сказать, что здесь отличные сигары. Рекомендую. До свидания же, дорогой аббат.

Аббат посмотрел ему вслед и подумал: отчего у этого человека так много слов и так мало прямоты? И, пожав плечами, направился домой, в настоящий, церковный, принадлежащий аббату по праву занимаемого им места дом.

Ему удалось пройти немного шагов, прежде чем к нему опять не привязались. На этот раз был гражданин отнюдь не уважаемый. Достаточно потрогать его воротничок, грязный и мятый, как тряпка, которой вытирали сапоги, чтобы убедиться в этом. А лицо? тоже помятое. А глаза? бегают. А походка? подленькая. Но тем не менее любопытный субъект. Профессия – дантист, хотя никто у него не лечится.

– А! А! – дерзнул субъект, ужасно обрадовавшись. – Удивительная удача, что я вас встретил.

– Здравствуйте, доктор,– сказал аббат и протянул ему руку. Этот жест не лишен был храбрости, потому что, во-первых, рука у субъекта была грязная, а во-вторых, ему вообще не было принято протягивать руки. Дантист расшаркался, вытер пальцы и приятно пожал руку аббата.

– Удивительная удача, – повторил он. – Я и наш знатный друг столько раз вспоминали вас сегодня. Вы до невозможности недоставали нам. Я даже хотел зайти за вами. Но потом поразмыслил и решил, что, пожалуй, лучше не делать этого.

– Лучше не делать, – повторил аббат с мягким утверждением и, для пущего смягчения, прибавил, – меня ведь не было дома.

– Да нет, и не только потому, что вас не было дома, – не обиделся дантист, – я ведь идеально понимаю ситуацию вещей. Но вы обязательно должны придти. Приходите как можно скорей, мы без вас сегодня плакали!

– Неужели вам удалось достать? – спросил аббат помимо своей воли.

– Ах, дорогой, да если бы вы посмотрели, что мы достали, вы бы так навек и не ушли. Ну и экземпляр! Такая изумительная нежность, такая приятная округлость, и ко всему тому – в прибавку – легкая сипота, так, чуть заметная бархатистая сиплость.

– О! – сказал аббат.

Субъект выкатил один глаз и, став на цыпочки, прошептал в ухо:

– И клапан есть..

– Не может быть?!

– Ну, знаете, такой клапан, что я даже сам не думал, что может быть подобный клапан!

С этими словами он изобразил в воздухе раскрывающийся и закрывающийся клапан. Аббат обернулся по сторонам. Дантист поймал этот взгляд и стал откланиваться.

– Ну приходите же вечером, попоздней... – проговорил он просительно.

– Если можно будет, – сказал аббат, прощаясь, – я постараюсь. Возможно, я приду.

Дантист несколько раз поклонился и куда-то шмыгнул. Куда он делся, трудно было сказать, но через один момент его уже не было. Тем не менее, уважаемый гражданин, вышедший из магазина с сотней сигар, успел разглядеть его и неодобрительно качнул головой.

– Дорогой аббат! – сказал он, – а вы все беседуете с этой нечистоплотностью?

Аббат снисходительно улыбнулся.

– В качестве аббата, – сказал он, – я должен соприкасаться не только с чистыми, но и со всякими.

– Не соприкасайтесь, ах, не соприкасайтесь. Именно с этим получеловеком не соприкасайтесь. Поверьте мне, он гораздо больше испачкает вас, чем вы обелите его. Говорю это из величайшей теплоты к вам. Хотя вы вправе, глубоко вправе ответить мне: сударь, не ваше дело. И я скромно приму ваш ответ.

Заметив, однако, что аббату неприятна его назойливость он сейчас же переменил разговор и, взяв его за локоть, сладко пропел:

– Какие сигары! Фимиам! Если вы доставите удовольствие, пообедав у меня, то я вас угощу ими.

Но, усмотрев, что и тут аббат не улыбнулся, уважаемый гражданин с чрезвычайной любезностью простился и, слава Богу, ушел.

Аббат направился к себе под скучным впечатлением благожелательных тирад. Возможно, что гражданин был даже искренен; возможно, что он просто желал добра. Но тогда тем хуже: значит, что в городе появились какие-то разговоры, о которых он счел нужным предупреждать. Среди моря любезностей проскальзывали прикрытые намеки, а после появления дантиста и прямые указания.

– Этакая досада, что этот врач тут подвернулся! – подумал аббат. Но сейчас же вспомнил про вещи, рассказанные врачом, и невольно улыбнулся. – Неужели они и в самом деле достали? В таком случае они действительно талантливые люди!

С этим лицо аббата просветлело, потому что мысли от уважаемого гражданина перекинулись в общество дантиста и его «знатного друга». Обидно было, что предрассудки и разговоры связывали по рукам и по ногам и лишали возможности отправиться сегодня же туда, куда лежало сердце. А после навязчивых разговоров гражданина с сигарами приходилось просто-напросто сидеть дома, уважать свой сан и про всякие приятные вещи забыть. Ибо если занимаешь известный пост, то – благоразумие прежде всего.

Придя домой, аббат пообедал, раскрыл книгу о развитии католичества на острове Сардинии и, постановив, что он никуда не пойдет, углубился в приятное чтение. Ибо, занимая некоторое положение, нужно помнить, что благоразумие, еще раз благоразумие и еще раз благоразумие – безусловно, прежде всего.

II

В девять часов, когда аббат уже поглядел поверх книги на часы – не пора ли уложить свое тело в мягкую постель, прибежал встрепанный мальчик и, теребя аббата за рукав, стал сбивчиво звать его к умирающему дедушке. Аббат, привыкший к такого рода посещениям, выслушал его, хладнокровно соображая, действительно ли надо пойти или можно пренебречь. Но мальчишка хныкнул раз, другой и разревелся так жалобно, что аббат взял шляпу и отправился спасать дедушкину душу. По словам внучка, это было рядом, но они шли и шли по темноте не меньше получаса, пока на краю города не нашли ту постройку, где разразилось семейное несчастье.

Ко времени их прихода дедушка сидел уже в кресле с компрессом на голове, чувствовал себя лучше и даже хотел подняться навстречу аббату. Но аббат и прилично одетая женщина, дедушкина племянница, поспешили удержать его от чрезмерной живости. В то же время несколько человек родственников хором извинялись у аббата за напрасное беспокойство.

– Слава Богу, слава Богу, – проговорил аббат, привыкший к тому, что если позовут ночью на окраину города, то непременно понапрасну.

– Вот, спасибо доктору, спас нашего дедушку. Мыто уже совсем не надеялись, – сказала племянница, кланяясь в соседнюю комнату.

Аббат взглянул вослед ее поклону и увидел дантиста, мывшего кухонный нож. Аббат не мог удержаться от улыбки.

– Как, это вы, доктор, тут чудеса творите? – спросил он.

– Я рад быть полезным, где могу, хотя случай и не по моей специальности, – ответил тот, крайне довольный приходом аббата. Вид у него был еще более нечистоплотный, чем когда-либо, потому что поверх собственной хронической грязи он был забрызган кровью.

– Хотя не по своей специальности, а спас дедушку, – вставила племянница. – А вот настоящий доктор попробовал, да и отказался. Все равно, сказал нам, спасти нельзя.

Случай вышел действительно любопытный: когда со стариком случилось плохо, растерявшиеся родичи кинулись прежде всего к жившему рядом дантисту, чтобы достать хоть кого-нибудь, кто знал бы медицину. Но пока этот субъект надумал пойти, прошло достаточно времени для прихода настоящего доктора из центра города. Положение больного выглядело безнадежным, и доктор, испробовав несколько средств, нашел, что старик почти не дышит. Пожалуй, можно было поддержать на несколько часов, но спасти его нельзя. Явившийся в это время дантист без разговоров закатил больному порцию ртути, которую он достал тут же, из оконного градусника, а затем вскрыл кухонным ножом вену. Эффект получился во всех отношениях трескучий, главным образом, от ртути, и через час, к приходу аббата, дед оказался способным остаться на этом свете и даже пытался извиниться за это у аббата. Возмущенный доктор уехал, едва нечистоплотный дантист начал свои манипуляции, и таким образом последний, после бегства конкурента, один оказался героем и чудодеем.

Напутствуемый поклонами и благодарностями всей семьи, а также некоторыми деньгами, сунутыми в руку, зубной врач, вместе с аббатом, вышли на улицу. Аббат спросил:

– Доктор, вы меня может быть проводите немного? Я не знаком с этими кривыми переулками.

– Ну конечно, с большим удовольствием, —отозвался дантист. – Только я хотел бы проводить вас не домой, а к нашему благородному другу. Он рядом.

– Рядом? Как, Форчио живет рядом? – остановился аббат.

– В двух шагах. Умоляю вас, зайдемте к нему. Теперь еще не так поздно.

Аббат вынул часы и в темноте с трудом рассмотрел, что было десять. Он подумал: если я зайду на час к Форчио, то в этом нет ничего дурного. А среди такой тьмы ведь едва ли кто увидит. Поэтому он сказал:

– Ну хорошо, пойдемте. Сегодня днем вы меня очень заинтересовали.

– О! Право, есть чем заинтересоваться! – воскликнул зубной врач, немедленно сворачивая в какой-то отвратительный переулок. – Подумайте. Даже тесемочка, даже крючок, и в тех видна любовь и тщательность, – продолжал он, шагая во тьме, рядом с аббатом, – мы утром так жалели, что вас не было. Потому что вдвоем, вы сами понимаете, это не то, что втроем!

Они вышли на улицу пошире и остановились у небольшого старого домишки.

– Узнаю, – сказал аббат и подошел к двери.

Среди темноты чуть заметно заблестела металлическая дощечка, прибитая к двери. На ней можно было разобрать: Форчио делля Фурчиа, а над этим дворянскую корону.

– Кто? – спросил гневный бас, после того как зубной врач позвонил несколько раз.

Я и господин аббат, – ответил последний. Дверь быстро отворилась, и длинная фигура хозяина отвесила поклон.

– Милости прошу, – с нескрываемым удовольствием произнес Форчио делля Фурчиа, – никак не ожидал такого приятного визита. В любой час дня и ночи вы желанные гости.

И широким жестом он пригласил их войти в его единственную комнату.

Форчио был высокого роста, худ и держался сутуло. Длинные, печальные усы свешивались вниз. Зато нос был прям и тонок, и злоупотребление вином не отразилось на его оттенке. Но усы, эти длинные, висящие усы, выдавали пьяницу: казалось, они были созданы для того, чтобы ниспадать в стакан с мадерой. Во всей его смятой, затрепанной фигуре проглядывал старый рыцарь, опустившийся в подонки. Но, поднимая голову из них, он особенно старательно подчеркивал и жестами, и иными выражениями свое происхождение от древних носителей креста. Говорили, он не врал, что род его когда-то был храбр, богат и знатен, что даже и теперь его ближайшие родные играют не последнюю роль в одной из больших столиц. Говорили также, что эти родные предложили ему небольшую пенсию чтобы избавиться от появлений забулдыги-дядюшки, компрометировавшего их; и теперь, в обмен на нее, он не имел права показываться в столице, ни в других больших городах, а должен был поселиться скромно, где-нибудь в глухом углу. Именно такие обстоятельства привели его в этот тихий городок. В душе он искренно возмущался и был обижен постановкой дела, но, как-никак, эта пенсия давала ему возможность ничего не делать и иметь всегда вино, поэтому он подчинился обстоятельствам.

Попав в городок, Форчио попытался взять некоторый тон, сделал визиты властям, упомянул о своем происхождении и проронил про столичных родных. К нему отнеслись уважительно и даже не слишком обратили внимание на то, что одежда и утлое жилище не соответствуют положению, о котором он говорил. Но когда городской голова, приехав с ответным визитом, нашел его в нетрезвом виде, а через неделю случилось, что Форчио был просто поднят в канаве, то и одежда, и жилище, и причина появления в городе – все сделалось предметом пересуд и сомнений. Еще несколько скандалов и бутылкой разбитое стекло окончательно отвратили от него общество. Последней степенью падения была дружба с зубным врачом.

Дантист, в самом деле, представлял собой темноватую личность. Как и откуда он взялся, не знал никто. Но едва ли он имел медицинское образование. Хотя у него существовали зубоврачебные инструменты, но результат его мизерной практики был плачевен. Ряд воспалений надкостницы, с десяток заражений крови, а может быть, и не один смертный случай тяготели над его нечистоплотными пальцами. Лечились у него разве что самые низы, и то не чаще трех раз в месяц. А между помазанной десной и выдернутым зубом он не прочь был свести соседнего купца со швейкой или добыть и перепродать какую-нибудь порнографическую штучку.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю